Русский роман. Том II. Глава 20. Клементина Иль...

ТОМ ВТОРОЙ
ГЛАВА XX
Клементина Ильинична Оськина


Благая идея обогащения всецело овладела мещанскими массами. Впрочем, для этого всего лишь и надобно, чтобы соответствовала она правилу трех «П»: была понятной даже дураку, приятной на его слух и ему же казаться прибыльной.

Понятно, приятно, прибыльно.

За соблюдением этого правила всегда тщательно следят те, кто возглавляет процесс. Потому как если что пойдет не так, то на смену трем упомянутым тут же появится еще одно «П», обозначающее место, в котором никто из них оказаться не захочет. И это совсем не то, о чем вы подумали… и не это тоже… Правильное слово – пропасть.

Все законы рынка сводятся к одной букве. Но эта экономическая теория слишком правдива, чтобы претендовать на академичность и стать популярна. К сожалению.

Однако же не стало вдруг среди обывателей города Родимова никого, кто не оказался бы глубокий эконом. Хотя Адама Смита никто из них не читал, а если и слышал о таковом персонаже, то лишь при посредстве одного курчавого шалопая, что годы спустя будет признан классиком; пока же он – просто один из тех, кто пишут разное. Но вполне достаточно было им того знания, что его сиятельство князь Верейский, по слухам, одно из своих имений, расположенное где-то под Полтавой, перезаложил в Опекунском совете, а все вырученные средства вложил в мостостроительное предприятие, став одним из мажоритарных пайщиков. Господину Куркову-Синявину был он земляк, что почему-то казалось важным всем тем, кто обдумывал, подписаться ли ему на акции или нет. Ясно же, что свой своего не обманет, не обнесет.

«Вот и все новости, дорогая матушка. Ах да, забыл упомянуть, что на прошлой неделе совершенно случайно встретил я госпожу Оськину и удостоен был приглашения на праздничный обед по случаю ее дня ангела. Она приехала из своего загородного дома и тем же днем отправилась назад, даже сыночков своих не привозила.

Обедалось довольно скучно, а Клементина Ильинична была сверх обыкновения печальна. Она много спрашивала про нашу Оленьку, которая, как ей преотлично известно, родилась в один день с ее покойной доченькой, что в том году не перенесла скарлатины. Еще госпожа Оськина обещала вам написать, а то и заехать в гости».

Колинька посмотрел на большую коробку в углу своей комнаты.

«После же обеда Клементина Ильинична позвала меня в свои комнаты. Там она вручила мне подарок для Олюшки, бисквитную куклу с доподлинными золотистыми власами и глазами из стекла серо-голубого цвета. Когда я спросил ее, что это за цвет такой, то Клементина Ильинична пошутила: это, мол, серый, который хочет стать синим. Еще эта кукла одета в визитное платье жасминового цвета, ее ручки спрятаны в беличью муфту, ножки обуты в желтые ботиночки на высокой шнуровке».

Гимназист открыл коробку, посмотрел на куклу, вернулся к столу.

«Ботинки из кожи, шнурки из красного шелка. Пишу так подробно по той причине, что Олечка непременно всё это спрашивать будет.

Вот еще что: Клементина Ильинична расцеловала куклу перед тем, как снова завернуть ее в бумагу и уложить назад в коробку. Кукла совсем новая, ее заказали в том году из самого Манчестера, но доставили только-только, в конце нынешней весны, после кончины бедной Саши…

Госпожа Оськина просила, чтобы Ольга непременно звала эту куклу Александрой. Еще она при этом зачем-то немного поплакала…

И вот еще что: позволительно ли мне будет пригласить к нам в Лычки господина Дюфаржа? Я с ним случайным образом разговорился во время прогулки по променаду — и показался он мне хоть и седой старик, но достойный человек», – закончил гимназист Астафьев письмо домой, зевнул и задул лампу. Перед сном еще раз живо припомнив Клементину Ильиничну, такую добрую и красивую даму, что даже думать о ней было радостно и отчего-то немного стыдно.

Гимназист не стал того упоминать, однако прескучно на праздновании именин супруги купца первой гильдии Сидора Кузьмича Оськина было из-за разговоров о великих планах усовершенствования при помощи нового речного моста их и без того запредельно дивного города.

Моста, дающего возможность к увеличению капитала прямо здесь, в родных пенатах, без необходимости ехать куда-либо на другой край земли.

Моста на опорах из кирпича, не менее двух недель выпекаемого в печах.

Моста, на всем его протяжении облицованного тесаным камнем, с фигурным чугунным парапетом поверху. Непременно чугунным. Это важно.

Надобно отметить, что Сидор Кузьмич страстно желал войти в предприятие по строительству моста; весомым резоном было то, что имел он в Туле сродственников по материнской линии, занимающихся чугунным литьем, и не без оснований предполагал стать важным звеном в цепи предпринимателей, поставляющих на строительство моста требуемые тому материалы.

Оставалось ему понять главное: кого следует подмазать, дабы законный заработок не ушел его единоутробному брату, этому мошеннику, купцу Ивану Кузьмичу Оськину, также, понятное дело, имевшему родню в Туле.

Братья враждовали еще с тех пор, как пять раз судились из-за оставленного им батюшкой наследства. Сидор Кузьмич мог часами разглагольствовать о подлости Ивана Кузьмича, гости же привычно ему поддакивали.

Матушка его, что еще жива была, этих разговоров не выносила, потому по три раза на неделю, поджав губу, ходила в черном платке на кладбище, где обыкновенно полдня сидела рядом с надгробием мужа, рассказывала о сыновьях, невестках и внуках, да все спрашивала покойника – чего, мол, к себе не зовешь? Или завел там кого? Потом возвращалась домой и за чаем рассуждала о богоданности братской любви.

Сидор Кузьмич от матушки привычно отмахивался, за своими разглагольствованиями не слыша никого из близких. В последние дни душа его страдала: никак не удавалось ему договориться с этим чертовым кассиром, Ассирийцем, о покупке акций, все его предложения натыкались на решительный отказ. Это было похоже на заговор. Другим-то он их продавал! С этим надо было что-то делать, хотя пока непонятно было, что.

Клементину Ильиничну Оськину, что была моложе своего супруга на добрых два десятка лет, эти его бесконечные рассуждения весьма раздражали: она-то привыкла самолично быть в центре самого пристального внимания, не всегда, к слову сказать, безобидного.

Уже в самом нежном возрасте была она кудрява власами и кожей лилейна, повзрослев же до подросткового возраста стала нисколько не толста, но ни в одном месте не худосочна и, что весьма существенно для привлечения женихов, умела казаться умной не более того, что требуется для того, чтобы всякий не особо образованный юноша, даже и у домашних учителей в географии и истории нисколько не успевающий, мог с нею поддерживать беседу и не чувствовать себя при этом полным болваном. Двенадцати лет от роду Клементиночка много читала, что положительно говорит о ее уме. То же, что свои мысли от прочитанного она держала по большей части при себе, говорит о ее уме еще больше.

Клементина была из дворянского рода, и в первые девять лет жизни окружал ее рой гувернанток, мамок, нянек, кормилиц, бонн и учителей, во всех науках сведущих не менее батюшки из соседнего прихода, объяснившего ей богослужение и катехизис, но, в отличие от отца Серафима, в новомодных танцах искусных. Отец Серафим, к его чести будь сказано, тоже бывал по-своему хорош, когда на именинах или крестинах в каком-нибудь купеческом доме пускался в пляс, но до Авдотьи Истоминой, тут же признал бы любой балетоман, ему было далеко. Впрочем, Клементину обучали и полонезу с мазуркой, и вышедшему из моды менуэту совсем другие учителя.

Родительский дом был гостеприимен, в нем то и дело устраивались званые вечера, куда стали постепенно допускать и Клементину. Буриме, шарады, сцены… Участвуя в этих играх, девочка очень скоро покорила всех своей искренностью чувств и живостью ума.

Жизнь была прекрасна, пока матушка Клементины, которой было тогда от роду всего двадцать девять лет, ее не покинула. Несколько дней покашляла, впала в беспамятство – и на этом всё. Доктора говорили шепотом, скорбно вздыхали и щурили глаза – сделать ничего было нельзя.

После этого папенька совсем переменился, он как будто забыл, что у него есть наследница. Жил на своей половине, являясь домой так редко, как только можно. Когда встречались они в обеденной комнате, то он крайне мало говорил и не поднимал от тарелки глаз, будто боялся смотреть на взрослеющую дочь, чрезвычайно похожую на свою покойную мать.

Затем папенька проигрался в штосс и так неудачно продал хлеб из своего имения, что оказался по уши в долгах. Клементина же в одночасье стала девочкой из разорившегося дворянского рода.

Жизнь очень скоро переменилась. И не то худо, что платье теперь шилось не к случаю, а на срок; не суть важна та перемена, что приготовленное к обеду блюдо теперь иногда подавалось и на следующий день. Плохо было ощущение Клементины, которой казалось, будто ее, яркую красивую бабочку, засунули назад в кокон и все плотнее его заматывают. Хотя есть вещи, изменению не подлежащие: по-прежнему от каждого слова и жеста взрослеющей Клементиночки, как от породистой собачки, несло духом доброй дюжины поколений титулованных предков, людей грубого нрава, скорых на расправу и своекорыстных, но зато верных слуг царю и отечеству. Что в переложении на ее пол и возраст означало характер цельный, страстный и исполненный преданности.

Несмотря на лишения, к пятнадцати годам наполнена была душа юной Клементины мечтами, представить которые проще всего в виде тугих парусов, что надувают ветра смутных хотений и влечений. Жизнь казалась девочке непрестанным волшебством, уверенность в том, что ни одно из ее желаний не окажется не исполнено, была абсолютной.

Именно в эту пору посетило ставшую чрезвычайной красавицей барышню первое, как впоследствии выяснилось – оно же и последнее глубокое чувство, предметом коего стал молодой офицер, ехавший на Кавказ. Он кем-то там приходился папеньке Клементины через его троюродного племянника и по-свойски заехал в гости в скромный одноэтажный домик на окраине Родимова. Изъявить почтение, не более. Затем задержавшись едва ли не на месяц.

Черные вьющиеся волосы корнета в невероятном сочетании с ярко-синими глазами сперва поразили воображение девушки, затем душу тронули ум и созвучие речей этого юноши ее собственным мыслям. Он называл ее «моя дорогая Клементина», читал ей лорда Байрона, под парусом катал по реке и чинно выводил на полонез-сотан, открывавший в том году губернаторский бал. Молодой офицер, что очень нравилось барышне, обладал ироническим складом ума и умел насмешить ее остроумной шуткой.

Несмотря на молодость, корнет обладал необычайной для своего происхождения приметливостью, он подмечал во всех встреченных людях самое для них характерное и без труда выдумывал фантастические истории, в которых эти люди могли бы иметь главные роли. Когда сошлись они ближе, этот юноша принялся развлекать барышню рассказами столь оригинальными, что, их вспоминая, казалось Клементине, что она пересыпает из ладони в ладонь кучку опалов, поблескивающих на свету всеми цветами радуги.

Всем была очевидна взаимная увлеченность Клементины и этого офицера, но когда пришла корнету пора отправлятся в дорогу, явилось и первое разочарование: молодой человек высказал ответное чувство, но предпочел воинский долг выходу в отставку и женитьбе. Ему показалось, что отказ от службы, когда идет война – пусть и малая, домашняя — даст ему на всю жизнь славу труса.

К тому же ни один из тех молодых людей, что строем идут умирать, в свою смерть не верит. Он ищет совсем другого, подвигов и славы, а где, как не на поле брани, всего этого хоть отбавляй? Отогнав искушение, корнет назначил день своего отъезда.

Влюбленные, пережив вызванную этим бурную размолвку, обручились, в знак чего корнет надел на безымянный пальчик Клементины колечко с сапфиром яркого синего цвета, размером с небольшую горошину. В известность о своей помолвке молодые никого не поставили. И корнет отправился дальше — в Кабарду, на Кавказ.

Клементина полагала ждать своего избранника столько, сколько будет необходимо, но на исходе зимы, когда прошло уже не менее полугода с отбытия синеглазого брюнета, добралось до Родимова известие о гибели корнета при штурме какого-то аула. Кольцо с сапфиром было нанизано на шнурок и переместилось с пальца на шею, где так и осталось соседствовать с нательным крестиком. На это время пришлось сближение дочери с отцом: потеряв любимого, Клементина стала гораздо лучше понимать и горе папеньки.

А по достижении восемнадцати лет Клементина, того вовсе не желавшая, поддалась уговорам батюшки и согласилась на брак с Сидором Кузьмичом Оськиным, уже тогда именитым купцом, пожалованным двумя медными медалями на красивых ленточках за примерное тщание в благотворительности. Еще тогда ходили по Родимову слухи о намерении властей дать ему в пожизненное пользование личное дворянство, но с этим не сложилось. Хотя сами слухи оказались чрезвычайно живучи, они циркулируют поныне.

Купец Оськин к тому времени был вдовец, воспылавший страстью к красивой девочке. Таких затейников и без него в Родимове хватало, но лишь этот купчина догадался вовремя за четверть цены скупить все просроченные векселя непутевого отца Клементины. Приобретал он их методично, несколько лет все долги отслеживая. Понимал, что иначе ему к Клементине Ильинишне не подобраться. И оказался прав: никакая наука риторика не поможет сделать предложение руки и сердца столь же убедительным, как угроза жениха, будущего зятя, спихнуть отца невесты в долговую яму.

Не будем скрывать: будущий тесть таки вмазал пару раз по уже тогда пухлой физиономии будущего зятя; разошедшись, даже взял для этой цели бильярдный кий, но чуть позже раскаялся в содеянном и намочил водой из графина тряпочку, которой Сидор Кузьмич останавливал кровь, капающую из пострадавшего носа. Еще папенька, человеколюбием никогда не отличавшийся, несколько раз ударил купца Оськина обутой в лаковый штиблет ногой в зад; и это совсем не смешно, когда удар приходится в копчик, это очень больно. Слава богу, купеческие зады от носов несколько отличаются если не формой, то хотя бы тем, что нет в них таких артерий, которые от грубости начинают кровоточить; туда ничего прикладывать не пришлось.

Впрочем, папеньке достало ума этих обстоятельств дочери не докладывать. Хотя того же ума не хватило ему перед кончиной: не удержавшись, он покаялся, как, фактически, продал свою дорогую Клементиночку за четверть цены купцу Оськину. Произошло это признание спустя годы, но произвело впечатление такое, будто сделка эта совершилась лишь вчера. И Клементина, папеньку простив, решила, что отныне не имеет перед супругом обязательств. Будто пребывала она долгое время в гипнотическом сне, но вот сказал ей кто-то громким голосом команду – «Проснись!» — и перед бледным лицом пальцами-то и щелкнул. Правда, произошло это значительно позже, уже после рождения младшего сына.

Сидор Кузьмич был значительно старше ее возрастом, но именно с ним познала ставшая вдруг купчихой Клементиной Ильинишной девушка таинство брака, регулярно плодилась и размножалась, с ним же вместе свезла в свое время на погост половину потомства, своих дочерей. Сперва, лет десять тому, первую дочь, по настоянию супруга названную в ее честь Клементиной, затем и вторую, Александру.

Иногда, с годами все реже и реже, плакала она над кольцом, в оправе которого светился синим сапфир, так похожий цветом на глаза павшего в бою корнета. Но со временем горе сменилось светлой печалью. Тем более, что в последнее время стал он ей сниться, ее Алексей. Когда это случилось в первый раз, даже проснувшись не могла Клементина Ильинична отделаться от вполне реального ощущения, что он рядом. И была в горе, когда поняла, что это лишь греза. Сон повторялся всё чаще, и со временем она к этому привыкла и принимала его уже как подарок.

Однако на ближних подступах к тридцати годам, по мере увеличения количества прочитанных ею французских романов и с каждым годом растущей отстраненности от старика-мужа, все сильнее уверялась она в том, что упускает в своей жизни нечто очень важное. Смутные мечтания возродились в ее душе после шести-семи лет, проведенных как в забытьи; ее тело томили совсем не безобидные порывы, по причине чего вдруг снова стала она подвержена исканиям, категорически не свойственным замужним женщинам ее круга.

Потому-то и скучала так Клементина Ильинична от всех этих разговоров о жуликоватых братьях, чугунных конструкциях и мостах с опорами на насыпных фундаментах.