Мурованская обитель

По обе стороны просёлка – поле, смёрзшееся, январское. Впереди – то ли хутор, то ли деревушка. За нею подъёмный кран над белокаменной новостройкой. Туда ли мы едем?.. Ограда, приземистое здание, а рядом – мужчина в телогрейке и больничных пижамных штанах. Значит, правильно. Въезд, оформленный двумя каменными тумбами, видно, сохранился ещё от бывшего имения, и чувство охватывает такое, будто в 1920-е годы въезжаешь в колонию Макаренко… На одной из тумб стеклянная вывеска: «Министерство социального обеспечения БССР. Мурованский дом-интернат психоневрологических больных». Ворота настежь.

Редакционную «Волгу» замечают, но поглядывают без особого интереса, флегматично. Хотя нет, вот один из больных, с низким лбом и насупленными, сдвинутыми бровями, решительно направляется в мою сторону:

- Вам кого?

- Директора.

- Пошли! – он говорит это так уверенно и с таким знанием дела, что мне ничего не остаётся, кроме как следовать за ним.

Мы входим в вестибюль. Нет, я знала, что впечатления получу здесь тягостные, готовилась к ним заранее, и всё-таки воображение моё было идеалистическим. Дышать после улицы в этом зале нечем. Тяжёлый, спёртый запах… А по кругу, вдоль стен сидят в ряд человек пятьдесят мужчин и женщин, все в одинаковых чёрных фуфайках, и смотрят друг на друга. Не разговаривают, ничего не выясняют, просто смотрят. Я смекаю, что здесь отсиживаются, пока на улице холодно, и вообще этот вестибюль – нечто наподобие клуба.

- Иваныч! – зычно кричит мой провожатый и, громко топая кирзовыми сапогами, минует зал. А потом, размахивая для убедительности руками, растолковывает выходящему из кабинета молодому мужчине:

- Директора нет, так значит ты сегодня за главного!..

Мы знакомимся с заместителем директора Михаилом Ивановичем Горбанюком. Я рассказываю, что привело меня в этот дом. А привело письмо. Вот оно:

«Помогите мне выбраться отсюда. Я жил в городе, в общежитии, хотя мне давно положена квартира. А комендант направила меня в больницу, потом попал сюда. Зачем мне такая участь? Мне сорок лет, я мог бы ещё работать. А здесь, как в тюрьме, есть даже решётка, за которую садят людей. Всю оставшуюся жизнь жить в тюрьме – можно с ума сойти. Хотелось, чтобы вы побывали здесь и сделали репортаж, как мы живём. Это наше несчастье. Я бы пошёл работать на прежнее место или устроился бы по соседству в Вертелишках. Но у меня забрали паспорт и военный билет. А куда я без паспорта? Да меня и не выпускают отсюда. Здесь есть и с падучей болезнью, они тоже смогли бы работать в определённых условиях.
Была бы у меня жена, забрала бы отсюда…

                Виктор Х.»

- Писать они мастера… - усмехается М. Горбанюк. – А Виктор у нас недавно. Месяца два. Поначалу был расстроен. Все так. А теперь как будто ничего. Спокойный. Да вы сами сейчас увидите.

Я немного волнуюсь, ожидая автора письма. Какой он? Как сложится наш разговор?..

И вот на пороге появляется Виктор. Снимает шапку. У него симпатичное, с правильными чертами лицо. Волнистые чёрные волосы. Голубые глаза. Только губы немного подрагивают, будто шепчут что-то беззвучно. Или дрожат от обиды?

- Я по вашему письму.

- Спасибо, - губы дрожат ещё больше. Он рассказывает о себе, о работе, об учёбе в сельхозинституте. Учился заочно, получил диплом агронома. Говорит о родных. Есть в городе сестра, племянник, брат. Добавляет:

- На один день старше…

Я тут же перевожу взгляд на врача. Он согласно кивает: «Всё правильно».

- Мы близнецы, - поясняет Виктор. - Иван родился дома, а я на следующий день в больнице…

Может быть, эта задержка и сказалась на мозге ребёнка? – думаю я про себя. Откуда сваливается на людей такая напасть? Ни с того, ни с сего начинают терять рассудок, не в силах контролировать себя, трезво оценивать. Хотя кто из нас, пусть кратковременно, не оказывался в ситуации, близкой к нервному срыву, психозу? Но когда это становится хроническим… «Психохроники» - называют здешних обитателей местные медики.

Виктора комиссовали и сняли с воинского учёта в 1985-м. Он инвалид второй группы по психзаболеванию. И это далеко не то, что инвалид труда. Тот хоть работу может найти по своим возможностям. Этот – нет. Туда, куда хочешь, не пойдёшь. А только туда, где созданы специальные условия. Волчий билет. Поэтому не спешите оформлять инвалидность своим не слишком здоровым родственникам. Не лишайте их, пока можно, права хоть какого-то жизненного выбора.

- Мне сказали, что вы здесь работаете?

- Да, на ферме. Коров кормлю. Сеном, свёклой.

- И деньги за это получаете?

- Ещё не получал…

Деньги больные за свой труд получают, но очень маленькие. Тому, кто разбирается в них, дают понемногу на руки. Некоторых иногда отпускают в город, сюда пару раз в месяц заглядывает автолавка, с продуктами и промтоварами. Буфета или какого-то киоска здесь нет, так же, как нет и библиотеки… Ну а пенсия здешних инвалидов (по существу, вся – 90 процентов) удерживается, в расчёт за содержание. Никак не пойму: всю жизнь мы выплачиваем какие-то налоги, социальные и страховые сборы, а несчастные, обиженные судьбой люди содержатся, выходит, за свой счёт.

- Когда в город отпускали, - вспоминает Виктор, - брат давал деньги.

- У него семья?

- Нет, один живёт, в вагончике. Строитель.

На дворе январь 1991-го, до развала Союза полгода, но об этом ещё никто не догадывается…

        ***

С братом они непохожи. Иван светлый, а Виктора за смуглость звали в семье «нерусским». В армии служили не вместе, из разных мест призывались. Виктор попал в ракетные войска, там во время учений и произошёл с ним первый срыв, демобилизовали парня досрочно. У Ивана нервы как будто в порядке, но есть другая слабость – пьёт.

- Я ведь в очереди стою на квартиру, - спохватывается Виктор, - Давно уже. И всё не дают.

- Да, вы писали. Я уточню. Ну а с братом вы могли бы жить в этой квартире?

Пожимает плечами:

- Так и один смог бы.

При таких документах (характер инвалидности) квартиру Виктору могут дать только при условии, что с ним будет жить опекун. У сестры своя семья, взрослые дети, брать брата к себе рискованно – двенадцатый этаж. Вот Иван… На двоих, сказали мне потом в райисполкоме, братьям могли бы дать двухкомнатную. Но таких, как Виктор, знаете, сколько в очереди? Около пятидесяти человек. И у всех право неотложного предоставления жилья. У Виктора эта «неотложка» тянется уже семь лет.

- Вы что-нибудь читаете? Есть такая возможность?

- Газеты читаю, телевизор смотрю.

- И как оцениваете последние события?

- Не нравится война в Персидском заливе… Если бы Советский Союз сразу наложил эмбарго на Ирак…

Потом он ещё что-то говорит об аннексии. «О да, это он может, - позже подтвердит в разговоре со мной его сестра. – Он и Горбачёву писал…»

Разные люди попадают в Мурованку. Студенты, учитель был из Вильнюса – два института окончил и академию. От излишней учёности, стало быть. А может, от жизни, которая тяжелей учёбы… И всё-таки, пока умеет человек читать и писать, пока чем-то интересуется, анализирует обстановку, надо вытаскивать его отсюда. Пока не поздно. Да окажись в этих условиях (среди людей с ничего не выражающими лицами, блуждающими взглядами, молча созерцающих друг друга, а хуже того, дерущихся, рвущих на себе одежду, бьющихся в припадке) самый здоровый человек на правах постояльца – свихнётся через неделю.
   
- Вас, журналистов, послушать, так вообще больных людей нет, - с сарказмом замечает мне по возвращении в Гродно главный психиатр области Ромуальд Эйсакович.

- А разве не психиатры уверяют нас в том, что в психике каждого человека есть свои отклонения от нормы?

- Да, но можно быть психопатом по характеру и сохранять душевное здоровье. Это разные вещи. Вот в чём дело.

Господи, где же эта тонкая, трепетная грань между психикой характера и психикой души? Как не переступить её самому и не довести до этого других? Если бог захочет наказать человека, говорят старики, он лишит его разума. Жестокое наказание.

                ***

Мурованский психиатр Генрих Иванович Богдевич рассказывает мне о контингенте обитателей приюта. 290 человек: шизофреники, эпилептики, олигофрены, слабоумные старики, деградировавшие алкоголики. В области шесть таких домов, в сумме на 1500 мест. Плюс один детский, плюс больницы в Островле и Боярах.

- Вы тоже лечите?

- В зависимости от болезни. Эпилептики проходят постоянное противосудорожное лечение. Шизофреники – нормализующий курс при необходимости. Олигофренов поддерживаем общеукрепляющими, витаминотерапией. Но у нас не больница. Это дом инвалидов, здесь они живут…

- Коротают свой век… И подолгу?

- Кто как. Недавно от нас забрали старика, 90 лет, в другой интернат перевели.

Мы идём по коридору, вдоль спальных комнат. Воздух здесь чище, или я уже привыкла? Обстановка, как в общежитии. Кровати, застеленные покрывалами, стол, стулья, шкаф, шторы на окнах – но уж очень всё одинаковое, казённое. И странное дело, за исключением палат с лежачими больными, в комнатах – никого. Кто внизу в вестибюле, кто-то на ферме, в мастерских, женщины, знаю, помогают персоналу в уборке – тоже трудотерапия. И ещё странно, ни на столе, ни на кроватях, ни на подоконнике – ни книги, ни газеты, ни рукоделья. Вот что отличает эти комнаты от общежития. Стерильное, нежилое состояние.

Генрих Иванович распахивает очередную дверь. Здрасьте: за столом сидит Виктор, всё в той же телогрейке, понуро подперев руками голову. Комната у него на двоих.

- А кто сосед?

- Да немой какой-то, не разговаривает. На ферме сейчас…

- А вы что же не раздеваетесь?

- Опять на ферму пойду…

Мы спускаемся вниз.

- Генрих Иванович, а «решётка» у вас есть? – вспоминаю я письмо Виктора.

- Есть.

Мне показывают две комнаты, мужскую и женскую, с зарешёченными окнами, дверь запирается на ключ. Сюда помещают того, кто пытался убежать. Его догоняют, задерживают, назначают успокоительное лечение. Если не помогает, отправляют в Бояры, по-простому, в дурдом, взявший это название от деревни, в которой расположен.

- Часто такое случается?

- Раз 10 – 15 за год.

В интернате солидный персонал, около ста человек: в основном санитарки и медсёстры плюс два врача. Медики получают 25 процентов надбавки за вредность.
 
Мимо нас пробегает похожая на цыганку молодая женщина, одетая довольно ярко.

«По-моему, неравнодушна к Виктору», - тихо замечает доктор.

Всюду жизнь. Вот горькая, беспросветная, безжалостная – а идёт своим чередом. В мастерских мужчины, вооружившись молотками, сколачивают ящики для предприятия общества слепых (это давний опекун Мурованского интерната. Хлебнув своей беды, скорее поймёшь чужую), в парикмахерской орудует ножницами свой мастер, тоже из больных, в столовой десяток картин (масло) расписаны своим художником, рисующим ногами. Пейзажи и натюрморты очень декоративны, и краски, на мой взгляд, подобраны со вкусом. Строится новое многоэтажное здание: с процедурными, врачебными кабинетами, приёмно-карантинным покоем, с кинозалом, только лифтов будет десять.

Никому не пожелаю стать его обитателем. Но - хочешь не хочешь, а больные такие есть, и их не становится меньше. Наоборот, экология, пьянство, сумасшедший ритм жизни, страстей, нагрузок делают своё дело. А медицина, увы, всё ещё бессильна. Надо бы, конечно, быть бережнее к себе, к тем, кто рядом. Рассчитывать силы, ответные реакции, не распускаться, не заводиться, не зарываться. Но разве мы это умеем?