Не смотри в глаза крылатым псам. часть 1. гл 2

НЕ СМОТРИ В ГЛАЗА КРЫЛАТЫМ ПСАМ.
роман в двух частях.

«То, что для одного – вера, для другого — безумие»
Томас Браун.


Часть первая.  Казначей Ирода Антипы

   Глава 2. Стылое утро.

  …Но это было и уже прошло. А сейчас над Москвой занималось утро.
Сырое небо нависло над огромными коридорами города тусклой изнанкой больничного света, нехотя вываливалось в лиловый рассвет терпким запахом талого снега.

Холодно. Темень. Рань. Над улицами заиндевелыми спицами из бледного серебра встали фонарные столбы. Свет от глазниц их голов тоже бледный, обглоданный и мертвый, равнодушно выхватывает из неуютного мрака обледенелые деревья, заглядывает в ветреные проулки и обессилено растворяется в них без остатка.
А на черно-белых улицах уже бродят люди в ярко-оранжевых жилетах поверх теплой одежды. Тянутся  рваной цепочкой по стрелам тротуаров, где редко, а где грудятся кучками, стараясь не оступиться в проезжую часть. Машины обливают их слепящим светом фар, а жилеты мстительно бьют им в отместку люминесцентными вспышками, неживыми и особенно холодными  в это сырое с морозным туманом утро. На углу пыхает вулканическим жерлом дыра канализационного люка, извергает из влажного чрева густой пар, пахучий, как в стылой прачечной. Над ним сиреневый куст, весь в звонких сосульках.  И всюду иней, присыпанный свежим снегом, белым и чистым.
Жилеты вяло бухают в корявый лед пешнями, метут жесткими щетками на длиннющих черенках. Глухо шаркают лопатами, собирают в кучки лед, мешают белое с черным в грязное крошево, скребут железом промороженную брусчатку тротуаров. И, собрав старое, щедро размечут по росчисти новое: комковатый песок и соль, чтобы не было скользко прохожим.

И так везде. В начале марта ночи всегда неприлично длинные.  Попавшая в эту погодную передрягу страна просыпается неохотно. Не желает вылезать из кроваток, за ночь прогретых, ворочает  разомлевшим тысячеверстным телом, дрёму липучую с запада на восток стряхивает. Но жилеты встают до свету, добывают себе хлеб насущный, перелопачивая тысячи тонн снега и льда. Ужасно думать, какие затраты складываются в масштабах государства на все это в зимы и ненастье. А ненастья на Руси ой, как хватает: не зря старые люди говорят, было бы счастье, да одолело ненастье…

 Именно на эту тему, ранним утром и шел серьезный разговор на Плющихе, там, где она ближе всего к Ростовской набережной, почти у Ружейного переулка.

- Если б сложить весь снег в кучку и продать, то коммунизм пришел бы лет на пятьсот раньше, глядишь и пожили б как люди! – зевала маленькая, плохо выспавшаяся женщина непонятного возраста с птичьим личиком. Рот, густо накрашенный, прикрывала вязаной рукавичкой. Вся остро пахла плохим одеколоном и винным перегаром, так сильно, будто одним умывалась, а другое пила спозаранку, наверное, еще не надев на ноги тапочек.

 - А может, был бы всегда! Я про коммунизм. И не надо ни гласности, ни перестройки…ничего не надо! – охотно подхватил тему квадратный жилет, тоже женщина, но с метлой: - Скорей бы лето. Все до смерти обрыдло: холодно, темно. Чет, жрать с утра охота…

- Скоро будем совсем без света! – мелкая женщина интимно принизила голос, оглянулась по сторонам: - Говорят, рыжий Толик хочет все атомные станции приватизировать и американцам продать.

- А мы чё? Лучины жечь будем? – возмутилась толстуха и, даже, перестала работать: - И когда эти америкосы с рыжими нажрутся? И так живут как у Христа за пазухой, а все им мало! И чё они, бочками будут вывозить наше электричество, или как?

- Или как. Придумают, у них денег на все хватит. Проложут  кабель через океан и т-т-т-т-т-т…в общем – тю-тю.

- И будет Тьма! И откроет Агнец книгу у Святого Престола, и выйдут всадники на четырех конях вершить справедливость, и грядет Страшный суд. Горе нераскаявшимся, горе фарисеям и чернокнижникам!  Горе лиходеям и мздоимцам, маловерным и блудницам! – встрял внезапно задержавшийся возле оторопевших женщин пенсионер, худющий, желчный, наверное, с больной печенью.  На голове шапка из цыгейки пирожком порыжелым торчит. В руке сетка авоська из светлого капрона вязаная, с нечисто вымытой стеклотарой. Пронзил дед белесую муть неба трясущимся крючковатым пальцем, хищно оглядывался вокруг себя. Дерзко навис грозой апокалипсиса над оробевшими  труженицами, бутылками мутными из-под молока в сетке брякал…

- Свят…Свят! – попятилась толстуха, часто закрестила жилет на животе и ругнулась: - Тьфу, нечистый, сгинь! Напугал! Катись как дед за своим молоком, пока его не разобрали. Вали, вали,  а то не достанется. Тоже мне, пророк!

- Эх вы, лю-ю-ди-и! – заканючил пророк: - Ничего святого за душой. Это ж не я, это в писании так сказано. Для вас же, на века слово рублено…

- А нам не надо на века, нам бы сёдни прожить и ладно! Вот и иди себе, долгожитель! Иди – иди! Топай отсюда, и без тебя тошно!

Женщина с метлой грозно наступала на пенсионера. Тот озлобленно сплюнул, сердито блеснул заслезившимися глазами, покосился на метелку.

- Дождетесь! – бормотал он, отступая подальше. Вспомнил главное, остановился и крикнул: - Недолго осталось!  Уже на Болотной  площади самого Антихриста видели! Со свитой! Это я вам свидетельствую… Коробков! А с ними собака с крылами бегает.

Женщина обозлилась, взметнула метлу, но не успела. Пророк позвякивая стеклотарой ушел.

- Надо ж такое придумать! Собака с крылами! Это чё, новую веру с Египта притащили? Своего бардака мало что ль? Совсем народ рехнулся!

Мела улицу и долго фыркала. Ей нового не надо. С тем что есть, разобраться б, и то хорошо.

…Мимо работниц просачивались редкие прохожие,  одинаковые в темноте, разные только размерами тела и оттенками серых тонов, но все молчаливые, озабоченные и торопливые. И все бескрылые, земные.

…Толстая женщина села на искристую от инея скамейку, подложив под зад разлохмаченную метлу. Курила папиросу, попыхивала горьким донельзя дымом. Папироса вспыхивала при затяжках, трескучей точкой освещала широкое лицо и без того багровое, то ли от мороза, то ли еще от чего.

- Долго вам еще работать? – вежливо спросил ее щуплый мужчина в вязаной шапочке и тяжелых очках в черной оправе. Из-под глубоко насаженной шапки во все стороны одуванчиковым венчиком торчали рыжие волосы.

- Две недели! А там, снова на идти биржу. Может, продлят на пару месяцев, а нет – так жрать нечего будет! А у меня муж без работы, мать больная. И дочка выросла, лахудра: никого не слушается! А кормить одевать ее надо.

- Эх-ма! – посочувствовал щуплый, осторожно прикуривая от протянутой ему папироски мятую сигаретку, медленно вдохнул дыма, блаженно улыбнулся: - Бытие наше! Очень верно, трактует  научный материализм: материя первична, а все остальное от ее потребностей…

- Кому как! – буркнула женщина, посмотрев на разномастный поток блескучих иномарок, постепенно вытеснявших с, одичавшего от свободы рынка продукт отечественного автопрома. Поднялась и лениво повела по тротуару метлой, искоса поглядывая на собеседника.

Мужчина присел на отпаренное женщиной пятно лавки, покурил, повздыхал, с сожалением оглядел истлевший дочиста окурок.  Напялил на худые руки сырые рукавицы, робко взял прислоненную к обглоданному пилой дворника деревцу, жгучую от холода, пешню.

- А ты? – не сдержалась женщина.

- Еще месяц работать, а там как получится. Может грузчиком удастся устроиться. Вы не подскажете место?

- Какой из тебя грузчик? Тебя откармливать надо, упадешь - мешком придавит. Смотрю на тебя и не пойму: вроде как интеллигент, а долбишь лед. Ты кем до этой жизни был?

- До какой? Не понял!
- До развала союза, до чего еще!
- Я? Философом…преподавал в университете.
- А чего лед долбишь? Сидел бы в тепле, книжки писал-читал.
- Не нужно, теперь все это. Никому. А я больше ничего не умею.
- Ф-философ-ф! – презрительно фыркнула женщина, обмерила взглядом мужчину, как облила чем-то нехорошим: - То-то, ты недомерок такой: ни рожи, ни кожи. Тьфу! Все с вас началось…с философов. Жили себе и жили. Так нет, на перемены вас потянуло. Вот и поменял указку на лом пудовый…
- А вы, простите, кем были?
- Тебе зачем? Ты чё, участковый? Была и была…всегда была…везде была.
Философ сконфузился, умолк.

- Веселее, веселее граждане! К обеду чтобы мне не участок, а блеск был!
Ветреный проход  меж домов высквозил из себя рослую даму в желтом парике и норковой папахе. Мадам выставила перед собой затянутую в пальто с воротником зеленой ламы мощную грудь, дробно переступала сапожками, ловко балансировала по скользкой дорожке,  деловито покрикивая, подшучивала  над вялыми, не проснувшимися еще, работниками.

- А чё люк пыхтит? Опять бомжи крышку в чермет утащили? Господи, когда это кончится! – обозлено кричала начальница, заметив раскрытый канализационный люк.

Но ей никто не отвечал, занимались делами. Да и о чем говорить? Подумаешь, крышка чугунная! Сейчас времена такие, каждый тащит что может, кто крышки, а кто заводы. Подведут под банкротство, вытурят работяг за ворота, и идите с Богом, кто куда, у нас сегодня дефолт. Выставят охрану и помалу корежат все имущество на продажу. Был завод, и нет его! Остались только денежки на счетах аферистов в оффшорах.  Говорят,  что недавно целый авианосец в Индию на металлолом отчалил и ничего, нормально! От него только флаг остался.  А тут крышка люка! Что за нее взять. Пол литра паленой водки в коммерческом ларьке? Бомжи тоже люди, им жить надо. И без водки нельзя, не то с ума сойдешь от перемен.

- Тоже мне, начальница! – снова обозлено фыркнула толстуха, завистливо глянула на дорогущее пальто дамы: - Чё ковырять то попусту, к обеду само растает. Весна…Глянь, а пальтишко на ней какое! Год с метлой корячиться не емши надо. И то не купишь. А золота, золота навешала на себя, как в скупке. Ничё…Носи пока. Скоро назад отберем! Не бог, так народ накажет.

- На ком? Ах, да! Природу не обманешь! Весна! – поддакнул ей щуплый философ: - Она не как женщина. Весна придет всегда, даже когда задерживается.

Он склонился, усердно долбил лед. Ему почему-то стало неловко. За себя, за свое никчемное прошлое и недовольную женщину в оранжевом жилете. За ужасный, по его мнению, зеленый воротник начальницы из коммунального отдела. Даже за то, что за ночь буря нанесла мокрый снег, а к утру вышел сильный мороз, и спек квашню в непробиваемый ледяной панцирь. И даже за весну, которая, судя по календарю, вовсе не опаздывала, а скорее наоборот, набежала слишком рано. Острие пешни разбрасывало жесткие осколки, легкие волосы философа подрагивали в такт ударам, вспыхивали косматым ореолом вокруг синюшного лица под светом фар проезжавших машин.