Рыбалка в устье Лены

       Это был последний рейс в Нижнеянск в ту памятную навигацию 1988 года. Мы, помнится, вошли тогда в устье Лены и уже с полдня шли по нему, когда, ближе к вечеру, поднялся сильный "норд-вест", и нас, по рации, задержали для охраны плотов: чтобы их не разбило и не разбросало в штормовую погоду. Прошло не более получаса, как мы обогнали значительный по размерам караван плотов, влекомый катером-буксиром типа "РТ" или "ОТ" к Тикси. Волны на реке расходились такие, какие на Черном море бывают в трёх-пяти бальный шторм. Правда, и река в устье, когда смотришь налево – на широчайший, многокилометровый её разлив, – напоминает собой если не море, то огромное озеро, дальний берег которого – это всего лишь один из многочисленных островов её невероятно широкого устья. Самого же коренного дальнего берега ни в бинокль, ни в подзорную трубу, даже с крыши надстройки корабля, не увидишь. Ширина устья этой великой сибирской реки при её впадении в море Лаптевых, если мне не изменяет память, достигает тридцати двух километров. Так, по крайней мере, было сказано в учебнике географии, по которому я учился. Поэтому и коренной левый берег в тех местах – даже в начале или в середине разветвлённого протоками русла – можно разглядеть лишь на лоцманской карте, лежавшей на рабочем столе в штурманской рубке.
       Не разглядеть его было и с правого – полого-холмистого - берега, на вершине которого поутру мы увидали мощного красавца-оленя, одиноко стоявшего на гребне берегового холма с гордо поднятой головой, величественно обрамленной широкими, симметрично-правильными рогами. Что он высматривал вдали и о чём думал при этом – нам, конечно же, оставалось неизвестным. А вот о том, что видел он впереди и вдали от себя, –  постараюсь сейчас описать.
       Внизу и впереди, насколько хватало глаз, текла великая, с телячьего детства знакомая ему Большая река, которую его родное стадо переплывало во время ежегодных осенне-весенних перекочёвок, но только значительно выше по течению – километров за сто пятьдесят-двести отсюда, где река сужается до двух-двух с половиной километров, с двух сторон зажатая скалами. Далеко на горизонте виднелся голый песчаный и плоский берег, непокрытый, за далью,  никакой растительностью, который вдруг возникал из воды слева и так же плавно уходил в воду справа через довольно продолжительное расстояние. Это был не берег, а длинный остров, названия которого на человеческом языке олень не знал. За тем островом и немного правее него, – и еще удалённее по горизонту, – виднелся другой песчаный остров: поменьше первого и покороче, - несколько перекрытый «длинным» и от того полностью оленю невидимый. Далеко вдали и еще правее и ниже по течению как будто бы угадывались в утренней дымке смутные очертания других островов... Но коренного берега разглядеть было нельзя, – как ни всматривался вдаль стоявший на взлобке рогач.
       Он  перевёл взгляд ближе, вниз, и метрах в трехстах, у самого почти берега, увидал застывшую на реке пёструю ленту плотов: – целый их караван, причаленный близко к берегу от начала долгой и плавной излучины до трети её длины. С левой, если смотреть по течению реки, стороны этой пёстрой вереницы плотов: приблизительно в середине её, белел надстройкой и чернел бортом на фоне серовато-синей реки стройный элегантный сухогруз, стоявший на якоре. О том свидетельствовал чёрный шар, поднятый на баке и слегка качающийся под ветром. Но на таком расстоянии казалось, что шар сам собой висит в воздухе чуть правее и  ниже передней мачты и, странное дело, не падает и никуда не улетает, хотя со вчерашнего дует довольно-таки бодрящий северо-западный ветер.
       Не столько увидав, сколько услыхав подозрительное копошение маленьких двуногих, и всегда, как правило, опасных прямоходящих существ на палубе теплохода; а затем увидав спускаемую на талях моторную лодку, вожак стада или самец-одинец, не теряя гордой осанки, неспеша развернулся и скрылся за урезом холма.
       Впрочем, ему не стоило опасаться. Люди, спустившие на воду лодку, подтянувшие её к опущенному бортовому трапу и теперь спускавшие туда вещи, вовсе не были настроены охотиться на оленя. Во-первых, они знали, что находятся на территории заповедника, где Законом запрещено охотиться. Во-вторых, собирались всего лишь порыбачить с берега Большой реки, поскольку совершенно неожиданно у них случился выходной день, а в каюте капитана или механика «случайно» нашлось два импортных телескопических удилища, входивших в комплект этого сухогруза класса «река-море», не так давно изготовленного на «N-ской» судоверфи «братской» Чехословацкой Республики. На сленге речников, такой сухогруз назывался «Чешкой» (по месту изготовления) или  «Чебурашкой» (из-за двух, заметно выступающих в стороны верхней части надстройки судна, где находилась штурманская рубка, «ушей». Эти симметрично расположенные и выдающиеся в стороны верхние части надстройки отдаленно напоминали большие уши всем известного персонажа замечательного советского мультика - "Приключения Чебурашки").
       Чтобы ловить рыбу, удилища следовало оснастить удочками. Поскольку катушек к ним не полагалось, да и мало в те годы ловили рыбу с помощью катушек, – разве что на спиннинг, – решено было изготовить простые, так называемые «глухие», удочки. Хорошо ещё, что нашлись хоть какие-то: леска, крючки, грузила, поплавки. К сожалению, этого, столь необходимого припаса, хватало, разве что, на четыре-пять полноценных оснасток. Ну да что спрашивать с ежегодно меняющегося на две трети экипажа судна, когда «коренные» его члены: капитан, механик, старпом, – рыбаками не были и удочек, можно сказать, в руках не держали. Старпом Андрей М-с еще поохотиться на утку, зайца, приполярную куропатку умел и любил, но и то лишь тогда, когда позволяло время. А позволяло оно не часто. А вот насчёт рыбалки, как это ни странно для человека, выросшего в верхнем течении огромной сибирской реки, был, что называется, – «полный пномпень и нольсенс».
       О капитане, покамест, и говорить нечего. Его навыки и познания в рыбной ловле будут описаны ниже. Что же касается механика, то тут ничего определенного сказать не могу и не вправе. На берег с нами он в тот раз не выезжал: оставался на судне. Возможно, уступил место капитану. А может, был попросту не расположен в тот день ловить рыбу. Впрочем, всё могло быть объяснено и куда проще: то было время несения им очередной вахты, и служебная дисциплина вынуждала оставаться на корабле.
       Хорошо ещё, что во всей остальной мужской части команды, – а это девять человек, – нашлись хотя бы двое, кто мог назваться рыболовами-любителями, имевшими не только какое-то представление о конкретике этого вида «второй охоты» на поплавочную удочку, но ещё и умевшие правильно собрать её, снарядить, превратив кучку разрозненных частей в подлинное «орудие лова».
       Этими двумя умельцами оказались мы с Серёгой Пр-м – нашим судовым радистом, а на морском-речном флотском сленге - "марконя". Оба «западники», прилетевшие в Восточную Сибирь поработать в навигацию на полгода из европейской части страны.
       К счастью, Серый оказался не новичком по части рыбалки удочкой в условиях заполярной тундры. На мой вопрос: «А на что же мы будем ловить здесь?», он, лукаво сощурившись, – точь-в-точь как самый известный на планете его Симбирский земляк, – бесшабашно, как показалось мне тогда, ответил: «Как обычно – на червя!». «Да где же мы его возьмем здесь?!» – продолжал допытываться-недоумевать я. «А вот увидишь!..» – уверенно пообещал «марконя».
       И вот мы вшестером, – все те, кто с утра в кают-компании выразил желание «сплавиться» на берег и порыбачить, – будучи, к тому же, свободными от вахт и прочих неотложных дел, – загрузились в моторку, и Рантикович – наш славный «кэп» – дёрнув, как полагается, пару-тройку «холостых» за заводной шнур стартёра, с третьего аль четвёртого раза "завёл" и уверенно заложил плавную дугу к берегу.
       На пустынно-суровом берегу упорный "норд-вест" давал себя знать гораздо сильнее, чем на палубе теплохода, где можно было не только спрятаться за надстройку, но и вовсе, без нужды, не высовываться наружу. От бескрайней водной шири огромной реки непрестанно бежали довольно приличные, с загибающимися на концах пенными кружевами, волны. Лодка «весело и бесстрашно» запрыгала на волнах. Холодные брызги время от времени окропляли нам лица. Мы при этом чувствовали себя бывалыми "морскими волками", собравшимися высадиться на «пустынный брег», дабы изучить и обследовать «земли нехоженные, неведомые»… Чего стоил один лишь красавец-олень, гордо стоявший с утра на вершине холма и как-будто приветствовавший нас ото всех бескрайних просторов заполярной приленской тундры. Интересно, паслось на той стороне холма большое дикое оленье стадо, или же он был один? Этот вопрос так и остался невыясненным... Да и, честно признаюсь, не возникал тогда: некогда было.
       Как только причалили и высадились на берег, Серёга позвал меня с собой, и мы прошли с ним несколько выше от уреза воды – метров на двадцать-тридцать. Стали «копать червей», то есть отдирать и отворачивать голыми руками квёлый тундровый мох, покрывавший почву, остро-неприятно чувствуя кончиками пальцев мертвящий холод близкой к поверхности "вечной мерзлоты". В подложке того мха надо было находить и ыковыривать малюсеньких тёмно-красных червячков: – в сантиметр длиной и в два-три миллиметра толщиной. Они были, на вид, всего лишь раза в два, ну, - в три, – толще и длиннее «нашего» мотыля. На мой вопрос: «Что за «зверь?» – Серёга ответил, что это настоящий «взрослый дождевой червяк», но что в сложившихся природных условиях он здесь – в Заполярьи – больше не вырастает.
       «Ну что же: пусть такой, чем никакой!» – подумалось мне тогда. Вот только на крупный крючок: «девятку» или «десятку» по советской шкале калибровки рыболовных крючков, он насаживался с большим трудом: медленно и осторожно, чтобы не порвать. 
       И вот, с непривычки и как всегда помаявшись, наживили мы две наши удочки; забросили… А волны бегут на берег, словно это не река, а море перед нами! С шумом и плеском набегают, ударяются в твердь берега и скатываются назад, оставляя за собой желтоватую пену на отмели, - будто «вылизывая» крупно-зернистый речной песок. Тёмно-красные сверху и "грязновато"-белые снизу, хорошо заметные на тёмно-серой воде поплавки, прыгают на волнах, находясь в лежачем положении. Это сделано для того, чтобы грузила лежали на грунте и не только удерживали наживку у дна, но и не давали снасти подтаскиваться к берегу. Удилища на верхнюю треть длины лежат на воде, слегка попрыгивая на волнах; а две трети – на берегу. Концы их также планомерно покачиваются в такт поплавкам, пучкам вырванных водорослей, щепочек, отломков коры, пригнанных волнами к берегу.
       Мы сидим на круглом гладком топляке, давно выброшенном на пустынный берег в более "крутую" штормовую погоду и, подчиняясь инстинкту добытчика, доставшегося от бесчисленных поколений предков, неотрывно смотрим на поплавки, на волны, на ширь колышущейся под ветром реки... Делать нам всё едино нечего. Остаётся сидеть и ждать...
       Да, чуть было не забыл! А это весьма важно для уяснения смысла дальнейшего моего рассказа.
       Ешё в самом начале «операции», – когда мы только начали с Марконей снаряжать по удочке, – тот во всеуслышание и безапелляционно заявил, что будет ловить отдельно – для себя. Дескать, скоро конец навигации, а ему надо непременно навялить и взять с собой неведомой его землякам северной сибирской рыбки. Поскольку, глядя на предштормовую погоду, никто из нас, в общем-то, ни на какой успех в рыбалке не рассчитывал, мы все дружно промолчали, дав тем самым молчаливое согласие. К тому же Марконя с самого начала, сразу после завтрака, – как только «кэп» объявил о предстоящей рыбалке, – принял в сборах и подготовке к ней самое деятельное участие. Не знаю: может быть Владимир Рантикович что-то знал об ожидавшей нас «второй охоте» (по идее, – не мог не знать; ведь он был опытный капитан тридцати шести лет от роду, из которых, я думаю, лет пятнадцать-семнадцать, как минимум, числилось за ним пройденных навигаций, включая "училищные" - учебные). Ведь не просто так – "от балды и бездеятельности" – собирался он «на дело», а с предвкушаемым азартом "лихой" рыбалки, хотя лично для меня было ясно, что не было в его биографии случаев детской добычливой рыбалки, после которых мальчишки, как правило, "полюбляют" этот вид отдыха и "охоты" одновременно на всю оставшуюся жизнь. 
       Вдруг, – как это всегда почти и бывает на рыбалке, когда долгонько ждёшь поклёвки, а её всё нет, и ты поневоле отвлекаешься от непрестанного созерцания "неподвижного" поплавка: - отвлекаешься, начинаешь глядеть по сторонам, – первая и всегда внезапная поклёвка практически всегда застаёт тебя врасплох. Так случилось и в этот раз. Поплавок на правой,  «маркониной» удочке, вдруг исчез из виду... Сперва показалось, что его захлестнуло волной. Но нет! Его больше нет на поверхности воды: – он пропал! Серёга подхватился, хватил обеими могучими своими ручищами удилище и резко дёрнул вверх, - явно не рассчитав силу. Какую-то «здоровую», блеснувшую серебром рыбину килограмма «за два», на глазок, ему-таки удалось выдернуть из воды и с метр-полтора пронести на весу. Но стоило той «возмутиться» столь нежданной и невиданной прежде наглостью обращения и резко дёрнуться на конце снасти, как легко  беззвучно лопнула "гнилая" леска в каком-нибудь метре пониже поплавка, и рыбина с "оглушительным" всплеском ушла себе в "серое море"...
       Не успел ещё я, «радостно» восхищённый увиденным, во всеуслышание «похвалить» и «поздравить» незадачливого радиста «за проявленные слаженность и расторопность действий», как такая же поклёвка случилась и на нашей – «камбузно-общаковой» – удочке.
       Андрюха-электромеханик или – по флотской терминологии: «кулон», - мой корабельный, в ту навигацию, "кореш" оказался возле удочки первым, поскольку, по загодя проведённой жеребьёвке, его очередь была первой: везёт же рыжим(!). Он подсёк, хотя подсекать там явно не требовалась: голодная рыба хватала наживку жадно, не церемонясь. И эта рыбка оказалась не слабой: давала достойное сопротивление державшему изогнутое и дрожавшее от напряжение в его руках удилище,  пятившемуся от неё Андрюхе, - растерянному и толком не знавшему, что с той рыбой и делать. Наученный горьким опытом спешно восстанавливающего свою оборванную удочку волжанина-горьковчанина, Андрон сразу выдёргивать рыбу из воды не стал, а инстинктивно пятился назад, попутно подводя сильную, активно сопротивлявшуюся рыбу к берегу, отчаянно, при этом, вопя: «Братцы, помогите! Да сделайте же что-нибудь!…».
       Все мы - сами растерянные и не знающие, что делать с подобными экземплярами, - смотрели на происходящее, вскочив с бревна и поразевав от восхищения рты; хлопая ресницами и мучительно туго соображая, чем бы ему помочь, как вдруг наш бравый капитан, - один из нас будучи в сапогах-болотниках, загодя
растянутых им на всю длину резиновых плотных чулок, - схватил в руки также ранее и неприметно для нас приготовленный «к бою» подсак, до того лежавший у него за спиной, и, подобно бегущему на штурм неприятеля пехотинцу, с подсаком наперевес, храбро ринулся в воду…
       О, это зрелище надо было видеть!.. Уже видимая на мелководье крупная рыба послушно шла к берегу, влекомая отступавшим "от неё", как от врага, по-прежнему вглубь берега и не перестававшим "голосить" Андрюхой. Подумать о чём-то: как правильно выудить - «взять» - такую рыбину конкретно в тех обстоятельствах ни ему, ни любому из нас, впервые столкнувшимся с подобной диковиной, было некогда, да и невозможно, пожалуй. Реального навыка ловли неизвестной, покамест, крупной северной рыбы на обычную удочку тоже ни у кого не оказалось. Однако, бравый наш "кэп" по-своему не растерялся. Громко бухая сапожищами сорок пятого размера, - сам будучи росточком с метр-шестьдесят, не больше, - разбрасывая снопы брызг во все стороны, "находчивый наш" Владимир Рантикович смело пёр "на врага",  реально желая, надеясь помочь... А вышло... А вышло, как всегда, - "по-Черномырдину"...
       Испугавшаяся сапожищ рыба, будучи уже в каких-нибудь метрах  двух от берега, резко развернулась и... как и первая, - «ушла себе в сине-серое море», традиционно оборвав нам предпоследнюю  удочку. На сей раз оборвалось «поухватистей»: со "всей начинкой" - крючком, грузилом, поплавком и большей частью имевшейся на удочке лески...

       О, что тут было, что тут было!!!... Вспоминая сейчас "то" своё поведение, честно признаюсь: стыдно мне не было. Ни тогда, ни теперь. Более того, и как показали дальнейшие события, - было и осталось до сих пор, чем гордиться. Но об этом текст мой пойдёт ниже, поскольку произошло позже. А покамест, - всё по порядку.
       Увидав, как и отчего сорвалАсь и ушла обратно, в "глубь речную", унеся с собой предпоследнюю "общаковскую" удочку такая желанная и ещё непознанная нами "самая большая рыба", я, позабыв не только про обыкновенные правила приличия, но и про судовую субординацию: вот уж действительно - "потеряв голову", - обложил бедолагу-"кэпа" такими отборными "идиоматическими выражениями", что даже самому стало как-то неловко на короткое время... совестно, как-то, стало... Но, как говорится: "слово не воробей...". Впрочем, милейший и справедливейший наш В.Р. В-ский, сознавая собственный конфуз, первый поспешил мне на помощь, публично признав виновным исключительно себя, несмотря на то, что добровольный лизоблюд Андрюха принялся было публично учить меня правилам поведения и субординации... Золотой человек был и есть, я надеюсь, наш воистину демократичный "товарищ-капитан"!.. Дай Бог ему "сто лят жыцьця", как обыкновенно желают у нас "молодым" на свадьбах, а пожилым - на юбилеи. "Переводятся нонеча такие!" - добавил бы я памятными словами Н.С. Лескова, сказанными неким купчиной в адрес "Леди Макбет Мсценского уезда".
       И тут: снова поклёвка, да на временно бесхозную Марконину удочку! И – о, боги! - я оказался ближе всех к ней. Мгновенно схватил её, подсёк, как положено, хотя и на этот раз, думаю, - не требовалось. Чувствуя упругое сопротивление сильной рыбы, тут же – чисто на одном инстинкте (ни о чём не вспоминая, не рассуждая, а повинуясь лишь давнему условному рефлексу, выработанному ещё в далёком детстве, отрочестве, когда сотни раз проделывал этот манёвр при ловле крупных карасей, линей на «донки» на нашем "третьем" городском озере, днями и ночами ловя рыбу вместе с родным и любимым "дядей Димой" и его сыном Эдиком - моим двоюродным братом-ровесником: закадычным дружком детства...
       Чуть подведя рыбу к себе: ровно настолько, чтобы у кончика удилища перехватить леску свободной рукой, - и положив удилище рядом, у ног, я стал плавно, но энергично вести не сопротивлявшуюся рыбу к берегу. Она так и "вылетела", подобно торпеде, на плотно укатанный волнами песок, проехав "на пузе" с добрый метр от края воды. Явно не успев, при этом, ни опомниться, ни что-либо сообразить. Так и стояла на брюхе и, недоумевая, вертела глазами и хлопала жаберными крышками: - совсем как тот "Боганидский окунь"...
       На этот раз на крючке оказался около трёхкилограммовый муксун: – рыба, внешне похожая на "нашего" леща, но раза в полтора "ниже" по высоте и во столько же раз толще корпусом. С "бокатин" - была она, вроде, "серебристая"; с тёмно-зелёной спиной. А что до её  гастрономических качеств, то тут лещ не идёт ни в какое сравнение! Это, примерно, то же, что по вкусу и своей пищевой ценности сравнить настоящее белорусское сливочное масло с маргарином "Любительским" или "Обыкновенным", или любым другим: какие там ещё маргарины бывают?!.
       Поверите ли? Об одном жалею, что в те мгновения, когда весь был поглощён вываживанием муксуна, не видел я выражений застывших от ожидания и приближающегося восторга лиц моих сотоварищей... Эх, дорого бы дал я сейчас, чтобы наяву увидеть те весьма забавные, как представляется мне сейчас, выражения их "физиогномий"...
 
       Ну а далее, несмотря на скромный, пока, но всё-таки одержанный триумф, пришлось вернуть удочку самоназванному её "хозяину", а самому заняться снаряжением новой и "крайней" - "общаковской", - поскольку никто из стоявших "в очереди" на ловлю лососёвых ничего подобного сделать не мог: "потерянное детство"!..

       Пока я возился с удочкой, Марконя сам, один, ловил на "свою", не дав никому, но живо переняв у меня опыт безопасного вываживания крупной речной (и не только!) рыбы. Поймал два или три "хвоста" один из которых оказался сиг или чир. Это была очень похожая на муксуна рыба, тоже из семейства лососёвых, но корпусом несколько по уже, по суше, одним словом, - по субтильнее.
       А дальше, как говорится: "Бог - не фраер: он всё видит!..". У "Марконина-макаронина" вдруг закончились "червячки-козявочки", и ему самому - "куркулю волжскому" - пришлось идти "копать червя", поскольку "жлобяра", сразу же проявив свою гнилую "западническую" сущность и отделившись от команды, невольно - пусть и неявно - поставил себя в положение изгоя: никто из ребят не захотел поделиться с ним своими "кровными" червячками. И покамест он ходил "подальше в степь" - ковырять вечную мерзлоту - мы все, свято соблюдая очередность, поймали на "бесхозную" удочку не менее трёх нехилых муксунов с чирами, сигами, - кто их там тогда различал? Чай, не биологами-ихтиологами все мы тогда были, а случайными рыболовами-любителями, единственно благодаря лишь божьему промыслу оказавшиеся в то время, в том месте и, как показали дальнейшие события, оказавшиеся совсем не даром.
       Дело спорилось, потому что клевало бешено. Только чуть озябшими пальцами натянешь на крючок тоненького бордового червячка; только закинешь... Поплавок, хорошо видимый на свинцово-серой воде, раза три подпрыгнет на волнах и... резко нырнёт вглубь. Тогда не зевай – тяни-подсекай! Рыба, в принципе, засекалась сама: от жадности глубоко заглатывая наживку.
       Как почувствовал на конце лески упругое сопротивление: "Есть!" - тут же клади удилище на землю и живо, но плавно - без рывков - перебирая руками леску, тяни рыбину на берег. Муксун "шёл" от двух с половиной до трёх-четырёх килограммов. Реже попадались сиги, чиры (все три вида рыб, кстати, очень похожи между собой, и только знаток - опытный местный рыболов, мог легко и безошибочно опредилить и отделить одну от другой. Впрочем, к концу того, по-рыбацки счастливого дня, мы все неплохо познакомились с особыми приметами каждого вида тамошних "лососёвых". Ведь недаром говорится, что лучший учитель - это собственный опыт.
       Сходов больше не было. Ловили мы часа три-четыре. Сейчас уже точно не помню: то ли до угасания клёва, то ли до угасания дня. Но рыбы уже было наловлено  неожиданно много. Рантикович снова взял бразды правления на себя предложил нам "шабашить". Доловили до конца остававшихся в карманах курток червей, собрались и поехали "домой".
       Серёга, помнится, один наловил штук сорок или даже более. Мы, конечно же, раза в три-четыре больше, так как имели возможность искать и находить тундровых червячков не "для себя", а "в общий котёл" в перерывах между сеансами личной ловли, а потому там они не заканчивались, тогда как радисту приходилось время от времени оставлять удочку, чтобы поискать наживку, чем мы, разумеется, не пренебрегали воспользоваться, поскольку удочка изначально была общей - корабельной.
       Когда на теплоходе – после запоздалого обеда или раннего ужина – мы все разбирались с пойманной рыбой, оказалось, что засолили мы почти две столитровые бочки: наша, «командная», была заложена доверху – под гнёт; Серёгина, – несколько больше половины. В его бочке лежало двадцать шесть муксунов. Значит, в нашей их было около сорока. Остальные пошли на заморозку одними спинами - "под строганину", на жарку да на рыбный суп для всей команды. С десяток своих рыб Серый, вновь "обретший советь" на "родной палубе", добровольно отдал «на камбуз», – то есть, на общий стол. Чем, собственно, и спас своё основательно пошатнувшееся, было, в глазах команды реноме.

       Когда через пять-шесть дней рыба просолилась, он своих двадцать шесть муксунов вынул из рассола и развесил под невысоким потолком левой нижней - всегда пустовавшей до этого - каюты, находившейся, как и правая, в нижнем этаже надстройки над машинным отделением. В этих каютах никто из экипажа не жил: слишком шумными и в летнее время жаркими были они от двух "главных двигателей" ГД), день и ночь глухо "ворчавших" в утробе «машины». Исключая стоянки. Тогда оба "трудяги" ГД, наконец, "отдыхали", а им на смену приходил "дежурный" движок. Он еле слышно урчал, давая своей незаметной, но такой важной работой необходимые сухогрузу свет, тепло и подогретую воду. И в эти минуты, часы, сутки на теплоходе становилось неожиданно-непривычно тихо.
 
       Сейчас, по памяти, я уже не восстановлю точную дату той замечательной рыбалки. Из дневника, который, время от времени, вёл в ту пору, удалось "выудить" лишь то, что «четырнадцатого августа мы пошли вниз – на Яну», где уже "двадцатого" или "двадцать второго" начиналось предзимье, какое в родных местах начинается, обычно, в конце октября - начале ноября: с утренним хрупким ледком на лужах, с редким,  временами срывающимся с тусклых небес непродолжительным снегом. Когда же "двадцать шестого августа", на пути "вверх", поднялись до Якутска, там всё еще зноем дышало настоящее лето: жара стояла "градусов двадцать семь"...

       Ну а сейчас о том, почему так надолго запомнились мне «Марконины муксуны» и то, сколько их точно было. Пока мы ходили «по северам», они преспокойно висели и вялились под потолком, напрочь забытые всеми, кроме хозяина. Тот, разумеется, помнил о них и время от времени проверял. Погода "над" и "за" бортом: в Тикси, Нижнеянске, на всём пути между двумя обозначенными географическими точками «туда-обратно» была прохладная, осенняя. В низовьях Яны, как сказано было выше, мы вообще застали предзимье: снег уже лежал высотой сантиметра в четыре, и мы с Андрюхой-старпомом пробовали охотиться на полярную куропатку - вполне вылинявшую на зиму.
       Когда же стали подыматься вверх по Лене: вышли из «Горла» и, начиная от посёлка Кюсюр, гружённые не только каким-то ценным нижнеянским грунтом, но и с пришвартованным к левому борту охотничьим катером, палуба которого была завалена убитыми при перекочёвке дикими оленями (движок у их катера «сдох»; починить самостоятельно охотники-якуты его не смогли, а потому и попросились у нашего доброго капитана взять их «на швартовы» и поднять "вверх" – почти что до Якутска); подошли к столице Якутской АССР, - снова исподволь, незаметно, но так ласково и приятно вернулось к нам лето... Вернее сказать, это мы воротились к нему.
       Уже почти у Якутска, в одно из тёплых солнечных начал дня, всех нас неприятно поразила плотная удушливая вонь протухшей рыбы. «Кэп» велел Серёге проверить его «сушилку-кладовку». Как раз дело было в свободное от моей вахты время: я был ничем не занят, и всё, что происходило в то утро, видел собственными глазами.
       Марконя сунулся, было, в "сушилку", да не тут-то было. Дверь оказалась запертой изнутри. – Как? Почему? Ключ-то, если и был, должен был быть у него. Но ключ проворачивался, как положено, щёлкал замок и ручка-защелка легко поворачивалась, но дверь не открывалась... И запах!.. Не запах, а жуткая вонь в коридоре, на палубе возле злосчастной каюты стояла такая, что, не зажав пальцами нос или не затаив дыхания, пройти там было невероятно вОнько. А уже «на носу» - прямо по курсу - вырисовывался вдали главный город Якутии: большой речной порт, люди там и всё прочее...
       Хорошо ещё, что единственный иллюминатор оказался не задраенным, а только прикрытым. Серёга открыл его, сунул голову внутрь: "капец"! – хоть мёртвых заноси ... или выноси?..
       Рыбий жир с двадцати шести НЕ «бакинских комиссаров», а "усть-ленских муксунов", стекая и капая от установившегося в последнее время непрестанного тепла: сутки напролёт работавших диззелей - внизу, и летних наружных температур окружающей среды, днём доходивших до +25,+27 градусов "выше Цельсия".
       Муксуны споро и незаметно «таяли на глазах», а хозяйского глаза, "забалованного и замыленного" холодом "северов" и, в результате, потерявшего бдительность, за состоянием их не было. Ценный рыбий жир незаметно стекал, капая, на пол, затопив, в конце концов, шесть квадратных метров пола на высоту, примерно, восемь-девять сантиметров: - на пару "сантимов" выше комингса - невысокого корабельного порожка сантиметров в шесть высотой, конструктивно предназначенного для предотвращения затеканию забортной воды внутрь помещений теплохода - и особенно его нижней палубы - во время прохождения сильных морских штормов.
       Ночами же, когда температура воздуха "за бортом" заметно снижалась, рыбий жир застывал, уплотнялся, превращаясь в сплошную полутвёрдую массу, наподобие затвёрдевшего от холода пластилина. И вот в таком именно виде он и «запечатал»  свободный вход в каюту.
       Пришлось «прощёлкавшему клювом» "судьбоносный момент" Марконе брать в руки большой топор для рубки дров, с трудом лезть в довольно узкий для его могучей фигуры проём иллюминатора и вырубать толстый пласт застывшего, приобретшего твёрдость и благородный цвет балтийского "рубинового" янтаря и любезную "хозяину тайги" вонь изрядно подвонявшей - "гнилой" - рыбы и её же, рыбьего, жира, - и вырубленными разновеликими кусками  выбрасывать его бесценный, в сущности, питательный продукт за борт...
       Ну а что ещё оставалось делать Серёге с таким неимоверным количеством рыбьего жира, случись даже, если бы тот капал на стерильно чистый пол и не успел бы провонять? Сдать в аптеку? - Смешно. Не то было время. Нигде и никто его бы не принял. Самому расплавить, слить в банки и пить трижды в день большими ложками перед завтраком, обедом и ужином?! Те, кому в детстве, по настоянию врачей, приходилось употреблять внутрь это снадобье, думаю, навек приобрели стойкое отвращение к сему эликсиру ценных поливитаминов  и ПНЖС (полиненасыщенных жирных кислот). О великой пользе для жизнедеятельности организма человека ПНЖС: "Омега-3", "Омега-6" и тому подобных, в те благословенные времена знал, если и знал, - только узкий круг специалистов. "Всезнайки"-интернета тогда ещё, пожалуй,  и в проекте не было...
       Но зато многочисленные при-Якутские налимы в тот благодатный день «от пуза» насосались столь редкого в чистом виде даже для них - обитателей придонного: тёмного и холодного подводного мира, пищевого продукта. Причём, - сделали это "на дармовщинку"... Хотя, - что это я?!. В Природе ведь всё «закольцовано», и ничто, слава Богу, нигде и никогда не пропадает зря.