Портрет Пушкина и мои армянские родственники

     Портрет Пушкина висел на стене хореографического зала нашей старенькой Школы искусств. Пересекая зал, спеша в Класс рисунка, я всегда приветствовала любимого поэта. Портрет, вернее искусная копия под Кипренского, написанная на круглом срезе твёрдого пенопласта, который море выбросило во время шторма, с течением времени запылился и слегка потускнел.
    
        Александр Сергеевич довольно равнодушно наблюдал за экзерсисами пятилетних толстопятых граций, будущих прима-балерин.  Казачьи пляски  и лезгинки народных ансамблей навевали ему воспоминания о кавказском пленнике, а вот хип-хоп вызывал головную боль, впрочем, как и у меня.

        Сплит система над портретом  исторгала то холодный, то горячий ветер. И в курчавой голове Александра Сергеевича всплывали строчки из  «Медного всадника» (когда ветер, буйно завывая, с Евгения шляпу вдруг сорвал).

   А летом, когда все были на каникулах  и лишь южная духота заполняла зал, Пушкин  вспоминал: «Ох, лето красное! Любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи».

       Но вижу, что пора рассказать историю появления нашего портрета. Она началась с приходом  нового преподавателя.
      В Школах искусств всегда не хватает мужчин, а у нас он был! Единственный и неповторимый – Армен Альбертович! Да не какой-нибудь случайный студентик-практикант из педучилища, а статный мужчина, от слова статуя, то есть несуетливый и устойчивый. Всё в нём было густо – волосы, брови, усы, речь…

       Как многолюдное семейство, состоящее только из женщин, украшает большой умный царственный кот, так и в нашем коллективе мужское начало служило  противовесом яркой легкомысленной женской энергии учительниц  музыки, рисования и танцев.

     Вихри творческих будней школы, казалось, его не задевали. Армен Альбертович был уравновешен, педантичен, профессионален всегда и во всём. Директор и завуч им гордились, женщины-преподаватели оценивающе присматривались к холостому художнику, а ученики уважали.

      Об этом говорит такой факт: на мольберте в классе живописи было жирно написано: «Помните! 25 апреля – Д.Р. Армена Альбертовича».

      Он увлеченно объяснял тонкости живописи любому ученику – до полного понимания темы или до обморока. Загрузить мог, пренебречь – никогда. И, конечно же, все за глаза называли его Мольбертовичем.

     Еще учитель любил копировать великих мастеров. В кабинете директора висел Айвазовский его кисти, поэтому кабинет так и назывался «С видом на море».
    
      Для кабинета музыки, он написал выразительно страстную фигуру Никколо Паганини. Великий скрипач грозно сверкал глазами, когда ленивые ученики неправильно играли гаммы и, казалось, был готов выпороть их смычком, который нервно сжимал в руке.

     А написанный им Пушкин сначала жил на стене в кабинете завуча, но после ремонта оказался в зале между шкафами, и все про него как-то забыли, даже сам Армен Альбертович, потому что в жизни художника произошли важные изменения. Он женился!   

   Признаюсь, что к женитьбе Армена Альбертовича и я приложила руку. Кстати, о руках: я всегда обращала внимание на его руки, безупречно холёные и, несмотря на  работу с красками,  всегда чистые, с аккуратно подстриженными ногтями. Жесты,  скупые, но  выразительные и точные, выделяли главное в речи, отсекая ненужное.

      Такие же говорящие руки были, по воспоминаниям друзей, и у Пушкина. Да ещё видела я похожие у своей подруги – пианистки Арпине, которая после консерватории давала частные уроки и даже не подозревала о существовании Армена Альбертовича.

     Внешне они были абсолютно разные типажи! Насколько монументален и колоритен был Армен, настолько Арпине смотрелась маленькой певчей птичкой.
      
     Хрупкая на вид, но внутренне сильная, легкая на подъем, но такая ответственная в родительском гнезде. Ей доставляло одинаковое удовольствие и романтическое путешествие на круизном лайнере по Средиземноморью, и прослушивание редкой записи Дрезденского симфонического оркестра, и приготовление венского яблочного штруделя.

      В остальном же эти двое были словно разлученные близнецы: немногословны, педантичны, талантливы и благородны. Вот почему в моём сознании они были неразрывно связаны ассоциацией родства!  И во мне проснулось женское чувство свахи, ибо нет приятней действа, чем познакомить хороших людей.

       с Арменом было проще, я сказала ему, что моя подруга хочет заказать свой портрет.  Усы художника понимающе шевельнулись.

      «Почему бы и нет? Давно хотел нарисовать симпатичную девушку»,  – чуть выделив слово «симпатичную», согласился он, и в темных восточных глазах блеснули искорки иронии.

      А вот завести разговор с Арпине я побаивалась, чтобы не оскорбить нетактичностью нежную, ранимую музыкальную душу.

       Но едва я, краснея и запинаясь, сказала ей о некоем художнике, который прекрасно пишет портреты и располагает временем, поскольку абсолютно свободен, Арпине звонко рассмеялась, склонила голову и, хитро смотря мне прямо в глаза, спросила: «Ты хочешь меня познакомить?  И что здесь такого? Давай! В армянских семьях это принято».

       Мы, конечно же «случайно», встретились на музыкальном вечере. И – было мгновенное взаимопонимание, без натянутости и суеты, словно они уже шли навстречу друг другу в сумраке случайностей, а я просто включила свет.

       Историю с позированием можно рассказывать как сагу. Портрет создавался долго - настолько долго, как мог растянуть время влюбленный художник. То его не устраивал свет, то эскизы, то краски, то формат холста… Как и великий Леонардо, Армен развлекал свою модель разговорами об искусстве. А Она, отдыхая, вдохновенно играла ему на фортепиано.

     Родители Арпине за это время успели полюбить Армена чуть ли не сильнее, чем она сама. И вот – фанфары, аплодисменты, свадьба! Причём мудрая невеста не согласилась на громкую, многоликую, бестолковую армянскую свадьбу, отнимающую много нервов, времени, сил и средств.

     После загса молодожёны по-европейски вкусно посидели с родителями в ресторанчике у моря. На другой день домой были приглашены моркур, моми, гынкагин, курикс, керегин – родственный венок женских образов семьи: тётушки, бабушки, сёстры и крёстные.

      Стол утопал в пучках свежей зелени: ядрёного, как хрен, цицмата и шелковистой кинзы, которая, как и армянский коньяк, попахивает садовыми зелёными клопами. Ещё среди зелени были замечены: бараний хоровац, долма в виноградных листьях размером с грецкий орех, огненная хашлама из говядины, аджапсандал в чесночной заправке и разнообразная турша. Всё это было приготовлено волшебными руками  Мариам Кеворковны, тёщи Армена, по-армянски – аналух.
 
    Всё, кроме шашлыка! Огненное мясо делал бабалух – тесть, настолько почитаемая величина в семье, что не осмелюсь больше беспокоить его персону упоминанием.
 
      А вот не такая многочисленная, но весьма  уважаемая мужская часть семейства, братья, собрались отдельно в кафе. Куда была приглашена и я с мужем.
     Тогда мы и узнали, что у армян есть обычай: те, кто познакомил жениха и невесту, становятся их родственниками. Вот так мы неожиданно пополнили армянскую диаспору нашего города.

       А вскоре мы обогатились еще двумя маленькими родственницами. Первая, Ашхен, действительно, как и заложено в имени, была госпожой – с горделивой осанкой, тугими щёчками, бровями императрицы и горящим взглядом. Если бы ей приклеить усы, то получилась бы маленькая копия отца. Она отличалась прямолинейностью в суждениях, презирала школьных учителей и была строга с родителями.

    У младшей, Лилит, русалочья структура: струилось всё – волосы, походка, тихая речь, движения рук…
 
          Дом стал заполняться детскими рисунками, портретами Арпине и дочек, копиями Айвазовского и Рубенса, запахами яблочного штруделя, гостями, музыкой Моцарта и счастливой улыбкой Мариам Кеворковны. Мы забегали по праздникам. И нас всегда представляли гостям, как уважаемых родственников, пересказывая  историю знакомства. Пришлось выучить пару фраз на армянском.

      А портрет Пушкина так и висел забытый между шкафами в зале Школы искусств и поглядывал на меня всё более укоризненно. Однажды я не выдержала и выпросила его у директора. Вернее, выкупила, как пленника. Так принято на Кавказе. За десять портретов великих композиторов. Они заняли свое почетное место в кабинете теории музыки, а освобождённый из заточения Пушкин проследовал ко мне домой, где,  умытый, протертый льняным маслом, он оказался в кабинетике с видом на тома своих  сочинений.

        Лицо поэта было повернуто к окну. Когда приближалась осень и ветер гнал рваные облака, цепляя ими за верхушки кипарисов, мне казалось, что Александр Сергеевич мечтает вырваться из двухмерной плоскости картины и вновь постичь мир трехмерный, объемный, казалось, что ему скучно и тесно в круглом плоском пространстве, где он томился неподвижен и нем…

       И тогда я открывала створки окна, чтобы лицо Пушкину освежил осенний ветер с первыми солеными каплями дождя, ветер, пахнущий морем, горячей галькой пляжей, розами и камфорным лавром аллей, ароматом специй южного рынка…  Думаю, ему это нравилось, и он, наверное, не раз вспоминал Одессу...

     Как-то наших армянских родственников мы пригласили в гости. На веранде, куда залетали первые желтеющие листья, накрыли стол специально в русском стиле. Гречневая каша в горшочках да блины с разными начинками. И, конечно же, самовар –  украшение стола в окружении плюшек и ватрушек.

      Я вспоминала, что Александр Сергеевич любил гречневую кашу, запеченную в золе картошку и крыжовенное варенье… Я даже ощущала его тайное присутствие с нами.
     День уже терял звонкую яркость красок, солнечный свет не слепил глаза, а скользил оранжевыми пятнами на стволах деревьев, на волосах людей, светился бликами на чашках и боках медного самовара, мерцал, словно оглаживая всё ласковыми ладошками. Утомленно пели маленькие зеленые лягушки, невидимые в виноградных листьях.

      Мужчины обсуждали свои художественные взгляды, я и Арпине мечтали о путешествиях, девчонки, разомлев от чая, тискали на диване кота.

      Вдруг Мариам Кеворковна пробудилась от лёгкой дрёмы и попросила меня показать портрет Пушкина, нарисованный любимым зятем. «Ай, уважаемая аналух, не надо…» - мигом отреагировал Армен, который почему-то стеснялся своих ранних работ и даже уничтожал их.

      Но мы уже проследовали в кабинет. Невысокая, но статная Мариам долго стояла перед портретом, заложив руки за спину, как будто присматриваясь к новому родственнику, изучала африканские черты, оценивала  такие же, как у себя, курчавые волосы. И этим детским любопытством была сейчас похожа на своих внучек.
 
      Пушкин на неё не смотрел, словно смущался пристального взгляда незнакомой женщины. Как всегда, он смотрел в окно,

  - Может, отдашь его нам? - обратилась ко мне, а потом к зятю: – Армен, не хочешь забрать своего Пушкина?

       Армен Альбертович воздел руки вверх: «Мне дома только Пушкина не хватало!»

      Может, мне показалось, но Поэт чуть слышно вздохнул с облегчением. Мариам поникла головой и вернулась к чаю из русского самовара. Зятя она слушалась беспрекословно. Больше ничто не нарушало вечерней идиллии,  кроме протестов кота в нежных руках сестёр.

          Вот так Пушкин остался со мной и не влился в семью наших армянских родственников.