Соллертинский, о котором забыли

Автор приносит извинения за то, что фото не размещаются по техническим причинам, и сноски-примечания тоже...
Предисловие
О том, как забытый Соллертинский помог новому изданию «Этюдов о музыке» своего родственника – известного Ивана Ивановича Соллертинского.
Владимир Евгеньевич Соллертинский (1914 – 1993 г.г.) приходился родственником знаменитому искусствоведу, музыкальному критику Ивану Ивановичу Соллертинскому. Другая ветвь семьи.
Иван Иванович Соллертинский (20 ноября 1902 г. – 11 или 10 февраля 1944 г., г.Новосибирск) — советский музыковед, театральный и музыкальный критик. Он живет в памяти как интереснейшая фигура и значительное явление советской культуры 20-40-х годов прошлого века.
Он был и литературовед, историк и теоретик балетного искусства, и лингвист, владевший более чем двадцатью  языками, человек с обширными познаниями в изобразительном искусстве, в общественных науках, истории, философии, эстетики, великолепный оратор и публицист… А его блистательное чувство юмора и живость ума переданы И.Андрониковым в рассказе «Первый раз на эстраде». 
В «Слове о Соллертинском» Ираклий Андроников говорит: «Раскройте книгу Ивана Ивановича Соллертинского «Музыкально-исторические этюды»! Вы будете читать ее с увлечением, восхищаясь проницательностью анализа, обилием метких сравнений, широтой обобщений, блеском литературного изложения, заставляющими вспоминать имена Стендаля, Берлиоза, Шумана, Серова, Стасова, Ромена Роллана. Эти ассоциации не случайны, ибо Соллертинский продолжает высокие традиции музыкальной художественно-публицистической критики, каждой своей страницей доказывая, что критика — это литература».
Легко сказать: «Раскройте книгу», когда книги И.Соллертинского выходили в 1962 – 63 г.г. (И. Соллертинский, «Критические статьи», «Исторические этюды»)…
С Владимиром Евгеньевичем мы – я и мой будущий муж – познакомились, когда еще  учились в 9 – 10 классах средней школы. Где? У полок в книжном магазине маленького северного города Сосногорска (Республика Коми)! Пожалуй, больше и негде было бы. Встречались мы у того же книжного магазина.
Пожилой человек нам, двум школьникам, давал почитать – на несколько дней! – книги издательства «Посев»!
Так был впервые прочитан А.И.Солженицын, а первое издание сборника «Сестра моя жизнь» Б.Пастернака заботливо мной переписано в толстую тетрадь... Как он не поопасился?.. Впрочем, дальше будет понятно, что Владимир Евгеньевич не из опасливых!
Потом мы узнали, что фамилия нашего старшего друга – Соллертинский.
Потом мы узнали, что он сам написал книгу о своей жизни: «Куда Бог смотрит». Эта рукопись была заботливо изъята всеведущим КГБ, ему пришлось ее восстанавливать.
Потом мы узнали, какой нелегкой была его судьба, начиная с детства, когда был беспризорником и оказался в детдоме, потом арест в 1937 году, годы лагеря, ссылки, реабилитация лишь в 1989 году…
Через много лет я написала о нем Дмитрию Ивановичу Соллертинскому – сыну Ивана Ивановича. Они знали друг друга. Дмитрий Иванович – филолог, искусствовед, автор многочисленных статей и телепередач о музыкальной культуре, книги о Д. Шостаковиче, изданной в США и Японии, родился 1 сентября 1939 г. в г. Ленинграде; окончил ЛГУ, с 1970 г. работал в филармонии, с 1982 г. более 20 лет был  директором Большого зала Санкт-Петербургской академической филармонии им. Д. Д. Шостаковича.
Так  мы с ним познакомились.
Когда мой издатель Владимир Федорович Свиньин (издательство «Свиньин и сыновья», г.Новосибирск), поехал в Санкт-Петербург, я дала ему номер телефона Дмитрия Ивановича, просила передать привет. Вскоре они заключили договор о переиздании «Исторических этюдов».
В 2017 году вышла в Новосибирске книга И.И.Соллертинского «Этюды о музыке»! Правда, моя книга в этом издательстве потому вышла двумя годами позднее, но даже не очень и обидно…
Фрагменты книги Владимира Евгеньевича были опубликованы в 2001 году в «Издании Общества «Мемориал», в 2007 году в журнале «Индекс». Рукопись хранится в архиве Международного общества «Мемориал» , но родственники не проявляют интереса к ней… В целом книга так и осталась неизданной.
Вот по этой причине и состоялся очерк.
«Бог пребывает в начале всех времен и в каждом времени видит все от точки, когда в этом времени еще ничего нет до точки, когда в этом времени уже ничего нет. Видит, но смотрит ли? Всемогущий, он не может иметь желаний».
 Так написал Владимир Евгеньевич.
Признаваясь в лени, ссылаясь на недостаток времени ( солидный возраст!), он признается, что писал книгу без черновиков и правки. Тем более, видимо, без черновиков и восстанавливал. В сканированных и плохо читаемых машинописных страницах – его рукой исправлены опечатки.
Часть первая
1
Славный род Соллертинских ведет свое начало от потомка татарского князя, который в первой половине 18-го века крестился в православие и в Казанской семинарии был назван Соллертинским (от латинского «sollers» – «умелый»). 
В более поздние времена члены разветвленной семьи занимали высокие посты и были людьми заметными.
Василий Иванович Соллертинский в 1890-х годах преподавал в Петербурге в Учительском и Елизаветинском институтах, был членом Учёного комитета по рассмотрению книг Министерства народного просвещения, состоял членом Математического общества. Получил чин статского советника.
Брат Василия Ивановича – Иван Иванович Соллертинский был сенатором  и тайным советником. У него с женой Екатериной Иосифовной родился сын Иван Иванович (1902 – 1944 г.г.), тот самый знаменитый Соллертинский, дочь Екатерина Ивановна (1904 г.) и Василий Иванович, младший, который стал художником и погиб в 1942 году в блокадном Ленинграде.

На фото: Иван Иванович Соллертинский-старший.

Евгений Сергеевич Соллертинский (1887 – 1964 г.г.) происходил из ветви Соллертинских, состоящих в родстве с Василием Ивановичем Соллертинским. Он родился в семье потомственного рязанского священника, православного богослова, духовного писателя, церковного историка, теоретика педагогики Сергея Александровича Соллертинского, двоюродного брата Ивана Ивановича, сенатора.

На фото: Сергей Александрович Соллертинский.

Сергей (Сергий) Александрович Соллертинский (1846 – 1920  г.г.), митрофорный протоиерей , настоятель Санкт-Петербургского храма иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» за Литейным Двором, профессор Санкт-Петербургской духовной академии, был человеком замечательным. За деятельность в области пастырского богословия и педагогики удостоен степени доктора богословия. Знал девятнадцать  иностранных языков.
 «Его научные интересы охватывали область экзогезы, оснований веры, дидактики. Я читал его работы по педагогике, исследование о нирване, просматривал (не умея прочитать тогда) толкование синоптических Евангелий, где переплетались цитаты греческие, древнееврейские (или арамейские?), церковнославянские. Ясная и точно изложенная мысль, прекрасный русский язык, напоминающий нам, что были в российской литературе Карамзин и Пушкин, отличают эти работы. Ясность сложной мысли и сейчас случается в литературе, но таким языком почти не пользуются, возможно, по неумению» .
Будучи студентом, превосходно одаренный музыкально, Сергей Александрович по полдня проводит за кулисами Мариинского театра и умудряется исполнять не только второстепенные, но даже ведущие партии за артистов, почему либо не явившихся. Голос его Владимир Евгеньевич описывает как «глубокий, сильный и летучий бас».
Почему «разошлись» две ветви рода и перестали общаться? Об этом существует легенда, пересказанная Владимиром Евгеньевичем. Сенатор Иван Иванович одно время – в 1900-х годах – был губернатором в Астрахани. Во время довольно обычной для того времени демонстрации рабочих он приказал открыть стрельбу. Были ли жертвы – неизвестно. Но Сергей Александрович сочувственно относился к надвигавшейся революции и крайне отрицательно воспринял этот случай.
Удивляться не приходится: в ранней юности Сергей Александрович даже принимал участие в работе социалистического кружка с явным террористическим уклоном! Но семье удалось направить его по стезе семейной и он поступил в духовную академию.
 «…он на весь дом ругался своим грандиозным басом и запретил всем своим домашним какое бы то ни было общение с И.И. и его семейством». Тем Соллертинским «перестали подавать руку» и общение не возобновилось.

На фото: Евгений Сергеевич Соллертинский. Владимир очень на него похож.
Его сын Евгений Сергеевич, отец героя этого очерка, в 1912 году окончил отделение естественных наук физико-математического факультета Петербургского университета. Он – вопреки традициям семьи – не стал священником, а стал естествоиспытателем. Однако всю жизнь, будучи атеистом, он глубоко уважал религию и верующих людей.
В Гатчинской учительской семинарии он успешно преподавал географию и естественную историю (был и такой предмет!). Он женился на Нине Вячеславовне Дюшен, подруге своей сестры, дочери генерала от артиллерии, ученого-баллистика Вячеслава Александровича Дюшена (1847 – 1916 г.г.). В 1914 году, когда началась Первая мировая война, Евгения Сергеевича в армию не призвали по состоянию здоровья. В этот год у них в Гатчине родился сын Владимир.

2
Теперь уже вплотную перейдем к герою очерка.
Детские воспоминания Владимира начались с трех лет, то есть он все же запомнил рано ушедшую мать: «Внимательные серые глаза под короной рыжих волос».
Запомнил он и чувство голода, и хлеб с царапающими горло остьями зерна, и беспризорное детство после смерти матери. Ночевки в асфальтовом котле и драки из-за еды.
Определить его с братом в детдом в 1917 году помогала дочь Сергея Александровича – Анна.
В детском доме после было более сытно, хотя есть хотелось всегда – растущий организм! Попал он в детдом трехлетним, а к пяти годам уже научился читать и читал вслух старшим ребятам что было очень хорошим опытом!
В это время отец Владимира ничего не знал о судьбе сыновей: октябрьский переворот застал его в Архангельске за подготовкой к полярной экспедиции. Но к осени 1918-го прекратилось финансирование, участники стали искать работу в новой республике, управляемой англичанами. Евгений Сергеевич получил должность инспектора гимназий, что ему тоже было зачтено в репрессиях… От службы остались ему на память шинель на меху и собачий треух.
Зимой 1920 года члены экспедиции, люди умные, отважные и опытные решились на побег, подготовив собачьи упряжки, немного еды, но никакого оружия! Шли они в обход красно-белых фронтов, но через пару недель недалеко от Вологды были захвачены красными. Будь при них оружие – скорее всего, расстреляли бы на месте. Но через несколько дней приговорили к расстрелу.
Какое-то время они провели в тяжком ожидании, но сказалась неразбериха или здравый смысл,поэтому они были выведены на заготовку дров. Уже летом 1921 года они разбирали на дрова старую пристань, их, истощенных, немного подкармливали горожане рыбой и картошкой…
Именно здесь и познакомился Евгений Сергеевич со своей будущей второй женой. К концу года с ее помощью (она писала по известным ему адресам) он узнал, что дети – в детдомах, а мать умерла…
Владимир Евгеньевич не знает, по какой причине и каким образом отца отпустили. Он поселился в родительском доме знакомой девушки, и вскоре она привезла в Вологду их с братом.

3
Как считает сам Владимир Евгеньевич, многие люди – более чем родители! – повлияли на его становление, развитие, формирование мировоззрения. Он посвящает им особый раздел в своих воспоминаниях.
Заглянем в него и мы!                На фото: В.Соллертинский, 30 год.
Александра Сергеевна, младшая сестра отца (в первом замужестве Шаркова), «тетя Шура» была женщиной спокойной, не склонной к нотациям. Приехав после школы в Москву для поступления в ВУЗ, юный Владимир был очень запущен в педагогическом смысле, «глубоко провинциален, темен во  всем, что не проходят в школе». За несколько лет она помогла ему выявить хорошие природные задатки и особенно тягу к знаниям! Владимир, будучи взрослым, поддерживал добрые родственные отношения с ней, ее детьми и вторым мужем М.А.Пешковым.
С другой теткой, Анной Сергеевной, Владимир Евгеньевич близко познакомился уже в Боровичах, куда она была выслана из Ленинграда. Брат Евгений был очень с ней дружен, с ним ездил и сын. Она умерла в 1961 году, Владимир Евгеньевич не успел на похороны, потому что поздно известили соседи. Вкратце он упоминает о том, что перед смертью Анна Сергеевна якобы сожгла в печке большую пачку облигаций 3% займа… Было понятно, что сожгла не все, но с соседями он разбираться не стал. Денежный вклад на сберкнижке перевел на имя отца, разобрал старые бумаги и письма, То, что носило очень личный характер, сжег. По его словам, тогда, глядя на огонь, он впервые и на всю жизнь почувствовал, «нутром ощутил тщету земного».
В большой семье Сергей Александровича была и настоящая пламенная революционерка! Антонина Павловна Бугрова, дочь поволжского купца-миллионера, ушла из дома, чтобы зарабатывать себе на жизнь и заниматься пропагандой и агитацией. В дом Соллертинских она появилась в роли домработницы или горничной, но потом поступила на Высшие женские курсы, глава семьи предложил ей содержание, но она пользовалась только пансионом. Подрабатывала же стиркой и шитьем. Она вышла замуж за старшего сына – Павла, особо оговорив развод после рождения первого ребенка. Этот развод и состоялся (Сергей Александрович прибег к своим связям) после рождения дочери Ирины, которую мать желала воспитывать сама.

На фото: Антонина Павловна Соллертинская, 1968 год.

 При этом Антонина Павловна никогда не состояла в партии, повинуясь только чувству долга, хотя хлебнула и тюрем, и ссылок. В 30-е годы дочь Ирина заканчивала университет и ходила на лекции босиком, в самодельных деревянных сандалиях… Однако Владимир Евгеньевич отметил как большое достоинство, что Антонине Павловне были присущи  «преданность идее, кристальная честность, абсолютная искренность».
Владимир Евгеньевич вспоминает и старого остяка, охотника на медведей. Это был «один из самых умных и добрых людей, каких мне приходилось встретить в жизни». Старик-охотник, по обячаю ходивший на медведя с одним большим ножом, много рассказывал о жизни своего племени, о лесе и реках, птицах, зверях и рыбах. Все они в рассказах были живыми, а человек – не хозяин, а часть природы. Такое восприятие всего живого и сохранил Володя.
Участвуя в отцовских экспедициях, он запомнил могучие сосновые боры, запахи трав и смолы… «(…) дневной отдых на берегу какой-нибудь реки, когда лошади пасутся в густой траве или хрупают овес, а ты можешь полежать у костра, на котором уже закипает чайник или похлебка, и видишь, как в ясном небе коршун за кругом чертит новый круг, – с тех дней навсегда осталось во мне ощущение могущества природы и полноты жизни. Работа под бездонным небом на водных просторах озер, окаймленных по дальним берегам синей полоской лесов, дополнила эти впечатления.
Наверно, тогда я начал быть человеком: тогда был заложен фундамент внутренней свободы. Свободы, которая была частью великой свободы природы».
С почтением и благодарностью Владимир Евгеньевич говорит о докторе Гофланде, запомнившемся ему на всю жизнь. Бывший пленный Первой мировой, он остался в Верхнеудинске и еще до революции приобрел репутацию замечательного врача, умевшего все. После революции он устроил амбулаторию, там принимал больных. Достаточно сказать, что он сделал Володе операцию по исправлению сильного косоглазия, и не хуже, чем через много лет в московском институте сделали такую же операцию его сыну.

4
У каждого, наверно, ребенка сохраняется память о кратком времени, отмечающем окончание детства. Только что оно было, неизъяснимо спокойное, радостное – и в то же время как будто воспоминание о самом себе, предчувствие неизведенного, ожидание перемен… Это время часто приходится на лето – начало осени. Умиротворение и новизна знакомых предметов, стопка непрочитанных книг, последние теплые дни… А еще скоро приходит первая влюбленность. 
Последнее отроческое лето Владимир провел в Опеченском Посаде , где было одно из дачных имений Сергея Александровича – деда, а после дом принадлежал тете Шуре. Однако после войны ей оставили только хозяйственные постройки, а сам дом в  4 – 5 комнат был передан местному совету. Именно здесь состоялась помолвка Евгения Сергеевича с невестой Ниной, сюда он приехал в 1954 году после освобождения, здесь и скончался.
На фото: дома в Опеченском Посаде.

В первом, пропавшем варианте рукописи было больше воспоминаний «философического типа», разных эпизодов и отступлений. Время поторапливало, и нет заметок о том, как Владимир полюбил Москву, как видел разрушение храма Христа-Спасителя, как «проникся красотой земли», как «научился видеть живопись и слышать музыку»…
«Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий.
Иль ясность божьего лица».

5
Нет лучшего способа приохотить ребенка к чтению, нежели научить его читать рано и окружить книгами. В вологодском доме отца Марии Павловны, второй жены Евгения Сергеевича, была кроме рояля и большая библиотека, в которую Володя «сразу по приезде вник». Через много лет с любовью он описывает полные издания А. Ф. Маркса сочинений Шеллера-Михайлова, Боборыкина, Писемского, «отличные издания наших и не наших классиков, почти все издания «Знания» (Ранке, Сиверс, Свен Гиден и проч.), много исторической литературы, книг по биологии, географии, другим разделам науки. Были там и прекрасные издания детской литературы Кнобеля и еще одного издателя, имени которого сейчас не припомню . Качество этих изданий было наивысшим из возможного, и подобных изданий я после уже никогда не видел. (…) Мне было разрешено брать и читать любую из книг с любой полки, только ставить их на место и быть осторожным с толстыми книгами: том «Знания», толстый, на плотнейшей бумаге, мог не только отдавить ногу, но и серьезно прибить. Я читал много и без выбора, по крайней мере разумного».
Страсть к чтению и широта интересов остались на всю жизнь.
Владимир почти не учился в школе до 7 класса, из-за переездов, и потому, что занимался с отцом и каким-то образом оказывался опередившим по знаниям свой класс.
Но в 1927-м – 1928-м годах все же оказался в школе-девятилетке, и там пришлось трудно. Тогда практиковался бригадный метод обучения, ученики были разбиты на пятерки во главе с бригадиром. Вопросы задавали бригаде, и каждый отвечал за всех, по известному социалистическому принципу. Кстати, можно было подсказывать. Систематическое образование потребовало усилий – в знаниях Владимира были пробелы, а он еще и оказался в бригадирах…
Любовь к музыке и глубокое понимание ее тоже складывались исподволь. Отец хорошо играл на рояле, брал сына на концерты – это из самых сильных впечатлений детства. Владимир Евгеньевич вспоминает, как впервые услышал терменвокс , на котором играл сам изобретатель Л. С. Термен. Чистый и нежный голос «с тембром, напоминавшим о музыке XVII—XVIII веков, я слышу и сейчас».
Какой тонкий слух был у Володи, видно по его впечатлению от обыкновенных колокольчиков под дугой!
«(…) два или три колокольчика, настроенных примерно в терцию: при движении рысью они излучают кроме основных своих тонов уйму гармоник, и плотный поток консонантных и ассонантных звуков сначала сводит с ума, а потом к ним привыкаешь и уже не слышишь, как не слышали их во времена Пушкина путешественники наши на постовых лошадях».
Позже, в семье  Шарковых тетя Шура обладала хорошим вкусом к музыке, прекрасно играла на рояле и привила Володе наравне со своими детьми вкус к классической музыке, опере и симфонической музыке…
Человек, с детства привычный к хорошей музыке, продолжает слышать ее везде, даже в самых неподходящих условиях.
«(…) очень болела голова, и я попросил санитара дать мне что-нибудь и, проглотив порошок, стал засыпать. И тут из коридора донеслось радио: «Вальс цветов». Давно уже не слышавший музыки, я воспринял эту всем существом: вонь барака, наполненного желудочными больными, черная гибель вокруг и во мне, и вот — музыка, эманация вечности. Впечатление от этой нехитрой мелодии было одним из самых сильных музыкальных впечатлений за всю мою жизнь, хотя мне потом довелось бывать в концертах столь высокого качества музыки и исполнения, что и парижской или лондонской публике не снились».

6
Вполне благополучная жизнь в Вологде продолжалась недолго. Отца в конце 1923 года сослали в Колпашево  – село на Оби, и семья последовала за ним.
С 1920 года к наказаниям подходили статистически: по анкетным данным. Каждый район, город, область получали квоту, сколько чуждых элементов надо было арестовать, сослать (выслать), расстрелять…
В ссылке (она была назначена не судом, а значит – условия мягче!) жили довольно голодно, трудно, причем отца еще раз отправили из ссылки в ссылку: в маленькое село Тогур в 8 км от Колпашево, где жителей было менее тысячи…
Там они пробыли до 1927 года. Отцу отчасти повезло: он нашел работу, что нелегко было сделать ссыльному, а потом через знакомых в столице добился разрешения на постройку метеостанции и трудился уже там. При этом он обучил Володю считывать показания приборов, много рассказывал ему о погоде, климате, впоследствии он и помогал отцу.
Летом 1927 года Евгений Сергеевич с семьей перебрались в Верхнеудинск (сейчас Улан-Удэ) – в Забайкалье. Занимался он организацией природопользования, а жена устроилась в краеведческий музей. Семья снова зажила обеспеченно, наладился быт.
Дальше Владимир Евгеньевич пишет:
«В 1928 – 1931 годах отец предпринял экспедиции по исследованию цепи Еравнинских озер, Гусиного озера, реки Ципы и Баунтовских озер. Он обладал порядочными организаторскими способностями, сумев мобилизовать те небольшие средства, какие были в государственных учреждениях, и средства Научного общества. (…) Он обходился несколькими помощниками, несложным инвентарем и расходами в две-три тысячи рублей за целое лето исследовательских работ.
Он никогда не говорил высоких слов о необходимости труда и его облагораживающем воздействии на человека, он просто однажды сказал мне, что берет меня с собой в очередную летнюю экспедицию, предупредив, что я еду не как сын руководителя экспедиции, а как рядовой рабочий или лаборант. Таким образом я оказался вовлеченным в его работу, которая углубила мое проникновение в природу».
События конца 1920-х – начала 1930-х годов не очень были замечены юным Владимиром, занятым учебой, играми со сверстниками, моделированием, путешествиями с отцом и чтением, непрерывным и еще беспорядочным...
В1929 году Владимир закончил школу и уехал в Москву, к семье Шарковых.
На фото: старое Колпашево, вид на берег.
На фото: с.Тогур.




7
Стремление изучать любимую радиотехнику привело его в конце концов в Первый радиотехникум Управления связи Московской области.
Перевод дяди Владимира Александровича Шаркова с повышением по службе в Архангельск повлек за собой и переезд всей семьи, а Володя оказался в местном техникуме связи, где преподавание оказалось гораздо слабее. Тогда он стал увлеченно заниматься любимым радиоделом и строить приемники.
В 1931 году семья уехала из Архангельска в Москву за вновь получившим повышение отцом, а Володя проходил практику, монтируя радиоузлы на причальных линиях лесозаводов, куда прибывали лесовозы со всего мира! Какой мальчишка не был покорен морской романтикой! Но у Владимира были и более прозаические цели.
Здесь он научился объясняться с англоговорящими матросами и стал выменивать у них на папиросы и водку что-то из еды: пачку галет, кусок солонины… Это было неплохой прибавкой к жалкому пайку, получаемому по карточкам (но водка и табак в него входили). Надо помнить, что коллективизация уже бушевала вовсю и повсюду, в деревнях уже самим крестьянам не хватало продуктов.
Он работал со старыми мастерами, на всю жизнь научившись ценить хорошую ремесленую работу. А это означало не просто закончить работу, а убрать после все отходы и мусор. Это и отличало его впоследствии от работяг советской школы, персонажей карикатур и сатиры, и тех же вечных ремонтников и сантехников, оставляющих после себя сор, обрезки, ошметки, брызги, окурки в раковине…
В начале 1932 года Владимир сдал экзамены, защитил дипломную работу на «отлично» и получил специальность связиста – техника первого разряда. Эта профессия выручала его долгие годы.
Впереди была дорога в Верхнеудинск, по его собственному желанию, где его определили в помощники по радиоделу к уполномоченному Министерства связи в Бурят-Монгольской Автономной Советской Социалистической Республике. С усмешкой Владимир Евгеньевич сообщает, что был по сути помощником министра связи!
На фото: Верхнеудинск.

В 1932 – 1934 г.г. осложнилась внутренняя и внешняя обстановка, работа связистов и железнодорожников была переведена на военное положение.
«(..) все мы были захвачены идеей индустриализации, я все время был членом коллектива в полном социалогическом смысле, когда группа людей связана решением одной задач, близкой и понятной всем».
Это тоже осталось этапом становления личности.
В начале 1933 года отец, Евгений Сергеевич, объявил семье, что надо уезжать из Верхнеудинска: ему вменяли в вину его работу по ограничению вылова ценной рыбы в местных реках и озерах. Вредительские процессы шли уже повсеместно и подробно освещались в печати.

8
Евгений Сергеевич не без оснований опасался преследований.
Противостояние «бывших» специалистов и советской власти началось еще в 1921 году. Потом последовала краткая передышка.
«Первой ласточкой» начавшейся охоты стало «шахтинское дело» — судебно-политический процесс (18 мая – 6 июля 1928 года), открывший широкую кампанию преследования и репрессий в отношении дореволюционных специалистов – «спецов». Забегая вперед, можно сказать, что их места в промышлености и на транспорте, на заводах, комбинатах, фабриках, рудниках, шахтах заняли представители «новой красной интеллигенции», зачастую малообразованные, но высокосознательные пролетарии. Это могло привести и привело лишь к упадку в экономике всей страны. 
Суд признал вину 53-х инженерных работников  в организации контрреволюции, вредительстве, связях с царскими владельцами шахт, с иностранными организациями и разведками. Одиннадцать из них были приговорены к расстрелу, но расстреляли пятерых, остальным – по 10 лет лишения свободы.
Гособвинитель Н.Крыленко говорил: «Пролетарский суд вовсе не обязан и не должен тавить вопрос о уничтожении всех тех, которые нанесли нам тот или иной вред. Пусть сравнительно мягкий приговор специального присутствия Верховного Суда покажет, что мы действительно не мстим, и покажет, что мы умеем уважать человеческую жизнь и человеческую личность» («Судебные речи»). Об этом уважении не раз вспомнил, наверно, Н.Крыленко, когда и его самого обвинили в участии в контрреволюционной организации и поставили к стенке 29 июля 1938 года…
Со времени этого процесса ни один специалист из «бывших» не чувствовал себя в безопасности. Каждого могли обвинить во вредительстве, саботаже, участии в заговоре, участии в терроризме… ОГПУ тщательно готовило групповые дела.
12 декабря 1930 года «бывших» объявили лишенными всех гражданских прав. Это были не только «спецы», но вообще ВСЕ бывшие: офицеры, священники, торговцы, землевладельцы… Те, кому удалось выжить до этого времени, не уехать и не быть высланными за границу.
Но в 1931 году – видимо, работать стало некому – несколько тысяч инженеров и техников освободили.
Евгению Сергеевичу долго удавалось избежать широко раскинутой сети, возможно, из-за того, что работал он всегда в отдаленной от центра местности… Но это не помешало ему позже попасть в места не столь отдаленные .

9
Отец вновь призвал на помощь старые связи, писал письма, и его пригласили работать зам.директора в филиал института озерного рыбного хозяйства в г. Гурьев. В это время семья уже настолько голодала, что питалась черемшой, поджареннной на касторовом масле…По карточкам можно было получить немного хлеба, выстояв огромную очередь.
В середине 1933 года семья уехала в Гурьев, а Володя остался как неотработавший практику. С трудом его отпустили, выдав скверную характеристику.
Снова переезд, новые места, новая жизнь… После Оби и Байкала даже Волга показалась Владимиру скромной рекой.
В начале лета 1934 Владимир добрался до Гурьева и застал семью в тяжкой болезни – паратифе. Только брат Евгений был на ногах. Саманный отсыревший дом, безденежье, голод: питались черным хлебом (в нем попадались мухи!) с помидорами, даже без постного масла. Заработную плату ученым задерживали на полгода.
Владимиру пришлось срочно искать работу, «потеряв» при этом характеристику. Дипломированных техников не было, место нашлось удачное. Месяца два семья жила на его зарплату. Потом родители получили деньги, семье выделили большой обжитой дом какого-то купца, жизнь снова наладилась!
На фото: г.Гурьев, около 1930-х годов.

Отец снова стал играть на пианино, брат учился в старших классах, сестра – в средних.
Владимир на работе стал осваивать новую аппаратуру, работая по 12 – 14 часов.
Об этом времени он пишет:
«Мне пришлось много поездить по районам с установкой новых радиостанций. Лошадь или верблюд, запряженные в телегу, казах на передке, поющий свою бесконечную песню и не понимающий ни слова по-русски, бесконечная жаркая полупустыня вокруг на сотни километров, редкие пучки верблюжьей колючки, на которую и в ботинке-то наступить страшно (а верблюд ее ест как-то) – все это стало привычным. Но чаще были поездки на рыбачьих «моторах», суденышках в 100-150 тонн водоизмещения с нефтяным двигателем на 75 сил, которые небыстро, но уверенно перемещались по мелководью северного Каспия».
Любимая радиотехника влекла его все сильнее: «вот мои антенны, кварцевые каскады и ртутные выпрямители».
Продолжается дальше описание городка и жизни в нем, одинокий сквер с десятком деревьев, обжигающее солнце, а в дождь жидкая глина на улицах, тучи мух, комары, и желудочные болезни и малярия, которую он подхватил…
В 1931 году в Гурьеве побывал Константин Паустовский – плыл из Астрахани по Каспию. Вот так он написал о Гурьеве: «Дома из серого кирпича и глины лежали кособоко, как умирающие старухи. Пахло ржавой рыбой и куриным пометом, ветер порошил глаза всяческим сором, в котором было изрядное количество куриного пуха. В окнах домов не было стекол, их заменяли металлические сетки. На них сидело столько гнуса, что в комнатах было темно».
Невольно задумаешься: ведь эти трудности и подготовили Владимира к дальнейшему перелому судьбы, к лагерям и ссылке! Без такого жесткого опыта выжил бы?..
Владимир с другом-техником, постарше и опытнее, все время что-то улучшали и конструировали, набрели на способ засекречивания радиограмм… А это уже было делом государственной важности!

10
Владимир Евгеньевич не особо останавливается на описании быта. В юные годы и вправду и сам быт, и обыденные трудности кажутся второстепенными и быстро забываются. Тем более это касается послереволюционных лет, когда людей упорно отлучали и отучали от быта, от нормальной спокойной человеческой жизни.
Между тем от голода 1921 – 1922 годов (голодало 29 млн. человек и умерли по крайней мере 5 млн.!) страна смогла лишь немного оправиться во время НЭПа.
В 1928 году начался второй (после подавления в 1918 – 1920-х годах крестьянских восстаний и бунтов) этап борьбы с крестьянством. Были выдвинуты планы коллективизации. В июне 1929 года объявлена сплошная коллективизация и ликвидация кулачества как класса.
К 1931 году более 2 миллионов крестьян депортированы как кулаки.
В 1932 – 1933 годах советской властью был спровоцирован небывалый голод, чтобы окончательно сломить сопротивление крестьян.
Особенно жестоким голод был на Украине. Людоедство достигло таких масштабов, что даже выпущен был плакат, развешиваемый в деревнях: «Есть собственных детей – варварство»…
Снова действовали тройки: уполномоченный ОГПУ, секретарь парткома, предисполкома.
Определили три категории кулаков: первые – те, кто принимал участие «в контрреволюции», должны быть арестованы и отправлены в лагеря ОГПУ или расстреляны при сопротивлении, семьи их должны быть высланы, имущество конфисковано. В эту категорию вошло 60 тысяч отцов семейств! План выполнен!
 Вторые – не контрреволюционеры, но все-таки «сверхэксплуататоры», склонные помогать контрреволюции, должны быть арестованы и сосланы с семьями в отдаленные регионы. Третьи, «в принципе лояльные к режиму», должны быть выселены на худородные земли. При этом должно быть ликвидировано от 3 %  до 5 % от общего числа хозяйств.
На местах вовсю развернулись «активисты», из самых бедных, то есть ленивых, пьющих, бесхозяйственных и т.п. Деятельность комиссий не контролировалась, поэтому имущество «кулаков» присваивалось, продавалось за бесценок, а то и уничтожалось.
Главной целью власти было как раз не обобществление хозяйств и создание колхозов, как до сих пор полагают некоторые, а бесплатная рабочая сила для освоения природных богатств в отдаленных регионах.
 «… и писатели пишут, и сам Сталин, и все в одну точку: кулаки, паразиты, хлеб жгут, детей убивают, и прямо объявили: поднимать ярость масс против них, уничтожать их всех, как класс, проклятых (…) «Кто слово такое придумал — кулачье, неужели Ленин? Чтобы их убить, надо было объявить — кулаки не люди» (В.Гроссман, «Все течет»).
«Великий перелом» – так называлась статья Сталина о полной коллективизации и ликвидации кулачества. Язык не обманывает: это и вправду был перелом, и переломлен был хребет крестьянства…
Владимир Евгеньевич не мог написать об этом, поскольку и факты, и цифры скрывались, а многое до сих пор остается (и останется, видимо!) неизвестным.
Но известно письмо С.Орджоникидзе С.Кирову в январе 1934 года: «…наши кадры, прошедшие через ситуацию 1932–1933 годов и выдержавшие ее, закалились как сталь. Я думаю, что с ними можно будет построить Государство, которого история еще не знала».
И язык снова не обманул: такого чудовищного по жестокости и бесчеловечности государства никогда не было в истории человечества.

11
Середина тридцатых – время непростое. Стало получше с продуктами – только не в ограбленной деревне. От голодного существования крестьяне бежали в города, как могли, потому что паспортов им не выдавали. По дороге умирали от голода, потому что карточек у них не было. Это была настоящая социальная катастрофа, но об этом и сегодня не любят говорить.
Под Гурьевым был большой лагерь раскулаченных, они ловили рыбу на барках с черными парусами, их постоянно сопровождали вооруженные «уполномоченные»… Владимир Евгеньевич пишет, что энтузиазм его по поводу ликвидации кулака уже тогда пропал напрочь.
Вредительские процессы продолжались и все расширялись, охватывая целые регионы и отрасли промышленности. Повсеместно проводятся общие собрания, на которых требуют осуждения вредителей и одобрения приговоров, Владимиру с отцом удается уклоняться от участия в них, выручает разъездной характер работы того и другого…
Владимир поступает в институт заочно, и первые два курса его выручает хорошая подготовка в техникуме – учеба идет легко. Вместе с другом они продолжают рационализаторскую работу – строят ромбическую антенну. Одновременно, участвуя в проектах отца, Владимир помогает ему реализовать проект: как с помощью электрического поля регулировать проход рыбы на нерест. Сконструированный им оптический прибор (похоже, впервые в стране) позволяет увидеть годовые кольца на чешуе рыбы, не всегда различимые даже в микроскоп!
В это же время, в двадцать лет, у Владимира сложились впервые отношения с девушкой, обаятельной рыженькой Машей, с которой вместе работали. Об этом говорит он скупо, вспоминая свидания у стожка сена…
И, рассказывая, считает, прикидывает, что времени на воле остается совсем немного… У отца же его не оставалось вовсе.
Вскоре, в середине октября 1937 года, Владимир узнал, что отцу не удалось в очередной раз уклониться от собрания, где одобряли очередной смертный приговор. Он не поднял руку, оказавшись единственным. У него потребовали объяснений, и он имел неосторожность назвать смертную казнь варварством и добавить, что не уверен в справедливости приговора. Это не могло не иметь последствий.
Новое оборудование надо было смонтировать к празднику, поэтому Владимир до 8 ноября дома не появлялся. В ночь с 7 на 8 ноября отца увели. Владимир пришел часом позже и застал вывернутые шкафы, разбросанные книги и белье, плачущую мать…
Через девять дней подошла и его очередь. Двое в штатском, ночью, с двумя же неизвестными понятыми, совершили подобие обыска, разбросав книги (изъяли Евангелие), делали вид, что ищут оружие, читали, издеваясь, письма…
«С тех пор я уничтожаю все письма, независимо от их содержания, от кого бы я их не получил».
Под утро Владимиру приказали взять с собой постель и увели в тюрьму.

12
 «Вот черта, к которой подошла наша семья: отец и я исчезли бесповоротно почти разом, брат уже года два учится в пединституе в Уральске и больше никогда с матерью не увидится.
Мать осталась на обломках жизни с 15-летней сестрой Ниной».
На этом заканчивается первая часть воспоминаний Владимира Евгеньевича – август 1983 – март 1984 г.г.
Впрочем – нет, здесь еще теплое отступление под названием «Любовь», а название выделено на пишущей машинке крупным шрифтом:
«У меня на коленях сидит самая красивая женщина в мире – моя внучка Женя.
 – Ты знаешь, что такое любовь?
Она обращает ко мне лицо свое. Из глаз – тугой поток вечного свете (а брови – вразлет!).
– Не знаю, – отвечает.
Кто знает – не говорит, кто говорит – не знает».

Начались «скитания в четвертом измерении»,  как много позже написал Владимир Евгеньевич.
Он отметил, как тяжело ему дались именно эти воспоминания, а их еще тоже пришлось восстанавливать…


Часть вторая
1
Всякий, кого арестовывали, знает: жизнь с того момента делится на «до» и «после». При этом «после» может наступать и по освобождению, и может начаться другая жизнь, еще одна.
Это как повезет.
Но вот первое «до» отделяет кусок жизни резко, непреклонно и окончательно. Владимир Евгеньевич чутко уловил это и разделил воспоминания на две части, что делают далеко не все.
Теперь очень многое зависит не только от силы или слабости характера, но и всего жизненного опыта.
Владимир был арестован совсем юным. Однако опыт он уже имел немалый. Он не был жителем только городским или деревенским. У него была хорошая профессия и навыки работы руками, в том числе и с топором и пилой.
Тем не менее первая тюремная камера и тюремный быт тяжело воспринимаются новичками.
В камере, где очутился Владимир, было около тридцати человек, хотя на нарах могли поместиться не более шести-семи. Публика была разномастная, да еще и постояннно менялась. Кормили плохо, и он скоро начал жалеть о маленьких порциях, хотя пытался первые дни отказываться от баланды.
Подсаживали стукачей, они быстро выдавали себя грубыми провокационными разговорами, были биты, причем ими же стучали в дверь и требовали убрать из камеры.
Несмотря на голод и засилье вшей, самым изнурительным было ожидание, мучительной – неизвестность. Как все новички, Владимир бы уверен, что «разберутся и выпустят» как невиновного.
Первый раз вызвали ночью дней через десять. Три-четыре ночи предъявляли обвинение как многим: шпионаж, вредительство, антисоветская агитация… По тогдашним своим убеждениям Владимир считал, что работал с полной самоотдачей на общую пользу и «был уверен, что не мог произнести ни слова во вред единственно разумной власти на Земле».
Пожалуй, основным поводом для ареста Владимира был все же донос. Количество доносов в те годы, как и размах стукачества, навсегда останется тайной, но практически каждое «политическое» дело сопровождалось ими.
Не всегда донос принадлежал официальному стукачу: стучали-доносили и простые граждане, желая заранее избежать подозрений в неблагонадежности, а порой избавиться от соседа, коллеги по работе, соперника, начальника… Можно предположить, что доносов было более, нежели возможности быстро на них реагировать. Поэтому обычно получалось, что арест следовал за доносом спустя несколько недель или месяцев.
Материал, названный впоследствии Владимиром Евгеньевичем «пустяковым и нелепым», имел в основе происшествия на занятиях по допризывной подготовке. Он, бывая с отцом в экспедициях, имел охотничий опыт, стрелял лучше многих и физически был крепче, хотя внушительным телосложением не отличался. А вот на строевой подготовке отказывался, например, петь, по команде ложился не в грязь, а где посуше… По причине случаев подчинения, но не беспрекословного, и был однажды направлен в военкомат. Там объяснил, что профессиональным военным становиться не собирается, а сопротивление произволу не считает обстоятельством, ухудшающим его подготовку к защите отечества.
К доносу были присовокуплены сведения о высказываниях Владимира – дескать, почтовые марки (он их тогда собирал!) и фотоаппараты за границей лучше…
Владимир унаследовал от отца прямоту и способность открыто отстаивать свои принципы и взгляды, не кривя душой, не теряя самоуважения. При этом трудно соблюсти осторожность, нет места осмотрительности. Такие люди не могут поступать иначе и поступаться убеждениями, даже видя впереди пропасть. Таких уважают, но не любят.
Внутренняя свобода и непокорность привели-таки Владимира в карцер.
После ночных допросов нельзя было поспать днем, но он все же прилег, ослушавшись дежурного надзирателя и был наказан. В тесной и холодной комнатенке с цементным полом были еще три человека. Кусок хлеба и немного баланды приносили лишь раз в день. Нары поднимались днем, лечь на пол или сесть, прислонившись к стене, тоже было нельзя. От бессонницы и голода наступило отупение, забытье, прерываемое снами-видениями наяву… В этих видениях звучал голос, требовавший признаний от «суки» и «гада». По счастью, Владимира не били.
Но в таком состоянии он даже не помнил, как поставил какую-то закорючку в протоколе, где якобы дал показания, признаваясь в агитации…
Еще через несколько дней Владимира перевели в городскую тюрьму, постоянно переводя из одной камеры в другую. Таким образом удавалось узнать, что делается на воле. Вакханалия арестов продолжалась: брали работников городского хозяйства, потом нефтяников, корейцев… Разумных объяснений этому не находилось.
Были разрешены свидания и передачи, но Владимир хотел уберечь мать от лишних переживаний и от всего отказался.
Среди «пятьдесят восьмой» сложилась атмосфера объединения и взаимопомощи. Они сумели противостоять даже уголовникам – и не внушениями, а побоями и расправой. Надо сказать, что такие случаи описывают редко, чаще описывают засилье и произвол уголовников.

2
Чтоб было понятней дальнейшее повествование, надо пояснить кое-что.
В обиходе распространено было просто:«58 я статья». О ней и говорит все время Владимир Евгеньевич. Опять же в обиходе повсеместно существовали «враги народа», по этой статье осужденные.
Понятие «враг народа» не большевики придумали,  а первым  врагом народа был вообще Нерон, которого Римский сенат объявил врагом народа еще в 68 году нашей эры. Якобинцы, благодарно подхватив термин, объявляли врагами народа всех своих противников и бестрепетно наказывали их смертной казнью – по 50 приговоров ежедневно.
Ленин употребил термин в 1905 году. И очень кстати он оказался впоследствии.
Статьи 581, 581а—581г и 582—5814 Уголовного кодекса РСФСР 1922 года в редакции 1926 года и более поздних редакциях устанавливали ответственность за контрреволюционную деятельность. Отменена статья лишь в 1961 году.
С 1921 по 1953 год по этой статье (по подсчётам МВД СССР) было осуждено 3 777 380 человек, в том числе приговорены к высшей мере наказания 642 980 человек. Надо ли верить этой статистике?..
На фото: так выглядел карцер.

Вот самое распространенное обвинение:
«Ст. 58-10. Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст. 58-2 — 58-9), а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой — лишение свободы на срок не ниже шести месяцев.
Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении: наказание аналогично статье 58-2».
Придется привести и эту статью: «Ст.58-2. Вооружённое восстание, любое действие с намерением насильственно отторгнуть от Советского Союза любую часть его территории или вторжение с целью захватить власть: расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнание из пределов Союза ССР навсегда, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения до лишения свободы на срок не ниже трёх лет, с конфискацией всего или части имущества».
Какие «детские» сроки указывались в этих статьях! На деле суды и «тройки» давали куда больше…
Однако «пятьдесят восьмая» составляла от четверти до трети заключенных, в 1944-45 годах доходя до 45 %. Но и остальные в большинстве не были уголовниками: многие обвинялись в саботаже, нарушениях трудового законодательства, «расхищении социалистической собственности»… Надо обратить внимание: «Собственность» – это общественные отношения, похитить можно объект собственности, то есть имущество. Язык, который не обманывает, и здесь воспротивился нелепой формулировкой надуманности обвинения!

3
В середине февраля Владимиру был вынесен приговор. «Приговор был стадартный: десять лет лагеря и пять – поражения в правах».
После этого Владимир решил повидаться с матерью и последний раз увидел ее – постаревшую, ставшую как будто меньше ростом.. Она пыталась показать мужество, но не выдержала и заплакала. Больше они не увиделись никогда.
На фото: выписка из протокола заседания тройки, 1937 год.
Те временем помомо судов начали работу так называемые «тройки»: «тройки были образованиями чисто административными и действовали по упрощенной технологии, заочно, только по бумагам, без вызова обвиняемых, определяя срок заключения – обычно от 5 до 10 лет». Они же гуртом отправляли в лагеря «социально-вредный» и «социально-опасный» элемент: СВЭ и СОЭ, то есть бежавших из деревень крестьян и родственников раскулаченных семей…
Весенняя распутица не позволяла отправлять осужденных к местам отбывания наказания, то есть по лагерям, тюрьма была переполнена.
Этап, в который попал наконец Владимир, доплыл-доехал лишь до Уральска.
Там две-три сотни заключенных кое-как насыпали и равняли земляные валы. Рабочий день – 10 часов, но питание было получше, чем в тюрьме и не зависело от выработки. Поэтому, несмотря на изматывающую работу, многим удалось даже окрепнуть. Помещались в подземных овощехранилищах, но уже становилось теплее, хотя и сыро.
Далее Владимир Евгеньевич точно описывает состояние подневольного бесправного человека без надежды и будущего.
«Но душевное состояние было ужасным. Стало очевидным, что жестокая несправедливость одержала окончательную побед и впредь только она и будет править нами, что возвращение к семье и обществу невозможно, что крушение идеалов, ради которых мы жили и работали в эти героические годы, по-видимому, произошло бесповоротно и окончательно. Для меня тогда время остновилось, сосредоточившись только в «сейчас», прошлое погасло, будущего не было, а «сейчас выглядело предельно просто: куча земля, лопата, «копай здесь» – копаю, «дай ту доску» – даю, наконец, принесли еду, можно забраться на нары и провалиться в сон, бьют в рельс – надо подниматься».
Становится понятно, насколько трудно в таких обстоятельствах сохранить себя, свое «я».
Через пару месяцев – снова этап. На сей раз одна из сотен (а может быть, тысяч) теплушек, в каждой по 40-50 человек, двойные нары, маленькая печка, труба под дверь – отхожее место. Снова голодный дорожный паек…
Так прибыли в Самарлаг: дощатые бараки, покрытые брезентом, снова двойные нары и …событие для грязных и много месяцев завшивленных людей – баня!
Полторы тысячи человек с лопатами и тачками строили шоссейную дорогу, рабочий день – 10 часов, немалые нормы выработки. А от выполнения норм зависело количество еды! За полную выработку – 800 г хлеба, миска каши утром, миска баланды днем, по миске баланды и каши вечером. При невыполнении – пайка уменьшалась вдвое!
При этом люди были ослаблены голодом и норму выполняли единицы…
Владимир Евгеньевич, видимо, так и не узнал, что до 1940 года питание в лагерях рассчитывалось в 1400 калорий, как для «сидевших в тюрьме».
«Для прочих началось низвержение в голодный Гольфстрим, стремительное дя слабосильных вроде меня, и более плавное для тех, кто покрепче».
К счастью, карантин закончился, а в зоне людей распределили по бригадам, учитывая и кое-какие специальности!  И Владимиру повезло: его включили в бригаду связи для ремонта телефонной линии внутри лагеря. Вскоре выяснилось, что он радиотехник, ему поручили монтировать радиоузел для местного вещания.
После успешного выполнения работы он стал и обслуживать радиоузел, получив комнатку с топчаном. Заметно улучшилось питание.
Владимир Евгеньевич рассказывает об особом воздействии пропагандистских радиопередач – а других и не было! – они стали могучим обоснованием скептицизма, бесповоротного неверия в любые декларации, любые призывы и лозунги. «Широка страна моя родная» – каждый день звучало по радио, и зэкам ли было не знать, что это значит…





3
В лагерной жизни есть одна особенность, которую отмечают многие сидельцы. Судьба лагерника невероятно переменчива, любая удача эфемерна. Всё и вся вокруг внушают: будущего  нет, ты – песчинка, пылинка… Лагерная пыль – ведь тоже об этом. Повисела, покружилась пылинка в теплом солнечном потоке – и унесло её ледяным сквозняком… Поэтому так ценит лагерник каждую минуту отдыха, сна, лишний кусок хлеба. Он создает себе хоть какой-то запас прочности своего бытия. У блатных есть меткая пословица: «День кантовки  – месяц жизни».
Этап – грозное слово для лагерника. С этапом обрывается кое-как налаженный быт. На этапе теряется последнее ценное – фото, письмо, иголка, обломок лезвия, теплые носки, хорошее знакомство с банщиком или каптером… Дружеские связи не рвались – их не было.

На фото: столыпинский вагон, который в 1930-40 годы служил для этапирования заключенных, п.Вис Сосногорского р-на Республики Коми.

В самом начале зимы Владимир оказался в эшелоне, идущем («ползущем», как он вспоминал) на север. Он оказался на котласской пересылке. Через Котлас, узловую железнодорожную станцию, следовали все те, кого ждали Ухтижемлаг, Печорлаг, Инталаг, Воркутлаг…

На фото: Котлас, вокзал.

«Не обошлось без столкновений с уголовниками, которые, однако, решились применением простейших мер, причем и я однажды был вынужден пинком сбить вора с верхних нар, при попытке кражи моего рюкзака».
Установились морозы, а этапники были «едва одеты», питание – по этапной норме, то есть впроголодь… И здесь Владимира снова выручает его славное ремесло! Понадобился монтер.
Надо было ремонтировать и обновить электропроводку в столовой охраны. С этим удалось провозиться дней десять, при этом получая двойной обед и разрешение собирать оставшийся хлеб со столов. Владимиру удавалось не только подкормиться самому, но и уносить хлеб самым ослабшим.
Люди предполагали, что их отправят на строительство железной дороги, так и вышло.

 На фото: Управление Севжелдорлага в п. Железнодорожный (Княж-Погост, ныне г.Емва Республика Коми)

Пешим этапом их погнали километров за тридцать по шпалам, да еще заставии ждать перед вахтой отставших. Владимир Евгеньевич вспоминает свой сон наяву, которому не нашел объяснений:
«…в столбе дыма, поднимавшегося из трубы вахты, я увидал толстую книгу, листы которой переворачивались и на листах был какой-то текст, который я не мог понять».
Быть может, это была книга, которую ему предстояло написать? Знак судьбы?

4
Он оказался в Коряжме, 3-м отделении Севжелдорлага. Здесь всех переодели в лагерную зимнюю одежду «по сезону», оставив лишь некоторые свои обноски,которые могли еще послужить. Разбили на бригады, привели на расчищенное место в лесу, засыпанное снегом, где стояли коробки бараков без крыш и окон.
Прежде чем поселиться в этих бараках, их надо было достроить, поэтому две крыши к вечеру перекрыли жердями и кое-как заделали окна. Месяца два продолжалось обустройство бараков, все это время обогревались только двумя маленькими печками… При этом основные силы были брошены на вырубку леса, и там людям приходилось еще тяжелее, чем работавшим в зоне.
На фото: барак лагпункта Печорлага, п. Вис Сосногорского р-на Республики Коми .
На фото: трелевка бревен заключенными на лесоповале.
Затем почти всех перевели в лес.
«Тут я на собственном опыте узнал, что это такое – заготовка леса без всяких механизмов, только вручную, да еще в глубоком снегу».
Неопытные люди не могли выработать норму, получали уменьшенный паек, хотя и полного пайка было недостаточно для восстановления сил.
«С первого дня началось, медленное пока, круженье воронки голодного Гольфстрима, люди слабели».
На фото: северный лагерь.

Месяцами невозможно было не только поесть досыта, но и обогреться, выспаться, помыться. Снова одолевали вши, с которыми был один способ борьбы: прогревать одежду и белье у печурки по ночам.
«Мое нисхождение в голодный Гольфстрим было стремительным из-за природной слабосильности, тем более что я не всегда получал полную норму еды — справедливо, по выполненной мною работе».
Как уже упоминалось, Владимир умел плотничать, и это умение тоже пригодилось, когда. пришлось строить капитальный забор вокруг зоны, расширяя ее. Неумелые часто попадали топором по рукам и ногам. Владимиру поручили вытесать клинья для раскалывания больших плах, и тут он то ли поскользнулся, то ли соскользнул топор, но в результате он поранил левую руку и правую ногу.
Его освободили от работы, но уменьшили норму еды, поэтому у него началось что-то вроде голодного поноса, да еще стала трепать полученная на Каспии малярия. Слабость усиливалась, но в это время Владимир сумел обобщить свои наблюдения.

5
Лагерная судьба забрасывала Владимира в разные лагпункты, при этом он сделал интересные выводы:
Уставы лагерной охраны противоречат служебным инструкциям производствеников. Поэтому функционирование лагеря и какая-то работа невозможны без нарушений тех и других.
Подневольный труд не может быть производителен и выгоден – это известно давно, со времен рабства, и подтверждено личным опытом каждого лагерника.
Нигде в лагерях «истребление людей не было целью, а было одним их эффектов безалаберности, неумения руководящих лиц поставить дело, буквалистской исполнительности, бедности».
Владимир Евгеньевич даже приводит в пример лагпункт № 39, где начальник, сам из заключенных, бывший полковник царской армии, поставил дело так, что у него смертность была не выше, чем по стране. Он пресек воровство на зоне, обеспечил питание и одежду, и результаты работы у него на участке сильно опережали остальных.
Заключение несколько неожиданное, но принадлежит человеку, знающему сталинский ГУЛАГ изнутри. Пожалуй, к этому можно добавить, что потрясающее тупое равнодушие к человеку, его жизни, страданиям, смерти и приводило тогда в итоге к истреблению. Тогда и определенной цели не надо! Хрен редьки стоил. Достаточно вспомнить формулировку «падеж з/к», а также «актировку» – освобождение, списание безнадежно умирающих…
Надо учесть, что на все пороки лагерной системы накладывались особенности социалистической системы хозяйства, в том числе и снабжения продовольствием, и оказание медицинской помощи, и многое другое. Поэтому не могли только злой умысел, лишь злая воля заставить голодать, мерзнуть и умирать без помощи миллионы людей.
Правда, Владимир Евгеньевич не упоминает о массовых расстрелах тех, кто отказывался, а попросту не мог работать по причине истощения и изнурения. Видимо, он с такими случаями не сталкивался, иначе бы не умолчал.
Но ему пришлось вспомнить (ближе к концу книги, потому что хронологический порядок событий он не всегда соблюдает) о двух застреленных доходягах на лагпункте № 36. Они собирали клюкву и бруснику и подошли слишком близко к только что установленному забору.
«Две горсти кислых ягод – цена жизни?».
В другой раз в 1940 году, морозной зимой, уже расконвоированный, он шел по улице в Котласе на проверку линии. Его нагнал трактор, тащивший за собой лист железа с загнутыми краями. На листе был увязан и прикрыт брезентом штабель мертвых тел…
«Тогда до меня еще не дошел совет Джона Донна не спрашивать по ком звонит колокол, но случилось так, что я, стоящий на обочине дороги в своей засаленной телогрейке, с монтерской цепью на поясе и когиями через плечо, оказался одновременно и одним из этих, лежащих штабелем на листе железа, и шум трактора и скрип снега, оглушающий на таком морозе, были звоном колокола и по мне.
«Цена сотен или тысяч жизней – мост? Большой мост?».
Часто говорят о «зверской жестокости», но это – ложное понятие. У животных нет такой жестокости, какую проявляет человек. Звери живут своим простым тихим разумом и чутьем. А люди… Возможно, жестокость к себе подобным – это и есть наказание, расплата, возмездие за жестокость по отношению ко всему живому? Эта мысль не могла не прийти  хотя бы однажды к Владимиру Евгеньевичу.
С малых лет научившись беречь природу, Владимир с подросткового возраста не срубил дерево, не обломил ветку, не причинил вреда ничему живому без крайней необходимости. Хотя иногда приходилось охотиться, но он признается, что это всегда было тяжким испытанием…
Далеко не каждый способен чувствовать боль дерева!
Но Владимир Евгеньевич признается, что однажды задумал… убить человека. Это был следрватель, мучивший его в тюрьме. Он запомнил фамилию, надеясь, что судьба сведет их. Фамилию он однажды услышал, но это был другой человек. Судьба не свела – уберегла от страшного.
«Понимание свойства жизни быть самодовлеющей и абсолютной, ни с чем не сопоставимой ценности явилось позже, но начало складываться тогда».

6
В 1920-е годы на Соловках, в начале создания лагерей, заключенные делились на три категории:
- политические – члены бывших партий (меньшевики, эсеры и т.д.); они до конца 1920-х годов имели привилегии;
- вторая, преобладающая – бывшие чиновники, офицеры, духовенство и прочие, осужденные по ст. 58 УК;
- третья – уголовники всех мастей, бытовики, но здесь же – бывшие проштрафившиеся чекисты.
Прошло время, и лагерное население Владимир Евгеньевич, подобно другим тогдашним сидельцам, разделил на три группы:
«пятьдесят восьмая тогда составляла главную часть этого населения, и в нее входили представители всех специальностей. (…);
бытовики (растратчики, мошенники, проявившие халатность по работе, аварийщики — мелкие), в числе которых было много конторских работников. Многие из них шли в лагерную часть по учету, снабжению, быту — туда пятьдесят восьмая почти не допускалась;
уголовники (блатные), среди которых представителей интеллигентных профессий не было, но случались мастера по рукоделью, вроде штукатуров, слесарей, маляров».
На самом деле уголовники практически не работали.
Между ними и «врагами народа», то есть «пятьдесят восьмой», всегда была вражда, поддерживаемая администрацией. Если бы у «пятьдесят восьмых» не было численного преимущества, воровство, побои и смертельные избиения привели бы просто к истреблению. На самом деле «пятьдесят восьмой» удавалось противостоять уголовникам, как уже упоминалось. Об этом пишут далеко не все репрессированные.
Среди «пятьдесят восьмой» было численно больше специалистов разного профиля, поэтому многие избежали тяжелых работ, получше питались. Участвуя в организации производства и учете, они могли и повлиять на результат работы. Здесь надо оговориться, что не везде и не всегда обстоятельства складывались так благоприятно – об этом свидетельствуют воспоминания многих, прошедших ГУЛАГ.
Владимир Евгеньевич не обошел молчанием и мрачное присутствие НКВД в лагерях. Ни заключенные, ни вольнонаемные, ни охрана – в том числе руководство – не могли избежать постоянного присутствия Третьего отдела, пусть это был только один уполномоченный на весь лагпункт. Он имел своих стукачей-осведомителей, мог возбудить дело по любому доносу против кого угодно, поэтому обладал властью немалой.

7
Неизвестно, выжил бы Владимир, но его через некоторое время, проведенное на нарах в болезни, все же отправили в госпиталь – все в ту же Коряжму. Идти пешком уже не было сил – везли на телеге.
 В госпитале (Владимир Евгеньевич не использует широко распространенное название  «больничка», возможно, из-за его блатного происхождения) были сносные условия, которые после лагеря показались сказочными: мягкий матрац, подушка, набитые сеном, одеяло… Всех вновь поступавших мыли, стригли, обрабатывали от вшей.

На фото: Коряжма, современная колония № 5 строгого режима, видимо, на старом месте.

Врач (из заключенных) посочувствовал Владимиру, признав в нем родственную душу. Определил его в нештатные помощники: раздавать лекарства, заполнять медкарты. Иной раз подходил поговорить о книгах и музыке и даже вписал в карточку диагноз, позволявший подольше подержать его в госпитале и подкормить. Этот врач стал известен, его скоро расконвоировали, у него лечились все вплоть до лагерного начальства, потом он стал главным врачом сангородка .
«В день умирало три — пять, иногда до десяти человек, на их места прибывали новые. Их ставили в шайку с теплой водой посредине палаты и обмывали; я видел скелеты, только обтянутые кожей, почти без мускулов, с глубокими ямами за ключицами, с промежностью, ставшей сводом между бедренными костями, лишенными мяса, в вершине которого болтались съежившиеся гениталии. Среди этих людей было много народа из Средней Азии. Привыкшие к своему постоянному солнцу, здесь они были самыми неприспособленными и гибли в первую очередь, особенно почему-то таджики».
В очередной раз Владимиру помогло ремесло: перечинив проводки и плитки, он получал небольшую добавку к пайке. За пару месяцев ему удалось окрепнуть.
Тот же врач договорился со знакомыми, чтобы Владимира взяли в часть связи, а там ему даже дали пропуск на бесконвойное хождение! Было чудом после госпиталя, после хождения под конвоем в колонне просто пройтись по деревенской дороге, присесть отдохнуть на травку…
      «Я сел на травку и тут впервые за многие дни увидел, как она свежа и зелена, как чист песок на обочине, какое глубокое небо надо мной. Жизнь продолжалась».
С едой было плохо, и Владимир с приятелем (заключенным-физиком, работавшим фотографом), решили заняться охотой на птицу. Расставили проволочные силки, пользуясь опытом Владимира в отцовских экспедициях. На десятый-двенадцатый день в силках оказалась… замерзшая ворона. Её попытались сварить, но в ней не было ни жиринки, она осталась твердой и синей. Кое-как съели, но от дальнейших попыток отказались.
Неудачливые охотники не знали, что ворону можно было зарыть в землю и так выдержать, но зимой и этот способ не годился – земля промерзала.
 «Чудесные свойства земли мы узнали позднее, когда ловили мышей, ворон, чаек, белок. Мясо любых животных теряет свой специфический запах, если его предварительно закапывать в землю» (В. Шаламов, «Сухим пайком»). Надо было снять шкурку целиком, отрезав голову и лапы. Мясо ворон жесткое и настолько неприятно пахнет, что от него отказывались даже всеядные древние кочевники. Птицу можно закопать неглубоко в землю, но никто точно не знает, на какое время...

8
Работы по специальности не нашлось, но Владимиру удалось стать нормировщиком, причем он быстро наловчился делать приписки, чтобы люди получали полные пайки. Несколько человек конторских жили в съемной избе, выменивали кое-какие продукты…
Жизнь не только продолжалась – жизнь налаживалась!
Через полгода было привезено оборудование городской телефонной станции, Владимир участвовал в монтаже, потом его перевели линейным механиком участка Котлас – Черемуха и он перебрался в Котлас .
Котлас в начале ХХ века был поселком при конечной станции железной дороги, которую протянули из Вятки в 1899 году. Расположенный между Великим Устюгом и Сольвычегодском, к 1917 году благодаря железной дороге он стал городом и узловой станцией. К 1923 году Котлас состоял из четырёх деревень и поселка железнодорожников. В начале 1930-х годов на станцию Котлас-Южный прибывало около 9 тысяч вагонов зерна и леса и около 11 тысяч вагонов отправлялось.
17 февраля 1940 года Котлас получил статус города областного подчинения. Северный железнодорожный лагерь, куда попал Владимир, строил железную дорогу Котлас – Воркута протяженностью 1193 км. Рядом, на участке Вельск – Котлас, находился Северодвинский лагерь.
По плану в 1938 – 1939 годах строили два крупных участков трассы: Чибью – Княж-Погост – Айкино (268 км) и Кочмес – Воркута. Около 30000 заключенных разделили на четыре строительных отделения.

На фото: старый вокзал в Котласе.

7 ноября 1940 года уже открылось движение поездов на участке Котлас – Княж-Погост.
Котлас был небольшим городком – вольных наверняка меньше, чем заключенных, включая охрану.
Здесь Владимир познакомился с интеллигентными людьми, можно было отвести душу в разговорах. Питание наладилось домашнее: пайки отдавали соседке, которая готовила домашнюю еду, накрывала стол к обеду… Он подрабатывал на ремонте радио и электроаппаратуры, уже мог зайти в магазины, даже в книжный! Правда, продукты в основном доставались те, что местные жители за еду не считали: сыр, крабы… (Может, в это время и полюбил Владимир Евгеньевич сыр подсохший, ломтиками со слезой).
Работа не было легкой, надо было ежедневно проходить многие километры, таща тяжелый провод, в любую погоду лазить на столбы… Но трудности искупались самостоятельностью и относительной свободой.
Владимир Евгеньевич благодарно вспоминает о своих товарищах – прекрасных, знающих, увлеченных людях.
Нельзя сказать, что войну не ждали в лагерях. Правда, новости добирались с большим опозданием и не полностью. Владимир же с товарищами, имея постояный доступ к радиотрансляции, мог сделать выводы о накалявшейся обстановке. Пакт Молотова-Риббентропа был воспринят как отсрочка.
О начавшейся войне узнали из выступления Молотова, и впечатление было угнетающим.
Лагеря встрепенулись и всколыхнулись. Многие стали проситься на фронт. За этим стояло и великодушное прощение Родины – жестокой, глухой, запнувшей в ледяные углы и забывшей. И надежда на перемену судьбы – пусть в огонь, в полымя, в пекло, лишь бы из лагеря. И возможность побега виделась кому-то… Предполагали и ужесточение режима, а условия и так были хуже некуда.
22 июня 1941 года нарком внутренних дел Берия и прокурор СССР Бочков вынесли постановление: «Усилить охрану заключённых, в 24 часа сосредоточить под усиленную охрану в зонах контрреволюционеров и других опасных преступников, а также немцев и иноподданных, прекратив их безконвойное использование (...). Арестовать заключённых, на которых имеется материал по антисоветской деятельности».
Рабочий день увеличили до 12 часов, на «ударных» стройках и до 16 часов. Создали оперативные и резервные взводы, ударные группы, начальники лагпунктов и оперативники получили неограниченные полномочия. Ухудшилось питание и медицинское обслуживание (куда еще?), росла смертность. В Коми АССР в 1941 году была затяжная весна, заморозки с июня по август. Погибли посевы в сельхозах, была сорвана осенняя навигация по рекам. Началась эпидемия гриппа.
С началом войны было прекращено освобождение заключённых, даже отбывших срок. Ходили слухи о будущих расстрелах «пятьдесят восьмой».
Скоро стало известно, что из Москвы пришел категорический отказ на отправку в армию. Правда, были случаи отбора некоторых заключенных, которых увозили прямо в Москву. Так, срочно освободили, переодели в новую форму и отправили некоего генерала, фамилия которого вскоре стала появляться во фронтовых сводках. Владимир Евгеньевич в воспоминаниях строго следует своему принципу: не называть фамилий ничьих, кроме родственных.
«…тревога за судьбу страны с ее пошатнувшейся экономикой и разрушенным управлением — следствиями кампании 1937-го и далекой от завершения, страх за близких, часть которых скиталась по лагерям — и мы не знали, где и как, ненадежность волоска, на котором висела судьба каждого из нас, — все это сплелось в тугой клубок чувств и мыслей, омрачивших даже ту недожизнь, которую мы были вынуждены вести. Отвлечение и удовлетворение было в работе: она была тем, что мы могли сделать для общей пользы».
Более двух лет Владимир ничего не знал о своих родных. На письма ответов не было.И вот благодаря случайности и редкой фамилии удалось выяснить где находится отец. Была получена посылка, адресованная на самом деле отцу, в лагерь на Урале, с некоторыми вещами и… селедкой иваси. Понятно, что переправлять ее как ошибочно доставленную смысла не имело. Владимир снова писал по вновь обретенному адресу, но ответов снова не было.

9
Связистов на трассе работало более ста человек. Все были расконвоированы, оперативники только иногда проверяли, все ли на месте. В 1941 году начались большие работы по прокладке железнодорожных путей, где работали подконвойные.
В начале 1942 года Владимир оказался руководителем бригады связистов и линейщиков на монтаже узла связи в Урдоме, в 150 км от Котласа и в 40 км от начальства. Это уже была почти вольная жизнь.

По контрасту именно здесь пришлось столкнуться с иными реалиями ГУЛАГа: в Урдому пришел этап – эшелон из лагеря на Урале, где вроде бы находился отец Владимира. Несколько дней в лютый мороз они не получали на станциях дров… Эшелон был оцеплен, но Владимиру удалось, надев монтерский пояс с цепью и когти на плечо, пройти вдоль состава. Из вагонов выносили трупы, складывали на снег. Выйти из вагонов не смог почти никто. Он увидел тех, кого выводили, тех, кто лежал на снегу – отца среди них не было. Можно было быть уверенным только в том, что отец здесь не погиб и не оказался в ближайшем лагпункте…
На фото: рабочий митинг в Ижме.

В 1942 году во всех лагерях Коми АССР было более 300 тысяч заключённых. В это время Владимир впервые оказался в Ижме , будущем Сосногорске, где потом провел оставшуюся жизнь.
Здесь он снова отмечает знакомство с очень интересными людьми, в том числе с архитектором, работавшим прорабом, и техником-геодезистом, писавшим хорошие стихи, их встречи и разговоры о литературе, музыке. И здесь приходит к нему новое осмысление судьбы и жизни, которое держит его на плаву, не дает упасть духом.
«Я постепенно обнаружил, что равен только самому себе, что вне меня нет ничего от меня, что эфемерная жизнь нищего арестанта — моя жизнь, что она останется моей и после — если продолжится, — что бы ни стало со мной. И каждый день мог быть последним днем, но он был моим днем, и его надо было прожить достойным человеку образом».
Здесь у него появилось определение «пространства четвертого измерения» – гулаговского лагеря в широком смысле – о котором уже упоминалось. Произошло это так.
Владимир рассматривал карту из школьного учебника, к нему подошли двое-трое коллег, стали показывать места своей отсидки. Эти места отметили точками и Владимир понял: «мы получили след проекции пространства четвертого измерения на двумерной проекции нашего трехмерного мира»! Собрали дополнительные сведения и статистик из ЦСУ с профессором-историком из МГУ (в скромных должностях конторщика и бухгалтера) обработали их по правилам статистики. По приблизительному подсчету в лагерях оказалось собрано 27 милионов человек, а погибли из них – около 9 миллионов… Проверить эти цифры ни тогда, ни сейчас невозможно.

10
В декабре 1942 года было открыто временное движение по новой железной дороге, ее принимала комиссия МПС. К началу 1943 года Владимира перевели дежурным механиком центрального узла связи, при этом как особую удачу он отмечает доступность технической библиотека и возможность заняться теорией связи и электротехники.
Когда поступило трофейное оборудование, он решил с его использованием «построить схему автоматической подзарядки наших аккумуляторных батарей, что могло дать значительные выгоды и увеличить надежность работы всего узла связи».
Но обстановка усложнялась. Начальника радиоузла забрали в армию, и Владимир стал исполнять его обязанности, неофициально, но с полной ответственностью. Работа оказалась рискованной: немцы вели свои передачи по радио на близких волнах, и если бы вражеская пропаганда попала в эфир, не избежать было бы нового срока или чего похуже. Заглушек-глушителей тогда не было. Но удалось устроить устроил противошумные антенны и вести прием на коротких волнах, когда одна и та же программа шла с двух радиостанций в разных диапазонах волн. Если бы появилась вражеская передача, она стала бы неразборчивой, а качество радиовещания улучшилось. Несмотря на риск, начальство заметило улучшения, а это сыграло свою роль в дальнейших событиях.

На фото: станция Княж-Погост, старый вокзал.

Княж-Погост тогда голодал, и не только лагерники, но и простые вольнонаемные. Вывезенное из оккупированных областей зерно зачастую пахнет бензином или керосином, но это еще полбеды: его негде молоть. Его долго распаривают, но мало у кого хватает терпения на его долгое пережевывание. А без этого оболочка не переваривается, питательной цености почти нет…Не всем хватало знаний и умения, да и возможностей дробить зерно кустарными способами и варить кашу.
Тем не менее Владимир и его коллеги читали хорошие книги – их много ходило по рукам, даже старых изданий. От архитектора Владимир получил знания об основах эстетики, от инженера – о теории относительности, санитарный врач обладал богатыми знаниями природоведения (он потом стал академиком). И рядом были три настоящих поэта, которые писали потому, что иначе не могли. Владимир Евгеньевич через много лет помнит и приводит сонеты геодезиста; процитируем и мы:
«Можжевельник при дороге пожелтел,
На курганах голых только пни,
Снова утомительные дни
Мыслей тягостных и мелких дел.
Дождик подойти не захотел,
Только даль завесил пеленой,
Не пойму, что станется со мной:
Можжевельник при дороге пожелтел.
Катится повозка не спеша,
Нечего ни думать, ни решать.
Первый день осенний пролетел,
К вечеру становится свежей.
Так печально думать, что уже
Можжевельник при дороге пожелтел».
(К слову, можжевельник вечнозеленый, желтеет – не осенью, а когда умирает…).
В это время случайно – насвистывал за работой «Крейцерову сонату», а тот услышал – Владимир ближе познакомился с начальником отдела связи управления М. М. Ш. (так он его называет). Это знакомство тоже вскоре поспособствовало изменению судьбы. М.М. был человек очень образованный, знал четыре языка, играл на пианино, но и прошел Беломорканал…
Именно М.М. в конце лета 1943 года сообщил Владимиру, что он включен в список з/к, представленных к награде за хорошую работу, а раньше уже добился для него и еще нескольких человек снижения срока на год. Это был секрет – сюрприз, и нельзя было разглашать ничего.
То же Особое совещание, о котором уже говорили, принимало решения и о досрочном освобождении, и о снижении сроков. При этом решения были окончательными и не подлежали обжалованию. В сентябре 1943-го пришел приказ об условно-досрочном освобождении более ста человек из примерно сорока тысяч (!),в том числе около тридцати связистов.
Такова была заслуженная награда!
«Так в сентябре 1943 года я перестал быть заключенным».

11
Владимир вернулся к мысли о фронте, но ему твердо отказали: не фронт дороги нет, а если возьмут в армию – только в стройбатальон. Такой был в Княж-Погосте, работали в нем русские немцы из высланых, условия были почти лагерные. Поэтому разумным было остаться на своей – уже вольной – работе.
Весной 1945 года он познакомился в привлекательной девушкой из вольнонаемных, телефонисткой в узле связи, по имени Галина.
«Ей было тогда 21, мне – 31, и приключений каждого хватило бы на семерых, а моих, пожалуй, и на десятерых»
Все жили в предчувствии конца войны. Как везде, всеобщей была радость и ликование в День Победы.
«В этот день ко мне в радиоузел зашел наш пробойный завхоз и мы с ним выпили разведенного (пахнущего керосином) спирта, где-то добытого, под американскую тушенку, начавшую поступать по ленд-лизу. Это было третьим случае в моей жизни, когда я был пьян, чего (пьянства) в этом случае и не стесняюсь».

Часть третья
1
Вольная жизнь поначалу не очень отличалась от расконвоированной. Разве что никто не набегал с проверками.
Перед скромной свадьбой случались и неприятности: комсомолку Галю активно отговаривали от брака с бывшим «пятьдесят восьмым», угрожая искючением из комсомола. Однако девушка была решительной и готова была положить на стол свой комсомольский билет. В конечном счете все обошлось.
Хотелось как-то улучшить семейное питание и Владимир вдвоем с другом – тем самым, с кем неудачно поохотились – решили выбраться в район и выменять на пайковую рыбу что-нибудь из деревенских продуктов. Для поездки выпросили лошадь с телегой. Мена не задалась, добыли лишь полмешка картошки и уже возвращались, как по дороге упала лошидь и не смогла подняться… Надо сказать, что лошади голодали не меньше людей: овса выписывали по малой норме, да еще люди обкрадывали лошадей, потому что научились варить из овса питательный кисель.
Добытчики были не просто в растерянности – в ужасе. За гибель лошади легко было снова попасть в лагерь, а это уже собственная погибель! Тщетно они пытались накормить лошадь выменянной картошкой… Даже костер не получалось развести, зажигалка на морозе не работала. Лошадь укрыли чем могли. С большим трудом удалось договориться с попутной подводой, на которую и погрузили обессилевшую лошадь и повезли к ветеринару. Там за помощь пришлось отдать половину картошки. Друзьям досталось примерно по ведру. Лошадь выжила.
Оказалось проще заработать кое-что на ремонте приемников, чем ввязываться в обменные авантюры, а дрова порой приходилось просто воровать у более обеспеченных жителей.
Поступавшие по ленд-лизу продукты часто бывали просроченными, так, белая мука было невкусной и несытной, а дата ее изготовления красноречиво свидетельствовала: 1927 год! Так американцы с выгодой сбывали свою заваль…
Владимир с женой жили в просторной теплой комнате с плитой и скромнейшей (по выражению Владимира Евгеньевича) мебелью, позаимствованной в узле связи. Жили в согласии.
Уже решили и обзавестись ребятишками.
В это время Владимир много работал. По ленд-лизу поступила крупная телефонная станция, надо было переводить техническую документацию, чего не мог сделать обычный переводчик без помощи перечерчивать схемы. Станция предназначалась для установки в Микуни, туда приходилось часто ездить, чтоб организовать монтаж.
Во второй половине 1946 года Владимира отправили в командировку на полгода – в Воркуту для монтажа дома связи отделения железной дороги. Оборудование удалось смонтировать за три месяца. Не хватало кабелей, которые не сразу удалось раздобыть, зато расторопные ребята «выбили» для всех офицерские полушубки и дополнительные карточки.
Высвободилось какое-то время и бригада связистов почти каждый день отправлялась за три километра в театр драмы и музыкальной комедии. Воркутинский театр многие вспоминают с восхищением: там были прекрасные и очень талантливые актеры и певцы (например, В.Козин), все из заключенных – «пятьдесят восьмых», и даже каторжане. Своего рода крепостной театр…
Владимир Евгеньевич отмечает, что лучшего исполнения некоторых ролей и партий он в жизни больше не встречал. Можно представить, как самозабвенно играли артисты, не зная, какая роль может стать последней…
Северные сияния и другая экзотика Крайнего Севера не увлекли Владимира – он стремился домой.

2
В Ижме Владимир с женой получили небольшой домик хотя и промерзавший по углам, но по тому времени это было хорошее жилье.
В родильное отделение Галю пришлось везти на лошади – телега с лошадью были в распоряжении узла связи. Родилась первая дочка – Иришка. Галя заболела родовой лихорадкой («родильной горячкой»?), но удалось достать лекарства и даже пенициллин, крепкое здоровье все перебороло.
В середине лютого морозного декабря 1949 года родился сын Женя. Родился недоношенным.
«Синяя, едва пищащая личинка весила при выдаче из родильного отделения вместе с упаковочной тряпицей всего полтора килограмма. Мне пришлось самому купать его: женщины не решались брат его на руки без обертки. Зима была очень морозной, в углах нарос иней, никакой топкой невозможно было поддержать тепло, так необходимое младенцу».
Владимира снова выручили его знания и умелые руки. Он изготовил электроодеяло, прошив проволокой мягкую тряпочку и присоединив проволоку через трансформатор к электросети. Через пару месяцев ребенок окреп, набрал вес и догнал по развитию обычных младенцев, рожденных своевременно. На все сомнения окружающих женщин – мол, какой он вырастет! – счастливый и гордый отец отвечал, что Исаак Ньютон тоже был недоношенным…
«Результат наших усилий тогдашних налицо – большой, сильный, умница живет на свете и делает свое человеческое дело».
Семейный быт продолжал оставаться бедным – продукты по карточкам, картошка со своего огорода, молоко от своей козы… Козий хлев надо было убирать, корма заготавливать – это были обязанности Владимира. Когда дети подросли, а в продаже стало появляться молоко, козу съели.
Дважды переехали, улучшая жилье.
Галя работала сначала телефонисткой, потом секретарем у начальника отделения связи.
В 1947 году на чердаке Владимир нашел радиоприемник, неисправный, но отличного качества, очевидно, не сданный владельцем. Не составило труда починить его, и с тех пор он слушал передачи из Лондона – благо, «заглушек» все еще не было. Передавали много хорошей музыки, в том числе вещи Шостаковича, который был давно в опале.
В конце 1940-х годов Владимир умудрялся съездить в Ленинград и Москву, походить по выставкам, на концерты, спектакли, хотя рисковал, что его оттуда вышлют…
Дети (Владимир Евгеньевич называет их ласково «ребятки») росли, в них постоянно открывались новые черты характера… Это время радостной семейной жизни и увлекательной работы он считает по-настоящему счастливым.
Пока дети были маленькими, ему удалось противодействовать влиянию бабки (матери Гали), которая придерживалась принципов «все как у людей» и «так никто не делает», поэтому дети пользовались свободой воли в рамках лишь безопасности.
Когда сын и дочь пошли в школу, задачи усложнились. Хотя сейчас и хвалят советскую школу, в ней крайне сильно было развито подчинение, ограничены рамки дозволенного мышления, придавалось большое значение отметкам и послушанию. Советская школа не воспитывала личность – она воспитывала членов коллектива, уравненных во всем.
Владимир Евгеньевич с большой ответственностью и даже педантично отнесся теперь к воспитанию. Самое главное, что он хотел привить детям – самостоятельность и независимость, присущие его отцу и ему самому. Дети должны были вырасти с неким внутренним стержнем, сохранять в любой ситуации убеждения и принципы. Полагая, что нет такой науки – педагогики (в чем он совершенно прав! – замечание автора.), Владимир Евгеньевич подошел к задаче интуитивно, но основательно.
«Для того, чтобы знать, как противодействовать ограниченности способности суждения и способности восприятия мира, воспитываемой школой, я прошел курс в двух последних классах вечерней школы (и получил аттестат со сплошными пятерками) и там нашел, вероятно, лучшее и единственное широкозахватное орудие для такого противодействия: литературу».
(Наученная читать в три года, двумя руками подписываюсь под этими словами! – замечание автора).
Математических способностей у детей не было, а что касается гуманитарной составляющей образования – то книги просто были дома. Стояли на полке. Читать никто не заставлял, но сын и дочь вышли за рамки школьной программы, потому что отец постоянно говорил с ними о разных интересных вещах и сам старался всегда узнавать что-то новое. Владимир Евгеньевич был уверен, что они растут людьми способными и грамотными, а когда-нибудь, возможно, используют его методы воспитания…
Все же свобода мысли – та свобода, которую почти невозможно отнять. Правда, советская система научилась и с этим справляться, отправляя инакомыслящих на принудительное лечение в психбольницы закрытого типа. Но сейчас не об этом речь.
 
3
Трудно представить условия работы тех лет, особенно касающихся служащих. Помимо рабочего дня с 8 или 9 часов и до 17 – 18-ти, было принято присутствовать на работе с 8 – 9 часов вечера и до ночи, до 11 – 12-ти! Это касалось и всех руководителей. Дошло такое правило сверху, из сталинского кремлевского кабинета: Сталин днем отдыхал, а по ночам собирал совещания, вызывал помощников, исполнителей и распорядителей, в любое время вечера и ночи могли быть затребованы любые сведения…
Поэтому даже выспаться было можно не всегда.
Но в эти заботы Владимир Евгеньевич втянулся, больше хлопот ему доставляли кадры. В его подчинении были сотня-полторы мужчин, вольнонаемных и заключенных, и полтора-два десятка вольнонаемных женщин, которых он с досадой называет «бабами». Именно они постоянно устраивали склоки, соревновались в престиже, разрушая рабочую обстановку в коллективе.
Около 1950-го года начали монтировать узел связи отделения Северной железной дороги в большом кирпичном доме, одном из немногих здесь. И вот при прокладке кабеля обнаружились захоронения. Останки мумифицировались – север! – никто их, конечно, не пытался перезахоронить…
«Но зрелище было печальным и впечатления нелегкими: здесь была запечатлена судьба, ожидавшая нас, сейчас работавших ради жизни на той же земле. И с тех пор (и сегодня! – Прим.автора.) все телефонные разговоры депо текут по зигзагам кабеля через толпу безымянных мертвецов».
Надо добавить, что при застройке нынешнего центра г.Сосногорска, когда рыли котлованы под фундамент Дома культуры и других зданий, окружающих площадь, в земле находили сплошные захоронения… Потревоженные, разбросанные останки так и не нашли пристанища.
В 1949 – 1950 годах стали прибывать на работу новые инженеры и техники, после училищ, без лагерного прошлого. Некоторые должности занимали фронтовики.
Впечатления о культурной и научной жизни страны в это время были нерадостными: гонения испытывала литература, поглощенная соц.реализмом, многие авторы 30-х годов и их книги были в опале. В науке критиковали теорию относительности, осуждены были генетики.
Владимир Евгеньевич рассказывает об эпизоде, который он наблюдал в семье тети Шуры, будучи в гостях у нее в Москве. С заседания в Академии наук вернулся доктор Миша (муж тети Шуры) и почти с отчаянием рассказывал о доказательствах произрастания васильков из зерен ржи под влиянием окружающей среды! «По-видимому, с биологией покончено!» – восклицал он.
Ученые писали книги, где всерьез утверждали, что вирусы превращаются в бактерии и наоборот под воздействием условий среды. Сейчас это кажется смешным, а скольким биологам отрицание такого бреда стоило свободы и жизни!
Товарищ Сталин лично занялся вопросами языкознания и становления социализма. Владимир Евгеньевич делает вывод: «Фанатический догматизм и провоцированная им темнота правили нами тогда вполне. Именно в те годы определилось наше отъединение от мира, с которым так трудно приходится бороться сейчас».
В этой цитате замечательно то, что себя он не отделяет от страны – во-первых, во вторых – слова эти удивительно современно звучат.

4
В конце 1952 года Владимир Евгеньевич получил большой отпуск – чуть ли не полгода! – северные отпуска могли суммироваться. При этом на два месяца дали путевку в Хотьково, в Подмосковье. Он съездил к своим – тете Шуре с семьей – в Москву, а потом отдыхал впервые в жизни: ходил на долгие лыжные прогулки по белому снегу (читайте дельше, и поймете, почему белый снег – это удивительно!), бродил по рощам, катался с холмов…
В таком отпускном радостном настроении и застало его известие о болезни Сталина – начало марта 1953 года. Отдыхающие ходили мрачные, молчаливые, но ничего не обсуждали. 3-го или 4-го марта вечером Владимир Евгеньевич неудачно скатился с большой горки – там днем неожиданно сделали трамплин, его выбросило на наст и он сильно ушибся, даже ненадолго потеряв сознание. Фельдшер обработал рану на плече, но ночью даже поднялась температура.
О смерти Сталина объявили ночью на 5 марта. Поскольку температура упала, Владимир Евгеньевич решил поехать в Москву.
Там он попал в толпу на ул.Пушкина, по которой был открыт проход к Дому Советов (там был выставлен гроб с телом Сталина). Свернуть в Козицкий переулок, где жили Шарковы, не получилось. Уже становилось трудно дышать в тесноте, но двое высоких широкоплечих военных вдруг развернулись и стали продвигаться назад к площади. Владимир Евгеньевич пристроился за ними и под их прикрытием «выдрался» на площадь.
«В этом движении я увидал глаза тех, кто упорно шел к Дому Союзов: в них не было скорби или других чувств, не было мысли; черный свет психоза лился равно из всех глаз. Нас, еретиков, шедших не туда, ругали самыми последними словами, старались толкнуть, сбить с ног».
Добравшись вновь до Ярославского вокзала, больной и предельно уставший, он сумел дозвониться до полузнакомой семьи в Сокольниках, где и отлежался. К Шарковым удалось попасть, прибегнув к обману. На ближайший пропускной пункт Владимиру Евгеньевичу принесли и передали украдкой, за спиной милиционера, паспорт Юрия Шаркова. Он показал страничку с пропиской, и его пропустили. Дальнейшее он наблюдал уже из окон.
Всеобщего ликования после марта 1953 года не было. Кого-то с почетом отправили на пенсию – активных сталинистов. Пассивные заняли чиновничьи места – зачастую в отделах кадров. «пятьдесят восьмую» отпускали без лишнего шума, причем многие оставались работать на прежних местах. Была объявлена амнистия уголовникам, отчего резко выросла преступность даже в таких глухих местах, как Коми Республика (тогда она была автономной республикой). Но виновных довольно быстро переловили и вернули в оставшиеся лагеря.
Владимир Евгеньевич не торопился с реабилитацией, обратившись с заявлением чуть ли не в 1958 году. Ему отказали, не найдя «оснований для пересмотра дела». Но паспорт чистый был получен автоматически, потому что было принято решение о снятии судимости со всех, кто несовершил преступления после освобождения. Он не претендовал на высокие должности, не вступал в партию, а любимая работа давала заработок и возможность читать и размышлять.
Но о реабилитации все же он похлопотал, хотя считал унизительным доказывать свою невиновность при том, что доказательств никакой вины не было. Реабилитировали его лишь в 1989 году.

5
Отцу, Евгению Сергеевичу, повезло меньше и пережил он – страшное.
После осуждения он попал в лесозаготовительный лагерь на среднем Урале. Долго на такой работе продержаться не мог, истощенный и слабый, да еще с начинавшимся туберкулезом. Возможно, по протекции друзей его перевели на легкую работу. Здесь он обмолвился вольным словом и был арестован снова, снова прошел тюрьму и допросы. Это случилось в начале войны.
На сей раз его приговорили к расстрелу! Второй раз за жизнь… В одиночной камере смертников, ожидая отказа по жалобе и смерти, он просидел долго и один Бог знает, что он в это время пережил, какие думы передумал. Но расстрел заменили новым сроком на 10 или 15 лет (он не отбыл его, поэтому особой точности нет).
Отправили в Сибирь, потом в другой лагерь – поскитался он основательно, пока не осел на Колыме. Там работал лаборантом и не особенно голодал, так как научился (и научил санитаров) обрабатывать голые кости – отходы – в автоклаве-стерилизаторе, получался не только питательный бульон, но и размягченные кости можно было съедать!
Мать, Мария Павловна, любившая отца беззаветно, не смогла по крайней бедности поехать за ним, когда его отправили в Сибирь и на Дальний Восток. Она умерла в 1943 или 1944 году.
Отца освободили только в 1954 году. Он жил последнее время в Опочецком Посаде (20 км от Боровичей), в доме сестры Шуры. Навещал в Боровичах, иногда вместе с Владимиром, сестру Анну, с успехом и удовольствием играл там на рояле. Скончался в 1964 году, при этом сказался и давний туберкулез.
При сборе материалов для этого очерка выяснилось, что забыт не только Владимир Евгеньевич, но и его отец. В 2018 году опубликована статья о том, что Евгений Соллертинский оставил заметный след в истории Бурятии, но его имени практически никто не знает. Между тем он организовал первую рыбохозяйственную станцию, положил начало искусственному разведению омуля и сига на Байкале… А это – целая рыбная отрасль в Бурятии! Вдобавок в статье помещено фото не Евгения Сергеевича Соллертинского, а его сына Владимира! Кроме того, «Куда Бог смотрит» представили как…  статью (!), а не книгу воспоминаний Владимира Евгеньевича Соллертинского. Печально. Но вернемся к послевоенным годам.

6
 С ноября 1945 г. близ рабочего посёлка Ижма строится посёлок Сосновка — центр газопереработки Севера. 1 декабря 1955 года Президиум Верховного Совета РСФСР утвердил Указ об образовании на базе станции Ижма и посёлка Сосновка города Ижма.
Старая Ижма стала Сосногорском в 1957 году. Причем железнодорожную часть города так и называют Сосногорском, а старую, промышленную – Сосновкой.
«Городок Сосногорск. Сажевый завод. Слегка напоминает Освенцим. Сажу добывают простым способом: газ горит – сажа осаждается. Ее потом стряхивают.
Весь город черный. Снег черный. Небо черное.
Говорят, сажу хорошо покупают. За валюту, говорят.
Люди черные. Собаки черные. Коты черные. Легкие черные.
Но если хорошо покупают...
А технология простая – само осаждается. Только надо трясти. Плохо, что сажа. Вот если б, допустим, виноград...
А так... И девушки черные – все замурзанные.
И север черный вокруг» (Михаил Жванецкий, 1989 год.).

На фото: Сосногорский завод технического углерода. Около 2005 года.

Не все так мрачно, как увидел юморист – это с непривычки! – люди незамурзанные, но когда ветер с завода, на подоконниках крупинки сажи, невзирая на двойные рамы. Однако завод в Сосновке (так называется эта часть Сосногорска) – вообще шутка по сравнению с сажевым заводом на Крутой (90 км от Ухты, на полдороге к Троицко-Печорску). Там затянуто дымом пространство километров в двадцать, едешь как сквозь туман. В сажу превращается около двух процентов газа, остальное – буквально на ветер…
Автор счел нужным поместить столь подробное описание и впечатления М.Жванецкого для того, чтобы были понятны условия жизни Владимира Евгеньевича.
Владимир Евгеньевич прожил в Сосногорске долго, с 1947 года с семьей. А оказался впервые в Ижме (Сосногорске) в начале 1942-го, как упоминалось.
Сажевый завод, конечно, плохо… Но технический углерод не вреден – так успокаивают себя жители. А природа – во многом еще сохраняла первозданность. Тайгу, реки, озера он мог по достоинству оценить, проведя здесь годы и годы. Но было и еще одно обстоятельство, которое не торопило к отъезду. Многие, отбывшие здесь лагерный срок, да и ссылку, не пытались уехать в края более обжитые и цивилизованные, боясь стать заметными и снова попасть под гребенку. Кто заглянет в старый телефонный справочник Сосногорска и Ухты, поразится: столько в нем известных исторических фамилий! Даже Мусин-Пушкин значился.
Однако главное было, видимо, в стоическом понимании жизни, с которым впервые Владимир Евгеньевич встретился в одной из отцовских экспедиций. Там они познакомились с местным учителем, ссыльным петербургским студентом. Он очень привязался к деревенской жизни в сибирской глуши, имел отличную библиотеку, был всем доволен и говорил, что живет здесь много лет, люди его уважают, готовы помочь, а он помогает им. «Здесь мир вокруг меня и мир во мне, а прочая жизнь – вот она», — и он показал на полки с книгами».
Конечно, Владимир Евгеньевич умел разделять государство и страну, государство и народ.
«И все это не были отдельные события или отдельные люди, разрозненные и случайные, все это было великой Россией, которой я – почтительный сын и гражданин».
К его чести, он не озлобился в лагере и скитаниях, а сумел окрепнуть душой, вынести жизненный опыт, написать для потомков хорошую книгу…

О жизни, продолжавшейся после восстановления воспоминаний, известно немного. Мои полудетские впечатления относились скорее к книгам, которые он давал нам почитать. Первое издание «Сестра моя – жизнь» Б.Пастернака я переписала в толстую тетрадь полностью, скопировала. Там были и стихи, вошедшие в роман «Доктор Живаго».
Помню, что говорил он хорошо: сдержанно, но легко, и мысль у него была быстрая (это я уж потом сформулировала). И книжки любил, как редко кто сейчас любит. Запомнилось еще почему-то, что он любил сыр подсохший, "со слезой", нарезал и  оставлял его...

На фото: Владимир Евгеньевич Соллертинский, г. Сосногорск

Надо предоставить слово Дмитрию Ивановичу Соллертинскому , сыну Ивана Ивановича Соллертинского.
 «В 70-80 годы меня нашел по почте москвич Ю.В. Шарков (двоюродный брат Владимира Евгеньевича, с которым он в юности был очень близок), мать которого Соллертинская Александра («тетя Шура»).
(…) Спустя время  Шарков решил приехать в Ленинград, притом со своим двоюродным братом.
Летним днем я встречаю их на вокзале. Из вагона вышел пожилой человек без багажа, встал молча и закурил. Очень по духу похож на одного из гостей, но их должно быть двое! Стоим долго,  вроде вагон уже пуст, и вдруг появляется другой пожилой пассажир с двумя большими сумками  и из вагона кричит:
– Вы, наверное, Дмитрий Иванович?
Тут заговорил и В.Е. 
– Я сразу догодался, что это вы… (Догадался, но промолчал – по врожденной деликатности? – замечание автора).
Такова была встреча.
Далее мы виделись несколько раз. Братья – совершенно непохожие.
Наши беседы проходили так. Шарков говорит –В.Е молчит. Я пытался В.Е. вовлечь  в более подробные разговоры, ведь он Соллертинский! Но говорил всё равно Шарков, (притом человек очень приятный). Однако ВЕ. успел мне дать рукопись воспоминаний, которые я быстро прочел и которые произвели очень сильное впечатление. Перед отъездом пытался их вернуть, но В.Е. настаивал – оставьте, вернете по почте.
–Тогда можно покажу рукопись издателям?
– Нельзя.
– Дам почитать разным людям?..
– Нельзя.
 –Тогда заберите…
Мы все не любили посылки: канительно и ненадежно.
В.Е. стоял на своем. Я стал подозревать, что на самом деле он хочет, чтобы их все же прочел кто-либо…
 В итоге я показал их главному редактору журнала «Звезда»   – моему давнему знакомому, сильному историку и писателю. Он прочел и очень хорошо отозвался. Сказал, что в редакции масса схожих воспоминаний и – главное – он имеет право печатать только местных, а В.Е. надо обратиться в журнал «Север». Печатали по прописке!
Я пытался многократно дозвониться В .Е. по оставленному им номеру телефона. Никто не снимал трубку. Шарков с женой вскоре уехали в Израиль, помогать дочери и ее детям.Тогда связь прервалась».
На фото: Дмитрий Иванович Соллертинский.

Автор использовал в очерке много, до бессовестного много цитат, но ведь книга «Куда Бог смотрит» остается неизданной… Может, кто-нибудь хотя бы здесь сложит впечатление о ней.
Автобиографии куда оптимистичней – впереди остается хотя бы несколько шагов. Биографии же оканчиваются смертью.
Владимир Евгеньевич Соллертинский ушел из жизни в1993 году. Похоронен в г.Сосногорске (Республика Коми).
Годы, перевернувшие жизнь, уложились в несколько официальных строк:
«Соллертинский Владимир Евгеньевич (1914)
Дата рождения: 1914 г.
Место рождения: Ленинградская область, Ленинград
Пол: мужчина
Национальность: русский
Образование: среднее
Профессия / место работы: Гур ОКР связь
Место проживания: Атырауская обл
Где и кем арестован: ЗКО обл.суд
Мера пресечения: арестован
Дата ареста: 16.11.1937г Гурьевский окружной отдел НКВД. Кем и когда осужден: 18.02.1938
Обвинение: 58, п. 10 УК РСФСР
Осуждение: 17 марта 1938 г.
Статья: 58-10Ч1 УК РСФСР
Приговор: ИТЛ, 10 лет
Дата реабилитации: 3 марта 1989 г.
Реабилитирующий орган: Верховный Суд Каз
Основания реабилитации: за отсутствием состава преступления».

За отсутствием состава преступления…

Не смотри, Бог. Поздно. Все уже случилось.

Февраль-апрель 2023 г.                г.Гирне, Северный Кипр