Зеркало Парижа или немного о Ходасевиче

Вспоминая мои скитания по Европе в 90-х годах и перебрав множество эпизодов, связанных с этой авантюрной во всех смыслах поездкой, мне вдруг пришла в голову шальная идея сравнить моё путешествие с путешествием некоего русского, сначала абстрактного, а потом вполне реального. Времени прошло уже предостаточно, и я вдруг вспомнил моего приятеля-художника и, по совместительству, прозаика, живущего в Париже. Стандартная и немного сумбурная жизнь художника-одиночки с флегматично-прагматичным взглядом на жизнь привела его в европейскую столицу в период смут и потрясений, к которым он, как и многие был не готов. Там (назовём его Витей) мой приятель знакомится с некой молодой особой, они живут гражданским браком длительное время где-то в районе улицы Ламбларди (вы уже, наверное, догадались к чему я клоню, если нет, это улица – место жительства Ходасевича). Чета жила метрах в трёхсот от того места, где жил поэт со своей женой – Ниной Берберовой.

Романтичное знакомство в Питере на вечере поэта, стремительная и пылкая любовь, эмиграция, скитания. Любовь Ходасевича и любовь моего приятеля, конечно, не сравнить. Но… натура художника, живущая в обоих, даёт мне повод для некоторых сравнений и ассоциаций.

Мы сидим с Виктором у него на мансардном этаже, и он мне декларирует:

«Я, я, я! Что за дикое слово!

Неужели вон тот – это я!»

Мы выпили немало вина и после Витиных экзерсисов на гитаре, он решил мне почитать Ходасевича. После чтения пригласил меня на улицу подышать вечерним парижским воздухом и «показать дом Ходасевича». Одевшись и выпив ещё по бокалу вина, наши стопы направились к улице Ламбларди.

- Вот этот дом, - он показал мне на типичный парижский дом с мансардами, вытянувшемся вдоль наполовину осовремененного квартала, - Здесь он жил, творил и заболел.

- Дом как дом, - после паузы сказал я, - Таких домов в Париже много. Но, Ходасевича я люблю.

- Как ты вообще приехал в Париж?

- Да как, сначала Берлин, потом Париж. Из Берлина до Парижа автостопом. Нет, не совсем. У них, немцев там служба есть такая… В общем, попутчиков ищут.

- Ааа, ну да. В Париже тоже такая есть.

Мы с ним попрощались через некоторое время, и я решил дойти до улицы Шам де Марс, собственно до того места, где был когда-то дом Зиновия Гржебина, приютившего Ходасевича в 1924 году в апреле. Конечно, Париж конца ноября и начала апреля – разница есть. Но, смотря в чём видеть эту разницу. Для меня, «разогретого» было неважно, апрель сейчас или ноябрь. Я шёл к Ходасевичу. Просто шёл, потому, что… ноги вели. Шёл и размышлял.

!924 год для Ходасевича был годом любви и надежд. После скитаний с Ниной по Европе, где они посетили Прагу, Вену, Венецию и нигде не получив удовольствия от «мытарств», решили приехать в Париж, в гости к издателю и давнему знакомому Ходасевича, Гржебину. Там они поселились на мансарде, где и были написаны его стихи «Перед зеркалом».

Почему же «заплутался в трясине»? Ведь жизнь, открывшаяся перед ним в то время, должна была дарить другие эмоции? Или он предчувствовал тогда расставание с Ниной, поэтическим творчеством, болезнь? Желчный характер правдолюбца и ум великого анализатора или просто гений, указывающий ему на отрезок времени, который ему предстоит преодолеть? Любовь, не приносящая удовлетворения, в постоянных упрёках с его стороны, неврастения и обычная житейская неприспособленность, наплевательское отношение к простым мелочам и почивание на лаврах – всё это вело к разрыву отношений с Ниной, увлёкшейся через год молодым поэтом, после их окончательного переезда в Париж, в 1925. Постоянная борьба за жизнь, за хлеб насущный, тёрки с Буниным, позже с Эренбургом и Горьким направляло его гений в сторону критика-литератора, публициста. Встречи и полемики с молодыми поэтами не придавали сил для творческого подъёма, а только отнимали их. Без того желчная натура его ещё больше озлоблялась на жизнь, и, как следствие, болезнь, приведшая к финалу.

А что же тогда, всё-таки, в 1924, в апреле, в Париже? Вот он сидит с Ниной на Шам де Марс, смотрит на Эйфелеву башню со своей небогатой мансарды и ему вдруг приходит на ум «Смерть Ивана Ильича», как пишут некоторые критики его творчества, проводящие аналогии. Нет, я в это не поверю. Может быть, было другое? Может быть его на миг ослепило щемящее чувство тоски по чему-то живому, сильному, что давало силы и вдохновение? Осознавая вдруг утраченное, понимал, что вляпался со своей эммиграцией в безысходность и обратного пути нет, увидел вдруг себя, как отражение любви к этому утраченному и мира, конфликтующих между собой? Вергилий – это тот самый маленький мальчик, ищущий обычного человеческого тепла и счастья в неуютном и холодном мире. Это его нет за плечами в тот момент, когда ему кажется, что весь мир лежит у его ног.

Париж – это сумасшедший город, думал я тогда. Город, где ты либо будешь гением, либо тебе лежать в грязи и болезнях…

…Спустя много лет я узнал, что мой приятель Виктор расстался с молодой французской особой, переехал в жилище победней и много, очень много пьёт. Может быть, он хочет сильно напиться и написать что-либо гениальное? Или он настолько одинок, как великий поэт, что не в силах позабыть «Вергилия»? А может быть то и другое вместе, как знать.

«Я, я, я! Что за дикое слово!

Неужели вон тот - это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

 

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах,-

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

 

Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть,-

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

 

Впрочем - так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины - к причине,

А глядишь - заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

 

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Виргилия нет за плечами,-

Только есть одиночество - в раме

Говорящего правду стекла.»