Ключ к эросу

Александр Генис, из нового эссе «Смутный эрос»:

О том, что секс — тоже текст, я, как и о многом другом, впервые узнал от Лотмана, когда он посетил наш рижский филфак. Студентов у нас было в 10 раз меньше, чем студенток, и актовый зал на 400 человек обычно пустовал, даже если устраивали праздник с танцами. Но не в тот раз, когда здесь выступал Юрий Михайлович. Как бы трудно ни было в это поверить сегодня, но тогда его книга «Анализ поэтического текста» была бестселлером.

На первой из четырех лекций предусмотрительные расхватали стулья. Опоздавшие сидели на полу, отчаянные забрались на подоконник. Оглядев притихшую в ожидании чуда толпу, профессор весело приступил к делу.

— Чтобы освоить науку семиотику, — сказал он, — надо понять, что такое знак в историческом контексте. Начнем с интересного. Длина женского платья всегда была одинаковая, но в разные эпохи оно прикрывало либо бюст, либо ноги, никогда не открывая и то и другое одновременно.

На этом месте с подоконника свалился впечатлительный студент, а я подумал о дамах XVIII века в пространных, напоминающих парусные корабли платьях с дерзким декольте, и оглянулся на однокурсниц в мини-юбках и водолазках, которые у нас из-за близости к Западу называли «битловками».

Первый урок Лотмана заключался в том, что читать можно не только книги, но и все на свете, не исключая сокровенного, интимного, запретного.


******


Совершенно небанальное эссе, и банальностью будет произнести, что оно лучшее из всех, что я прочёл в этом году, но это правда. Самая большая эмпатия к нему вызвана не блестящими метафорами и чувством юмора автора, а открывшимися ассоциативными параллелями с моим частным творчеством – я именую его так потому, что всякое творчество – явление сугубо частное, от истоков до зрелости.

Всегда любя танго – и более визуально, чем музыкально (здесь я предпочту рок-н-ролл), я лишь в дни чемпионата мира по футболу в России сформулировал сам для себя природу этой любви, привычно наблюдая за аритмией сборной Аргентины: ничто не предвещало гол, а она его забила, варварски сократив процесс с прелюдией и оставив лишь акт оргазма, когда мяч попадает в сетку. Как никто иной, Аргентина прекрасно познала истину: длительные ухаживания за мячом с поминутным стяжанием гола, владение, давление, прессинг, во что так веруют те же немцы, да и сборная России в пиковых образцах, не гарантируют ничего. Как и систематическая демонстрация личных достоинств объекту воздыханий гарантирует лишь уважение с дружеской иронией про хорошего и настойчивого молодого человека, так и не постигшего таинств эроса.

Танго – самый респектабельный из латиноамериканских танцев и явно несущий слепок культуры восприятия аргентинских предков (главным образом, из Италии и Испании) есть полная противоположность аргентинской аритмии. Оно наслаждается процессом и прелюдией, естественным образом убеждая нас в том, что финал с оргазмом слишком очевиден и потому безынтересен настолько, что вместо него можно пустить титры. Самое главное мы уже увидели: как они двигаются и смотрят друг на друга, создавая таинство отношений, что не постичь ни в одной из самых умных книг. Самые талантливые образы искусства ещё и о том, что внешне сторонний зритель начинает переживать, чтобы вот эта пара навсегда осталась вместе. Более того, продолжает это делать, уже зная финал и пересматривая вновь. Неважно, что – танец, фильм или перечитывая книгу.

Ни в одной из этих проекций нет постели. Ещё и потому, что там совершенно очевидно: у них будет шикарная ночь, о которой можно произнести ровно то же, что о водопаде: набрав скорость на стадии узкого горного ручья, он неизбежно превратится в поток и столь же неизбежно рухнет вниз всей своей мощью.

Ко взаимной радости – и рухнувшего, и той, на кого рухнула вся эта стихия.


******


Увлечённый потоком, я сбился с обозначенной мысли о параллелях с моим частным творчеством. Так вот, в вежливо критикуемом по сей день романе «3017-й», где, впрочем, сам автор считает удачей лишь главу со внешне второстепенным персонажем, учёным Соболевым и финал, я обнаружил, наконец, пошлость на уровне символизма – благодаря Генису и его умным подписчикам. Это стекло, утратившее изображение мира от ливня в третьей части повествования. Оказывается, извечно иронизируя над индийским кинематографом, я не знал, что там, где нельзя показывать близость на экране, режиссёр беспомощно изображал ливень с неясными силуэтами М и Ж, проводя параллель для олигофренов: он закончил, слившись со стихией дождя. Она не сопротивлялась, потому что стихиям возможно только одно – отдаться. Неспешно переживая пост-эрогенный привкус в постскриптуме.

К роману «Дети Декабря» я стал чуть искусней (это не моё мнение) и перед близостью героев в четвёртой части нащупал древнюю метафору, о которой не знал – там, где Мишель рассеянно забыл ключи от собственной квартиры, попросившись к Анне на ночлег: «Две-три секунды сомнений, и ключ изящно повернулся в её лёгкой руке; слегка скрипнув, открылась дверь».

Выясняется, что ключ – одна из древнейших эротических метафор без современного штампа «ключ к сердцу». Ключ – союзник не сердца, а пениса. Но у египтян, как мне уже растолковали, он означал символ победы над смертью и торжество загробной жизни (обратите внимание: торжество, а не существование!), у индусов – божественный орган, у греков главный фаллический символ был тождественен вину, музыке и красоте, у римлян – орудию для расширения Империи.

Так, помимо всего прочего, я вновь задумался о природе подсознания (всё начинается с ключа!) и вновь убедился, что ближе греков для меня никого в античности не существует.


******


– Бросьте эти дурацкие книги, отключите дверной звонок, телефон и просто поцелуйтесь! – произносил я лет с 15-ти героям «Иронии судьбы» или студенту Шурику в уединённой компании с красавицей Лидой из политеха в «Операции Ы». В обоих сюжетах непримиримых конкурентов Рязанова и Гайдая странным образом присутствовала одна метафора: знание персонажами Мягкова и Демьяненко квартир возлюбленных, просто в одном случае это путаница с его собственной московской, в другом – обыгранные с юмором «паранормальные способности», в которых нет ничего паранормального – любя человека, не только любишь, но и (подчас) узнаёшь то, что ему дорого, в том числе визуально.

Этот закон безотказен, но в моём частном случае «эрогенной зоной» стала не прелюдия, не поцелуй, не близость и даже не то сбивающее с ног и (вероятно) духовно неполезное чувство, что вот эта девушка принимает тебя тем, кто ты есть сейчас и уйдёт, если ты выставишь сам себя совсем уж дураком, включая его высшую ипостась – идиот.

Раз уж текст иногда равен сексу, как утверждал Лотман, я бы сформулировал эрос простой строкой из единственной нравящейся песни Игоря Талькова и Людмилы Сенчиной – «мне нравится смотреть на город из твоего окна».

С тех пор, обросший сотнями умных книг и десятком более умных, чем я сам, друзей я так и не услышал более точных слов о том таинстве, чья суть – взаимная узнаваемость без намёка на теорию реинкарнации. Мы знакомы, но совершенно непонятно, откуда – тот самый ключ к эросу ещё до начала прелюдии и танца. Всё вдохновение умещается здесь, и живёт десятилетиями, в отличие от оргазма, длящегося не более нескольких секунд.

Тогда, чтобы не произносить вслух, а не в тиши уединения очевидное «Господи!», мы спасаемся светлым юмором, что совершенно естественно.

Это страх потерять созвучное, произнеся его имя и познав часть его природы логикой. Он инстинктивен, как кнопка раскрытия зонта при дожде.

И лишь немногие счастливцы способны равно наслаждаться этим дождём с апреля по октябрь, открываясь ему навстречу с любым дресс-кодом. Я и сейчас убеждён: если у литераторства и существуют некие «духовные задачи», так это рассказ о них.