3 глава

Звон будильника подарил осознание, что пора собираться на работу. Хоть и пробуждение Севастьяна совершилось ранее запланированного времени, а поход в душ второпях и вовсе не входил в планы в том формате, в каком он произошёл, он всё же смог вернуться в умеренное состояние. Подобная ранняя разрядка поспособствовала тому, что теперь можно было с полной силой насладиться мгновениями утра и его столь резкого и быстро теряющегося во вне солнца. Можно не бояться опоздать.
Выйдя со своей половины мансарды, в которой находилась спальня, перед глазами открывался вид со второго этажа на остальную часть крыши, что прикрывала своей спиной жилище от природных стихий. Легкими шагами он начал свой путь, по проложенной вниз полукруглой лестнице, которую окаймляли тонкие, но достаточно прочные извилистые перила. Закручиваясь, лестница выводила в кухню, разместившуюся прямо под комнатой Севастьяна. Окно, находящееся в центре большой залы, освещало диван, кресла и стоящий между ними ещё один круглый столик, побольше того, что находился в комнате Севастьяна.
Пока он собирал всё необходимое в свою сумку, готовил завтрак и приводил себя в порядок, заметил ту самую тишину приближающегося тёплого мая, плавно и размеренно вливающегося в его обитель, что растеряла часть своих жителей: Родители Севастьяна уехали пару дней назад, дождавшись совпадения графика отпусков. Они как никто другой любили природу и привили это своему сыну, теперь они, отдалившись от родного вечно зелёного городка, отправились на моря, уже при отъезде скучая по растениеводству и всему с ним связанному.
Кухня. Её пол обнимал утренний свет, по стенам рассыпались цветные мозаики. В центре находился ещё один круглый стол, превышающий размерами все предыдущие, однако за ним редко кто сидел. Он стоял здесь лишь для цельности картины комнаты. Как правило, принимались за еду на диване, за столиком немного меньше.

Дорога от дома до музея занимала не более 25 минут. В это утро Севастьяну было даже жаль, что идти придётся так недолго. В этом районе, как ни петляй, всё равно дорога не становится длиннее. Остаётся только идти размеренным шагом и бросать взор на ухоженные соседские домики и разнообразие растительности во дворах и за их пределами, считая деревца и таинственные тропинки, ведущие в лес, что окаймляет собой район.
Дойдя до места своей родной работы, в глаза бросилась новая вывеска на старинном здании музея, она знаменовала свежую выставку, которую только на днях привезли из соседнего города. Севастьян уже успел забыть, что только пару дней назад, перед своими выходными, помогал развешивать все эти прекрасные экспонаты, толком не успев их разглядеть. Сегодня ему представится такая возможность.
Экспонаты уже ожидали его во всём своём величии, начиная с самого входа в просторную и роскошную залу. Взяв свои наработки из угольно-черной сумки, Севастьян принялся проходиться по зале, подходя к каждой картине и вычитывая то, что за выходные успел подготовить для лекций, которые он проводит здесь каждые выходные недели.
Спустя пару-тройку картин и включения себя в их историю, его взгляд застрял в невесомости перед картиной Кандинского, это была безымянная композиция 1923 года. Толпа размышлений ворвалась в его голову, его внимание тут же привлёк порядок, которым веяло от этой картины. Он начал чувствовать нарастающее успокоение. На время ему забылось всё, что было утром и чуть ранее в его бессознательном мирке.
«В ней всё так, как и должно быть» - тихим шелестом промелькнуло в мыслях. В следующий миг он обнаружил себя предельно сосредоточенным, вымерявшим своим взглядом расстояние от одной линии по параллели к другой. Перед его глазами словно возник эпизод из старого кино, аккомпанементом которого является размеренное шоркание остриём пера по едва зернистой глади кремового листа. Вот вырастает одна фигура, вот другая исходит цветом, а третья канет в детали. Они будто летят с неимоверной скоростью одна в другую, чтобы разбиться и осколками соединиться воедино, а вроде, фигуры застыли в воздухе в своей идеальности, в своём порядке, неведомом никому, кроме автора и Севастьяна, читающего её перед собой. Он участник. Он часть истории этой картины. Он запечатлел её в своих глазах, в своей памяти, а она запечатлела его присутствие, подарив всё, чем была богата, подарив все чувства, что автор в неё поместил.
Часом позднее, подойдя к картине неизвестного художника, он увидел поле, чернильное небо над которым рвали горящие лучи солнца. Взгляд Севастьяна приковал не столько пейзаж, сколько ореол, вихрями зазывающий его в картину. Он никак не мог почувствовать в этом вихре автора, был кто то, кто перебивает собой его существо, словно два шторма встретились посредине этого золотистого поля и вступили между собой в схватку за внимание смотрящего. Севастьяну показалось, что его зрение затуманилось, а сознание не слушается, кто то ворвался в его голову сквозь ту же молочную пелену, через которую тянулись изящные руки в его сне. Он услышал тонкий голос. Тонкий и обессиливший. Он звал его, едва способный выговаривать слова. Тут из чернильно-синего неба, затуманенного белой дымкой, возникли медовые глаза, что заменили собой лучи палящего солнца на картине. Они звали его. Они его ждали.

Ошарашенный Севастьян отпрянул от картины и начал тереть глаза, будто только отошёл ото сна. Когда он вновь взглянул на картину перед собой, увидел только всё тот же пейзаж, всё то же чернильное небо и золотые колосья на поле под ним. Пейзаж успокоился, но всё равно знаменовал начало бури, как в жизни своей собственной, так и в жизни Севастьяна.