Первые грозы, гл. 4

Школьный хор стоял на сцене, вытянувшись в неровную линию. Нескладные, угловатые, какими и должны быть подростки, они старательно выводили песню о том, как гремят в порту цепи якорей и как верят в свою мечту корабли. Зал скучал, переговаривался. И только старый ветеран, учитель ОБЖ, смахнул слезу, когда школьники дружно, но в разной тональности, выразили желание стать матросом.

Пели они плохо, и знали это. Энтузиазм с лихвой возмещал отсутствие таланта. В центре мощно возвышалась Маша Кизякова. Её толстые ноги, обтянутые яркими полосатыми колготками, никак не хотели стоять смирно и всё время, пока играла музыка, то и дело пускались в пляс. Маша была мощной, широкоплечей, с косящим левым глазом. На репетиции её всегда приводила мама, хрупкая миниатюрная женщина с печальными глазами. Именно она попросила принять Машу в хор. Вначале её невзлюбили: из-за громкого голоса, раскатистого смеха и живущих своей, отдельной от тела, жизнью рук и ног. Но когда после нескольких репетиций Маше удалось обуздать свой голос и не перекрикивать остальных, стало понятно, что поёт она едва ли не лучше всех.

Ню с тоской и завистью смотрела на сцену. Её саму в хор не взяли. Сказали, сначала оценки подтянуть. Можно подумать только отличникам петь позволяется!
— Кизякова жжёт! — захихикали сзади. Ню осторожно обернулась. Чуть наискосок сидели двое мальчишек — Лёша и ещё один, с оттопыренными ушами.
— Чего они её сюда притащили? — продолжал возмущаться лопоухий. — Тоже мне звезда школы!
— Говорят, это из-за седьмой, — ответил Лёша. — У них там тоже вовсю инклюзия идёт.
— Ну и чо?  У неё своя школа должна быть, пусть там и тусуется!
— Что ты заладил Машка да Машка! Влюбился в неё что ли?
— Ага, без памяти, — лопоухий захихикал. — Жить не могу без её косых глаз!
Ню вспомнила, как появилась в классе эта необычная девчонка. Мать вернулась с родительского собрания и сообщила, что в школу примут несколько особенных детей.  Они получат социальную интеграцию и включение в общество, а Ню и её одноклассники взрастят в себе такие благородные чувства как толерантность, сочувствие и понимание того, что все люди имеют равные права.

Ню только усмехнулась. Плохо же мать знает Ирину Станиславовну. Для той главная цель жизни — догнать и обогнать седьмую школу. А на всякие там толерантность и включение в общество ей плевать. В её родной шестой организовали хор и театральную студию только после того, как они появились в седьмой. Седьмая ввела факультатив по испанскому языку. Ирина Станиславовна отыскала преподавателя китайского, утверждая, что в современном мире этот язык более востребован и учить его лучше со школьной скамьи. Программа создания безбарьерной среды оставила свой отпечаток в виде нелепого кособокого пандуса, по которому не то что проехать на коляске, пройти страшно. Два года назад директора посетила светлая мысль о том, что нечего плестись за соперницей, нужно действовать на опережение. Ирина Станиславовна объявила шестую школу первой в районе, где будет действовать инклюзивное обучение и вместо нескольких учеников приняла одну-единственную Машу Кизякову.

Впервые Ню увидела её первого сентября на школьной линейке. На крыльце выстроились учителя. Маше отвели место рядом с ними. Звучала задорная музыка, а её руки дирижировали невидимым оркестром.
Маше предоставили почётное право позвонить в колокольчик, возвестив тем самым начало учебного года. Школьники толпой ринулись в здание, а Ню пробралась к новенькой и тихонько дотронулась до её плеча. Маша обернулась, округлив глаза.
— Меня Аня зовут, — Ню улыбнулась. Пока так, позднее можно назвать своё настоящее имя.
Маша вздрогнула, отдёрнув руку, а Ню побежала дальше. Отчего-то ей очень понравилась эта несуразная девчонка.

Ню часто ошибалась. Потому что всегда безгранично верила людям. Не всем подряд, только близким или тем, кто особенно нравился. Первой обманувшей доверие девочки стала мать. Ню навсегда запомнила, как много лет назад, когда она ещё не ходила в школу,  случилось чудо. Приехал цирк. Редкая радость для захолустного городка, в котором ничего не происходит. Ню исполнялось шесть лет, и единственное, что она пожелала — билет в ДК на волшебное представление.
— Хорошо, — сказала мать. — Завтра и пойдём. Только больше никаких подарков. Договорились?
Ню согласно закивала. Ночью она долго не могла заснуть, каждые полчаса бегая в туалет и обратно. Только под утро глаза наконец закрылись, и пришёл сон с гарцующими лошадьми, танцующими собачками и парящими под куполом мыльными пузырями.

Проснулась Ню поздно. Мать, ругаясь, замачивала в ванной шторы.
— У всех нормальных людей стиральные машинки, — кричала она. — Одна я, как крепостная, с тазиками бегаю! Конечно! Откуда у нас деньги! Всё на водку уходит!
— Помолчи, а? — отец обувался в прихожей. — Достала!
И ушёл, хлопнув дверью. Ню заглянула осторожно в ванную, дёрнула мать за цветастый халат и тихо спросила:
— Мам, а когда мы в цирк пойдём?
Мать выпрямилась, стряхнула с рук пену и непонимающе посмотрела на дочь.
— Какой цирк?
— Ты вчера обещала, в подарок.
— Я обещала? Не помню, — мать вернулась к своим занавескам. — Некогда мне по циркам ходить. Все вопросы к твоему отцу. Купил бы машинку, загрузили бы мы её с тобой и пошли бы, куда захотим. Хоть в цирк, хоть в зоопарк или просто гулять. Мы гуляем, а она стирает. Красота!
«Жалко, что у нас нет машинки», — подумала тогда Ню.

Такой и была мама. Легко давала обещания, так же легко потом от них отказывалась. Часто зависела от настроения. Могла приласкать, а через минуту кричать и обзываться. Ню давно перестала обращать внимание на её слова. Другое дело — отец. Слово он держал твёрдо. Потому и обещал что-то крайне редко. Но уж если говорил, обязательно делал. Только в одном обманул он дочь, зато по-крупному. Ню была совсем маленькой и лежала в больнице с воспалением лёгких. Она почти умирала.
— Что ты хочешь? — спросил тогда отец. В его глазах стояли слёзы. — Я всё сделаю.
Ню попросила больше не пить и не ругаться с мамой.
— Всё, что угодно, — ответил он. — Только бы ты поправилась.
Ню выздоровела, вернулась домой, где её окружили невиданными прежде вниманием и заботой. Летом отец достал путёвку в заводской санаторий и пусть тот находился не на море, а всего лишь в Подмосковье, девочка провела в нём счастливейшие недели своей жизни.

Позднее всё повторилось с утроенной силой. Отец возвращался с работы пьяным, мать начинала кричать, разгоралась драка. Ню кричала. Она панически боялась, что однажды они поубивают друг друга. Наблюдать молча она не могла. Страх копился в животе, поднимался вверх, разрывая изнутри тело, и вырывался наконец наружу долгим и протяжным криком, который ничего не менял и почти не приносил облегчения. Орать Ню могла до посинения. Занятые собственными разборками родители не обращали на неё никакого внимания.

Лишь однажды Ню очутилась в эпицентре скандала. Мать разбила отцу нос, метнув в него тарелкой. Кровь хлынула ручьём. Отец, закрыв лицо руками, рухнул на пол, а Ню всерьёз решила, что он умирает. Мать подбежала и принялась колотить отца ложкой по голове. Этого девочка не вынесла и сломалась. Подбежала к отцу, обхватила руками и закричала так, что даже стаканы в серванте задрожали. Мать отхлестала её по щекам и заявила, что её вообще не касаются их разборки, что она не должна лезть во взрослые дела и к ней это всё не имеет никакого отношения. Всю ночь Ню проплакала от стыда и беспомощности. А на следующий день, когда отец ввалился в квартиру и на четвереньках замер в коридоре, она спокойно оделась и пошла на улицу. Её никто не остановил, и она до темноты бродила по городу. Через год родилась Шустрик, и через несколько лет они уходили уже вдвоём.

И вот теперь Ню снова обманулась. Машиной вины в том не было ни грамма. Просто так сложилось, что ей прощалось то, что другим грозило записью в дневнике, вызовом родителей или словесным замечанием. Когда Ню стучала по столу пальцами, ей велели прекратить, потому что делала она это, по общепринятому мнению, нарочно. Маша могла хоть обстучаться неуправляемой ногой о парту. Ню постоянно снижали оценки за неразборчивый почерк, Машины каракули удостаивались твёрдой «пятёрки» за старание. Но самым серьёзным стало даже не это. У новенькой обнаружилась ещё одна общая с Ню проблема — она боялась отвечать у доски. С места — пожалуйста. Пусть медленно и сосредоточенно, но дело шло. У доски словно кто-то перекрывал кислород. Маша сипела, жадно глотала воздух и не могла произнести ни слова.
— Машенька, не волнуйся, — успокаивали её учителя, гладя по спине. — Можешь не выходить.

Ню у доски умирала. У неё темнело в глазах, оглушающе стучало сердце, пальцы безостановочно теребили край одежды. И это при том, что при других обстоятельствах она была смелой и даже наглой, кидая учителям фразы, за которые потом приходилось краснеть. В её символическую смерть у доски не верили. Считали, что Ню подражает Маше.
— Чего это я подражаю? — как-то возмутилась она про себя. — Я же первая начала!
Но её никто не слушал. Учителя нервно закатывали глаза, в классе дразнили. А вот Машу не трогали. Не потому что одноклассники всерьёз задумывались о её диагнозе или жалели её. Просто невозможно дразнить человека, который не обижается, а наоборот смеётся  вместе со всеми, часто даже не понимая, что над ним издеваются.

Вот поэтому Ню и ненавидела Машу. За её болезнь, дающую индульгенцию за все проступки, вольные и случайные, за отношение к ней, безразлично-снисходительное,  одноклассников. Против Маши лично она не имела ничего, но больше всего на свете Ню хотелось, чтобы та училась в другом классе, а ещё лучше в соседней школе.
Ню слушала про море и думала о том, как здорово было бы заполучить какую—нибудь нестрашную болезнь, чтобы все тебя любили, сдували пылинки и прощали абсолютно всё.

Продолжение - http://proza.ru/2023/04/08/1412