de omnibus dubitandum 27. 49

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ (1650-1652)

Глава 27.49. ПРЕДПОЧТЕНИЕ, ОТДАННОЕ БЕЗРОДНОЙ НАСТАСКЕ…

    Случаи благополучной семейной жизни князя и простолюдинки (или аристократки и «простеца») почти не нашли отображения в ненормативных источниках. Лишь как исключения можно привести взятые из литературы примеры браков крестьянки Февронии и князя Петра (XVI в.), «девки» Бовы-королевича и безымянного князя (которого Бова сам «выбрал и отдал девицу за князя замуж» (XVII в.) [мПоБК - Пушкарева Н.Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (Х — начало XIX). С. 300].

    Даже в идеализированном варианте «Повести о Петре и Февронии» мезальянс привел к политической драме.

    Поначалу князь утверждал, что «невозможно князю пояти тя в жену себе безотчества твоего ради», затем подчинился требованию «невежителницы» (дочери необразованного, «невежи» — Л.С.). Феврония была изображена в повести довольно настойчивой в своей идее неравного брака, в которой проявился стихийный эгалитаризм автора «Повести» Ермолая-Еразма [«Любовь истинная — ко всем равно» (Рукописный отдел Российской национальной библиотеки (Петербург). Собр. Новг. — Соф. б-ки. № 1296. Л. 178 об.); «Вси человецы богом создание единаго естества» (Там же. Л. 189) и др.]. Однако сам он не обольщался на предмет убежденности в нем современников, обрисовав столкновение идей преодоления социальных различий и традиционного осуждения мезальянсов как конфликт Петра с боярами. Последние, как известно, заявили: «Княгини Февронии не хощем, да не господствует женами нашими!», потребовав изгнания бывшей крестьянки [Повесть о Петре и Февронии. Подгот. текста и исслед. Р.П. Дмитриевой. Л., 1979. С. 218. Ср.: «Никогда де того не будет, еже смердову сыну королевскую дочь пояти!» (Повесть о Василии Златовласом. XVII в. С. 390)].

    Описанная ситуация — один из примеров того, как факты частной жизни (социальное происхождение, мезальянс) могли трансформироваться, не найдя адекватного восприятия обществом, в факты жизни публичной.

    В памятниках XVII в. можно найти (и не однажды) вложенную в уста героев, принадлежавших к разным социальным стратам, негативную оценку любви в условиях неравенства («срамота», «понос», «неподобное дело») [Повесть о Петре Златых Ключей. С. 347].

    Напротив, семья, основанная на имущественном и социальном равенстве, восхвалялась: «Аз была дочь богатого отца и матери добрыя — был бы мне муж отца богатого, и была бы есмь госпожа добру многу, и везде бы[ла бы] честна, и хвална, и почитаема от всех людей» [Беседа отца с сыном о женской злобе. XVII в. // ПЛДР. XVII в. М., 1988. Кн. 1. С. 489].

    Отметим, что в XVII столетии отношение москвичей к мезальянсам переменилось мало. В актах свидетельств таких браков не найти, а в литературных памятниках оценка их оставалась однозначно отрицательной.

    Скажем, в «Сказании о молодце и девице» гордая «боярская дочка» называет притязающего на ее взаимность «молодца» «дворянином-оборванцем», «деревенской щеголиной» и всемерно подчеркивает, что она ему не ровня. И это, при том, что герой «Сказания» — как становилось ясно читателю далее — был «сыном боярским», «княжим племянником», но выбитым какими-то крупными социальными событиями из привычного бытового уклада и обедневшим [Сказание о молодце и девице // Пиксанов Н.К. Старорусская повесть. М.; Л., 1923. С. 82–83].

    Об обращенности «брачных назиданий» именно к женщинам нет данных вплоть до конца XVII в. В отношении же мужчин отголоски темы «ищи ровню!» слышались не один раз.

    Для примера можно избрать поучение князя «отроку» (слуге) Григорию — в «Повести о Тверском Отроче монастыре»: «Аще восхотел еси женитися, да поимеши себе жену от велмож богатых, а не от простых людей, и небогатых, и худейших, и безотечественных [отчество на Руси и к концу допетровского периода осталось привилегией знатных — Л.С.]. Да не будеши в поношении и уничижении от своих родителей, и от боляр и другов, и от всех ненавидим будеши, и от мене удален, стыда ради моего!».

    Правда, сам поучающий женился в дальнейшем как раз не на ровне, а на крестьянке, которую до того полюбил Григорий. Так что рассуждения князя насчет «ровни» выглядели, по меньшей мере, лицемерием, а по большей — насмешкой над господствующей в обществе традицией не смешивать социальные различия в браках.

    Первый раз увидев невесту своего «отрока», девушку отнюдь не из богатых, он тут же «рече» ее жениху: «Изыди ты от мене и, дажь место князю своему и изыщи ты себе иную невесту, иде же хощеши. А сия невеста бысть мне угодна, а не тебе!».

    Вероятно, такая ситуация была нередкой и ранее, но именно автор, живший в XVII в., когда «старина с новизной перемешалися», когда появился интерес к внутренним переживаниям человека, представил дальнейшее развитие событий как трагедию: «отрок» - Григорий пережил душевную драму, ушел в леса и основал там монастырь.

    Автору «Повести» пришлось при этом как-то мотивировать и поведение князя, объяснять его действия вспыхнувшей страстью, любовью. По словам автора, князь, едва увидев Ксению, немедля «возгореся бо сердцем и смятеся мыслью» [Повесть о Тверском Отроче монастыре // XVII (1) — Памятники литературы Древней Руси. XVII век. М., 1988. С. 113].

    С другой стороны, нужно было представить в благородном свете и героиню «Повести». В современном обыденном сознании ее поступок не кажется привлекательным: она не вышла замуж за «плохого» жениха, подождав «хорошего». Однако в системе представлений человека XVII в. поведение ее выглядело не безнравственным (просватанная за бедняка-ровню, она сбежала к князю чуть ли не из-под венца), а, напротив, глубоко моральным.

    По мнению автора, Ксения изначально «провидела» свое предназначение, прислушивалась к внутреннему голосу и оттого представала «богомудрой» и «вещей».

    Так что, подходя к источникам с позиций анализа истории частной жизни, трудно не увидеть в них иллюстрации выработанного житейским опытом подхода к браку, весьма отличного от церковного.

    В «Притче о старом муже и молодой девице» (XVII в.) «старый муж, велми стар» перечислял «прекрасной девице» выгоды, которые ей сулил бы брак с немолодым богачом по расчету: «В дому в моем государынею будеши, сядет, моя миленкая, в каменной палате, и начну я тебя, миленкая, согревати в теплой бане по вся дни, украшу тебя, аки цвет в чистом поле и аки паву, птицу прекрасную, и сотворю тебе пир великий, и на пиру велю всякую потеху играти, и начнут тебя тешить…» [Притча о старом муже и молодой девице // Хрестоматия по древней русской литературе. М, 1952. С. 448].

    Таким образом, для смышленой и приметливой девушки удачное замужество могло стать «трамплином» в более высокий социальный пласт, что и вносило коррективы в систему бытующих представлений о том, где и как искать женихов.

    Отчего же все-таки и церковные поучения, и народная мудрость («Свинье гусь не ровня», «Мил-добр, да мне не ровня», «Не терт-де калач, не мят-де ремень, не тот-де сапог не в ту ногу обут, не садится лычко к ремешку лицом») [Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. IV. С. 98; Повесть о Василии Златовласом. XVII в. С. 401] предписывали вступающим в брак непременно искать себе «равного», «пару», «подобну себе»?

    Можно только предполагать, что выходцы из одного социального слоя, жившие в равном достатке, имели и одинаковые ценностные ориентации, что облегчало взаимодействие партнеров в создаваемой семье.

    Однако рассуждение уже упоминавшейся нами выше боярыни Ф.П. Морозовой о «супружнице» для сына заставляет приметить и иной ход рассуждений: «Где мне взять ("супружницу" сыну — Л.С.): из добрыя ли породы или из обышныя? Которые породою полутче девицы — те похуже (характером? — Л.С.), а те девицы лутче, которыя породою похуже…» [Ф.П. Морозова — Аввакуму. 1669 г. // Памятники литературы Древней Руси. XVII (1). С. 585].

    В этой житейской мудрости — отголосок мизантропии Заточника: «не женись на богатой», женись на ровне или, как мечтала Морозова, на той, что «породой похуже».

    Стоит заметить и другое: случаев венчанных, официально признанных мезальянсов в памятниках, зафиксировавших реальные исторические факты, очень мало. Закон требовал, если обнаруживались сожительства социально «свободных» жен и «холопов»-мужей, немедленно венчать их, с условием, что жена примет социальный статус супруга.

    Действительность, однако, была не всегда такой, как мечталось церковным дидактикам [Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси конца XIV — начала XVI в. М., 1964. Т. III. № 100, 439, 242; Памятники права периода укрепления Русского централизованного государства XV–XVII вв. М, 1956. Судебник 1589. Ст. 137].

    Вероятно, в древнерусском и московском обществе всегда существовало определенное число невенчанных, в том числе побочных семей, образованных «свободным» мужем и холопками [Попытку сюзерена образовать такую «семью» с женой вассала рисует несколько летописей, описывая судьбу Улиании Вяземской (XV в.). Вопрос о хотении, «с кем лещи», был для нее не праздным. И когда сюзерен ее мужа, «хотя с ней жиги», попытался достичь этого насильем, «она же сего не хотяще, въспротивися ему, вземши нож удари его в мышцу на ложи его». Попытка оскопления стоила Ульянии жизни. См.: Полное собрание русских летописей. 1-е изд.. Т. XXV. С. 236; Т. ХХIII. С. 256. В одном из списков, правда, поступок Ульянии выглядит не столь самоотверженно: она мотивирует отказ «лещи» с сюзереном супруга именно наличием «живого мужа». См.: Полное собрание русских летописей. 1-е изд. Т. II. С. 198], а также аристократками с людьми более низкого социального статуса [О существовании семей, образованных аристократами и их вторыми женами, меньшицами, говорят некоторые церковные источники [«друзии (некоторые) наложници водят яве (держат открыто) и детя родят, яко с своею (женою)»] и светские [упоминающие в имуществе умершего главы семьи («прелюбодейную часть»)] нормативные памятники, а также летописи. См.: Полное собрание русских летописей. 1-е изд.. Т. I. Под 980 г. С. 34; Вопросы Кирика, Саввы и Ильи с ответами на них Нифонта, епископа новгородского (XII в.) // РИБ. Т. VI. С. 69–70; Указ князя Всеволода о церковных судах // Российское законодательство X–XX вв. М, 1984. Т. 1. М, 1985. С. 250–254. И все же в жизнеописаниях князей и бояр XIII–XVI вв. упоминаний о побочных семьях нет].
   
    Летописи свидетельствуют, что «супружницы» (меньшицы) в таких семьях могли оказывать немалое влияние на мужей, что вызывало и глухой ропот, и явный протест (случай с Настаской, побочой женой галицкого князя Ярослава, обвиненной боярами в ворожбе, якобы повлиявшей на осложнение внутриполитической ситуации в Галицком княжестве в XII в.).

    Но не было ли высокое число таких «беззаконных сожительств, свинских, неблагословенных и нечистых» (их еще и посильнее ругали церковники) [«Мужи не добро живут с князем с своим, зане где улюбив жену или чью дочерь — поимашет насильем… взя у попа жену — и постави себе жену, и родися у нее два сына», — сокрушался летописец: самыми предосудительными были сожительства с женами/дочерьми священнослужителей. См.: Полное собрание русских летописей. 1-е изд.. Т. II. С. 106 (под 1173 г.)] отражением неодобрительного отношения к мезальянсам и самого общества, согласного считать «нормальным», «обычным» [Челобитные москвичей государю, написанные в XVII в., позволяют отметить, что случаи «беззаконных сожительств» лишь тогда вызывали беспокойство окружающих, когда они задевали чьи-то личные интересы, например, вызывали фактический развод без церковного оформления {«а дочеришка моя нивесть жива, нивесь нет, а слух до меня доходит, что он, Василей, живет с наложницами… а люди ево наложниц знают…» — Московская деловая и бытовая письменность XVII в. Изд. под-гот. С.И. Котков, А.С. Орешников, И.С. Филиппов. М., 1968. № 61. С. 74 (1666 г.)}] подобные сожительства, но не согласного на официальную регистрацию прецедентов (венчание аристократов с простолюдинками)?

    Все примеры мезальянсов в руском быту допетровского времени — литературные [См. подробнее: Росовецкий С.К. Повесть о женитьбе Ивана Грозного (на самом деле его сына Ивана Ивановича "Молодого" - Л.С.) на Марии Темрюковне // Памятники культуры. Новые открытия. 1975. М., 1976. С. 27–37]. В то же время нам не удалось найти свидетельств (за исключением эпизода с галицким князем в 1173 г.) того, что невенчанные браки и рождение незаконных детей сопровождалось общественным порицанием (хотя в имущественном отношении права их были очень узки). Если таковое и существовало, то, по-видимому, лишь в привилегированном сословии.

    Судебные документы и расспросные речи о «женках», не имевших венчанных мужей, но растящих в одиночку детей, свидетельствуют о терпимом отношении к ним свидетелей таких «браков» — соседей, знакомых [«Выбеже княгиня Ярослявляя из Галича в Ляхи, с сыном с Володимером» и вернулась лишь тогда, когда ей сообщили: «отца та есьмы взяли, а приятеле его, чаргову чадь, избиле. А се твой ворог Настаска!». Далее галичане «накладше огнь, сожгоша ю, а сына ея в заточение послаша. А князя водивше ко кресту, яко ему имети княгиню в правду. И тако уладившеся…». Описанный летописью эпизод — оставление законной жены, кн. Ольги (которой пришлось бежать из Галича и жить у брата), предпочтение, отданное правителем безродной Настаске, — был, вероятно, глубоко драматичен для всех его участников, но летописец, как видим, был скуп на подробности. См.: Полное собрание русских летописей. 1-е изд.. Т. II. С. 106 (под 1173 г.); С. 135–136 (под 1187 г.)].

    Однако при всей терпимости общества норма диктовалась церковью. Не оттого ли ни от кого независимый «самовластный» монарх лжеПетр [Исаакий (Фридрих Петер Гогенцоллерн) – Л.С.], (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей, современных дипломированных горе-историков - Л.С.) «пустивший» законную жену Евдокию, десять лет не решался обвенчаться с дочерью литовского крестьянина Мартой Скавронской (будущей императрицей Екатериной I)?

    В этом смысле, размышляя об отношении «окружающих» к официально зарегистрированным замужествам (венчаниям), представляется существенным и влияние возраста новобрачной на ее последующую жизнь в семье.

    Хотя митрополит Фотий, трезво оценивая, вероятно, физиологические препятствия, запретил в XV в. «венчать девичок менши пятнадцати лет», в стародавние времена правило это соблюдалось разве что житийными персонажами вроде Ульянии Осоргиной, которая была «вдана» мужу 16-ти лет [Один из документов 1683 г. описывает ситуацию, когда женщина (Феколка) вначале сожительствовала с попом, нанявшим ее в услужение и в первый же день изнасиловавшим ее «в ызбном подклете», затем была «вдана» этим попом замуж за бобыля, тот от нее сбежал, она вновь сожительствовала с попом и была от него «чревата». Когда же, по словам попа, Феколке «у него хлеб не стало есть» {один свидетель назвал причиной «блудное падение» Феколки с Ивашкой, работником того же попа; другой — семейный конфликт, вызванный тем, что попадья «застала их [попа и Феколку] в хлеве»}, Феколка оказалась изгнанной и -«скиталась меж двор», пока в деревне Протасьево не нашла себе нового сожителя, «володимерца Саву Евстафьего сына».

    Обо всех злоключениях Феколки на суде поведали «порутщики»-очевидцы, нанятые попом в свидетели, поскольку о «блудном падении» попа его «недругы» наябедничали архимандриту.

    Примечательно, что в ходе расспросных речей выяснилось, что не только поп с Феколкой создали побочную семью, но и попадья сожительствовала в то же время с работником (см.: Российский государственный архив древних актов (Москва). Ф. 1433. Оп. 1. № 45. Л. 1-18; ср.: Памятники деловой письменности XVII в. Владимирский край. Под ред. С.И. Коткова. М., 1984. С. 205. № 186 и др.)].

    Впрочем, и в крестьянской среде, «пока христианские нормы целомудренного «девства» еще только прививались, девушек старались выдавать замуж годам к 16 — 18-ти, когда они становились способными самостоятельно «выполнять нелегкие домашние обязанности по уходу за скотиной, готовке пищи и заготовке продуктов впрок [Послание митрополита Фотия XV в. // Русская историческая библиотека [издаваемая Археографическою ко миссиею]. СПб, 1908, Т. VI. С. 918–919; Повесть об Ульянии Осорьиной // ПЛДР. XVII (l). С. 99]