Рыбалка в устье Лены

       То был последний рейс в Нижнеянск в ту памятную навигацию 1988 года. Мы, помнится, вошли тогда в устье Лены и уже с полдня шли по нему, когда, ближе к вечеру, поднялся сильный "норд-вест", и нас, по рации, задержали для охраны плотов: - чтобы их не разбило и не разбросало в штормовую погоду. Прошло не более получаса, как мы обогнали значительный по размерам караван плотов, влекомый катером-буксиром типа "РТ" или "ОТ" к Тикси. Волны на реке расходились такие, какие на Черном море бывают в трёх-пяти бальный шторм. Правда, и река в устье, когда смотришь налево – на широчайший, многокилометровый её разлив, – напоминает собой если не море, то огромное озеро, далёкий берег которого – это всего лишь один из многочисленных островов её невероятно широкого устья. Самого же коренного левого берега ни в бинокль, ни в подзорную трубу с крыши надстройки теплохода не увидишь. Ширина устья этой великой сибирской реки при её впадении в море Лаптевых, если мне не изменяет память, достигает тридцати двух километров. Так, по крайней мере, было сказано в учебнике географии, по которому я учился в шестом-седьмом классе. Потому и коренной левый берег в тех местах, – даже в начале или в середине разветвлённого протоками русла, – можно разглядеть лишь на лоцманской карте, лежавшей на рабочем столе в штурманской рубке.

       Не разглядеть его было и с правого – полого-холмистого - берега, на вершине которого поутру мы увидали мощного красавца-оленя, одиноко стоявшего на гребне берегового холма с гордо поднятой головой, величественно обрамленной широкими, симметрично-правильными рогами. Что он высматривал вдали и о чём думал при этом, нам, разумеется, оставалось неизвестным. А вот о том, что он видел впереди и вдали под собой, от себя, – это я сейчас постараюсь вам описать.

       Внизу и впереди, насколько хватало глаз, текла великая, с телячьего детства знакомая ему Большая река, которую его родное стадо переплывало во время ежегодных осенне-весенних перекочёвок, но только значительно выше по течению – километров за сто пятьдесят-двести отсюда, где река сужается до двух-двух с половиной километров, с обеих сторон зажатая скалами. Далеко на горизонте виднелся голый песчаный и плоский берег, непокрытый, за далью,  никакой растительностью, который вдруг возникал из воды слева и так же плавно уходил в воду справа через довольно продолжительное расстояние. Это был не берег, а длинный остров, названия которого на человеческом языке олень не знал. За тем островом и немного правее от него, – и ещё удалённее по горизонту, – виднелся другой песчаный остров: - поменьше первого и покороче, - несколько перекрытый «длинным» и от того полностью оленю невидимый. Далеко вдали и еще правее и ниже по течению как будто бы угадывались в утренней дымке смутные очертания других островов... Но коренного берега на таком расстоянии разглядеть было невозможно, – как ни всматривался вдаль стоявший на взлобке рогач.

       Он  перевёл взгляд ближе, вниз, и метрах в трехстах, - у самого, почитай берега, - увидал застывшую на реке пёструю ленту плотов: – целый их караван, причаленный близко к берегу от начала долгой и плавной излучины до трети её длины. С левой, если смотреть по течению реки стороны этой пёстрой вереницы плотов - приблизительно в середине её, белел надстройкой и чернел бортом на фоне серовато-синей реки стройный элегантный сухогруз, стоявший на якоре. Об том свидетельствовал чёрный шар, поднятый на баке и слегка качающийся под ветром. Но на таком расстоянии казалось, что шар сам по себе висит в воздухе чуть правее и  ниже передней мачты и, странное дело, не падает и никуда не улетает, хотя со вчерашнего дует довольно-таки бодрящий северо-западный ветер.
 
       Не столько увидав, сколько услыхав подозрительное копошение маленьких двуногих, и всегда, как правило, опасных прямоходящих существ на палубе теплохода, а затем и увидав спускаемую на талях моторную лодку, вожак стада или самец-одинец, не теряя гордой осанки, неспеша развернулся и скрылся за урезом холма.
       Впрочем, ему не стоило опасаться. Люди, спустившие на воду лодку, подтянувшие её к опущенному бортовому трапу и теперь спускавшие туда вещи, вовсе не были настроены охотиться на оленя. Во-первых, они знали, что находятся на территории заповедника, где Законом запрещено охотиться. Во-вторых, собирались всего лишь порыбачить с берега Большой реки, поскольку совершенно неожиданно у них случился выходной день, а в каюте капитана или механика «случайно» нашлось два импортных телескопических удилища, входивших в комплект этого сухогруза класса «река-море», не так давно изготовленного на «N-энской» судоверфи «братской» Чехословацкой Республики. На сленге речников, такой сухогруз назывался «Чешкой» (по месту изготовления) или  «Чебурашкой» (из-за двух, заметно выступающих в стороны верхней части надстройки, «ушей», где по центру и вверху центральной части настройки располагалась штурманская рубка.
       Эти симметрично расположенные и выдающиеся в стороны верха надстройки выступы отдаленно напоминали большие уши всем известного мультяшного персонажа -  Чебурашки.
 
       Чтобы ловить рыбу, нам требовалось удилища оснастить удочками. А поскольку катушек к ним не полагалось, - да и мало в те годы ловили рыбу с помощью катушек, – разве что спиннингами, – решено было изготовить простые, так называемые «глухие», удочки.
       Хорошо ещё, что нашлись хоть какие-то: леска, крючки, грузила, поплавки. К сожалению, этого, столь необходимого припаса, хватало, разве что, на четыре-пять полноценных оснасток. Ну да что спрашивать с ежегодно меняющегося на две трети экипажа судна, когда «коренные» его члены: капитан, механик, старпом, – рыбаками не были и удочек, можно сказать, в руках не держали. Старпом, Андрей Милюшис, еще поохотиться на утку, зайца, полярную куропатку умел и любил, но и то лишь тогда, когда позволяло время. А позволяло оно не часто. А вот насчёт рыбалки, как это ни странно для человека, выросшего в верхнем течении огромной сибирской реки, был, что называется, «полный пномпень и абсолютный нольсенс».
 
       О капитане, покамест, и говорить не буду. Его навыки и познания в рыбной ловле будут описаны ниже. Что же касается механика, то тут ничего определенного сказать не могу, потому что не вправе. На берег с нами он в тот раз не выезжал: - оставался на судне. Возможно, уступил место капитану. А может, был попросту не расположен в тот день ловить рыбу. Впрочем, всё могло быть объяснено и куда проще: то было время несения им очередной вахты, и служебная дисциплина вынуждала Петровича оставаться на корабле.

       Хорошо ещё, что во всей остальной мужской части команды, – а это девять человек, – нашлись хотя бы двое, кто мог назваться рыболовами-любителями, имевшими не только какое-то представление о конкретике этого вида «второй охоты» на поплавочную удочку, но ещё и умевшие правильно собрать её, снарядить, превратив кучку разрозненных частей в подлинное «орудие лова».
 
       Этими двумя умельцами оказались мы с Серёгой Праводеловым – нашим судовым радистом, а на морском-речном флотском жаргоне - "марконя". Мы оба с ним считались «западниками», прилетевшие в Восточную Сибирь поработать в сезон навигации на полгода из европейской части советской страны.
 
       К счастью, Серый оказался не новичком по части рыбалки удочкой в условиях заполярной тундры. На давно мучивший меня вопрос: «И на что же мы будем ловить здесь рыбу?», он, лукаво прищурившись, – ну точь-в-точь как самый известный на планете Земля его "Симбирский земляк", – легко и бесшабашно, как показалось мне тогда же, ответил: «Как обычно – на червя!». «Да где же мы его возьмем здесь?!.», – продолжал допытываться-недоумевать я. - «А вот увидишь!..», – уверенно пообещал мне «марконя».
 
       И вот мы вшестером, – все те, кто с утра в кают-компании выразил желание «сплавиться» на берег и порыбачить, – будучи, к тому же, свободными от вахт и прочих неотложных дел, – загрузились в моторную лодку, и Владимир Рантикович – наш славный «кэп», дёрнув, как полагается, пару-тройку «холостых» за заводной шнур стартёра, с третьего или четвёртого раза "завёл" и уверенно заложил плавную дугу к берегу.
 
       На пустынно-суровом берегу упорный "норд-вест" давал себя знать гораздо сильнее, чем на палубе теплохода, где можно было не только спрятаться за надстройку, но и вовсе, без нужды, не высовываться наружу.
       От бескрайней водной шири огромной реки непрестанно бежали довольно приличные, с загибающимися на концах пенными кружевами, волны. Лодка «весело и бесстрашно» запрыгала на волнах. Холодные брызги время от времени окропляли наши лица. Мы же при этом чувствовали себя бывалыми "морскими волками", собравшимися высадиться на «пустынный брег», дабы изучить и обследовать «земли нехоженные, неведомые»… Чего стоил один лишь красавец-олень, гордо стоявший с утра на вершине холма и как-будто приветствовавший нас ото всех бескрайних просторов заполярной приленской тундры.
       Интересно, однако, стоило бы нам подняться выше по берегу, чтобы узнать: паслось всё-тки на той стороне холма большое дикое оленье стадо, или же олень с утра был один? Этот вопрос так и остался невыясненным... Да и, честно признаюсь, не возникал тогда: - просто некогда было.
 
       Как только причалили и высадились на берег, Серёга позвал меня с собой, и мы прошли с ним несколько повыше от уреза воды – метров на двадцать-тридцать. Стали «копать червей», то есть отдирать и отворачивать голыми пальцами квёлый тундровый мох, лишайник, покрывавший почву, остро-неприятно чувствуя кончиками пальцев мертвящий холод близкой к поверхности "вечной мерзлоты". В подложке того мха надо было находить и выковыривать малюсеньких тёмно-красных червячков: – в сантиметр длиной и в два-три миллиметра толщиной. Они были, на вид, всего лишь раза в два, ну - в три, толще и длиннее нашего мотыля. На мой вопрос: «Что за «зверь?» – Серёга ответил, что это настоящий «взрослый дождевой червяк», но что в сложившихся природных условиях он здесь – в Заполярье – большего размера не вырастает.
       «Ну что же: пусть такой, чем никакой!» – подумалось мне тогда. Вот только на крупный крючок - «девятку» или «десятку» по советской шкале калибровки рыболовных крючков, - он насаживался с большим трудом: медленно и осторожно, чтобы не разорвать.
 
       И вот, с непривычки и как всегда помаявшись, наживили мы две наши удочки; забросили…
       А волны бегут на берег, словно это не река, а синее море пред нами!..
       С шумом и плеском набегают, ударяются в твердыню берега и скатываются обратно, оставляя за собой желтоватую пену на отмели, - будто «вылизывая» крупно-зернистый речной песок, оставляя множество мелких пузыриков.
       Тёмно-красные сверху и "грязновато"-белые снизу, хорошо заметные на тёмно-серой воде поплавки прыгают на волнах, интуитивно оставаясь в горизонтальном - лежачем - положении. Сделано это для того, чтобы грузила лежали на дне и не только удерживали наживку ближе у дна, но и не давали снасти неприметно подтаскиваться к берегу. Удилища на верхнюю треть длины лежат на воде, слегка попрыгивая на волнах, а две трети – остаются на берегу. Концы их тоже плавно и планомерно покачиваются в такт поплавкам, пучкам вырванных водорослей, щепочек, отломков коры, пригнанных волнами к берегу.
 
       Мы сидим на круглом гладком топляке, давно выброшенном на пустынный берег в более "крутую" штормовую погоду и, подчиняясь инстинкту добытчика, доставшегося от бесчисленных поколений предков, неотрывно смотрим на поплавки, на волны, на ширь колышущейся под ветром реки... Делать нам всё едино нечего. Остаётся сидеть и ждать...
       Да, чуть было не забыл! А это весьма важно для уяснения смысла дальнейшего повествования.

       Ешё в самом начале «операции», – когда мы только начали с Серёгой снаряжать по удочке, – тот во всеуслышание заявил, что будет ловить отдельно ото всех: – только для себя. Дескать, скоро конец навигации, а ему нужно непременно навялить и взять с собой неизвестной его землякам северной сибирской рыбы. 
Поскольку, глядя на предштормовую погоду никто из нас ни на какой-либо успех предстоявшей рыбалки не рассчитывал, то мы все дружно промолчали, дав тем самым "Марконе" как бы своё молчаливое согласие. К тому же он с самого начала, сразу же после завтрака, как только «кэп» объявил о предстоящей рыбалке, принял в сборах и подготовке к ней самое деятельное участие.
       Не знаю: может быть Владимир Рантикович что-то знал об ожидавшей нас «второй охоте» (по идее, не мог не знать: ведь он был опытный капитан тридцати шести лет от роду, из которых, я думаю, лет пятнадцать-семнадцать, как минимум, числилось за ним пройденных Ленских навигаций, включая сюда и "училищные", - учебные). Ведь не просто так, – от балды и бездеятельности, – собирался он «на дело», а с явно предвкушаемым азартом лихой рыбной ловли, хотя лично для меня было ясно, что, наверное, не было в его биографии случаев детской добычливой рыбалки, после которых мальчишки, как правило, влюбляются в этот вид активного отдыха на природе на всю оставшуюся жизнь.
 
       Вдруг, – как это почти всегда бывает на рыбалке, когда долго ждёшь поклёвки, а её всё нет, и ты невольно отвлекаешься от пустого созерцания недвижимого поплавка: - отвлекаешься, начинаешь глядеть по сторонам, – первая и всегда внезапная поклёвка практически всегда застаёт тебя врасплох.
       Так случилось и на этот раз. Поплавок на правой,  «маркониной», удочке вдруг исчез из виду... Сперва показалось, что его просто накрыло волной. Ан нет! Его больше не было на поверхности: – он пропал! Серёга подхватился, схватил своими могучими ручищами удочку и резко дёрнул вверх, - явно не рассчитав рывок. Какую-то «здоровенную», блеснувшую серебром рыбину весом «за два кг», на вскидку, ему-таки удалось выхватить из воды и с метр-полтора пронести над водой. Но стоило той «возмутиться» столь нежданной прежде наглостью обращения и резко дёрнуться на конце снасти, как легко и беззвучно лопнула "гнилая" леска в каком-нибудь метре ниже поплавка, и рыбина с "оглушительным" всплеском ушла себе в "серое море"...

       Не успел ещё я, радостный и восхищённый увиденным, во всеуслышание «похвалить» и «поздравить» незадачливого радиста «за проявленные слаженность и расторопность действий», как точно такая же поклёвка случилась и на нашей – «камбузно-общаковской» – удочке.

       Андрюха-электромеханик или – по флотской терминологии - «кулон», - мой экипажный, так уж пришлось в той навигации - "кореш", оказался возле удочки первым, поскольку благодаря загодя проведённой меж нами жеребьёвке его очередь была первой. "Везёт же рыжим!" - кажется, если не сказал, но точно подумал я.

       Андрюха подсёк, хотя подсекать там явно не требовалась: голодная рыба хватала наживку жадно, не церемонясь. И эта рыбка тоже оказалась не хилой: давала вполне себе достойное сопротивление державшему в дугу изогнутое, дрожавшее от напряжение в руках удилище пятившемуся "подальше от удочки" незадачливому рыбаку Андрюхе, - вконец растерявшемуся и толком не знающему, что с той только что пойманной рыбиной делать.
       Недавно наученный горьким опытом спешно восстанавливающего свою оборванную удочку волжанина-горьковчанина, "Киренский местный рыбак Андрюшка" сразу же выдёргивать крупную рыбу из воды не стал, а только инстинктивно пятился назад от берега, инстинктивно подводя сильную, активно сопротивлявшуюся рыбину ближе к берегу, отчаянно, при этом, вопя: «Братцы, помогите!.. Да сделайте же что-нибудь!…».

       Все мы - сами же растерянные, толком не знающие, что реально делать с подобными экземплярами, - смотрели на происходящее, вскочив с бревна разинув от восхищения рты, - только хлопали ресницами и мучительно-туго соображая, чем же ему и в самом деле помочь, как вдруг наш бравый "кэп", - один-единственный из нас экипированный как следовало, будучи в сапогах-болотниках, загодя вытянутых на всю длину резиновых плотных "чулок", - схватил в руки также ранее и неприметно для нас приготовленный «к бою» подсак, до того лежавший у него за спиной, и, подобно бегущему на штурм неприятеля пехотинцу, с подсаком наперевес, храбро ринулся в воду…
       О, это зрелище надо было видеть!.. Уже видимая на мелководье крупная рыбина послушно шла к берегу, влекомая отступавшим от неё, как от неминуемой беды, вглубь берега и всё ещё не перестававшим "голосить" Андрюхой. Подумать о чём-то: - как правильно выудить - «взять» - столь неожиданно крупную рыбу конкретно в тех обстоятельствах ни ему, ни любому из нас, впервые столкнувшимися с подобной диковиной было некогда, да и невозможно, наверное. Реального навыка ловли неизвестной, покамест, крупной северной рыбы на обычную "глухую" удочку тогда же ни у кого из нас не было. Однако же наш бравый Владимир Рантикович, наш замечательный "кэп", по-своему, не растерялся. Громогласно бухая сапожищами "сорок пятого и выше" размера, - сам же при этом будучи росточком с "метр-шестьдесят, кепкой", разбрасывая снопы брызг во все стороны, "находчивый наш и вовсе не рыбак", как впоследствии оказалось, смело ринулся "на врага"... А вышло... А вышло, как всегда, - "по-Черномырдински"...
 
       Реально трухнувшая громадных сапожищ рыбина, уде будучи в каких-нибудь двух-полтора метрах от берега, резко развернулась и... как в сказке Алесандра Сергевича: - «ушла себе в синее море», традиционно оборвав нам предпоследнюю  удочку. На сей раз леска оборвалась «как не надо»: со всей начинкой: - с крючком, грузилом, поплавком и большей частью остававшейся лески.

       О, что тут было, что тут было!!!... Вспоминая сейчас "то" своё поведение, честно признаюсь: стыдно мне не было. Ни тогда, ни теперь. Более того, и как показали дальнейшие события, - было и осталось до сих пор лично мне, чем гордиться в том моём поведении. Но об этом текст мой развернётся несколько ниже, поскольку всё это и произошло чуточку позже. А покамест, стану излагать в том же порядке, "как это было".

       Увидав, как и отчего сорвалАсь и ушла в "глубь речную", унеся с собой предпоследнюю "общаковскую" удочку такая желанная и ещё как следует неопознанная нами "самая большая рыбина", я, позабыв не только про обычные правила приличия, про элементарную судовую субординацию: - вот уж действительно, "потеряв голову", обложил бедолагу-"кэпа" такими отборными "идиоматическими выражениями", что даже самому вдруг стало как-то неловко на какое-то очень короткое время... совестно как-то стало, что ли?.. Но, как говорится: "слово - не воробей: вылетит - не поймаешь...". А впрочем, милейший и справедливейший наш В.Р. Вольский, сам первый остро осознавая собственный промах, первый же поспешил мне на помощь, публично во всеуслышание признав именно себя виновным в происшедшем, не взирая на то, что добровольный лизоблюд Андрюха-Кулон принялся было публично пенять мне на некий свой "кодекс учтивости" (странно однако, где только он таких "слоьёв" заумных поднабрался?..).
 
       Поистине: золотой мужик был и есть наш "наскрозь демократический товарищ-капитан"!.. Дай Бог ему "сто лет жыцця", как обычно поют-величают у нас "на Беларуси" на свадьбах "молодых", а также - пожилых: на их "серебрянные и золотые" юбилеи.
      
       ...И тут, - снова поклёвка, да ещё на временно оставшуюся бесхозной Марконину удочку!.. И – о, боги! - я, по случаю, оказался ближе всех к ней.
       Мгновенно схватил, подсёк, как положено, хотя и на этот раз, думаю, подсекать там не требовалось. Чувствуя упругое сопротивление сильной рыбы, тут же  работая на одном инстинкте (ни о чём не вспоминая, не рассуждая, а повинуясь лишь давнему условному рефлексу, рыбацкому опыту, выработавшемуся ещё в далёком детстве, отрочестве, когда сотни раз приходилось мне проделывать этот нехитрый рыбачий манёвр при ловле крупных карасей, линей на «донки» на нашем "третьем" городском озере, днями и ночами ловя рыбу вместе с родным и любимым "дядей Димой", а также с его сыном Эдиком, а моим двоюродным братом-ровесником: - закадычным дружком детства).
 
       Чуть подведя рыбу к себе: - ровно настолько, чтобы у кончика удочки перехватить леску свободной рукой и, положив удилище рядом, у ног, я стал плавно, но энергично вести не сопротивлявшуюся "торпеду" к берегу. Она также "торпедой" и вылетела на плотно укатанный волнАми песок, проехав "на пузе" с добрый метр от уреза воды. Явно не успев, при этом, ни опомниться, ни что-либо сообразить. Так и стояла она на брюхе и, недоумевая, вращала глазищами, усиленно хлопая жаберными крышками: - ну точь-в-точь как тот незабываемый "Боганидовский окунь" (см. рассказ: "Рыбалка на Боганиде").

       На сей раз на крючке оказался около полутора-двухкилограммовый красавец-муксун: – рыба, внешне чем-то отдалённо напоминающая "нашего" европейского леща, но раза в полтора `уже и "росточком" куда пониже того, но, однако же, и во столько же раз "ширше", толще своей "корпуленцией".
       С боков была она, вроде бы, тоже "серебристая", но с заметно более тёмно-сизой спиной. Ну, а что касаемо до её гастрономических свойств и качеств, то уже здесь лещ ни в какое сравнение не идёт, - даже отдалённое.
 
       Ну а далее, несмотря на скромный, пока, но всё-таки одержанный триумф, пришлось мне вернуть удочку самоназвавшемуся её "хозяину", а самому заняться снаряжением новой и крайней общаковской, поскольку никто из стоявших "в очереди" на ловлю лососёвых пресноводных северных рыб ничего подобного сделать не мог, а всему виной - безвозвратно "потерянное детство".

       Пока я возился с удочкой, Марконя сам, один, ловил на "свою", не дав никому, но живо переняв у меня опыт безопасного вываживания крупной речной рыбы. Поймал два или три "хвоста", один из которых оказался то ли "сигом", то ли "чиром". Это была очень похожая на муксуна рыба, тоже из семейства пресноводных лососёвых, но корпусом несколько по Уже да по тоньше; одним словом, посубтильнее.
 
       Ну а дальше, как говорится: "Бог - не фраер: он всё видит!..". У Марконина-макаронина как-то невзначай и разом закончились "червячки-козявочки", с таким неимоверным трудом им же самим наковыренные из "вечной мерзлоты" при-Ленской тундры, и ему самому - "куркулю приволжскому" - пришлось идти "копать червя", поскольку "жлобяра", сразу же проявив свою гнилую "западническую" сущность и отделившись от команды, невольно поставил себя в положение изгоя: никто из ребят не захотел поделиться с ним своими "кровными" тундряными червячками. И покамест он ходил "подальше в степЯ" расковыривать вечную мерзлоту,  мы все, строго соблюдая очередность, поймали на временно-бесхозную "Марконину" удочку не менее трёх-четырёх нехилых таких муксунов вкупе с чирами, сигами и т.п. (да и признаться, кто их там и тогда из нас неофитов их различал?).
       Чай не биологами-ихтиологами все мы были тогда, - лишь случайными "пассажирами-любителями", благодаря лишь единственно божьему промыслу да счастливой звезде нашего дорогого и незабываемого капитана - Вольского Владимира Рантиковича - оказавшиеся в то время и в том месте отнюдь не случайно, как может  показаться при внимательном прочтении моего рассказа.

       Наше дело спорилось, поскольку клевало бешено. Только чуть озябшими пальцами натянешь на крючок тоненького бордового червячка; только закинешь... Поплавок, хорошо видимый на свинцово-серой-синеватой воде раза три подпрыгнет на весёлой волне и... резко нырнёт в глубину, как его и не бывало. Тогда ужО долго не зевай: – тяни-подсекай! Рыба, в принципе, подсекалась сама, то ли с голодухи, то ли от жадности (чтобы другим не досталось!) глубоко заглатывая наживку.

       Как почувствовал на конце лески упругое сопротивление: "Есть!" - тут же клади удилище на землю и живо, но плавно, без рывков, перебирая леску руками, тяни "рыбочку" на берег. Муксун "шёл" от двух с половиной до трёх-четырёх килограммовых "лаптей". Реже попадались сиги, чиры (все три вида рыб, кстати, очень похожи между собой, и только знаток - опытный местный рыбак мог легко и безошибочно определить и отделить один вид от другого. Впрочем, к концу того по рыбачьи невероятно счастливого дня, мы все неплохо познакомились с особыми приметами каждого вида тамошних "лососёвых". Недаром же говорится, что лучший учитель - это твой собственный опыт.

       Сходов больше вообще не было. Ловили мы, в общей сложности, часа три-четыре. Сейчас я уже точно не помню: то ли до угасания клёва, то ли до угасания светового дня. Но рыбы уже было наловлено  неожиданно много.
       Рантикович снова взял бразды правления на себя и предложил нам "шабашить". Доловили до конца остававшихся в карманах курток червячков, собрались и поехали "домой".

       Марконя, помнится, один наловил штук сорок или даже больше. Мы, конечно же, раза в три-четыре больше него, так как имели возможность искать и находить тундровых червячков не "для себя", а "в общий котёл" в перерывах между сеансами личной ловли, а потому там они и не заканчивались у нас, тогда как куркулю-радисту приходилось, время от времени, оставлять "свою" удочку, чтобы поискать наживку, чем мы, разумеется, всякий раз запросто пользовались, поскольку удочка изначально была общей - корабельной.
 
       Когда на теплоходе, – после запоздалого обеда или раннего ужина, – мы все разбирались с пойманной рыбой, оказалось, что засолили мы почти две столитровые бочки: наша, «командная», была заложена доверху – под гнёт; Марконина, – немногим больше половины. В его бочке лежало двадцать шесть муксунов. Значит, в нашей их было около сорока. Остальные пошли на заморозку одними спинами - "под строганину"; на жарение да на рыбный суп для всей команды. С десяток своих рыб Серёга, вновь почему-то "обретший советь" при возвращении на "родную палубу", добровольно отдал «на камбуз», – то есть, на общий командный стол. Чем, собственно, и спас своё основательно качнувшееся, было, в глазах всей команды, реноме.

       Когда через пять-шесть дней рыба просолилась, он своих двадцать шесть муксунов вынул из рассола и развесил под невысоким потолком левой нижней - всегда пустовавшей до этого - каюты, находившейся, как и правая, в нижнем этаже надстройки над машинным отделением. В этих каютах никто из экипажа не жил: слишком шумными и в летнее время жаркими были они от двух "главных движков - ГД"), день и ночь глухо "ворчавших" в утробе «машины». Исключая стоянки. Тогда оба труженика - ГД, наконец, замолкали, а им на смену приходил "дежурный" движок. Он еле слышно урчал, давая своей незаметной, но такой важной работой необходимые судну свет, тепло и подогретую воду. И в эти минуты, часы, сутки на теплоходе становилось неожиданно и непривычно тихо.
 
       Сейчас, по памяти, я уже не восстановлю точную дату той замечательной рыбалки. Из дневника, который, время от времени я вёл в ту счастливую молодую пору, удалось "выудить" лишь то, что «четырнадцатого августа мы пошли вниз – на Яну», где уже "двадцатого" или "двадцать второго" начиналось предзимье, какое в родных местах начинается, обычно, в конце октября - начале ноября: с утренним хрупким ледком на лужах, с редким,  временами срывающимся с тусклых небес непродолжительным снегом. Когда же "двадцать шестого августа", на пути "вверх", поднялись до Якутска, там всё еще зноем дышало настоящее лето: жара стояла "градусов двадцать семь"...

       Ну а сейчас о том, почему так надолго запомнились мне «Марконины муксуны» и то, сколько их точно было. Пока мы ходили «по северам», они преспокойно висели и вялились под потолком, напрочь забытые всеми, кроме их хозяина. Тот, разумеется, помнил о них и время от времени проверял. Погода "над" и "за" бортом: в Тикси, Нижнеянске, на всём пути между двумя обозначенными географическими точками «туда-обратно» была прохладная, осенняя. В низовьях Яны, как сказано было выше, мы вообще застали предзимье: снег уже лежал высотой сантиметра в четыре, и мы с Андреем Милюшесом, старпомом, пробовали даже охотиться на полярную куропатку - уже вполне вылинявшую и приодевшуюся в белое, камуфляжное зимой, перо.

       Когда же стали подыматься вверх по Лене: вышли из «Горла» и, начиная от посёлка Кюсюр, гружённые не только каким-то ценным нижнеянским грунтом, но и с пришвартованным к левому борту охотничьим катером, палуба которого была завалена убитыми при перекочёвке дикими оленями (движок у их катера «сдох»; починить самостоятельно охотники-якуты его не смогли, а посему и попросились у нашего всегда добродушного капитана взять их «на швартовы» и поднять "вверх", – почитай что до самого Якутска). Когда подошли к столице Якутской АССР, - к нам снова исподволь, незаметно, но так ласково и приятно вернулось якутское лето... Вернее будет сказать, это это мы, недавние приполярные странники, воротились к нему.
 
       Уже почти у Якутска, в одно из тёплых солнечных начал дня, утром, всех нас неприятно поразила плотная удушливая вонь протухшей рыбы. «Кэп» велел Серёге проверить его «сушилку-кладовую». Как раз дело было в свободное от моей вахты время: я был ничем не занят, и всё, что происходило в то утро, видел собственными глазами.

       Марконя сунулся, было, в "сушилку", да не тут-то было. Дверь оказалась запертой изнутри. – Как? Почему? Ключ-то, если и был, должен был быть у него. Но ключ проворачивался, как положено, щёлкал замок и ручка-защелка легко поворачивалась, но дверь не открывалась... И тот запах!.. Не запах, а жуткая вонь, стоявшая в коридоре, на нижней палубе возле злосчастной каюты была такая, что, не зажав пальцами нос или не затаив дыхания, пройти там было ужасно вОнько.
       А уже на носу судна, прямо по курсу, вырисовывался вдали главный город Якутии: большой речной порт, люди там и всё такое прочее...
       Хорошо ещё, что единственный иллюминатор нижней палубы оказался не задраенным, а только прикрытым. Серёга открыл его, сунул голову внутрь: "капец"! – хоть мёртвых заноси... или выноси?.. - это уже, как посмотреть.

       Рыбий жир с двадцати шести «НЕ бакинских комиссаров», а "Усть-ленских муксунов", стекая и капая от установившегося в последнее время непрестанного тепла: сутки напролёт тарабанивших дизелей внизу, летних на постоянно-установившихся наружных температур за бортом, - днём доходивших до отметок в 25-27 градусов выше Цельсия...
 
       Муксуны споро и незаметно «таяли на глазах», а хозяйского глаза, "забалованного и замыленного" холодком "северов" и, в результате, потерявшего бдительность за их состоянием не было. Ценный рыбий жир незаметно стекал, капая, на пол, - исподволь затапливая шесть квадратных метров каютного пола на высоту, примерно, восьми-девяти сантиметров: - всего лишь на парочку сантиметров выше комингса (невысокого корабельного порожка сантиметров в шесть высотой, конструктивно предназначенного для предотвращения затеканию забортной воды внутрь помещений теплохода, и особливо, - его нижней палубы во время прохождения сильных морских штормов).
       Во ночам, когда температура воздуха "за бортом" заметно снижалась, рыбий жир застывал, уплотнялся, превращаясь в сплошную полутвёрдую массу, наподобие затвёрдевшего от холода пластилина. И вот в таком именно виде он и «запечатал»  свободный вход в каюту.

       Пришлось «прощёлкавшему клювом» сей "судьбоносный момент" Марконе брать в руки большой палубный топор для рубки дров, с трудом лезть в довольно узкий для его могучей фигуры проём иллюминатора и вырубать толстый пласт застывшего, приобретшего твёрдость и благородный цвет балтийского "рубинового" янтаря и весьма любезную "хозяину тайги" вонь изрядно подпорченной, гниющей, рыбы, и прямо  цельными кусками выкидывать этот некогда бесценный, в сути своей, архи-питательный продукт за борт.

       Ну а что ещё оставалось делать Марконе с тем неимоверным количеством рыбьего жира, случись даже, если бы тот капал на стерильно чистый пол и не успел бы провонять от перепада высоких температур? Сдать в аптеку? Смешно. Не то было время. Нигде и никто его бы не принял на заготовку.
       Самому растопить, слить в банки и затем пить трижды в день большими ложками: перед завтраком, обедом и ужином? Те, кому в детстве, по настоянию врачей, приходилось употреблять внутрь это снадобье, думаю, навек приобрели стойкое отвращение к сему эликсиру ценных поливитаминов и ПНЖС (полиненасыщенных жирных кислот). О великой пользе для жизнедеятельности организма человека ПНЖС - "Омега-3", "Омега-6" и т.п. в те благословенные времена знал, если и знал, - только узкий круг единичных специалистов. "Всезнайки-Интернета" тогда ещё и в проекте не было.

       Зато многочисленные при-Якутские налимы в тот благостный день «от пуза» насосались столь редкого в чистом виде даже для них - скользких обитателей придонного, тёмного и холодного подводного мира, особенно пенного жирного пищевого продукта. Причём сделали это абсолютно "на дармовщинку"... Хотя, - что это я?!.. В Природе ведь всё раз и навсегда «закольцовано», и ничто, слава Богу, нигде и никогда не пропадает зря.