Без башни. Окончание

На фото -- Роберт Раушенберг

3
Раушенберг встретил их на пороге дома. Из открытых окон, словно из прогретых солнцем бутылок, лился громкий смех. Пройдя в гостиную они увидели сидящих в креслах мужчин, перед которыми у каждого был бокал с аперитивом. Они только что закончили хохмачество, над которым трудились, покуривая длинные папиросы. Среди них был и Джонс, в пестром полосатом халате, с сигарой в зубах.
Сюзи, жена Раушенберга,  посмотрела на гостей приветливо. Улыбнувшись, она предложила мужчинам по бокалу шампанского. Стоявшая рядом с ней немолодая женщина с крашеными волосами положила руку на рукоятку кинжала, висевшего у нее на поясе. Раушенберг пожал плечами и представил ее:
-- Бетти Парсонс, моя галеристка. Скоро она заколит меня этим кинжалом, потому что наша с Роем выставка не имеет успеха у критики.  Она очень неглупая, но все еще верит в сказки и думает, что иногда этот старый фотоаппарат работает.
-- А что, бывает по-другому? Роберт, у тебя были когда-нибудь сомнения в том, функционирует ли этот механизм? Нет? -- спросила Бетти.
-- Разве только у критики? -- сказал Керуак.
Гинзберг деликатно отошел в сторону и сделал вид, что рассматривает что-то, закрашенное черной краской, висящее над белым диваном.
-- Критики не верят, а ждут, -- продолжала Бетти. -- Они думают, может быть, сыграет роль это чудо, полное вневременное освобождение, которое приведет нашего мальчика по имени Боб на путь, который он выберет. В жизни ведь может произойти всё, чего мы не можем себе представить, верно?
 -- Но если критикам не нравятся картины Боба, разве это что-нибудь значит? Я думаю, нет, -- сказала Сюзи.
-- Дорогая, критики считают деньги, они объективно оценивают, "ясно", как говорит моя мама. Я знаю это по собственному опыту.
-- Получается замкнутый круг, -- сказал Керуак. -- Чтобы о тебе написали критики, нужно продаваться, а чтобы продаваться, на тебя должны обратить внимание критики. Тогда на твою работу обратят внимание все, потому что все будут писать о ней. Закон такой. Правда, очень простой и ясный.
-- Ты ведь знаешь Люсьена Карра? -- спросил Раушенберг Керуака, видимо, решив сменить тему.
-- Об этом писали в газетах, -- ответил Керуак.
-- Бедный Дэвид Каммерер! -- вставила Бетти.
 Она успела подхватить бокал, чуть не выскользнувший у нее из руки, и теперь шла к своему креслу, утирая губы тыльной стороной ладони.
-- Ему не повезло. А Карр был нашим заводилой в Колумбийском универе, -- сказал Керуак. -- Жаль, что прошли те времена, верно, Аллен?  Или все это кажется тебе сентиментальным бредом сумасшедшего? Впрочем, там тоже были свои художники. Впрочем и не художники, насколько я помню.
-- Посмотри вокруг. Ты не видишь, сколько кругом писателей и художников? Вот этот клуб, например. На самом деле здесь не так уж плохо, -- ответил Гинзберг.
-- Да, как собак нерезаных, -- заметил Керуак.
-- Бессмысленное убийство! Верх абсурда, -- сказал Раушенберг. -- Ничего другого, как жить в этом абсурде, нам не остается... Вернее, жить с ним, ведь мои новые работы -- это тоже своего рода современный абсурд. Хотите увидеть? Правда, это пока лишь наши совместные с Джонсом эксперименты...
Раушенберг провел их в мастерскую, где на стенах висели несколько детских рисунков, несколько десятков фотографий, стояли пять или шесть лабораторных столов и длинная тахта. На тахте лежал спящий человек. На столах стояли банки с разноцветными красками и какие комбинации из случайных вещей. Раушенберг подошел к человеку и повернул выключатель у его виска. Тот не проснулся.
Керуак стал рассматривать внимательнее работы художника. Они его, как ни странно, завораживали. Он даже заметил на одной из них крест, слегка похожий на тот, который когда-то носил на груди. Другая представляла собой чучело попугая, обмазанного красками, сидящего на муравейнике. Третья изображала лысыю женскую голову, украшенную множеством разного рода предметов -- ножками табуреток, досками, пружинами от старых матрацев, боками рассыпающихся телевизоров и так далее. Все работы были необычайно реалистичны. По углам были разбросаны куски картона и смятые упаковки.
Но особенно Керуака поразили три чертежа на листе бумаги. Приглядевшись, Керуак стал понимать, что художник изобразил на них масштаб мироздания, какое видел в тот момент. Квадрат, окруженный волнами, походил на океан, а треугольник, составленный из волн, напоминал далекое небо -- из его высоты чуть-чуть просвечивала морская поверхность, словно в дело вступали какие-то скрытые механизмы вселенной в виде круга, из-за которых все было видно не так ясно, как на самой границе видимости.
-- А где берете всякий хлам для своих экспериментов? На свалке? -- спросил Керуак.
-- Да! -- рассмеялся Раушенберг. -- У нас недалеко есть отличная свалка. Мы с Джаспером часто там бываем. Вина выпиваем и разные истории рассказываем. Там вполне можно поселиться.
-- Никто не знает, что может случиться с человеком в его собственном мире. Все лишь игроки. Жизнь -- это неуправляемая лотерея, -- сказал Гинзберг.
На потолке плыло облако, похожее на бейсбольный мяч, края которого терялись в бледном небе. Бледном, потому что небо было цвета спелого красного мака, но Керуак в такие тонкости не вдавался.


* * *
Они сидели уютном баре в Гринвич-Виллидже и говорили о женщинах. У них было прекрасное настроение, и Керуаку вдруг показалось, что это -- часть игры, которую они придумали сами. Но чем бы они ни занимались, игра была чрезвычайно увлекательна, поскольку могла продолжиться в любой момент, а они были большими охотниками до конца. Сейчас, например, был именно такой момент: Керуак вспоминал свою последнюю встречу с Элис, перед тем как они расстались.
Гинзберг только что проглотил кусочек особого консервированного трюфеля, поданного к не очень изысканному белому вину. Белый цвет был символом пресыщения и скучного покоя, и, казалось, тихая беседа плавно струится в темный тоннель ночной тишины, которая так пугает, когда делаешь ее своим единственным собеседником.
--  Можете еще попробовать проанализировать поступки Джойс, -- говорил Корсо. -- Она не знает, что делает. Но имеет о происходящем самое ясное представление. Сегодня утром она напилась, нашла меня и… Впрочем, вы ее лучше знаете. Несколько дней назад она заходила ко мне в гости. Я спросил ее, на что похожа дружба, которая существует между женщинами. Она сказала, что самое замечательное из того, чему она научилась за эти два года, это то, насколько нетривиальным, до комизма нелепым, а иногда даже скандальным является ее связь с реальностью. Естественно, то же самое относится и ко всем остальным женщинам. Вы согласны?
-- В мире, где мы живем, этот вопрос звучит крайне по-идиотски, -- сказал Керуак.
-- Я влюблен в Билла, -- заплетающимся языком сказал Гинзберг, -- и эти ваши истории про что-то там и птицу в сумерках напомнили мне тот день, когда мы с Биллом столкнулись в парке, и мы сели в автобус, который привез нас сюда, в этот бар. В тот самый автобус из той самой жизни, которая кончилась, оставив нас в нашем собственном хаосе. Это было всего несколько часов назад, кажется, а сколько всего успело произойти! Кажется, что все эти дни минули один за другим. Почему, ну почему все так происходит И вы все тут как-то с этим связаны. И эти огни...
Он махнул рукой в сторону окна. Керуак посмотрел в ту сторону. Там была странная картина: на зеленом фоне геометрически правильных полей медленно перемещались несколько желтых пятен. Они походили на кошек с телами, которые были неподвижно закреплены на двух длинных шестах, уходящих к багровому горизонту. Кошки постепенно сливались с горизонтом и вскоре исчезли, становясь совсем неясными.
 -- Что это такое? -- спросил он. -- Уж не луна ли это? Или я ошибаюсь?
-- Это огни, -- ответил Гинзберг. -- Наверно, только мне так кажется... Я ведь говорю, что так много всего произошло. Все как бы повторяется. Я думаю, это и есть время. Но только после смерти. Так что смерти нет. И жизни тоже нет, и другого мира. Это правда, потому что иначе вообще непонятно, зачем всё. Поэтому надо думать так, как сегодня вечером. Надо все вокруг воспринимать как сегодняшний вечер. Ведь даже время сейчас такое. Я бы сказал, сто лет назад так уже не было. Правда? Сейчас уже так не может быть. Разве не так? Я не знаю, может, мы в каком-то другом мире живем, а?
Корсо захотел пива и подозвал бармена. Тот был одет в обычный дорожный плащ, но его привычные движения показались Керуаку не вполне естественными. Во всяком случае, двигался он очень неуверенно, словно боялся наступить кому-нибудь на ногу. Бармен не выдержал и подмигнул Керуаку. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. К тому же Гинзбергу на руку упала большая струя слюны. Корсо брезгливо поморщился. Гинзберг, видимо, осознал эту ситуацию, закатил глаза и забормотал что-то на языке, которого другие, увы, не знали. Похоже, он просил прощения за свое поведение.
Кто-то рядом засмеялся, за окном послышался грохот пулеметной очереди, и в клубах дыма появилась дыра, в которую влетел снаряд, сжегший центр бара. А потом послышался истошный женский крик. Казалось, что всё замерло в невидящем ужасном оцепенении. Люди вокруг спали, но глаза их были открыты, они глядели куда-то, словно сквозь сон. И наступила тишина.