Морошка Глава 5
Это зло неистовала разнузданная кучка наглых подростков, каждый из которых не старше семнадцати, хищно нападая на изрядно подвыпившего Сеньку со всех сторон. Все они и били. Били жестоко. Били насмерть. Потому как у каждого из нападавших в руках было то, что называлось тогда на уличном жаргоне пионерский привет: свинцовый кастет, обрывок старой велосипедной цепи, короткий тонкий арматурный прут или доставшийся по наследству в семье солдатский ремень с заточенной по бокам железной бляхой да ещё много чего такого, и все эти подручные средства, и приспособления для увечья и убийства людей, принимали в данный момент активное участие в яростной полуночной схватке.
А почему этот привет назывался пионерским? Да всё потому что подростковый, а взрослым аргументом у тогдашних мужиков в те полуголодные послевоенные годы были более чем серьёзные для врага предъявления: острая финка, трёхгранная заточка, топор и, наконец, деревянный увесистый кол или домашние вилы в своих домах. Правда, финка и трёхгранная заточка из напильника – эти бандитские атрибуты силы мирным населением применялись в уличных и иных разборках исключительно редко, чаще в ход шло оружие для домашнего употребления, но и они, тем не менее, как устрашающий элемент имели в нужный момент своё веское значение. Мало кому в этой жизни хотелось бы испытать на себе приятнейшие ощущения от разрубленной пополам головы, или воткнутой по самую рукоятку в грудь, в бок или в спину самодельной острой заточки. Но случались в жизни уральского городка все и даже случаи жестокого смертоубийства.
- Бей его, суку, бей! – гудела разъярённая свора слабосильных недорослей.
И пьяный Сенька только успевал поворачиваться, то и дело, получая то вскользь, а то и прямо больные тычки по разным частям своего натренированного тела. В глазах его было темно, как в преисподней и несмотря на то, что вся эта дикая вакханалия неравного в отношении сил сражения происходила в секторе слабого освещения уличного фонаря. Но при этом ни одно разъярённое лицо из нападающих упырей невозможно было разглядеть, так как они наседали на бывшего матроса одной сплошной оскаленной в злобе массой. И уже не он, а толпа этих малолетних уличных пиратов, хмельная от крови и вина всё лезла и лезла на абордаж несдающегося одиночки, не замечая собственной боли и распаляя друг
друга злобной перебранкой.
Не обращая внимания на то, что уже было разбито в кровь его лицо и ныли от боли в ссадинах руки и тело, вчерашний корабельный акустик продолжал утюжить своими, как кувалдами кулаками по кругу оборзевшую мелюзгу. У него ещё хватало сил сбрасывать с себя эту наседавшую ему на загривок озверевшую свору, и он мутузил и мутузил, стиснув зубы, тяжёлыми кулачищами наваливавшуюся на него стаю оборзевших дворовых щенят. И его нешуточные приложения не совсем отревевшего до конца стойкого молотобойца то и дело натыкались в темноте на податливые и отлетающие в сторону от него мягкотелые и скользкие от пота и чужой да и собственной крови из человеческих тел препятствия. Но в ответ разъярённая уличная шпана снова и снова нападала на него многочисленной сворой оголодавших псов.
Окружив свою жертву плотным кольцом, эта обезумевшая кодла стервецов скопом старалась завалить защищающегося одиночку на землю и добить его потом окончательно уже лежащего ногами. Но плотная стена из своих же собственных рук и ног, мешала им в жестоком угаре этим мерзавцам захватить на удавку цепью щиколотки его ног и мощные запястья рук, или, что ещё лучше – шею. И от этого, потерявший человеческий облик рой сосунков, осознавая собственное бессилие в жестокой битве не на жизнь, а на смерть, ещё больше ожесточался ненавистью и жаждой мести к одиноко от них отбивающейся жертве. С дикой яростью нанося безжалостные удары, плотная толчея недоносков страшно гудела, как разбуженный улей, озадаченная единственной целью убить несдающегося морячка. И всё иступлённее наседала и наседала, жалила и жалила Сёмку безжалостно и беспощадно, как на закланье намеченного страдальца.
От боли и удручающих мыслей алкоголь у полуночного путника улетучился весь, и он уже отчётливо и ясно понимал, что если вдруг промахнётся и упадёт, то больше уже не встанет никогда, точнее не дадут ему подняться, и он бил и изо всех сил, и бился до конца, последнего вздоха, пытаясь ухватить за шкварник кого-нибудь из этих уже подуставших и потерявших бдительность тесной сутолоке сосунков. Вырвать неиствующего стервеца из общего круга, вытянуть его на себя, чтобы, как задиристому петушку свернуть в ответ ему хлипкую шейку набок, и тем самым, может быть, прекратить эту неравную и явно на убой нацеленную потасовку. От такого резкого разворота струсит и разбежится весь молодняк и наверняка забыв о своём поверженном в драке изувеченном подельнике, лишь бы самим унести подальше от этого собственные ходули-кочерыжки в разодранных штанах.
- Главное, ему надо только захватить, – пульсировала навязчивая мысль в голове у противостоящего толпе уличного Робинзона без Пятницы.
И в это время чья-то металлическая бляха от солдатского ремня больно со свистом врезалась заточенным ребром в самое защищённое фуражкой темя. Оборонец зашатался, но глухо застонав, схватился за ремень и выдернул из башки засевшую вместе с фуражкой и солдатскую пряжку, и отбросил их вместе куда-то в сторону. Кровь из пробитой головы тут же хлынула ручьём, заливая бойцу лоб и глаза, щёки и грудь. Если б не эта кепка, то и не жить бы демобилизованному матросику после такого удачного в цель попадания. Этот модный в те времена картуз, прозванный в народе лондонкой, и принял всю силу удара на себя, промявшись через волосы неглубоко внутрь головы плотной тканью, и не пропустил остро заточенную игрушку в отрезвевшую его черепушку. Но всё равно рана на затылке у него образовалась вполне приличная.
- Вали его, пацаны! – раздался в осатаневшей толпе победный клич.
- Добьём эту полосатую суку! – подхватила призыв вся разъярённая толпа.
И хищная шайка ублюдочных подростков нахрясла лютой сворой на шалого Сёмку со всех сторон верхом, как волки на спину загнанной лошади.
- Не дайте ему уйти! – донёсся жёсткий приказ из темноты барачного закоулка.
И они – эти дьявольские оборотни рвали, сатанея, и рвали в клочья этого взрослого одиночку, продолжая хищно рычать, раздирая не желающего поддаваться им человека. И разбитые в кровь отдельные атакующий зверинец и отважный в одиночку защищающийся мужчина плотно сплелись в единый клубок. И вся эта куча-мала бесновалась, как буйное пламя вспыхнувшего пожара, и её многоликий огонь регулярно, время от времени, словно вращающееся в ночи яркое светило взрывалось жаркими сполохами разнузданной стихии. Плотские протуберанцы по форме отдельных сопливых, ушибленных тел отрывались от в темноте от общей массы и, охнув, отваливались, но потом с трудом и болью снова на ноги поднимались. Больше всех хорохорился в этой злой и разнузданной, биомассе полулюдей то ли полуживотных один плюгавенький такой, прыщеватый сморчок, бойко снующий по кругу, пискляво подзуживая разъярённую в драке толпу. Сам то он, хитрован туда, в бучу не совался, а только бегал туда-сюда и громко подзадоривал своих приятелей.
- Бей его, пацаны! Бей, чёбы знал гнида наших. Бей, – изредка пытался он так же в этой бойне уличить удобный моментик, чтобы подло сунуть заострённой палкой куда-то в открывшуюся для укола матросскую бочину, спину или живот.
И всё же Семёну, удалось преодолеть после удара бляхой неимоверную качку и на одних зубах скинуть с себя это удушающее ярмо несовершеннолетних убийц. Он ухватил в последний момент, как тисками чью-то хилую шейку и вырвал сосунка из толпы на себя. Им оказался сам зачинщик ночного побоища, тот самый худосочный дылда со свинцовым кастетом в руке, и вчерашний корабельный акустик, грозно сопя, сграбастал в охапку, зло упирающегося этого щенка, за его брючную мотню меж ног второй пятернёй и приподнял заверещавшего, как резаный поросёнок, кутёнка над своей залитой кровью окровавленной головой, крутанул им в воздухе разок, другой, точно пропеллером при взлёте вертолёта и, разогнав подальше от себя весь этот схлынувший от него гадюшник, развернул обмякшее тело к себе спиной и заломил спиной через плечи свои и шею.
Парень взвыл утробно и жутко, и стая нападавших сорванцов струсила и отскочила ещё дальше от готовой на всё жертвы своего нападения. Такого оборота в развитии этой с дальним прицелом полуночной свары никто из них не ожидал, и на лицах у этих щедрых и милейших губошлёпов печатью застыла выжидающе-хищная гримаса звериного бессилия. Прикрываясь, как щитом тощим и трусливо скулящим от боли тщедушным сучком, живой моряк вырвался из окружения и сбросил визжавшего хлюпика к ногам его же не на шутку струхнувшей недоросли на уталованную десятком пар безжалостно-прытких ног матушку пыльную землю. Залитый солёной, разбавленной потом кровавой смесью, сделал матрос, превозмогая боль, покачиваясь на твёрдых ногах, несколько шагов назад и упёрся спиной в стену ближайшего к нему двухэтажного барака.
- Ну гады, налетай, – приготовил он к бою свои разбитые в кровь кулаки.
Семён Раскатов, крепкий, молодой уже мужик, а не парень, отслужив срочником на одном из современных кораблей Тихоокеанского флота гидроакустиком четыре с лишним года, уволился в запас и вернулся в свой родной, патриархальный уральский городок, куда в начале Великой Отечественной войны из западных областей страны в срочном порядке был перебазирован оборонного значения большой завод. А вместе с ним на Урал прибыл и основной его контингент необходимых ведущих специалистов и мастеровых работяг со своим руководством, чтоб сразу начать налаживать на новом месте военно-промышленное с первых дней войны необходимое Родине производство. По приезду сразу и приступили безо всякой раскачки в кротчайшие сроки обустраивать выделенное местной властью для этой махины немалые земельные площади.
Заштатный и почти одноэтажный городишко из числа тех, что был образова ещё в позапрошлом веке и самим отцом тульским оружейником Демидовым на Каменном поясе, жил себе до войны вполне спокойным, размеренным, патриархальным укладом. Старый и непорушенный даже в лихую годину гражданской войны, его железоделательный заводик привычно себе коптил и выдавал на изношенном оборудовании посильную порцию своих различных катаных профилей и разной строительной арматуры. Так что два раза в месяц, ровно в срок все заводчане и разные там в нём представители бюджетной сферы получали свою определённую плату за честный труд и жили, дружно окучивая свои приусадебные и лесные наделы, тем самым заготавливая с огорода овощные запасы на долгую зиму и сено
с лесных еланей для своих скотинок во дворах и в хлеву.
Затерянный в восточных отрогах лесистых гор Урала, этот городок имел крепкую и хорошо отлаженную, хоть и старенькую систему для промышленного водоснабжения, как никогда востребованную для пуска нового оборонного предприятия. Раньше то заводские нужды в воде полностью обеспечивал старый, с правильно продуманным местом плотины обширный пруд, благодаря прочной, на века сработанной плотине из толстых лиственниц. А питьевой водой обеспечивался городок вырытыми жителями глубокими колодцами и из речки за прудом, в верхнем её течении. И этот фактор, видимо, и повлиял на выбор места, куда был в спешном порядке эвакуирован большой завод, чтобы в глубоком тылу прочно обосноваться, не имея проблем с водой для охлаждения промышленных средств, чтобы по
окончанию войны уже остаться тут и развиваться далее в мирном направлении.
Начав работать ещё под открытым небом, прибывшая махина военной индустрии с самого начала по срокам обустроилась, не раскачиваясь, быстро, а следом уже постепенно разросся и сам городок, прирастая вокруг заводских территорий сетью щитовых времянок, бараков, делясь на посёлки. Там в одно и двухэтажных строениях ютились привлечённые на работу жители из близлежащих сёл и деревень, увеличив численность населения этого небольшого рабочего посёлка почти наполовину, побросав догнивать в таёжной глуши, за два века насиженные гнёзда. Перебрались благодаря войне деревенские селяне на жильё в барачные заводские времянки, чтоб пахать не на земле, а на промышленном производстве, став в результате заводскими работягами, а посёлок с их помощью получил статус города.
И все наспех слепленные жилые трущобы – типовые щитовые клетушки с печным отоплением лепились по окраинам частного сектора коренных аборигенов с правильным, квадратно-гнездовым распределением согласно ландшафта. Сами же эти обжитые людом со своими порядками перенаселённые прямоугольники разделялись меж собой длинными, сколоченными из обрезного горбыля дощатыми сараями и обложенными вкруг них будто сказочные замки замысловатыми нагромождениями дровяных поленниц. И все эти сараи, бараки с причудливыми поленницами дров естественно образовывали между собой как бы уменьшённое подобие узеньких улочек, переулков и тёмных тупичков.
Уличное же освещение в этом скудном секторе временного проживания заводских роботяг, в две смены во время войны не покидавших рабочих мест, разумеется, оставляло желать лучшего. И те немногие фонари, что тускло светили в основном на перекрёстках в перегруженных поселением посёлках, по большей части сиротливо торчали обиженными столбами с раскуроченными варварски пустыми дюралевыми колоколами-светильниками. Конечно же, в этом постаралась местная поросль мужеского пола, упражняясь в меткости стрельбы из своих рогаток и самодельных арбалетов. Других же, полезных для развития и приобретения нужных жизненных навыков, у местной ребятни то, предоставленной самой себе по причине вечной занятости их родителей на производстве, не было отродясь.
Но война закончилась. Завод отстроился и окреп. Сократил военное, но расширил мирное производство. Началось бурное строительство новых цехов, в которых стали уже выпускать и необходимые в стране товары. А вместе с ним, с этим новым строительством и население стало подниматься, имея кое-какие накопления. Вернулись с фронта домой и все уцелевшие в кромешном аду мужички и в большинстве своём устроились на работу на разрастающееся эвакуированное предприятие. Авральные же, печально известные в годы войны, изнуряющие переработки закончились и появилось у работяг уже гораздо больше свободного времени. В результате чего, как следствие мирного времени начался бурный прирост гражданского населения в городе за счёт нарождающейся детворы.
К этому времени в городской казне завелись деньжата, и руководство оного, хоть и медленно, нога из-за ноги, раскачиваясь, но приступило обстоятельно обустраивать свой в другой стороне стихийно образовавшийся новый центр города, где был построен типовой, современный, с колоннами очаг культуры. Временно расположенные рядом с ним бараки стали постепенно сноситься, а на их месте вырастали уже трёх и четырёх, и более этажные кирпичные благоустроенные многоподъездные коробки. Да и горожане не собирались так же от наметившегося прогресса отставать. У них стабилизировались неплохие заработки и в итоге во многих семьях появились личные трудовые накопления, которые, конечно же, необходимо было потратить, обустраивая новые по квартирам благоустроенные насесты с тёплым туалетом и ванной – благо было уже что да не всегда на что потратить.
Нажившись в угарной тесноте дощатых лачуг, городской люд стремился, справляя новоселье, обзаводиться новой удобной для комфортной жизни обстановкой, жадно, если не сказать взахлёб, скупая всё для этого необходимое, у кого, конечно, деньжата были. В новых, обустроенных кранами с холодной и горячей водой домах стали появляться новые символы современности с волновой настройкой радиоприёмники, комплексная мебель и в некоторых случаях даже свой личный транспорт. В основном, разумеется, велосипеды, но кое у кого были и мотоциклы. Воспрявшее население в общем порыве стало и лучше, да и красивее, и дороже одеваться. Слово «мода» прочно вошло в быт, всё больше и больше к себе привлекая женскую половину замухоренного поселения.
Отвечая на потребу дня, в глухой таёжной цитадели появились ясли и детские сады и какая-никакая, но гостиница, заново построенный кинотеатр и занимающая весь первый этаж в многоподъездных жилых зданиях сеть магазинов. Современные, непривычные для уральского уха гастрономы бойко торговали продуктами питания, а универмаги – обувью, одеждой и мебелью, и прочей, важной в доме хозяйственной утварью. Но в перспективно растущий населённый пункт тут же потянулись и разного рода любители скорой наживы, за счёт чужих кошельков, конечно. Благо к нему во время войны в целях передислокации завода и обеспечения его производства нужным оборудованием и сырьём и для вывоза его готовой продукции была проложена закольцованная в общий транспортный узел железная дорога, но вот вокзал в конце старой и тупиковой ветки, которая вела ещё к демидовскому старому заводу, остался тот же самый – однообразное, дореволюционной архитектуры, но вполне ещё крепкое здание в один этаж с остроконечной иглой-макушкой.
По улицам днём и ночью, не скрываясь, сновала разношёрстная публика народных умельцев, то и дело заявляя о себе неблаговидными поступками. И стихийно возникшая в городке барахолка, была их главным местом сосредоточения навыков и усилий. Так что, демобилизовавшись, лихой старшина второй статьи приехал домой, в своё тихое, родное поселение и не узнал его совсем. Большинство насыпных барачных посёлков было уже и окончательно снесено, остались только два из них да и те на самых дальних его окраинах. Но удивил его, вновь прибывшего горожанина, новый, впечатляющий центр с фонтаном в виде уральского богатыря-рудознатца. Но больше всего поразил его, отставного матроса краснознамённого тихоокеанского флота, и надо признать, очень порадовал, разбитый на пересохшей загородной болотине парк. До его, Семёнова, призыва на флот, этого парка и в помине то не было. И вдруг за какие-то всего четыре года вырос этот молодой чудесный островок – зелёный, обустроенный для отдыха горожан сектор города.
В ранишние времена, когда Сенька был ещё пацаном, эта лежащая на отшибе вдоль речушки заросшая камышом болотина, располагалась теперь рядом с новым центром, как бы отделяя современный жилой массив от заводского забора, того самого завода, который прибыл сюда в начале войны и которая была местом жарких детских сражений. И вся там местная ребятня барогозила днями зимой и летом, копируя взрослых, играя в войнушку, а других доступных развлечений в глухой уральской глубинке у местного подраставшего на отшибе империи поколения не было никогда. Густые заросли пышного рогоза на топких торфяных островках среди разветвлённых рукавчиков неглубоких и узких протоков речки Чернушки и с мостиками через них, дружно сколоченных самим же храбрыми воителями в будущих битвах защитниками отечества, создавали для этих бьющихся в потешных, как при Петре, создавая естественным образом ту самую романтичную среду, да и сам смысл для будущего их патриотического героизма и благодатную почву.
Сколько было там поранено мальчишеских рук и ног, вырабатывая характер, в этих групповых, казалось бы, не на жизнь, а насмерть жёстких побоищах, только Богу одному и известно. А какое количество на этой заросшей камышом обширной и грязной болотине было юными храбрецами сломано-переломано деревянных сабель и ружей – не счесть. И как довесок ко всему этому, нельзя не упомянуть о разбитых носах и разодранных в кровь локтях и коленках. Но надо сказать, что все эти камышиные сражения во многом, хотя бы и косвенно, но формировали основу будущих личностей и их жизненную позицию. Вот и клички, каждый из участвующих имел согласно их характерным наклонностям, с точным попаданием в десятку, соответствуя по характеру и поступкам.
Вот и у Семёна, в детстве дерзкого Шишака вместо тусклого раскачивающегося на ветру уличного фонаря, измазанных своей и чужой кровью озлобленных неудачей ночных молокососов, прижавшись спиной к стене насыпного барака, у стойкого оборонца сквозь боль и негодующую ярость перед его затуманенным взором возникла солнечная картинка новой, разбитой уже за его отсутствие на флоте в городке общественной зоны отдыха, где в окружении молодых деревьев в их тени расположились аттракционы, летний кинотеатр и небольшой со стеклянной верандой зал для чтения центральной и местной прессы и как тихий уголок для игры в нём в шашки и шахматы. Поодаль от тихой зоны расположились оповещавших вечерами по выходным жителей громкой музыкой, что вечер для знакомств открыт, танцплощадка с эстрадой.
От их у входа округлого небольшого асфальтированного пятачка во все стороны в парке веером расходились неширокие для прогулок такие же покрытые асфальтом ровные бегущие аллейки и посыпанные песком дорожки – рай да и только. Оставшийся в низине небольшой, заросший камышом бочаг бывшей болотины был аккуратно окультурен, как экзотическое украшение рукотворной природы, а выкрашенные в сине-голубой цвет все с резными деревянными перилами горбатые мосточки перекинутые через чуть углублённые и очищенные от ила и грязи протоки разветвлённой в течении речушки производили даже сказочное какое-то впечатление. В природе царствует ласкающий взоры последний месяц весны, и окрепшая молодь нового сада буйно цвела, насыщая воздух в округе приятной со вкусом весны и молодости благоухающей свежестью.
В этот-то период стабильного подъема страны демобилизовавшийся морячок и был оформлен на новом заводе, по смежной флотской специальности – электриком. Так как и эта его квалификация военной выучки была высока, то и разряд ему новому гражданскому лицу, мирному работнику сразу же присвоили вполне достойный. И столяр-макетчик был предан забвению, но навыки в сильных руках остались. Устроившись на работу, теперь и не Сёмка уже, а почтительно Семён да ещё по отчеству перво-наперво подлатал, обживая, своё доставшееся ему в наследство от бабушки частное деревянно-каменное, осиротевшее жилище. Потрудиться новому владельцу и хозяину тут пришлось уж как следует. Заново проконопатил хозяйственную часть, утеплив стены из сруба, и выкрасил свежей краской, обновив, выходящую на улицу боковую кирпичную стену и сам фасад, конечно, вместе с оконными рамами.
- Хорош домина, – оценил свою работу прилежный труженик, – на мой век хватит!
Дом – это абсолютно живой организм, в котором, если никто не живёт, то он очень быстро стареет и разрушается. Так что с виду крепкий бревенчатый сруб у хозяйственной половины, сработанный ещё мастеровыми мужиками и под неусыпным наблюдением деда нуждался в изрядном уходе. Хоть баба Таля и присматривала за домом в Сенькино после смерти бабушки отсутствие, но всё равно внутри поднакопилось достаточно много всякой мелочёвки требующей ремонта. И именно эта пустяшная, казалось бы ерунда, во многом и обуславливает необходимый в жизни человека быт и уют, который нужно было ещё тут создать, приведя доставшийся в наследство обширный терем в надлежащий порядок.
Дом, как понимал своей головой мало образованный детдомовец и моряк, исходя в своих рассуждениях исключительно из опыта собственной жизни – это не просто жилище или сооружение для проживания людей. И совсем не важно из чего этот дом построен: из глины, из камня, из дерева или из чего-то другого – это маленькое государство, в котором живёт и присутствует всё то, что присуще живому человеку и обществу. В домах, так же как и в стране кипят недюжие страсти, происходят разные события от драм и трагедий до весёлых празднеств и радостных потрясений. В каждом из домов есть и своё очарование, и своя особенность, но и своё однообразие, неустроенность и огорчение, но всё это может быть только тогда, когда он заселён и обжит, а в потухшем очаге, лишь разор и запустенье – и ничего другого не происходит, даже, если там кто-то иногда и ночует.
Каждый дом крепок руками тех кто в нём живёт, кто пестует его своим вниманием и заботой, кто неустанно бережёт в нём тепло и надёжность, и защищённость, особенно в зоне не самых благоприятных условий для проживания. Хотя вся наша Земля – это зона с рискованной средой обитания. Вот дом и есть обустроенная крепость для существования, где на первом месте должны быть удобство и целесообразность. Если в нём есть уют, мир и порядок, согласие и понимание, значит, это здание уже не развалится от неухоженности и запустения. Даже звери, и те не рушат своих нор, а берегут их, обустраивают, где хотят выводить своё потомство. Но перед ослабшим, помутневшем взором старательного ещё в недавнем прошлом доморемонтника стояло, сменив радужную картину городского парка уже совсем другое видение – иное и чёткое по смыслу красочное полотно.
Он, Сёмушка, как звала его бабушка, ещё совсем маленький мальчишка, босоногий шкет, всего лет шести, не более от роду, схватился как-то во время одной из игр в «чижа» со своими соседскими по улице сверстниками корешками в жестокую махаловку. И было это летом вскоре после окончания второй мировой душегубки, как выражалась его родная и любимая нянюшка, то есть Отечественной войны. Радость от того, что больше не будут уже никого из мужиков убивать переполняла народ и прежде всего женскую половину, но дети тоже не были в стороне от всеобщей той эйфории, так как у многих то из них в семье стали появляться новорождённые братики и сестрички. Вот только радость у них совсем по-другому выражалась. Неизжитая агрессивность лихой поры из сплочённости супротив всеобщего в лихую годину врага переросла в личностные столкновения. Но куда же было им от этого деваться – всё в этом мире взаимосвязано.
Так вот, как то один из уличных соседей маленького Сёмки летом при игре в этого самого «чижа» в азартном пылу, проигрывая, обозвал его обидно маменькиным сынком, и чтобы доказать своему обидчику, что он, Сёмка совсем не маменькин сынок полез на него в драку. Но хлызду вдруг по какой-то причине неожиданно для него сразу же поддержали все их общие приятели. И повалившихся на землю, барахтающихся в жарких обнимашках двух перекатышей накрыла махающая кулачками куча-мала. Кувыркаясь в пыли ровно по средине улицы, весь этот сопливый пыхтявый клубок детской неразберихи кричала, жутко ругаясь, увещевала усердно по клятой спине своего меньшого храбреца и противника. Но и он, этот маленький боец, не чувствуя боли, не отпускал поверженного ниц обзывалу до тех пор, пока ему вдруг от кого-то из этой агрессивной кучи-малы вдруг не досталось ему по носу острой коленкой.
Заревев от вида собственной крови, он отпустил своего обзывалу и послушно слез с него. Отступили и участники свалки. Разбрелись по кругу и давай отряхиваться, приводя себя в порядок. В детстве у Сёмки, несмышлёного крепыша вид крови почему-то всегда в нём вызывала жуткий и непонятный мистический страх. И нетрусоватому сорванцу вечно казалось, что, если кровь у него потекла, то и жизнь его следом скоро вся вместе с кровью вытечет из него, и он умрёт. А смерть для любого ребёнка – это одновременно страшное, но и непостижимое им чувство беспредельной боязни уйти, исчезнуть и пропасть куда-то навсегда, когда все ещё остальные люди останутся, жить и радоваться, но в тоже время – это применялось иногда и как злорадная месть, детский шантаж, коварная попытка как бы добиться чего то своего любой ценой.
- Вот умру – тогда вы узнаете, – думал, практически, каждый в слезах обиженный на родителей или на кого-то из взрослых родственников маленький человечек.
Но в тот раз у проигравшего драку Сёмки катились слёзы не от боли или страха за собственную жизнь, а от жгучего чувства безысходности и бессилия. Растирая до красна свои глаза, плакса и его дружки-враги стояли и ждали, когда поднимется с земли лежащий на ней незадача Севка Теплов – единственный сыночек одного из городских начальников. Он знал силу власти своего отца и, согласно своего привилегированного положения, везде и всегда пользовался этим, норовя всякий раз верховодить, где бы он не появлялся. И жил он в те годы на одной улице с небольшим семейством Раскатовых. Семья Тепловых, всего то три человека занимали второй, в три комнаты с прихожей и кухней, и балконом во весь
этаж бревенчатого фасада переднюю половину большого в прошлом купеческого дома.
Раньше, в первом основательной кирпичной кладки этаже, этого дома располагался магазин скобяных изделий, а выше этажом жил и сам хозяин этого магазина. Но во время революции этот хозяин сбежал из страны, так как поддерживал белое движение Колчака, а его хоромы с торговой лавкой перепрофилировали вначале в реввоенсовет, а потом, уже с окончанием гражданской войны в этом доме, на первом этаже в бывшей лавке разместило городское руководство единственную на всю округу государственную аптеку. А верхнюю часть дома – второй этаж занимали Тепловы и их соседи, семья директора школы с двумя
детьми, с двумя уже достаточно взрослыми, но ученицами, девочками с выходом их окон из комнат не на улицу, а во двор на огород.
В этой то аптеке, в каменной части дома и работала курносая зазноба дяди Серёжи – старшего сына младшей бабушкиной сестры бабы Наташи. Туда то и мотался он крепко сбитый прокатчик каждый раз после дневной смены к ней на свидание. Вот и сейчас, как всегда пришёл он посвиданькаться со своей любимой красавицей и вдруг увидел грязного нюню. Признав среди взъерошенной колготни своего младшего родственничка, который стоял и зло хлюпал окровавленным носом, растирая по зарёванному лицу уличную грязь и ошмётки свернувшейся крови. Поняв, что дело пахнет керосином, взрослый родич решил, что ему тут необходимо будет вмешаться, но только не сразу, а постоять и посмотреть, во всём разобраться и потом уж принимать решение.
Самодовольный пупок Севка и хитро-мудрый обладатель балкона, начальственный отпрыск только-только успел поднялся с земли. Нагловатый пацанёнок, он знал, что этот самый его балкон, вожделенная зависть для всей соседской малышни и был его разменной монетой, за которую он покупал, так сказать, своё решительное верховодство. И тем, кто поддерживал его всегда, он благосклонно позволял согласно собственной прихоти к нему подняться на балкон и там с высоты осматривать городок и его округу. Мал был проныра, но жизнь понимал, усвоив правила, очень хорошо. По найму в прошлом этот купеческий дом, хоть и находился не в самом центре города, зато стоял не далеко от церкви почти на горе, и с его балкона были видны разбегавшиеся в разные стороны от пруда одноэтажные улицы, сам старый пруд, центральная площадь и обновляемая работягами плотина.
Отряхнувшись от пыльной и грязи, Тепляк, местное трепло, ухмыльнулся нахально и, победоносно глядя сквозь нависавшие на глаза испачканные вихры, на побитого гуртом окровавленного рёву, сплюнул мстительно и цинично.
- Чё получил, бабкин хвост?
Наблюдавший за ситуацией дядя Серёжа, оценив обстановку, подошёл к своему по матери двоюродному племяшу и спросил.
- И што у вас ту, Сеньша, происходит? – погладил он рёву по его вихрастой голове, – из-за чего весь сыр-бор?
Сопливые прохвосты, участники игры и драки, заметно струхнули, прикусили свои языки, а одинокий плакса, узнав в подошедшем двоюродного дядьку, доложил ему.
- Этот гад, – указал он грязным пальцем на оскалившегося нахала, – сказал мне, чё я маменькин сынок!
- Так ты он и есть, если не можешь дать ему сдачи, – уколол обиженного вояку его взрослый родственный покровитель.
- Я могу, – обиделся Сёмка, – только вон их сколько, а я – один!
- А ты не боись, – подначил племянничка аптечный ухажёр, – иди и защищайся!
- Так ведь кровь у меня?
- Ну и чё из энтова?
- Страшно мне, – признался босоногий боец, – я, наверное, скоро умру!
- От чево ты умрёшь? – всхохотнул, пряча улыбку, его справедливый дядька.
- Кровь у меня вся моя скоро вытечет – вот и всё!
- Чё всё?
- Я умру!
- Чудак человек, – понял капустного кочерыжку взрослый заступник, пожалевши от души пугливого мистика, – кровь должна тебе, паря, сил придавать, – строго напутствовал он гнусавого рёву, – а не слёзы и страх у тебя вышибать. Понял ли, чё ли, вояка?
- Понял, – перестал елозить кулаками осмелевший разом драчун.
- Тогда чё стоишь? Иди и дай ему, этому нахалу полушку на орехи, а я присмотрю, – приказал старший сын бабы Тали.
- А чё такое полушка, дядя Серёжа, – решил, прежде чем начать драться, уточнить уличный грамотей.
- Вот такая деньга, – показал ему свой кулачище аптекарский женишок. И тогда во второй раз поверивший в себя ревун кинулся в бой, – ты не думай, Сёмка, чей он сын, бей сильнее, – подзадоривал драчуна частый посетитель городской аптеки, – дай как следует в пятак ему, чтобы знал щенок, на кого он свою руку поднял!
И, озлившись, негодующий пупс наддал. Завалил ненавистного лешака обратно на землю, оседлал его, как строптивого ишака и давай наяривать от души своими кулачками по хребтине его и по затылку. Поверженный соперник, видя прочную броню своего врага, даже и не пытался защищаться. Поддержавшая ранее его мелюзга уже более не рискнула в справедливый акт возмездия вмешаться. Знавали плуты со слов своих отцов, кто такой этот к аптекарше Аньке приходящий обожатель. И заваленный противник, лёжа на земле, уткнулся лицом в грязные ладошки и послушно подставил под удары упитанное тело своё и заросший волосами балдахин. Устав, победитель довольный собой покинул лежащую к верху задом на земле его отбивную котлету.
- Хватит с него!
- Запомни, Сёма, – обнял его за плечи суровый учитель, – слезами, паря, горю то не поможешь, так что бейся всегда до конца. Тех, кто сдаются, жизнь будет бить, и бить она буде жестоко до самой смерти. Жить то хочешь, Сёма? – неожиданно встряхнул за плечи молчащего двоюродного племяша дядя Сергей.
- Хочу, – улыбнулся запыхавшийся ученик.
- Тогда знай, – назидательно произнёс родственный покровитель, – те, кто сдаются, те долго не живут!
И уловив тайный смыл сказанных слов, подбежал недавний рёва к встающему уже с земли хлызде Теплову и что есть силы пнул его прямо в пах.
- Ай! – присел, взвыв от боли начальственный сынок.
- Ненавижу, – добавил Сенька коленом в лицо ему и отёр о штаны испачканные им в зелени руки.
Возлюбленное чадушко городского туза от такой сердечной ласки плотно прикрыл лицо руками и заныл, раскачиваясь из стороны в сторону. А когда он, отдышавшись, уже окончательно встал и убрал от лица свои капризные ручонки, то все его приятели увидели, что у Севки вокруг глаза образовался огромный шаровидной формы цвета радуги подтёк. С той поры и стали Семёна городские соседи приятели звать Шишак. А тем временем, не обращая никакого внимания на стонущего Тепляка, большой и малый мужики подались в обнимку ближе ко щам, как говаривал порой тот же сам дядька Сергей. Но во дворе дома с распахнутыми настежь задними, выходящими в огород воротами, где пока ещё не пахло никакими щами, завидев входящими с улицы племянника с растрёпанным внуком, тётка и бабушка одновременно обеспокоено, но без всяких причитаний спросила, поняв уже в чём дело, у появившегося в доме сестриного сына.
- Что случилось, Серёжа?
- Здорово, тётка Надя, – взял на себя внимание, целуя её в щёку, желанный гость.
- Здравствуй, племянничек, – похлопала та его по спине, – какими судьбами?
- Сама, знаешь, какими!
- Не уж-то, к Анне пришёл?
- А то куда же ещё!
- И где ж ты, Серёжа, встретил этого разбойника, – кивнула бабуля в сторону этого своего потрёпанного спартанца.
- Там, на улице возле аптеки, – ответствовал с улыбкой старший племяш.
- Подрался он што ли?
Разорванная рубаха, запёкшаяся под носом кровь и выпачканные в земле и зелени голые коленки красноречиво говорили о состоявшейся битве.
- Да нет, – успокоил тётушку провожатый, – наводил там порядок слегка!
- То-то я вижу, слегка, – улыбнулась криво всепрощающая нянька, – ему же только волю дай – он всю грязь на улице соберёт, этот страстный любитель наведения порядка!
- Грязи бояться – мужиком не быть, – заступился за тёткиного внука двоюродный козырь его – наставник.
- Не в грязи дело то, а в моей спине, дружок мой Сергунок, – не восприняла она его покровительство, – кто эту рвань то чинить да отстирывать станет, этот наводчик порядка што ли?
Сам коренастый крепыш и уличный франт, неуступа старший сынок родной сестры Сергей Чистяков, по кличке Жорик, не раз обласкивал горячие головы своих городских на танцульках ровесников кулачными поцелуями. И Сенькина бабушка знала это. Потому и реакция у неё была однозначной по поводу наведения порядков на улице. Её внучок тоже не из сопливых капризуль произошёл, весь в маманю характером то удался. Задумает что, хоть и мал ещё, а не свернёшь с дороги. Набычится, закусит губёшки, и ты хоть убей его, но будет стоять на своём до конца. Так что хлопот да заботы о единственном чаде в доме у ещё довольно крепкой бабули о непоседливом головастике хватало с лихвой.
- Он обязан, дорогая ты моя тётушка Надя, научиться сдачу давать, – направляясь к выходу со двора, обернулся первенец младшей сестры, – тогда он и тебя, и мать свою, да и себя самого уже защитить сможет, – и двинул за ворота на улицу.
- Этот даст, – закивала головой вслед племянничку хозяйка дома, – этот может. Ты только успевай за ним шить да пороть, Серёжа, – и не будет простой поры, но без рук да и без ног от стараний то не остаться бы!
- Тем более должен он сызмальства знать, что один мужик в доме, с него и спрос, – обернулся в широком проёме уличной калитки возлюбленный девушки Ани.
- Кто? – округлила глаза внукова потатчица, – этот рёвун што ли нас с его матерью защитит, – громко усомнилась хозяйка дома.
- Не сейчас, – заверил её внуков заступник, – когда вырастет!
- Ну до этого нам дожить ещё надо, – взяла защитника за руку родная забота.
- И запомни, пацан, те, кто сдаются – те, долго не живут! – повторил на прощание, уходя наученный жизнью заступник.
- Не живу-ут! Жи-и-вут! Жи-ив! – осталась в детской голове прочная заноза.
Вот этот то натюрморт и стоял перед замутнённым взором измордованного в кровь не сдающегося одиночки, и как острый гвоздь в его пробитой солдатской пряжкой голове торчала последняя дядькина фраза. Следовательно, и мысль о сдаче своих позиций им не допускалась вообще. Главной доктриной ещё недавнего флотского старшины была цель: как бы ему не упасть и защитить свою спину, а спереди этих хилых сосунков отутюжить ещё он сумеет, как полагается.
- Погибать, так с музыкой! – решил вчерашний акустик, – одного, а то и двух я ещё смогу забрать с собой туда. А дальше уже как получиться, – настроился на продолжение драки хладнокровный боец, – полу-ундра! – приказал он мысленно сам себе.
Свидетельство о публикации №223040800926