Возвращение. Роман. Гл. 9

     IX. – Ведь если господь-бог каждому из живых существ подарил свой собственный и неповторимый внутренний мир, в который никто не может беспрепятственно вмешиваться, а тем более разрушить его – физическое разрушение есть разрушение временное и иллюзионное – тогда и общение между ними, если оно глубокое, относится только к ним одним. И окружающим не дано до конца понять его. И чем глубже такое общение, тем сильней и необратимей замыкаются друг на друга общающиеся. Посторонним же их коммуникация должна казаться немножко «не от мира сего». Причем у тех, кто симпатизирует общающимся, появляется на лице в такие минуты добрая и в самом лучшем смысле завидующая улыбка. Тайных же недоброжелателей подобное сближение, как правило, нестерпимо раздражает. Всего лишь обыкновенное положение дел, не больше и не меньше. Вот почему, кстати, заоблачные организаторы нынешней пандемии нацелились прежде всего на разрушение или по крайней мере ослабление первоосновных человеческих связей. Атмосфера тотального страха, ограничение общения где только можно и мыслимо полный дигитальный контроль над человечеством под предлогом коронавируса, – да, это и есть решающий наскок западного демона, о котором говорилось выше, на мировое господство. И то обстоятельство, что наш российский динозавр ему молча подчинился, свидетельствует как раз о его субстанциальной слабости. Куда уж Суворову до Ротшильдов!
     Так что и эпизод с лысым фокусником Д.П. только поначалу показался из ряда вон выходящим. Со временем же он в его сознании мало чем отличался от любых других житейских событий. Тем более, что в его жизни с тех пор случилось немало происшествий, с точки зрения непохожести ничем не уступающих вышеописанному. Да и разговор в грузовике, чем дальше раскручивалась его пружина, представлялся Д.П. каким-то фантастическим и не от мира сего.
     Судите сами. Когда Д.П. незаметно смахнул слезу, вызванную воспоминанием о строках малоизвестного, но от этого отнюдь не менее талантливого поэта, Слава тотчас же попытался его утешить : «Полно вам, дорогой Д.П., расстраиваться. Ей-богу, жизнь не стоит того, чтобы о ней плакать. Вот вы давеча изволили заметить, что западные люди не верят в бога. Но ведь и мы тоже не верим. Я, по крайней мере, за себя говорю. У нас, правда, церкви пооткрывались. Секты разные повылезли откуда-то, точно грибы после дождя. В моду пошли крещение, отпевание, венчание и прочие формальности. Но я думаю, что все это больше от любопытства. Мы словно голодные набросились на соблазнительную вкусную еду. Прежде-то все религиозное было запрещено. А запретный плод, как известно, всегда сладок. Так что кроме жадного поедания запретного плода тут ничего я больше и не вижу. Стало быть и коренной разницы между «вашими» и «нашими» тоже как будто нет. Если бы вы великодушно соизволили поподробней объяснить вашу глубокую мысль».
     Д.П., не ожидавший от собеседника подобной метафизической зрелости, задумался. Действительно, всякий раз, когда он пытался связно оформить свои мысли насчет русского характера, русской души, русскости как таковой, у него было ощущение, метко схваченное блаженным Августином по поводу феномена времени : пока вы наедине с собой и молчите, вы вроде бы знаете, о чем идет речь, но стоит вам раскрыть рот или взяться за перо, как тотчас возникают неимоверные трудности
     «Дело не в боге и не в вере, – помедлив, приступил Д.П., – а, повторяю, в нутряном сомнении, как бы в некоторой неуверенности, что человек произошел от обезьяны. Это у нашего брата сидит в крови. Казалось бы, возвышенная черта сама по себе, а от нее сплошные недоразумения. Что проку в религии, если русский человек и циничен подчас сверх меры, и в жестокости не знает себе равных. По мне, так он в своей самовольной приподнятости над миром природы пытается оправдать лишь собственную дисгармонию и больше ничего. Я ведь что хотел сказать, когда сранил Запад с часами? Западная жизнь, если взять ее в целом, суть не что иное как продолжение эволюции на социальном уровне. Поэтому там все так и отлажено. Разумеется, кризисы и революции там были и есть. Но из них Запад всякий раз выходил омоложенным и обновленным. И это тоже принадлежит к эволюционному процессу. Это своего рода мутации, разумеешь? А у нашего брата одно на уме : обрыв, вакуум, безвременье. Обрати внимание, как ожила Франция после Великой Французской революции или добрая старая Англия после Кромвеля. А наш Октябрь сломал России позвоночник. Но может ли живое существо жить со сломанным хребтом?»
     «Что-то вы Россию заживо хороните, – запротестовал Слава, впервые смерив Д.П. откровенно неприязненным взглядом, – так не годится. Не вам судить. Да, не вам, всю жизнь прожившему заграницей». – «Да не хороню я, ты не понимаешь, – отвечал Д.П., задетый за живое, – я лишь пытаюсь Россию описать как феномен. Не подчиняться эволюции – то есть я хочу сказать до какой-то степени – не есть для меня нечто отрицательное. Напротив, в разрыве с чувством времени я вижу глубину, коей нет равных...» Но Слава как будто не желал вникнуть в мысль Д.П. : «А как же Петр? а окно в Европу? а наш Пушкин? да вы никак смеетесь, любезный Д.П.? Только, замечу вам, нехорошо и недостойно смеяться над родной отчизной. Это как насмехаться над матерью».
     В другое время Д.П., может быть, смеясь указал бы собеседнику, что выражение «родная отчизна» –  тавтология, но теперь ему было не до шуток. Слава как-то чересчур серьезно воспринял разговор и, несмотря на то, что Славины аргументы лишь укрепили Д.П. в собственном мнении, у него впервые появилось ощущение, что во взгляде его на Россию, даже если этот взгляд в общем и целом справедлив, есть нечто, чего по-хорошему не должно быть, и что чем справедливей его приговор, тем, быть может, тяжелей его мистическая вина по отношению к родине. С неискоренимым для всякого смертного инстинктом к самозащите Д.П., однако, возразил : «Ты говоришь – Петр Великий, Пушкин. Правильно. И тот, и другой суть как бы фундаментальные выразители русского начала как такового. Согласен. Но вдумайся как следует в то, что они сделали. Оба деятели произвели – каждый на своем уровне – некий гигантский переворот. Однако переворот этот в чем-то очень, очень существенном так и остался неслитым с повседневной жизнью. В неслитости все и дело. Она, неслитость, говорит обо всем. Здесь-то и щель роковая. Та бездна, из которой смертоносный вакуум и сочится. И вот еще что учти : щель, вакуум, обрыв, пропасть – называй их как хочешь – они не где-то вовне, снаружи, а внутри, в сердце каждого русского. В тебе и во мне. Хотим мы того или не хотим. Это наша общая судьба. Оттого мы и не можем понять себя. Как постичь нам самих себя? Никак. Здесь квадратура круга. Путь к самоопределению нам категорически заказан. Здесь наша тяжелейшая, пожизненная травма. Наш крест, если угодно. Мы вроде бы чувствуем себя причастным Западу и вместе с тем фатально далеки от него. Мы идем к нему как по палубе корабля, что удаляется в противоположном направлении. Сколько в нас гениальности! а элементарный житейский быт не можем по-человечески обустроить. И поверь мне, наш молодой российский капитализм – заведомо мертворожденный плод...»
     «Как хорошо все-таки, что я привез его», – вполголоса пробормотал Слава в сторону. – «Разумеется, хорошо. Отец лично просил тебя забрать меня со станции. Но почему ты говоришь об этом?» – «Так, нипочему, – у Славы зуб на зуб не попадал от овладевшей им нервозности, – нет, положительно хорошо, что он наконец вернулся». – «Конечно, хорошо. Потому-то я и возвращаюсь, чтоб всем было хорошо», – улыбнулся Д.П. – «О, да, лучше так, чем иначе. С такими рассуждениями совершенно необходимо раз и навсегда возвратиться. И чем скорей, тем лучше. Черт меня дернул вступить с ним в разговор», – продолжал бормотать Слава, потеряв как будто контроль над собой. – «Что ты там такое мелешь?» – окликнул его грубо Д.П., уязвленный в конце концов тем, что о нем в его пристутствии говорили в третьем лице.
     Слава осекся и замолчал. С полчаса в кабине не было произнесено ни слова. Д.П. по-своему был рад этому : воспоминания опять овладели им с неудержимой силой.