Как уходил Владимир Маяковский

9 апреля 1930 года, за несколько дней до самоубийства, Мая-
ковский провел свой последний литературный вечер. В Институте
имени Плеханова.

Имажинист Анатолий Мариенгоф (в "Мой век, моя молодость, мои
друзья и подруги") про этот вечер:

"Маяковский вышел на эстраду с температурой около 38. И глотать
было больно, и слезились воспаленные глаза, и сморкался он каждые
пять минут в клетчатый носовой платок размером в добрую старинную
салфетку. В зале сидели студенты Института народного хозяйства
имени Плеханова, что помещался на Стремянном. Они не встретили
Маяковского хлопками, как всегда встречали теноров и певиц из
Большого театра.

Искоса из-под бровей взглянув на студентов своими тяжелыми вос-
паленными глазами, Маяковский сказал:
— У меня грипп, болит горло, трещит башка. Очень хотелось пова-
ляться дома. Но потом я подумал: 'Чего только не случается на
свете с человеком. Иногда он даже умирает. А вдруг и я отправ-
люсь, как писал, — 'в мир иной'.
Пустота...
Летите, в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
Ни пивной...

Эта мрачная шутка студентами не принялась.

Маяковский закинул голову:
— А вот, товарищи, вы всю жизнь охать будете: 'При нас-де жил
гениальный поэт Маяковский, а мы, бедные, никогда не слышали, как
он свои замечательные стихи читал'. И мне, товарищи, стало очень
вас жаль...

Кто-то крикнул:
— Напрасно! Мы не собираемся охать.
Зал истово захохотал.
— Как вам не совестно, товарищи! — истерически пропищала
чернявенькая девушка, что стояла у стены слева.
— Мне что-то разговаривать с вами больше не хочется. Буду сегодня
только стихи читать.
И объявил:
— 'Во весь голос'.
— Валяй!
— Тихо-о-о! — скомандовал Маяковский.
И стал хрипло читать:

Уважаемые товарищи потомки!
Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне,
Наших дней изучая потемки,
вы, возможно, спросите и обо мне..

— Правильно! В этом случае обязательно спросим!— кинул реплику
другой голос, хилый, визгливый, но тоже мужской.
Маяковский славился остротой и находчивостью в полемике. Но
тут, казалось, ему не захотелось быть находчивым и острым.
Еще больше нахмуря брови, он продолжал:

Профессор, снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу о времени и о себе.
Я, ассенизатор и водовоз...

— Правильно! Ассенизатор!
Маяковский выпятил грудь, боево, по старой привычке, засунул
руки в карманы, но читать стал суше, монотонней, быстрей.
В рядах переговаривались.
Кто-то похрапывал, притворяясь спящим.
А когда Маяковский произнес: 'Умри, мой стих...' — толстощекий
студент с бородкой нагло гаркнул:
— Уже подох! Подох!
Так прошел в Институте имени Плеханова последний литературный
вечер Маяковского. На нем была моя сестра. Домой она вернулась
растерянная, огорченная."
Полагаю, у Мариенгофа отношение к рассказанному его сестрой
было смешанное [у меня тоже]: с одной стороны, есть солидарность
творческих людей, с другой, есть конкуренция их же (если массы
будут много с кем-то носиться, то меньше обратят внимания на ко-
го-то другого, а он ведь тоже хочет внимания, но можно считать,
что у него просто зависть).

Фотокорреспондент Виктор Славинский о том же злосчастном твор-
ческом вечере ('Последнее выступление Владимира Владимировича
Маяковского'):

"Маяковский говорит едко, саркастически и в то же время заявля-
ет:
- Отношусь к вам серьезно. (Смех.) Когда я умру, вы со слезами
умиления будете читать мои стихи. (Некоторые смеются.) А теперь,
пока я жив, обо мне много говорят всякой глупости, меня много
ругают. Много всяких сплетен распространяют о поэтах. Но из всех
разговоров и писаний о живых поэтах обо мне больше всего распро-
страняется глупости. Я получил обвинение в том, что я - Маяковс-
кий - ездил по Москве голый с лозунгом: 'Долой стыд!'. Но еще
больше распространяется литературной глупости. (...) Говорит
студент Макаров. Он заявляет, что непонятны стихи, помещенные в
сборнике 'Литература 20-го века'.
На трибуне появляется поэт:
- Какие стихи непонятны?
С места кричат:
- 'Облако в штанах'.

Маяковский читает записку, переданную ему непосредственно из
аудитории: 'Верно ли, что Хлебников гениальный поэт, а вы,
Маяковский, перед ним мразь?'. В аудитории сильный шум, некоторые
смеются, многие возмущены.
Маяковский:
- Я не соревнуюсь с поэтами, поэтов не меряю по себе. Это было бы
глупо. (...) У нас, к сожалению, мало поэтов. На сто пятьдесят
миллионов населения должно быть по крайней мере сто пятьдесят
поэтов, а у нас их два-три. (...)
Маяковский сходит вниз, садится на ступеньку трибуны, сидит с
закрытыми глазами, прислонившись к стенке, едва видимый некоторым
из публики. Мне стало страшно. Владимир Владимирович не держится
на ногах и не просит принести стул. Я хотел принести стул, но
посчитал неудобным бросить обязанности ведущего протокол. Я
подумал: 'Вот она, голгофа аудитории'. (...)
Поэт предлагает поднять руки тем, кто не понимает его стихи.
Поднимают приблизительно двадцать пять процентов слушателей.
(...)
Слово получает студент Честной:
- Многие отнекиваются от Маяковского словами 'непонятен'. Для
меня Маяковский не непонятен, а не воспринимаем. (Смех.) (...)
Слово получает студент Крикун (оратор пьяный):
- (...) Ориентация писателя должна быть на пролетариат. У Маяков-
ского правильная ориентация. Но Маяковский делает перегибы в сво-
ей работе, как партийцы в своей политической деятельности. Есть у
Маяковского стихотворение, в котором на полутора страницах повто-
ряется тик-так, тик-так.
Поэт порывисто бросается на трибуну и протестующе, с яростным
гневом заявляет:
- Товарищи! Он врет! У меня нет такого стихотворения! Нет!!
(...)
Поэт очень громко, яростно:
- Я хочу учиться у вас, но оградите меня от лжи... Чтобы не веша-
ли на меня всех дохлых собак, всех этих 'стихов', которых у меня
нет. (...) Я утверждаю, что вся моя поэзия такая же понятная, как
поэма 'Владимир Ильич Ленин'!
Опять слово просит Макаров. Он приводит примеры непонятных
стихов (...):
- Имеет ли все это отношение к революции? Все написано о себе.
Все это непонятно.
(...)
Поэт читает стихотворение 'А вы могли бы?' и говорит, что 'это
должно быть понятно каждому пролетарию. Если пролетарий этого не
поймет, он просто малограмотен. Нужно учиться. Мне важно, чтобы
вы понимали мои вещи'.
(...)
Маяковский с возмущением колет клеветников и невежд остротами,
которые я не успеваю записывать. (...) Цитатами из выступлений
студентов он доказывает их безграмотность в поэзии, говорит с
большой обидой на упреки:
- Я поражен безграмотностью аудитории. Я не ожидал такого низкого
уровня культурности студентов высокоуважаемого учреждения.
Из первого ряда (за моей спиной) очкастый кричит:
- Демагогия!
Маяковский, обращаясь в сторону крика:
- Демагогия?! - Обращаясь к аудитории: - Товарищи! Это демагогия?!
Очкастый не унимается, он встал и кричит:
- Да, демагогия.
(...) Маяковский, перекинувшись через край трибуны, с ненавистью
смотрит на кричащего идиота и со всей страшной силой голоса
приказывает:
- Сядьте!!
Идиот не садится и орет.
Большой шум в аудитории. Все встают.
- Сядьте! Я вас заставлю молчать!!!
Все притихли. Садятся. Владимир Владимирович очень устал. Он,
шатаясь, спускается с трибуны и садится на ступеньки. Полная
тишина.
Он победил."

Этот Славинский -- из "Бригады [хомячков] [обожателей] Маяков-
ского", возникшей в начале 1930 г. (и существующей до сих пор)
У такого Маяковский, разумеется, должен был выйти победителем.

Ясное дело, что аудитория (не вся) вела себя по-хамски, причём
она была заранее настроена на такое поведение и шла на "творчес-
кий вечер" специально, чтобы обтявкать Маяковского. И обтявкива-
ние наверняка очень поспособствовало случившемуся вскоре (через 5
дней, 14 апреля) самоубийству.

К причинам самоубийства Маяковского: он...

- несколько исписался, впал в "творческий кризис";

- поднадоел массам и переживал из-за этого;

- стал раздражать невыездную босяцкую общественность своими
заграничными вояжами и заграничной шмоткой;

- огорчился незначительностью интереса видных литераторов и
партийных деятелей к своей юбилейной выставке "20 лет
работы";

- болезненно принял свою "победу" на литературном вечере в
институте им. Плеханова;

- был несколько потеснён конкурентами;

- был несколько истощён гриппом;

- возможно, разглядел "опалу" (на самом деле начальство
всего лишь стало больше посматривать в сторону других
"агитаторов", тоже талантливых);

- возможно, реально сподобился чем-то вызвать некоторое
недовольство у партийных руководителей (кто ж теперь при-
знается?);

- подошёл к знаковому "нехорошему" возрасту 37 лет;

- имел под рукой пистолет (вешаться, травиться и резать себе
вены -- это долго, болезненно и не "мужественно").

Скажем так: большой мальчик обиделся из-за того, что он уже не
первый по успеваемости в классе, и решил наказать [одноклассни-
ков] друзей-приятелей, партию и правительство своей смертью,
похоронами и муками совести.

Немного разлюбили его, ага. А каково же тогда тем творческим
людям, которые никогда и не знали ни славы, ни сколько-нибудь
большого круга почитателей, ни по крайней мере заграничных туров
за государственный счёт, хотя вовсе не были бездарями и, может
даже, стучались (но им не отворяли) не с какими мутными стихами
лесенкой, а с куда более серьёзными вещами? И что, такие оттор-
гаемые стреляются и вешаются через одного, спиваются, уходят в
уголовщину -- или продолжают свою скорее всего безнадёжную борь-
бу (по принципу "делай, что должен...")?

[Скажу] Предположу, почему они обычно продолжают: не только
потому, что больше им всё равно ничего не остаётся делать, но и
потому что они верят в свою миссию (что без них кое-что важное,
быть может, останется несделанным), а Маяковский, получается, в
свою миссию не верил, незаменимым себя не считал. Кем же он то-
гда себя видел? Жонглёром словами, имитатором, мастером гордых
поз? Пушкина-то хотя бы ДРУГИЕ убили (Дантес). И Лермонтова тоже.
Ладно, будем считать, что Маяковский всего лишь стал жертвой соб-
ственного психического эксцесса: чрезмерно всплеснул эмоциями на
фоне наличия пистолета в кармане ("хрупкая бабочка поэтиного
сердца" не вынесла "позора мелочных обид" от хамоватых недоумков
из партера: возможности "банить" тогда ведь не было).

Если бы Маяковский просто хотел умереть, он стрелял бы себе в
голову, а не в сердце (от выстрела в голову умирают мгновенно и
безболезненно). Значит, он дополнительно хотел красиво смотреться
в гробу.

* * *

Про эту [злосчастную] не совсем блестящую выставку. Наталия
Александровна Луначарская-Розенель:
"Анатолий Васильевич [Луначарский -- А. Б.] приехал оттуда не-
разговорчивый и мрачноватый. Когда я стала расспрашивать его, он
неохотно ответил:
– Да, безусловно, это интересно. Двадцать лет гигантского труда,
стихи, театр, агитплакаты, турне по всему Союзу, по Европе, США,
Латинской Америке... Двадцать лет сверхактивной, творчески напря-
женной жизни -- всё это нашло отражение на этой выставке. Ты не-
пременно там побывай. Но -- я не могу даже точно определить, в
чем дело, -- чем-то эта выставка меня не удовлетворила.

Потом, через некоторое время, он добавил:
– Пожалуй, мне становится ясным, почему у меня остался неприятный
осадок от сегодняшней выставки: виной этому, как ни странно, сам
Маяковский. Он был как-то совсем непохож на самого себя, больной,
с запавшими глазами, переутомленный, без голоса, какой-то потух-
ший. Он был очень внимателен ко мне, показывал, давал объяснения,
но все через силу. Трудно себе представить Маяковского таким без-
различным и усталым. Мне приходилось наблюдать много раз, когда
он бывал не в духе, раздражен чем-нибудь, когда он бушевал, него-
довал, разил направо и налево, с размаху задевал иногда и 'сво-
их'. Я предпочитаю его таким по сравнению с его нынешним настрое-
нием. На меня это подействовало угнетающе.
Я удивилась, что Анатолий Васильевич так сильно реагирует на
это: ведь любому человеку случается быть не в духе, усталым или
больным.
– Ну, любому, -- ответил Луначарский, -- но не Маяковскому. -- А
потом после паузы сказал: – Мне сегодня показалось, что он очень
одинок."

Осип Максимович Брик:
"В конце 1929 года Володя завел разговор о том, что он хочет
сделать свою выставку – хочет собрать свои книжки, плакаты, мате-
риалы – и как бы отчитаться за 20 лет работы. Говорил он об этой
выставке спокойно, деловито – как об очередной форме выступления.
Когда-то он устраивал 'Дювлам', всякие отчетные вечера, а теперь
'20 лет работы'. Нам не могло прийти в голову, что Володя придает
этой отчетной выставке особое значение.

Володя захотел признания. Он хотел, чтобы мы, рефовцы, взяли на
себя организацию его выставки и чтобы на выставку пришли предста-
вители партии и правительства и сказали, что он, Маяковский, хо-
роший поэт. Володя устал от борьбы, от драк, от полемики. Ему за-
хотелось немножко покоя и чуточку творческого комфорта.

Володя видел, что всякие 'рвачи и выжиги' писательские живут
гораздо лучше, чем он, спокойней и богаче. Он не завидовал им, но
он считал, что имеет больше них право на некоторые удобства жиз-
ни, а главное, на признание.
Вот с целью получить это признание Володя и затеял свою выстав-
ку."
В общем, Маяковский решил устроить сам себе триумф и, может
быть, напроситься на какую-нибудь синекуру или хотя бы на полное
собрание сочинений.

Лили Юрьевна Брик:
"Помню, что Володя в этот день был не только усталый, но и
мрачный. Он на всех обижался, не хотел разговаривать ни с кем из
товарищей, поссорился с Асеевым и Кирсановым. Когда они звонили
ему, не подходил к телефону. О Кассиле сказал: 'Он должен за
папиросами для меня на угол в лавочку бегать, а он гвоздя на
выставке не вбил'."

Маяковский призвал на помощь своих [вассалов] как бы приятелей,
а они к нему на помощь не пришли, что тоже было индикатором.

Маяковского к 1930 году немножко свергли (с пьедестала). Я это
понял так. Он -- по-видимому, тоже.

Не давшая нужных результатов саморекламная выставка "20 лет ра-
боты" и провальный (не триумфальный же) литературный вечер в инс-
титуте имени Плеханова -- это два Ватерлоо Маяковского.

Если кто-то со стороны партии недоглядел за Маяковским, то это
был не Сталин, а Луначарский. Сталин занимался коллективизацией,
индустриализацией, борьбой с оппозицией, наращиванием мощи РККА и
т. д.: достаточно много хлопот, на фоне которых даже Маяковский
был маленьким, не выделялся.

Луначарский наверняка мог бы спасти закручинившегося Маяковско-
го, если бы отправил его в очередное заграничное турне (на этот
раз, может, в Южную Европу и Южную Америку) или, скажем, пропих-
нул его в академики. Но этим бы возмутилось множество других
значительных литераторов, нужных партии: они тоже хотели ездить
заграничные в турне и числиться академиками. Маяковский ведь
смотрится глыбищей, если только на нём и сосредоточиться, а если
глядеть ширше, то будет видно, что советская литература к 1930
году представялала собой много что и без Маяковского. Вдобавок
заграничные турне развращали коммунистов и не однозначно положи-
тельно воспринимались в массах трудящихся, особенно после стихов
о советском паспорте и "товарище Нетте -- пароходе и человеке".

Воображай себя пупом земли неприметно [я всегда так делаю]. Но
если ты начинаешь публично вести себя, как пуп земли, да ещё чуть
ли не вымогать себе блага у Советской власти своим "безразличным
и усталым" видом (= лёгким намёком на возможность самоубийства --
громкого, неудобного), это уже нехорошо. Ты ведь у партии такой
далеко не один, за тобой другие последуют, и получится, что "кре-
ативный класс" стягивает на себя одеяло с пролетариата.