Хочу Любви

— Лер, я больше не могу... — Лада насупилась и уронила голову на руки, крепко вцепившись дрожащими пальцами в копну растрёпанных золотистых волос.
Да, Лада изменилась с тех пор, как я видела её в последний раз. Когда это было? Месяца три-четыре назад, наверное. Небольшой срок для таких заметных изменений, не правда ли? А изменения — разительные! Ладу я знала ещё со школы — мы дружили, много общались. Потом — колледж, где дружба продолжилась. Но дальше жизнь развела нас по разным направлениям: я пошла учиться на архитектора, а Лада резко сменила курс с искусства на пресловутые связи с общественностью. Мы стали видеться реже, но всё же оставались подругами.
— Что случилось? — спросила я, хотя и так уже понимала причину. Конечно же, это её так называемый «гражданский муж». Сто процентов — дело в нём.
Два года назад Лада познакомилась в интернете с неким Павлом — мужчиной на десять лет старше неё. Всё у них закрутилось стремительно: буквально через месяц он предложил съехаться. Я была в шоке. Не слишком ли быстро? Мы тогда даже чуть не поссорились. Лада обвинила меня в зависти и нежелании поддержать её, порадоваться за подругу. Я понимала её обвинения. Возможно, в её глазах они были обоснованы — ведь у меня до сих пор нет не только гражданского мужа, но даже потенциального кандидата. Я давно смирилась с мыслью, что у меня никого не будет. Я реалист и смотрю в зеркало без иллюзий. Я немного полновата, не слишком симпатична — да, это так — и слегка старомодна. Вынужденно старомодна.
Я не могу себе позволить надеть обтягивающие лосины и короткую футболку, потому что отлично понимаю: не хочу выглядеть, как колбаса в сетке. Я также осознаю тенденции современного мира, под которые не собираюсь подстраиваться ни под каким предлогом. Я не стану переделывать лицо, чтобы стать похожей на одну из тех кукол, которых современные мужчины выбирают себе в жёны — или кем они там их считают. По какому принципу выбирается эта идентичность, я тоже понять не могу — да и не хочу.
Я не буду худеть, несмотря на голословные утверждения стройняшек о «необходимости следить за собой» ради мужского одобрения. У меня с детства нарушен метаболизм и уже не первая стадия сахарного диабета.
Но у меня красивая душа. И Лада это знала. Не только она — у меня всегда было много знакомых и друзей. Я — толстушка-веселушка, такая, какая есть. Зависти к Ладе и её стремительному сожительству у меня не было ни тогда, ни сейчас. Я искренне за неё переживала: неужели ей не страшно жить с человеком, которого она знает всего месяц? Да, это звучит банально до чертиков, но а вдруг он маньяк? Вдруг психопат? Вдруг увезёт, убьёт и закопает в лесу?
Лада только разводила руками, качала головой и кричала, что я пересмотрела бестолковых сериалов.
— Я так накосячила, Лер, ты себе не представляешь! — сокрушалась Лада, плача. — Это просто жесть...
Я молчала. Да, Лада определённо изменилась. Её когда-то мраморно-идеальная кожа стала сероватой, землистого оттенка. Яркие зелёные глаза потускнели. Под ними — синяки, которых раньше и в помине не было. Лицо осунулось, щёки впали, скулы выпирали. Лада — некогда фигуристая, сочная девчонка — теперь больше напоминала костыль. Она выглядела так, будто тяжело болела.
— Что он сделал? — спросила я, мысленно продолжала перебирать варианты: что между мужчиной и женщиной должно происходить такого, чтобы за несколько месяцев женщина, некогда цветущая, превратилась в жалкую икебану? Я не могла представить, что кто-то способен своими руками довести себя до такого состояния.
— Я не знаю, как сказать… Просто не знаю, — вздохнула Лада. — Я так сильно ошиблась…
— В чём именно? — спросила я, всё ещё не понимая, в чём корень её страданий. — Начала жить не с тем? — отважилась пошутить.
Лада подняла взгляд. Не до шуток. Я это и так знала, но всё же рискнула — рановато. Мы ещё не дошли до той стадии женского разговора, когда обе стороны дружно кивают и соглашаются, что «все мужики — козлы».
— Ладно, извини, я шучу, — поспешила исправиться я и натянула на лицо сочувствующую гримасу.
Сочувствовала ли я на самом деле? Скорее нет, чем да. Ну серьёзно — с чего бы мне сочувствовать человеку, который своими же руками вырыл себе яму, а когда ему говорили «не копай», лишь отмахивался? Когда Лада в своё время приняла решение, ей не раз и не два говорили: остановись, ты не туда идёшь. А она? Злилась, махала руками, разгоняла всех советчиков. Мол, «вы ничего не понимаете — ни в жизни, ни в любви». Особенно доставалось мне. Несколько месяцев назад Лада так и заявила: «Ты вообще, чуть ли не девственница, мужика в жизни не нюхала — чего лезешь со своими советами?»
Возможно, она была права. Возможно, мне действительно стоило заткнуться, ведь у меня никогда не было настоящих отношений. Теоретически я не имела права высказываться. Потому что без опыта — это всё теория. А теория, как известно, часто дальше забора не уходит.
Я с этим была согласна. Но, как бы это ни звучало, внутри меня с самого начала что-то тревожно мигало. Как проблесковый маячок, как сирена, кричащая по слогам: «О-ПАС-НОСТЬ». Я называю это интуицией. Той самой, над которой мужчины так любят хохотать. По странной причине они решили, что если у женщины есть интуиция, то мозга у неё нет. Будто одно исключает другое. Почему — не знаю. Но точно знаю, что у женщин есть и мозги, и интуиция. А вот чем и когда она пользуется — её личное дело.
Отговаривая Ладу от странного, скоропалительного и, как по мне, опасного поступка, я использовала всё, что у меня было: интуицию, логику. Да, опыта — не хватило. А теперь, глядя на эту икебану за моим столом, я понимала: мне её жаль… но я не сочувствую. За что боролись — на то и напоролись.
— Всё в порядке, — Лада чуть улыбнулась, — я, правда, даже не удивлена, что ты сразу решила, будто мой чудный мужчина сделал мне что-то плохое. Ты же с самого начала наших отношений его терпеть не можешь, непонятно, правда, за что. — Лада опустила взгляд. — Прости, я, пожалуй, пойду. Всё в порядке, Лер.

— Что-то совсем не похоже, что всё в порядке, — сказала я, вглядываясь в её лицо. Лада буквально изменилась на глазах: за несколько секунд она вдруг просияла, хотя ни одной предпосылки к этому сиянию я не видела. — Э-э-э… — протянула я, потому что слов у меня попросту не нашлось.
— Всё нормально, — повторила Лада и поднялась из-за стола. — Паша приехал. Вот только что прислал смс, что ждёт внизу. — Она повертела телефон в руках. — Я пойду тогда, позже увидимся.
Лада быстро скрылась в коридоре. Я, толком не понимая, что происходит, пошла за ней, чтобы проводить. Моя странная подруга собралась буквально за минуту и выскочила за дверь, как строптивая лошадь, с какой-то совершенно нездоровой улыбкой. Помахав мне на прощание, она скрылась на лестничной площадке. Я же, пребывая в лёгком шоке и откровенном недоумении, ещё с полминуты постояла в коридоре, а потом машинально направилась на кухню к окну.
Спустя какое-то время Лада вышла из подъезда и пошла вдоль дома… к дороге… к остановке. А где же Паша? Я оглядела двор, насколько позволял вид из окна, но машины не увидела. «Может, ждёт за домом?» — пожала я плечами и пошла выливать нетронутый чай и отмывать уже успевшие осесть коричневые чайные кольца на дне белоснежной кружки.
Я вообще очень чистоплотная и слегка брезгливая. У меня нет ни животных, ни цветов — ничего такого, что могло бы пачкать или засорять пространство, где я живу. Уйти отдыхать, не помыв даже ложку, не говоря уже о кружке, для меня невозможно. Помню, как однажды решила отметить Новый год в компании друзей и пригласила всех к себе. Квартира большая, места хватило на всех. К утру половина гостей уже разъехалась, а другая половина просто упала там, где стояла. А я, едва держась на ногах и страдая от чудовищных «вертолётов», всё равно умудрилась перемыть всю посуду, убрать со стола, подмести мусор на полу — и только после этого рухнула без сил среди спящих тел, даже не помню где именно.
После того случая я поняла: шумные посиделки и моя квартира — вещи несовместимые. На все праздники я стала ездить по гостям. День рождения теперь тоже отмечаю в кафе или пабах — да где угодно, только не у себя. Честное слово, я лучше заплачу в заведении, чем потом буду отмывать свою квартиру.
Разобравшись с кружками, я собиралась пойти в комнату — почитать перед сном, разгрузить голову. Думать о Ладе, её отношениях с мужчиной, о её как минимум странном поведении — совершенно не хотелось. 
Я не считаю себя плохой подругой. Я умею дружить. И с женщинами, и с мужчинами! Несмотря на то, что про дружбу с последними бытует мнение: мол, такой дружбы не существует. Ещё как существует. Поверьте. Ни один из моих друзей-мужчин не находится в так называемой современной «френдзоне», никто тайно не влюблён и не рассматривает мои фото перед сном. 
Я всегда готова помогать друзьям, когда они влипают в неприятности — а они так или иначе случаются с каждым из нас с завидной регулярностью. Но вот с этим… С тем, с чем ко мне сегодня заявилась Лада… помогать я не хотела. 
Просто не с чем. Особенно когда человека заранее предупреждали: не лезь в это дерьмо — выйдет боком. А в ответ тебе машут руками, заявляют, что ты ничего не понимаешь, и вообще — не лезь не в своё дело. А спустя какое-то время — пожалуйста, тащатся к тебе домой поныть о несправедливости, о разрушающем бале, который они сами же и устроили. 
И чего ты теперь ноешь? Разве тебя не предупреждали? Чёрт возьми, разве тебе не описывали в деталях, что будет именно то, что сейчас происходит? Так какого чёрта слёзы? 
Лада всегда была такой. Все эти годы, сколько я её знаю — всегда! Я устала ей помогать. Устала тратить своё драгоценное время на пустоту и глухоту. Лада никогда не слышала меня. Никогда не слушала. Жаль, что поняла я это не так давно: Ладе, похоже, и не нужна была ни помощь, ни совет. Я для неё — просто парочка ушей. 
И как только до меня это дошло — я замолчала. Не хочу больше тратить на неё свою энергию. Пусть пользуется моими ушами, если ей так нужно — я всё равно пропускаю информацию, как гиперзвуковой самолёт: в одно ухо влетело, в другое вылетело. Нельзя позволять тому, что она говорит, оседать в разуме. Потому что сразу же возникает желание помочь — а это никому не нужно. Ни ей, ни мне. Каждый из нас знает, как ощущается впустую потраченное время. 
Я, честно, пыталась выслушать её. Но Лада, видимо, пока не готова озвучивать свои мысли. Ну и не проблема. Пусть подумает ещё, поразмышляет, дойдёт до каких-то собственных выводов — и потом, может быть, озвучит всё это адское зелье мне. Я готова. Но не спешу.
Сделав шаг из кухни в коридор, я краем глаза заметила: что-то блеснуло на том месте, где сидела Лада. Я подошла к кухонному диванчику — ничего. Внимательно осмотрела уголок, но, не найдя ничего блестящего, направилась в комнату.
Следующий день был расписан практически по секундам. Несмотря на мою природную полноту, я очень подвижная и редко сижу на месте. Завтра должна была состояться встреча с проектировщиками — я разрабатывала потрясающий проект загородного коттеджа. Специальный заказ от одного крайне влиятельного человека, прикуривающего сигары от купюр исключительно крупного номинала.
Этот проект и его успешное завершение сулили мне внушительный доход. Я никогда не стеснялась брать за свою работу хорошие деньги, потому что как никто другой знаю, сколько сил, ресурсов, энергии, себя — своей души — я вкладываю в каждый проект. Я хочу, чтобы частичка моей души, встроенная в здание, достойно оценивалась и достойно оплачивалась.
После проектировщиков — встреча с начальником. Обсудим текущие дела. Кстати, как и в случае с Ладой, это крайне бесполезное занятие: никто ничего не слышит, не слушает — но хотя бы за это платят, и не мешают воплощать задуманное. Все эти встречи — для галочки, для самоуспокоения начальства, которому кажется, будто у него всё под контролем. Именно «кажется»! Потому что я тесно взаимодействую с разными отделами компании — и, поверьте, контролировать их бурную деятельность попросту невозможно. 
Исторически, если не ошибаюсь, единственный, кто умудрялся одновременно справляться с миллионом дел, был, возможно, Гай… Но все мы знаем, чем он кончил. А начальство надо радовать — к счастью, мне всегда есть чем. 
Потом ещё две встречи с частными заказчиками по застройке загородных домов — это уже мой личный доход, не зависящий ни от каких руководителей. На такие встречи я иду, как на личную аудиенцию к богу. Потому что приятно — хоть иногда — не зависеть от кого-то, решающего за тебя, как и что тебе делать. В этих делах уже я решаю, как поступать. Если мы с заказчиком не находим общий язык (что бывает, если с его стороны звучит откровенная чушь) — мы расстаёмся.
Вечер у меня распланирован под лозунг: «посидеть за работой». Спокойно начертить, рассчитать… без вмешательства людей. В тишине. Мне сложно описать, какое колоссальное влияние на меня оказывает тишина. Как сильно я её уважаю и ценю. Какая она прекрасная.
Ни одному из моих планов не суждено было реализоваться.
Утром, потратив кучу времени на сборы и приведение себя в эстетический порядок, я вышла из квартиры — и оказалась заточенной в железной коробке. Будто намертво. Будто замуровали. Залили бетоном и бросили. Одну. Я пыталась связаться с диспетчером — ноль результата. Будто мой сигнал бедствия никто не слышал. Я звонила в безжизненную пустоту, откуда последняя душа ушла пару тысяч лет назад. Я звала на помощь, стоило мне услышать малейшее движение в подъезде. Но никто не откликался. Никто! Это не странно? Особенно если учесть, насколько у меня громкий голос. Неужели людям стало настолько наплевать на себе подобных, что крики о помощи воспринимаются как просьбы одолжить денег просто так? Я не поверю, что меня никто не слышал. Не поверю. Меня не хотели слышать.
Когда-нибудь я окончательно и бесповоротно разочаруюсь в этих людях — превращающихся в биологическую массу: бесчувственную, жестокую, эгоистичную, разлагающуюся и прогнившую. Я бы никогда не прошла мимо человека, взывающего о помощи. Я — самодостаточный человек с хорошим доходом, в состоянии ни в чём себе не отказывать. И всё равно, если в моих силах помочь — я помогу.
Наверное, потому что все толстяки добрые. Полнота будто бы сохраняет доброту в душе. Ха-ха-ха. Не знаю, почему так. Почему деньги и власть, которую они дают, не извратили мою душу до глухоты и немоты по отношению к окружающим. Может, я к этому ещё приду… Чего, конечно, не хотелось бы. Падать — всегда проще и быстрее, чем подниматься.
Я просидела в лифте несколько часов, прежде чем доблестные жильцы — или кто-то из проходящих — наконец сообщили в диспетчерскую, что один из лифтов встал. Им, видите ли, стало неудобно: проживать в многоэтажке с одним работающим лифтом — некомфортно.
По железным дверям постучали, спросили: 
— Есть кто внутри?
О да, внутри есть кто! Разъярённая фурия, преисполненная гнева Зевса, пропустившая две встречи и, из-за отсутствия мобильной связи, даже не имеющая возможности уведомить людей, что не придёт.
Но я смогла взять себя в руки. Не уничтожила лифтёра морально — хотя очень хотелось. Всё-таки объективно моё заточение в лифте — не его вина. Не он виноват, что в диспетчерской сидят либо глухие тетерева, либо всё игнорирующие личности. И не его вина, что мои соседи по дому оказались не менее глухими.
Я, едва контролируя свою мимику, которая очень хотела принять маску Вельзевула, поблагодарила лифтёра и бросилась писать клиенту и начальнику о случившемся, надеясь на их милосердие. Ведь это было впервые, когда со мной случился форс-мажор. До этого момента я даже ни разу не позволяла себе опоздать на работу или каким-либо образом нарушать договорённости.
От начальника никакого милосердия я так и не дождалась. Напротив, для него эта ситуация стала нажатием на спусковой крючок, когда наконец-то можно было умопомрачительно взорвать мой мозг, чем он, собственно, и воспользовался. Выслушав бесконечные, как зацикленные на повторе, нотации босса, я помчалась к частным заказчикам, и тут меня ждало второе потрясение за этот день. Такси, в котором я, впопыхах разместив свою тушку, совершенно по-глупому врезалось в бок поворачивающей машины, так и не закончив мой маршрут. Я отделалась лёгким испугом и небольшим ударом головы о переднее сиденье.
Все бы ничего, верно? Я сообщила водителю, что в случае судебного разбирательства готова стать свидетелем, и заказала другое такси. На этом хотелось бы поставить точку в миноре приключений того дня, но не тут-то было!
Я сажусь в подъехавшее такси, трогаемся с места, я прошу водителя мчать, ибо время поджимает. Время, знаете ли, всегда насмехается. Водитель вроде бы понимает мою просьбу, но и осознаёт, что речь не о самолёте, отрывающемся от земли. Речь о тоже важных человеческих делах, ведь для каждого из нас наши собственные дела кажутся именно как тот последний рейс перед взлётом, проверяющий все системы, на который опоздать — смерти подобно. Мы же такие важные, и жизни у нас такие важные, и все рвутся вперёд, чтобы успеть, считая, что их дела важнее, чем у других.
Я успела! Успела попасть в очередную аварию, и на этот раз с вывихом кисти. Как думаете, какой? Верно! Правой. Я — правша, архитектор. Не хочу углубляться в подноготную архитектуры, но могу с 300% гарантией сказать, что для любого человека повреждение рабочей руки — это всё равно что быть полностью парализованным. Это временная смерть, в период которой человек продолжает удивительным образом существовать. Но не просто существовать, а быть как срезанный с грядки кабачок, который начинает гнить с черенка. Зависать в стадии ожидания, пока гниль не распространится по всему телу.
Вывих запястья закончился фиксирующей повязкой. Я бы сравнила её с гипсом, не позволяющим шевелиться, разница лишь в том, что при переломе гипс не даёт шевелиться вообще, а в моём случае можно, но больно. И на практике боль оказалась сильнее любого гипса, проявляя себя как надёжный фиксатор, вынудив меня взять больничный и превратиться в мумие, отчаянно пытающееся работать левой рукой.
Те, кто был связан со мной трудовым контрактом, оказались вынуждены ждать моего восстановления. Те же, с кем меня связывали личные отношения, сказали, что будут ждать… но мне даже не нужно было видеть их лица, чтобы понять: пока они "ждут", они параллельно ищут нового человека — менее «везучего», чем я, и готового без лишнего геморроя заняться их проектами.
Я — человек-структура. Я планирую свою жизнь. Потеря двух клиентов из-за череды неблагоприятных обстоятельств — это, безусловно, дерьмо, но не такое, которое погрузило бы меня в кромешную мглу средневековья. Потенциальных клиентов — тьма. Отложенных финансов — не такая уж тьма, как с клиентами, но всё же на пару лет безработицы и ничегонеделания при самом худшем раскладе хватит.
Я успокаивала свою непоседливую натуру мыслью: у меня, наконец-то, отпуск. Не на Мальдивах, да и незапланированный, но всё же — больничный. А значит, можно и нужно научиться им наслаждаться. Я не из тех людей, которые, находясь на больничном, полулёжа в кровати, в агонии и лихорадке, с глазами, слезящимися от постоянных чиханий, продолжают работать, забрызгивая ноутбук соплями простуды. «Я на больничном» для меня означает только одно — я на больничном. И точка. О какой работе мы вообще говорим?
Но тот день, щедро сдобренный форс-мажорами, не закончился на второй аварии.
Форс-мажорные события… Повторяя эти слова, невольно вспоминаешь отрывки из контрактов — обычно это последние или предпоследние пункты, описывающие обстоятельства непреодолимой силы. Раньше я даже не задумывалась об этом. Всё время казалось: какие такие форс-мажоры? Какие обстоятельства? При чём тут я? Я же не участвую в войнах, я их не начинаю. Природными катаклизмами не руковожу. А живу я вообще-то в Российской Федерации — стране, где погодные аномалии, какими бы они ни были, давно никого не удивляют, и к ним у нас, мягко говоря, уже привыкли. Так что это точно не форс-мажоры. И с обстоятельствами непреодолимой силы, как мне казалось, я тоже никогда не столкнусь.
Ага. Я пыталась приготовить ужин левой рукой. Обстоятельства сложились так, что раскалённое масло из сковороды вместе с её содержимым — по какой-то доселе неизученной траектории — оказались на моей коже, чуть выше колена.
Я даже не подозревала, что способна так голосить. Настоящее сопрано. Чистое, звонкое, без всяких спецэффектов. Далее — ожог. Пузырь на коже вспух практически мгновенно.
Этот день был, если не худшим в моей жизни, то как минимум крайне неблагоприятным. И в то же время — днём, претендующим на звание своеобразного просветления.
Вытирая оставшееся масло с пола и стараясь не смахнуть с ноги медицинскую пену от ожогов, я снова заметила что-то блестящее на покрытии кухонного уголка. У меня отличное зрение, и, заметив это явление, я не могла убедить себя, что ничего не происходит, и мне просто кажется. Плюнув на масло и остатки пищи на полу, на боль в ноге, я подползла к диванчику и тщательно исследовала его. Я нашла иголку, воткнутую почти до ушка. Это не моя иголка. Это не я, кто сидел бы на кухне с вышивкой или каким-либо шитьем и случайно уронил эту иголку. Точно не я. В моем доме не было игл. Я как творческий человек умею многое… но не шить. Это особый вид творчества, который мне не под силу. Более того, это не просто иголка для шитья, а швейная булавка — с кругляшком на противоположном от острия конце. Безусловно, иголки были в моем доме, всё-таки пуговицу я могу пришить. Но сшивать и заниматься кройкой… Я машинально начала вспоминать всех, кто был у меня за последние две недели. Много народу: друзья, знакомые. Кто-то даже несколько раз заходил. Кто мог обронить иглу?
Я просидела на полу, наверное, полчаса, погружённая в мысли, рассматривая иголку. Не могла остановиться в предположениях — кто из моих гостей мог забыть её. Выкинуть находку я не решилась, мало ли, когда объявится хозяин и потребует свою иголку. А у меня её нет. Так и до воровки недалеко.
Я проковыляла в комнату и положила иголку на полочку, где у меня хранится всякая всячина и безделушки. Пусть лежит, пока не объявится владелец, или хотя бы полгода. Если за это время никто не придёт, выброшу, как ненужную.
Железяка немного отвлекла меня от боли в ноге, и едва я забыла о находке, мысли о боли от ожога не только вернулись вихрем, но и захватили всё моё тело. Я упала на кровать и с опаской взглянула на ногу. М-да. И так ноги не модельные, а теперь ещё и частично как у Фредди Крюгера. Пена почти исчезла, и обожжённое мясо выглядело, как будто его ещё маслицем сбрызнули… для сомнительной эстетики.
Сидеть и впадать в уныние — не в моем вкусе. Я, решительно улыбнувшись, поднялась с кровати. Ничего страшного. У всех без исключения жизнь расчерчена на белые и черные полосы и их оттенки, и моя задача — достойно пережить черные. Парочка аварий, сорванные встречи, ожоги — это не повод погружаться в маниакальную депрессию. В жизни бывают и пострашнее вещи.
Я достала ватман и приготовилась учиться рисовать левой рукой. Проект все равно нужно вести, а уважительная причина отказа от работы — только смерть. Хотя на самом деле мне было интересно, как быстро я освою технику работы левой рукой. Пусть линии и буквы будут кривые, но я всё равно пойму проекцию, а клиентам несложно будет объяснить, как я это вижу, и почему мои линии немного волнистые. К тому же, после согласования, я перенесу все данные в компьютер, и машина сделает безупречно ровный макет.
Я провела пару линий роллером, даже написала несколько слов — и писать левой рукой оказалось не так уж и страшно, даже сохранилось некоторое изящество. С непривычки я, сильно нажимая на остро заточенный карандаш, случайно сломала его, оставив жирную грифельную кляксу и немного поврежденный верхний слой бумаги. «Некритично», — подумала я и взялась за маленький перочинный ножик для заточки. Еще в институте я отказалась от точилки, уж слишком она не так точно точит, из-за чего грифель больше подвержен слому, чем при точке ножом.
Но вывих не давал мне возможности делать резкие движения по дереву, чтобы тонкая стружка оголила нужную длину грифеля. Я переложила ножик в левую руку и тут же резанула указательный палец правой. Темная кровь обильно капала на белый ватман.
— Да ну ёж твою за ногу! — выругалась я, отбросив карандаш с ножом в сторону и поковыляла на кухню, где хранились аптечные принадлежности. Порезать палец во время заточки карандаша — это совсем не сверхъестественное явление. Отлично режется, буду резаться и дальше, поэтому перекись, зелёнка, йод, пластыри и бинты всегда были у меня в избытке.
На этом я решила завершить любую физическую активность на сегодня. Достаточно, думаю. Можно хоть один вечер провести в тишине, за книгой, не работая и не общаясь с никем.
Но недолго длилось уединение с собой. Прошло не более часа с того момента, как я улеглась, кряхтя и охая, а в коридоре нетерпеливо зазвенел звонок домофона. Я перевела взгляд на часы: 20:30. Кто мог меня отвлечь?
— Да? — спросила я в домофон. В ответ — тишина. Я слышала чье-то дыхание. Глубокое, спокойное и ровное. Слышала, как воздух пробегает через ноздри внутрь, как вздымается грудная клетка и как проходит выдох.
— Алло? — повторила я, внимательно прислушиваясь к дыханию на той стороне. Оно всё такое же ровное, ни грамма смущения. 
— Шутники, блин... — шикнула я и сбросила вызов, повесив трубку. Но не успела сделать и пары шагов, как вновь раздался звонок домофона. Я замерла. Звон будто нарастал, становился всё более навязчивым, требуя немедленного ответа. Но я стояла и не двигалась. Домофон продолжал настойчиво пиликать, и я не выдержала — резко схватила трубку.
— Да?! — почти крикнула я. В ответ — снова тишина. Снова это ровное, спокойное дыхание. 
— Я вас слушаю, — повторила я, уже чуть спокойнее. Дыхание. Тишина. — Вам нужна помощь? — тихо спросила я, вдруг предположив, что человек внизу может быть в беде: ему плохо, он в опасности, или с ним происходит ещё какая-то неприятность. И он просто не может говорить, а я тут — истеричка. 
— Если вам нужна помощь, дайте мне знак… — прошептала я. — Стукните один раз по домофону. 
Я замерла, вцепившись в трубку, прислушиваясь. Но — ничего. Только всё то же дыхание. Та же тишина.
— Надеюсь, у вас всё в порядке и вы просто ошиблись номером квартиры, — пробурчала я и повесила трубку. Но осталась стоять в коридоре, не шевелясь. Будет ли ещё звонок?
Прошло пять минут в полной тишине. Я уже с облегчением развернулась и направилась в комнату. 
Резкий, как сирена, звук домофона разорвал едва успевшую установиться тишину. Я подпрыгнула на месте, и боль тут же отозвалась в кисти и в ноге — там, где был ожог. Не отводя глаз от звенящего аппарата и медленно накидывая пальто, я решила — хватит. Просто спущусь вниз, взгляну этому шутнику в глаза. Заодно и оценю, не нужна ли человеку психиатрическая помощь.
Стоя у лифта, я всё ещё слышала, как звенит домофон. С одной стороны, это даже радовало — значит, кто-то действительно всё ещё внизу. С другой... внутри шевельнулась тоненькая сухая лапка страха. В принципе, я не из пугливых. Немногое в жизни вызывало у меня настоящий страх. Я могла волноваться, опасаться — как и любой человек. Волновалась на приёме у врача, на взлётной полосе, в остановившемся лифте, где вдруг гаснет свет. Когда кто-то лихо подрезал меня на трассе. Было такое. Но сейчас — это было другое.
Вот стою я, жду лифт, и понимаю: я боюсь. Не тревожусь. Не беспокоюсь. А именно — боюсь. И не могу понять, чего именно. Что вызывает этот страх?
Спустившись на первый этаж, я старалась двигаться бесшумно, что было нелегко с моими травмами. Подобравшись к дверям, я расслабилась. Домофон молчал. Никто не звонил. Когда кто-то набирает цифры на домофоне и ожидает ответа от квартиры, в подъезде всегда слышна звонкая трель. Сейчас же — тишина. С осторожностью я нажала кнопку, и входная дверь приглашающе открылась. Я выглянула на улицу: никого. В поле зрения вообще никого. Ни у домофона, ни на лавочках у подъезда, ни на детской площадке в десяти метрах от подъезда. Я взглянула на цифры на домофоне и содрогнулась. Цифры, чья комбинация составляла номер моей квартиры, были покрыты какой-то черной слизью. Всё же кто-то звонил мне, я не чокнулась и мне не померещилось. Но что это за дерьмо на кнопках?
Я ощупала карманы пальто в надежде найти пачку салфеток, которые так же не были редкостью для меня, так как пальцы регулярно пачкались то красками, то ручками, то ещё чем-то. Но карманы оказались пусты.
— Ладно, надеюсь, кто-нибудь сотрет это, — прошептала я и вернулась в подъезд, подергав закрывшуюся дверь, чтобы убедиться, что она действительно закрыта.
Поднявшись на этаж, я остолбенела: дверь в мою квартиру была открыта настежь.
— Какого черта?! — медленно и с ещё большей порцией страха, поинтересовалась я, не понимая, у кого именно. Двигаясь к квартире, я крикнула: — Эй! Кто здесь?
Чертова тишина. Не редки были дни, когда я не знала, кому помолиться, чтобы мне ниспослали хоть несколько минут покоя, когда уши мечтали отдохнуть от звуков, а глаза — видеть ничего не хотели. И что? Погружённая в пучину тишины, я поняла, что боюсь её до судорог в пятой точке. Тишины я боюсь, оказывается. Вот это новость! Вот она я: стою парализованная на пороге собственной квартиры, смотрю в темноту, слушаю тишину и чувствую, как по телу поднимается толпа мурашек, сбивчиво, неровно марширующих вдоль спины, перебегающих на бедра и руки.
Я включила свет в коридоре. Не прошло и нескольких секунд, как лампа блекло замерцала, ярко вспыхнула и, судя по всему, потухла навсегда. Я вздрогнула и хотела было открыть дверь в холл, чтобы хотя бы с лестничной клетки тусклый свет осветил мой неестественно чёрный коридор. Но в темноте не смогла найти ручку двери и, не замечая этого, задела больной рукой бетонную стену рядом с дверью. Внутри, в голове, я услышала страшный хруст в запястье, и тут же, ещё до того как звук хруста стих, меня снова захлестнула волна дикой боли. И злости. Как сильно я разозлилась на себя и свой глупый страх, приведший к очередному перелому, сменившему сегодняшний вывих на посту. В момент вспышки ярости я, полностью забыв о своём страхе, быстро прошла на кухню и включила свет. Я смотрела на люстру и шесть светящихся в ней лампочек и думала: «Не дай бог перегорят все! Убью!»
Свет лился мягким ручейком, постепенно наполняя собой отдалённые уголки тёмной квартиры. Я обошла все комнаты, корчась от боли, прижимая изнывающую от агонии кисть к груди. Неудивительно и вполне ожидаемо — в квартире никого не было. Это разозлило меня ещё больше. Теперь моя внезапная пугливость — а точнее, глупость, чего уж стесняться — буквально повесила перед глазами красную тряпку. Я металась по квартире, собираясь, быстро одевалась, напрочь забыв об ожоге на ноге. Сейчас было не до него. Я собиралась ехать в травмпункт — хотелось, чтобы кто-то опытный посмотрел на моё распухшее запястье. Такси будет через восемь минут, значит, есть немного времени, чтобы собраться и выйти на улицу.
Надевая кроссовки, согнувшись в три погибели — присесть мешал ожог — я вдруг заметила какую-то тень под кухонным уголком. И снова ощутила ту самую толпу мурашек, не так давно разгуливавшую по спине, и оцепенение. Кто это? Кто-то лежит на полу, под диваном на моей кухне. Ледяные пальцы страха, быстро перетекающего в паническую атаку, крепко сжали горло. Я не сдерживала слёз и эмоций отчаяния, искажённых до неузнаваемости. Мне было плевать, как я выгляжу. Я села прямо на пол, поскуливая и подвывая. По телу гуляла изнурительная боль от травм, а там, под диваном, кто-то лежал…
Кто это? Что ему от меня нужно? Он убьёт меня? Я зарыдала ещё громче, не отрывая взгляда от тьмы под диваном.
— Эй! — позвала я, ощущая, как грудную клетку сжимают тиски, как тяжело воздуху протиснуться в зажатый организм, будто это ему надо, чтобы я продолжала дышать, а не мне самой. Я так устала от тишины в тот вечер. Устала от попыток наладить хоть какую-то коммуникацию с внешним миром — и не получать никакого ответа. Меня выворачивало от нарастающего страха, порождённого именно этой тишиной. Я не могла ничего с собой поделать, кроме как следовать пути, указанному эмоциями.
Но тут рассудок внезапно подал признаки жизни. Внутренний голос зашептал: «телефон». Здоровой рукой я вытащила его из кармана и включила фонарик, направив свет вглубь кухни, туда, под диван. Это была какая-то бесформенная куча — что-то упало и распласталось по полу. Не живое. Я рассмеялась. Вот дура! Видимо, что-то сдвинулось и упало, а я чуть душу богу не отдала от страха. Какая же дура! У меня просто не было слов, чтобы описать своё состояние и то, кем я себя считала в этот момент.
Я прямо почувствовала, как облегчение разливается по телу приятной волной, и под её весом мышцы и нервы растекаются в один огромный бесформенный блин на холодной сковородке. Я не могла собраться, заставить себя пошевелиться, дойти до кухни и всё-таки рассмотреть, что именно там не должно было оказаться. Зато мысли не отдыхали — внутренний монолог балаганил без остановки.
Сколько раз в жизни я позволяла себе судить других за их «неуместные» эмоции? За слёзы, за страх, за глупости. Сколько раз я крутила пальцем у виска, напыщенно обвиняя людей в неспособности контролировать свои истерики. Идиотизм — именно так я называла то, что из них вырывалось. А теперь вот я: с травмами, бледная, потная, скорее всего уже поседевшая. Сижу, смеюсь над остатками дрожи в теле, потому что чуть не довела себя до панической атаки из-за какой-то фигни, упавшей под диван.
Выводы сделаны. Приняты. Впредь буду уважительнее относиться к праву других людей проявлять свои эмоции — такие, какие они считают нужными, такие, какие вырываются из них под влиянием конкретной ситуации.
Я прошла на кухню, включила свет и наклонилась, чтобы наконец-то разглядеть, что же всё-таки скрывалось под диваном. Земля. Вот уж чему я точно не была готова. Земля! Под моим кухонным уголком.
— Ну офигеть... — выдохнула я, выпрямившись. Телефон пискнул, уведомив, что такси ожидает. — Потом разберусь! — бросила я, вылетая за дверь.
Травматолог не удивился моему нелепому случаю. Сказал, что видел и похуже. Ну, и слава богу — я не стала тем человеком, который смог бы поразить этого бывалого мужика своими травмами. И представить боюсь, что со мной должно было бы случиться, чтобы хотя бы один мускул дрогнул у него на лице.
Вердикт: трещина и сильное растяжение. Врач, с улыбкой на губах, бодро заметил, мол, фигня это всё, люди и не с таким живут — и радуются. Пройдёт, заживёт, а в старости будет что вспомнить. А ведь правда — разве не замечательно, когда в старости есть, что вспомнить? Не для этого ли мы живём — собирать и хранить воспоминания? Ведь без эмоций не будет воспоминаний. А без воспоминаний не будет и радостной старости.
Фиксирующая повязка, боль, ожог — ничто из этого не помешало мне вымести землю, помыть пол и вернуть кухне её привычную, непоколебимую чистоту. Мне кажется, даже если я буду при смерти — я всё равно поползу убираться. Умирать в грязи — последнее дело. Болеть в грязи — тем более.
День казался мне абсурдным и, по-хорошему, невозможным. Такая череда событий — уму непостижимо. Но всё это реально случилось, и отрицать это я никак не могла. Может, в космосе что-то пошло не так? Меркурий зашёл в ретроград? А может, и вовсе рухнул с орбиты? Луна канула в Лету и потеряла блеск в новолунии? Что, чёрт побери, произошло?
Я знаю: чаще всего сам человек виноват в том, что с ним случается. Или становится жертвой обстоятельств, которые в определённый момент сошлись в одну всёуничтожающую точку.
Я всю жизнь росла в духе скепсиса и рациональности. Всё, что на первый взгляд казалось неестественным — всегда находило своё объяснение. Логичное. Даже этот день, полный нелепиц, я объяснила себе просто: утреннее застревание в лифте психологически выбило меня из колеи. Потеряв внутреннюю опору, я стала расфокусированной, невнимательной. А невнимательность привела ко всему, что я получила в итоге. Здесь только моя вина. 
Может, в моей жизни и раньше всё складывалось через одно место, но благодаря вечно бодрствующей бдительности я всегда умудрялась выплывать из любой жопы. Вот и весь секрет. Простое объяснение. Но земля…
Землю под диваном я не могла объяснить. Ни рационально. Ни нерационально.   Кто мог её там оставить? У меня в доме постоянно полно народу, я даже не знала, с кого начинать допрос. Кто в грязных ботинках протащился через мою кухню? И как я это не заметила? Интересно, как бы я выглядела, если бы подошла, скажем, к Кириллу: 
— Эй, Кирилл, это не ты мне землицы на кухню натрусил? 
Звучит... как идиотка. В итоге я решила: вина моя — не уследила за гостями. Раз так — есть два варианта. Первый — начать, наконец, следить за людьми в своей квартире. Второй — если с первым не справляюсь, заткнуться и молча убирать. Проблема решена. Урок усвоен. Завтра будет новый день. Завтра я исправлю навалившиеся косяки.
Но ни завтра, ни послезавтра, ни в ближайшую неделю я ничего не смогла исправить, а косяки продолжали сыпаться на меня, сильнее и сильнее прижимая ко дну, куда я неожиданно свалилась. За это я тоже была благодарна. Они научили меня не быть такой самоуверенной, научили не бить себя в грудь и не говорить: «Что за бред? Со мной такого никогда не случится!» Я же любимица фортуны, плюс ко всему у меня прекрасно работает мозг. Я в состоянии анализировать, делать выводы и жить в соответствии с ними. Как же сильно я облажалась со своими убеждениями, по-другому не скажешь.
Теперь я точно знаю, что со мной может случиться всё, что угодно. Я ни от чего не защищена. Фортуна имеет задницу и может повернуться ей в любую сторону. Никогда не зарекайся. Не провоцируй судьбу показывать тебе твои ошибки, которые в итоге окажутся катастрофически глупыми.
За несколько недель, минувших с того дня, я благодарна за то, что осталась жива. Слава богу или хранителю, или тому и другому, что я хотя бы жива, и не в качестве физического инвалида. Что касается морального состояния — не уверена до сих пор.
Я лишилась работы. Просто по щелчку пальцев. Начальник, наимерзкий человек, но до фанатизма любивший мои труды и те формы, в которые я умело превращала бестелесное творчество, вдруг что-то не то съел и буквально уничтожил меня морально за время моего больничного. Он довёл меня до критической точки отчаяния, и я не выдержала, высказав всю правду и неправду о нём, его конторе, жадности и многом другом, о чём я на самом деле даже не думала. Меня уволили по соглашению сторон в один день.
Я растеряла всех клиентов. Никто из них не стал дожидаться моего выздоровления. Оказывается, у всех, у каждого, вдруг возникло непреодолимое желание построить уникальный дом в коттеджном посёлке. Я пыталась удержать разбушевавшихся клиентов, но доходило до того, что мне прямо в лицо стали говорить, что я жирная, неуклюжая корова, и что я не могу дать им никаких гарантий, что после того, как заживет запястье, я не схвачу очередную травму, которая парализует меня ещё на неопределённый срок, лишив производительности труда. Подобное свинство стерпеть я не могла, и отвечала всем резко. Отношения с клиентами сошли на нет. Категорическое нет.
Постепенно от меня начали отворачиваться друзья и знакомые. Мой дом пустел. Раньше он был полон эмоций и переживаний людей, но в эти недели он всё больше и больше напоминал затхлый многовековой склеп, в котором даже кости усопших превратились в пыль. Мне всё реже звонили, всё реже приходили. Я, как якорь, медленно погружалась в пучину одиночества, к которому я не привыкла и привыкать не собиралась. Я, можно сказать, гуманист, насквозь пропитана любовью к людям. Мне плохо без людей, без общения с ними. Я всегда была предана своим друзьям, и то, что они отворачивались от меня по непонятным для меня причинам (а точнее, этих причин, на мой взгляд, вообще не было), погружало меня в апатию. Никто из них не удосужился объяснить эти самые причины.
Я регулярно страдала физически, едва прикасаясь к чему-либо: ножи, плита, вода, улица — всё! Всё вокруг каким-то образом наносило мне вред. Казалось, я уже должна была умереть от всех этих «нападений», но что-то — или кто-то — невероятно сильный каждый раз спасал меня, и я отделывалась лёгким, а иногда не очень, испугом.

Однажды я, совершенно неуклюже, с ножом в руке подошла к холодильнику, наступила на пятку открытого тапка и грохнулась. Нож, наточенный до чертиков, просвистел прямо у уха, слегка задев мочку. Ещё пару миллиметров — и он вонзился бы в шею. 
На улице я соскользнула с бордюрного камня и чудом не свалилась под колёса летящей по двору машины. До сих пор не понимаю, что это за чудо заставило автомобиль мчаться по двору, но если бы на моём месте оказался ребёнок или просто менее ловкий человек — ему бы точно пришёл конец. А я… просто отделалась тем, что мне отдавили пальцы на ногах. Даже ни одна косточка не хрустнула. 
В другой раз я поскользнулась в ванной — и вновь каким-то чудом, стремительно падая, успела схватиться за борта, избежав удара затылком о железный слив.
Каждый раз, побывав в считанных секундах от чего-то необратимого, я ощущала: вот он, тот самый «свет в конце тоннеля», о котором сложено столько мифов и легенд. Ещё миг — и я бы узнала, что из этих сказаний можно действительно назвать «былинами». С неописуемым облегчением я выдыхала и благодарила всё, что было рядом, за то, что мои глаза всё ещё открывались в этом мире — и вроде бы без серьёзных увечий.
Никогда прежде я не считала себя неуклюжей, но что-то явно изменилось. Я стала не просто неуклюжей — я стала предводителем всех неуклюжих. Я долго размышляла, анализировала, пыталась понять: что со мной пошло не так? Какой винтик в механизме моей жизни сломался? Кому я перешла дорогу?
Но впервые в жизни у меня не было ответов. Только голая реальность и болезненные факты, с которыми не было ни сил, ни аргументов спорить. Оставалось лишь принимать действительность. А это чертовски сложно — особенно человеку, привыкшему мыслить рационально.
Я неплохой аналитик. Хорошо знаю физику. Мои дома стоят годами. Но я не могу объяснить, почему спотыкаюсь на ровном месте, и по стечению удивительных обстоятельств не ломаю себе шею, а лишь отделываюсь вывихом, растяжением или, в лучшем случае, синяком. Может, я просто тронулась умом? Такое случается. Это не редкость в наше время, когда вполне здоровый человек вдруг оказывается в тёплых, заботливых объятиях городской психиатрической лечебницы. 
Скорость смены событий, их интенсивность — всё это вполне способно расшатать даже крепкий рассудок. А у нас у всех рассудок не такой уж устойчивый. Нужен всего один правильно подобранный спусковой крючок — и вот уже обычный человек превращается в нетривиального лузера.
Я старалась удержать рассудок при себе. Изо всех сил. Он был мне нужен как никогда. А я чувствовала, как он ускользает — и это пугало сильнее всего, что происходило вокруг. Потерять связь с реальностью, с самой собой — вот чего я действительно боялась. Со всем остальным я ещё могла как-то смириться. Но с безумием — нет. Поэтому я вцеплялась в остатки здравомыслия изо всех сил, будто гигантскими баграми.
На самом деле, это очень страшно. Когда, к примеру, ты просто идёшь в магазин, всё вроде бы как всегда: знакомые стены, касса, хлебный стеллаж. Но вдруг ты ясно ощущаешь — ты сходишь с ума. Ничего особенного не произошло. Всё вокруг привычно, даже скучно. Ты был в этом магазине десятки, если не сотни раз. Но именно в этот момент у тебя возникает стойкое, липкое чувство, что крыша вот-вот сорвётся. И умчится так далеко, что ты уже не догонишь её. 
Ты начинаешь понимать: прямо сейчас, в эту секунду, ты тихо и незаметно сходишь с ума. Навсегда.
Во всём этом кошмаре, полном абсурда, был один странный бонус: мои привычные 95 килограммов за считанные дни превратились в 65. Я не узнавала собственное отражение. Исчезло всё, что раньше казалось округлым — может, и бесформенным, но каким-то... плюшевым. Я привыкла к себе, какой была. Другую — не хотела. 
Но, видимо, нечто неизвестное хотело. И вот я стою перед зеркалом в полном недоумении: кожа дряблая, обвисшая, лицо осунулось, одежда висит мешком. Мои волосы — некогда густые, с мягкой волной — стали напоминать паклю. Ту самую, что торчит из ласточкиных гнёзд в щелях старых брусовых домов. Моя внешность теперь — как и внутреннее состояние — оставляла желать лучшего.
Я всё чаще ловила себя на том, что вместо поисков работы или клиентов — просто пялюсь в тускнеющий монитор, сжимаю в руке стакан холодного пива вместо мышки и ощущаю в груди тяжелейшую пустоту.
Наверное, впервые я по-настоящему расстроилась из-за того, что у меня нет мужчины. Мне было бы не так страшно, если бы рядом была поддержка. Кто-то, кто просто был бы рядом. Оказалось, чертовски страшно проходить через жирные чёрные полосы жизни в одиночку. И оказалось, что мужская рука в доме нужна не только для замены смесителя или ремонта машины. Она нужна, чтобы держать тебя, когда ты падаешь.
И ещё оказалось, что какой бы потрясающей тебе ни казалась твоя жизнь, никогда нельзя быть уверенным, что завтра она не перевернётся с ног на голову и не даст тебе десяток знатных оплеух. Моё убеждение в том, что я стабилизировала свою жизнь, и что мне теперь ничего не страшно, сыграло со мной совершенно не смешную шутку. Довольно стремительно это самое «стабильное мировоззрение» превратилось в труху.
Впервые я заметила перемены, когда разговаривала с мамой по телефону. Она вдруг испуганно прошептала: 
— Тебя сглазили… — и тут же замолчала. Скажи она мне такое хотя бы месяц назад — я бы расхохоталась ей в лицо и с упрёком ответила: 
— Мам, оглянись, пожалуйста! Мы в Москве, 21-й век! Какие ещё сглазы? Сглазы — это то, что человек делает сам с собой, когда уверен, что его сглазили. Я похожа на такого человека?
Но сейчас, вспоминая весь этот список идиотских и нелепых событий, что навалились на меня за последние недели, от её слов мне стало не по себе. Я напряглась. И в очередной раз по телу прокатились мурашки — те самые, что уже достали до тошноты.
Я молчала. Не возразила. И не согласилась — не могла. Сглазили? Бред… Нет?  А с чего, собственно, всё это началось? С чего вдруг — бах! — и понеслось: неудачи, нелепости, крушения? Всё же было нормально. И вдруг по щелчку пальцев — перевернулось. Как?
В трубке стояла тишина. Мама выжидала. А я не знала, что сказать. Ни один из возможных ответов не проходил мою же собственную внутреннюю цензуру.
Первой решилась прервать молчание мама:
— Лер… — твёрдо сказала она, уловив, что я не стану спорить и уж точно не высмею. — Я знаю твоё отношение ко всему этому. Можешь ничего не говорить. Просто хочу попросить тебя кое о чём. Выполни, ладно?
— Что именно? — спросила я безжизненным голосом. Я уже представляла, как она отправит меня по церквям, ставить свечки, кадилом махать по углам и шептать нелепые заклинания. Но мама оказалась менее предсказуемой.
— Ты должна пообещать, что сделаешь то, о чём я попрошу.
— Мам, ну как я могу пообещать, если не знаю, о чём речь? — вздохнула я.
— Ты не веришь мне? Думаешь, мать может желать своему ребёнку зла?
— Нет…
— Тогда пообещай! — потребовала она.
— Ладно, мам… Обещаю, — буркнула я, поджав губы.
— Завтра мы едем в деревню, — твёрдо сказала она. Её голос внезапно наполнился уверенностью и решимостью.
— Зачем? — удивилась я. — Картошку, вроде, не сезон копать. Или ты думаешь, что свежий воздух меня исцелит? Успокоит?
— К бабе Нюре, — резко перебила мама. И снова — тишина.
Баба Нюра…  Я задумалась. Конечно, помню.
Когда я в детстве каждое лето приезжала к бабушке с дедушкой в деревню, дом бабы Нюры стоял по ту сторону реки, которая делила нашу деревню на две части. Мы, дети, боялись её до усрачки, но всё равно таскались поближе, посмотреть, что делает эта странная старуха. Были уверены: если она и не ест младенцев, то точно пьёт кровь. Или вообще людей ест. 
На её лицо без страха нельзя было смотреть — всё в морщинах, как будто изжёванное. Нос — крючком, нависал над губой. Глаза — чёрные, блестящие, живые. Страшно живые. Для её возраста — слишком. Сама маленькая, сгорбленная. И — ни одного седого волоса! Волосы чёрные как смоль, чуть суховатые, но густые и длинные, всегда собраны в тугую косу и скручены в объёмный пучок. Взгляд — быстрый, речь — чёткая, уверенная.
В деревне её уважали. Не боялись, а именно уважали. Часто ходили к ней на поклон. Зачем? Мы тогда не понимали. Мы-то были уверены, что она ведьма. Нам хотелось найти на неё компромат, чтобы всем открыть глаза: 
— Вот, смотрите! Мы же говорили — она не простая старушка!
Но сколько бы мы ни выслеживали — ничего компрометирующего так и не нашли.  А чтобы поймать с поличным, надо было идти ночью.  Но никто — ни из городских, ни из деревенских — на это не решался. А потом я и вовсе перестала ездить туда. В Москве было интереснее и полезнее, чем скакать по полям, воровать картошку, жечь костры на опушке леса и слушать байки о старых деревенских страшилках.
— Она до сих пор жива? — удивлённо спросила я. Ведь когда я была маленькой, бабе Нюре на вид было уже все сто. А сколько прошло с тех пор, как я видела её в последний раз? Лет пятнадцать? А может, и все двадцать?
— Живее всех живых! — огрызнулась мама. — Утром поедем. Путь неблизкий.
— А зачем мы к ней поедем, мам? — усмехнулась я. — В детстве нам с ребятами казалось, что она ест младенцев и убивает людей. Ну и вообще, малоприятная особа.
— Это вы были малоприятными особями, — отрезала мама. — А баба Нюра — хранительница нашей деревни и её людей. Помогала и помогает. Всегда.
— Ведьма, что ли? — я не удержалась от улыбки. Ну правда, это уже слишком.
— Называй как хочешь, Лер. Но к ней приходили не только из деревни — из других областей, из разных городов, с разными проблемами.
— Мам… — протянула я, не скрывая скепсиса.
— Что "мам"? Едем — и всё. Тебе что, убудет? Если сглаза нет — и слава богу, развернёмся и поедем обратно. А если есть — попросим снять.
— Сколько берёт ваш деревенский герой? — хмыкнула я, уже понимая, что отношусь ко всей этой авантюре, мягко говоря, с недоверием. Всё пропитано сарказмом.
— Она сама никогда цену не назначает. Берёт то, что люди приносят. Деньги — сколько дадут.
— И сколько мы повезём? — не унималась я.
— Лера! — мама вдруг стала предельно строгой и серьёзной. — Твоя задача — просто поехать со мной. Всё остальное я решу сама. Ясно?
— Вполне.
— В шесть утра заеду за тобой. Будь готова.
Мама повесила трубку, а я осталась сидеть, уставившись в никуда. Вот докатилась… Я, убеждённый скептик, завтра еду в деревню своего детства на приём к старухе, которой прогулы на кладбище пора ставить! Что за очередной виток сюрреализма? Только бы никто не узнал. Засмеют. Будут говорить, что я свихнулась. А с меня и так уже достаточно ярлыков "чокнутая".
Но мама права. Поеду. Убудет от меня, что ли? Нет. Зато мать успокоится — увидит, что со мной действительно что-то происходит, но никакой это не сглаз и не проклятье. И никакая бабка мне не поможет. Мне поможет только моя собственная готовность пережить непростой отрезок жизни.
На следующее утро, около десяти, мы въехали в деревню. Доехали без происшествий, и я даже наивно подумала, что чёрная полоса закончилась — настроение чуть приподнялось. Ровно до того момента, пока я не вышла из машины, подошла к калитке бабки Нюры, наступила на развязанный шнурок и с грохотом впечаталась лицом в острый край забора. Острие царапнуло щеку и остановилось буквально в паре миллиметров от глаза. Глаз я, к счастью, не оставила на проклятом заборе, но удар был мощный — глаз моментально начал опухать.
Мама прыгала рядом, чуть ли не плача, хваталась за сердце, причитала. А я про себя считала до десяти, чтобы не взорваться и не накричать на неё за то, что притащила меня сюда, в это чёрт знает что. Ведь могла бы спокойно сидеть дома, в полной безопасности. Там, где я знала каждый миллиметр своей квартиры. Где точно знала, куда ставить ногу, чтобы не свернуть шею, и где ручки не выскакивали в глаз.
И тут — телефонный звонок. Да ладно… В этой глуши ещё и связь есть? Прикрыв глаз рукой, я достала телефон из кармана. Лада. Вот тебя ещё не хватало!
— Привет, — пробормотала я, наигранно улыбаясь маме, делая вид, что всё в порядке.
— Лер, можно я зайду к тебе? — на другом конце провода послышались всхлипы. В одно мгновение я ощутила, как меня охватывает волна гнева. «Чёрт тебя дери!», — мысленно подумала я. Что за подруга такая? Даже не спросила, как у меня дела, а сразу: «можно я зайду». А может, я сдохла? Или вот-вот сдохну? Или сильно болею, или вообще при смерти? Никто не хочет спросить, как у меня дела, или все считают, что только ко мне можно приходить со своим жизненным дерьмом и изливать его на меня? А я — подруга-губка, которая должна это всё впитывать и радоваться?
— Нет, Лада, не зайдёшь! — резко ответила я. На телефоне сразу стихли все всхлипы и вздохи.
— Что-то случилось? — испуганно спросила подруга.
— Нет, — соврала я, — я не дома и не знаю, когда буду дома.
Дверь старого дома скрипнула. Я быстро попрощалась с Ладой, сунула телефон в карман и уставилась на крыльцо. На пороге показался силуэт, а затем появилась маленькая, сгорбившаяся старушка в расписном халате или платье — фиг его знает — с зорким, внимательным взглядом, который она направила на меня и на мать.
— Баба Нюра! — первой всполошилась мама и шагнула вперёд. — Здравствуйте...
Старушка жестом остановила её, и, медленно, но довольно проворно спустившись с крыльца, чуть прихрамывая подошла к калитке. Она вперила в меня свой орлиный взгляд, который не утратил своей живости, несмотря на годы, прошедшие с тех пор, как я последний раз видела эту странную старушку. Да и сама она внешне не изменилась. Халат-платье будто все то же самое, что мы видели, когда были детьми. Да и вообще всё вокруг оставалось прежним: даже фасад её дома и территория участка. Как будто старуха знала какой-то никому неизвестный секрет, который втягивает в консервацию не только собственную жизнь, но и всё окружающее.
— Я ждала тебя, — проскрипела она, как старая, давно не смазанная деревянная дверь на железных ставнях. — Пойдём.
Я удивлённо посмотрела на не менее удивлённую маму и открыла калитку. Старуха, не оборачиваясь, буркнула:
— А ты, Люда, жди здесь.
Это было сказано моей маме, и обе мы оторопели. Мама вздохнула с грустью и пошла к машине. Мне показалось, что она немного обиделась и не ожидала такого приёма.
Я зашла в сени. Длинный бревенчатый коридор, на стенах которого висели пучки сушёных трав с разными запахами, тряпичные мешочки с чем-то неизвестным, предположительно тоже с травами. На полках стояли склянки самых разных форм и объёмов с насекомыми — где-то они были живыми, где-то явно сушёными. Были даже змеи без шкурок. Ни черта себе декор! Я поежилась.
Перевела взгляд вперёд. Там, в темноте, в конце коридора что-то медленно цокало по деревянному полу. Я напряглась, вглядываясь в темноту одним глазом. Второй болел так сильно, что я даже не могла разглядеть ничего — хорошо, если только в ближайшие часы смогу что-то увидеть. Тем временем, нечто цокающее приблизилось, и я наконец смогла разглядеть его: чёрный как уголь, блестящий петух.
— Пошёл вон! — шикнула бабка на чёрного петуха и тут же посмотрела на меня. — Заходи, — скомандовала она и кивнула на открытую дверь в избу. Ничего не отвечая, я подчинилась и проскользнула внутрь под её цепким взглядом. — Сюда садись, — старуха показала на деревянный стул возле печки. Сама уселась за стол и уставилась на меня так, будто в тот же момент забыла, что сама же меня сюда привела — и теперь искренне удивляется, какого чёрта я тут сижу.
Повисло молчание.
Интерьер комнаты больше напоминал декорации к Хэллоуину, чем жилое помещение: везде кружевная паутина, из углов свисают жирные пауки, сушёные травы, дощечки, странные деревянные фигурки, какие-то символы, будто нарисованные углём на стенах, пара черепов животных, и множество свечей. Эти свечи, похоже, горят уже сто лет — воск под ними растёкся так, будто они приросли к столу. Ни одной иконы — и это меня по-настоящему удивило. Деревенский дом, старая бабка, и ни единой иконы? Как так?
Вдруг самый жирный паук шустро спустился на тонкой нити прямо перед лицом бабы Нюры и пошагал по столу. Я инстинктивно поморщилась — терпеть не могу насекомых. Никаких. У меня к ним отвращение — было, есть и будет.
— Не надо такую рожу корчить, — сказала она уже спокойнее и погладила паука по брюшку своими длиннющими ногтями. Ненакрашенными. — Они мои друзья, — продолжила бабка. — Настоящие. Не то, что твои — только беда появилась, сразу разбежались. Да, Валерия?
— Мои друзья? — я не сразу поняла, о чём она.
— А чьи ж ещё? — хмыкнула старуха. — Мои, как видишь, на месте.
— Да вроде и мои тоже, — пожала я плечами. — Просто заняты. Работа, семьи, дети… всё как у всех.
— Продолжай их оправдывать. Только не забывай: отвернулись они от тебя не в самый лучший момент — когда у тебя всё пошло под откос.
— А пошло? — удивилась я. Меня прям потянуло проверить бабку на прочность. Что она там может? Я ведь не собиралась ничего ей рассказывать. Раз она такая знающая — пусть сама покажет, на что способна. И она показала.
— Не надо, деточка, меня испытывать, — баба Нюра пригрозила мне когтистым пальцем, будто читала мои мысли. — Не надо. Это не мне помощь нужна, а тебе. Ты приехала за ней. Не сама, я знаю. Мамка привезла. Потому и осталась за дверью — чтобы мы могли спокойно поговорить.
— Ну… Я просто не очень верю во всё это, — начала я, отвела взгляд в сторону и снова уставилась на этот безумный антураж. Господи, скажи мне кто-нибудь лет двадцать назад, что я буду сидеть здесь как клиентка — я бы рассмеялась в лицо. А сейчас как-то совсем не до смеха.
— Это мы сейчас исправим, — сказала бабка. Она развернулась ко мне, нахмурилась и замерла, пристально вглядываясь в моё лицо, не мигая. 
— Что ты находила дома, деточка? Недавно?
— Я? — удивилась я, на мгновение отвлёкшись от мыслей о своей патовой ситуации. — Да ничего... Мне кажется, в последнее время я только теряла.
— К потерям мы ещё вернёмся. Потери — это следствие находки. Ты что-то нашла. Что-то такое, что не должна была находить?
Старуха повторила вопрос и уставилась на меня в ожидании. В её руках, невесть откуда, появился гладкий камень размером со спичечную коробку. Она то сжимала его, то ослабляла хватку — и камень, будто стремясь на свободу, перекатывался в её ладони, показывая свои округлости.
Я задумалась. Серьёзно задумалась. Эта женщина утверждает, что я что-то нашла. Народ говорит, что она очень сильная и стоит к ней прислушаться. Но хоть убей — не помню, чтобы я что-то находила. Домой я всегда добиралась либо на своей машине, либо на такси. В такси — никаких находок. В машине — тем более. У меня всё на местах, чисто, без пылинки. Уж если бы я что-то там нашла, точно бы запомнила.
Нет, ничего я не находила! Старуха, видимо, прикалывается. Или это такая психологическая манипуляция, с которой все эти «псевдоведьмы» начинают свои ритуалы. Логично. Ведь каждый человек хотя бы раз в жизни что-то находил. А потом ведьма такая: «Вот видишь! Эта находка и стала причиной всех твоих бед!» Понятненько.
— Нет, — сказала я уже увереннее, — ничего не было, — пожала плечами и мысленно добавила: «Ну и как ты теперь построишь приём, бабуля?»
— Та иголка, — бабка скривила своё жутковатое лицо, — всё ещё в твоей комнате? А землю ты точно вымела?
А вот тут мне стало нехорошо. Я никому не говорила ни про иголку, ни — тем более — про землю. Потому что сама не была уверена в своей адекватности. И не знала, как буду выглядеть в глазах друзей, если начну устраивать соцопрос: «Кто забыл у меня иголку и зачем раскидал землю?» Как она могла это знать?
— Ах, это... — промямлила я уже не так бойко и, признаться, даже немного испуганно.
— Это-это, — отмахнулась бабка, отвернулась и стала выкладывать на стол что-то из деревянного ящика.
— А что это?.. — осторожно спросила я. — Иголка и земля… Что это значит?
Старуха нарочито громко вздохнула, прекратила свою странную выкладку и, словно кот, лениво лежащий на тёплой печке, посмотрела на меня искоса:
— На тебя переложили приворот, — сказала она совершенно буднично, будто мы с ней за завтраком обсуждаем погоду. Я почувствовала, как в горле образовался ком, мешающий вдохнуть. Приворот? Серьёзно? Как я вообще сюда попала?..
— Разве приворот — это не про любовь? — осторожно уточнила я, стараясь не спровоцировать бабку на суровость.
— Про любовь, про любовь, — отозвалась она, захлопнув ящик и вставая. — И про друзей тоже. Девка одна к тебе заходила. Иголку воткнула, землю насыпала.
— Лада, что ли? — изумилась я, пытаясь прокрутить в голове недавние события. — Да ну что вы! У неё там безумная любовь со своим мужиком. Она часто ко мне приходит — то радуется, то плачет...
— Безумная — вот ключевое слово. Я вижу достаточно. Столько, сколько ты даже представить не можешь! — огрызнулась бабка, вытаскивая какую-то склянку из пыльного, обвешанного паутиной шкафа. — Приворожила твоя девка этого мужика. Не любил он её, не хотел ничего. Но деньги его ей голову вскружили. А мужик-то видный, постарше. Она и пошла к такой же бабке, как я. Та и окутала его магией.
— И?.. — спросила я, всё ещё не понимая, при чём тут я вообще. Почему я вдруг оказалась втянутой в какую-то любовно-магическую кутерьму? Я ведь не ведьма, не колдую, не развожу по любовным делам. Зачем меня втянули в это?
— Знаешь, деточка… — бабка замерла и взглянула на меня. — Любой приворот — это, по сути, проклятие. Девка твоя приворожила мужика — и на себя часть проклятия взяла. Пара, что впустила магию в любовь, счастливой не будет. Любить по-настоящему под приворотом нельзя. Можно задурманить разум. Человеку будет казаться, что он любит. Что без неё жизни нет. Он будет ревновать, горы сворачивать, звёзды с неба доставать. Но это не любовь. Это — магия. — Она вздохнула и продолжила, как будто рассказывает старую сказку, знакомую до боли. — Любая магия имеет срок годности. Чтобы не потерять мужика, который, будь уверена, время от времени прозревает, ей нужно было переложить самую дерьмовую часть приворота на кого-то. Чтобы продлить иллюзию. Чтобы её "любовь" подольше жила. А потом ещё кому-нибудь подсунет часть своего «урока». И так — по кругу.
— То есть... вы хотите сказать... — прошептала я, уже с трудом веря, что всё это вообще происходит, — Лада скинула на меня побочку от приворота?
— Можно и так сказать, — спокойно отозвалась баба Нюра, перекладывая по частям всё, что достала, в маленькую кастрюльку. Из неё потянулся резкий, обжигающе-пряный запах. Старуха начала помешивать зелье, будто делала что-то совершенно обыденное.
Вот тут я и правда была ошеломлена и потеряна. Ну, во-первых, я практически убедилась: в нашем рациональном, материальном мире есть нечто, чего мы не контролируем, не понимаем, не видим и не ощущаем. До сих пор не могу подобрать точного слова, чтобы это назвать. Волшебство? Не подходит. Магия? Тоже нет. Это что-то… сверхъестественное. То, что я всегда отрицала.
Оказалось, можно заставить кого-то «любить». Или, ладно — создать иллюзию любви. Можно проклясть, разрушить жизнь, убить, наколдовать деньги, власть, славу. Розовые очки слетели резко и болезненно. А что оголилось? Те же самые, всем известные грехи. Что может толкнуть человека к ведьме? Деньги и эгоизм. Ничего другого. Деньги, как мне кажется, — самая частая причина. Эгоизм — это все привороты и подобные дела: «Он не хочет меня любить? Ну и что. Я хочу — и мне плевать, чего хочет он».
В моей ситуации сработали именно деньги. Даже не страстное желание быть любимой человеком, который не хочет любить, а — деньги. Встретив богатого мужчину, Лада довольно быстро спланировала, как устроит свою жизнь: когда от неё требуется лишь «по первому зову — ноги раздвигать, по второму — рот закрывать», а взамен её будут содержать, баловать и обеспечивать до конца жизни. Светская жизнь, дорогая машина, исполнение всех прихотей — словом, сказка.
Могу ли я её осуждать? Нет. Я понимаю это стремление к беззаботному существованию. Это понятно каждому. Но вопрос не в этом. Вопрос — кто, за какую цену и каким способом решит «продаться», чтобы жить такой жизнью. Продаются все. Кто-то — честным трудом за зарплату, кто-то — криминалом. У всех есть цена. И каждый до поры до времени сам выбирает, каким путём идти дальше.
Но, во-вторых, я всё же имела право винить её без тени сомнений. Потому что я узнала: друзья способны не просто отвернуться, не желая мараться в твоём дерьме… они могут собственноручно воткнуть нож тебе в спину. Затащить тебя в грязь, чтобы самим остаться в тепле. Этот факт расстроил меня больше всего: разрушить мою жизнь — ради стабильности своей беззаботной.
— Дела обстоят так, деточка, — бабка снова заговорила, снимая с плиты старую кастрюльку-ковш. — Я могу тебе помочь. Вернуть всё на свои места. Уберу от тебя всех бесов, что таскаются за тобой — с одной лишь целью: забрать твою душу. Изведу их, деточка. Ты уже видела, как борется твой ангел-хранитель с этими тварями? Сколько раз ты могла погибнуть за последние дни, а?
— Достаточно… — буркнула я, опуская глаза. Я не хотела, чтобы её острый, колючий взгляд снова издевательски пулял в меня свои стрелы.
— Вот отвар, — баба Нюра поставила на стол железную кружку. — А это надо отдать или подарить другому человеку, — рядом лег тот самый камень, который она до этого сжимала в руках.
— Зачем? — встревоженно спросила я, глядя на камень. Отвар и его состав — с черт знает чем, включая каких-то мелких насекомых — меня уже не волновал. Я догадывалась, что сейчас услышу, и от этого внутри всё похолодело.
— Я, по-твоему, твое дерьмо себе оставлю? — строго сказала она. — Это либо отдать, либо жить с этим до конца. Механизм уже запущен. Просто так он не выключится.
— Кому же я его подарю? — изумилась я. — Это же… я стану такой же, как Лада! Испорчу кому-то жизнь!
— Это твой выбор. Либо ты, либо кто-то другой. На, пей. Отвар остановит действие проклятия на семь дней. За это время ты должна передать камень. Не передашь — у тебя останется семь дней.
Я покинула дом бабы Нюры в ещё худшем состоянии, чем зашла. Несмотря на ингредиенты в виде насекомых, отвар оказался с травянисто-цитрусовым и хвойным привкусом — на удивление вкусный. Эффект проявился почти сразу: спал отёк с глаза, вернулось зрение, прошла боль от всех мелких травм, полученных за время пребывания в чаду проклятия. Мама была вне себя от радости, увидев моё лицо, пышущее здоровьем.
— Ну вот, видишь! — радостно тараторила она, оставляя тяжёлые сумки у калитки дома старухи.
— Не хочешь занести их в дом? — спросила я, не обращая внимания на её щебет.
— Нет, баба Нюра сама заберёт. Она всегда так делает. Слава Богу! Я знала, что она поможет. Знала, что тебя сглазили! Я же говорила! Никогда мать не слушаешь! А я жизнь прожила, многое повидала!
Обратная дорога заняла гораздо больше времени: мы встали во все московские пробки. Мама болтала без умолку, переполненная радостью. И это понятно. Что может сильнее обрадовать мать, чем выздоравливающий ребёнок? Но мама не знала самого главного: ребёнок должен был стать убийцей. Чтобы выжить, я должна была убить. 
Какова цена жизни? Как часто люди вообще задумываются о цене своей жизни? Я не встречала ответов на такие вопросы. И есть ли они? Достаточна ли цена? Как я должна жить дальше, зная, что вот этими руками уничтожила человека? Чтобы эти руки могли и дальше шевелиться — в то время как чужие руки будут лежать, мёртвые, на не менее мёртвой груди в деревянном ящике, поедаемые толстыми червями и хитиновыми жуками?
Несмотря на быстрое восстановление здоровья, я — как живой организм — действительно приходила в норму. Но как человек… я угасала.
Прошёл день. 
Второй. 
Третий.
На четвёртый я начала паниковать. Я не хотела умирать. И чем ближе был день икс, тем сильнее я хотела жить. Я выходила на улицу и всматривалась в глаза прохожих.
В эти дни я поняла: глаза людей — как раскрытые книги, формат не меньше A3. На них крупным, читаемым шрифтом написано многое. Эмоции, чувства — облачённые в слова. Простые слова, на которые раньше никто не обращал внимания, как на пыль или грязь под ногами. Эти слова исчезали, как пепел. Их не слышали. Но сейчас они кричали — громко, страшно.
Вот — девчонка, по уши влюблена. Это написано в её глазах-ватманах. У неё весна в душе. Она ощущает вкус новой жизни. Как можно это стереть?
Вот — мужчина. Сто процентов бежит домой после ночной смены. Хочет поспать, воплотить в жизнь задуманное. Его предвкушение читается в глазах.
И кого бы я ни встречала взглядом — в каждом я видела причину жить. И каждая причина была по-своему весомой. Даже если с моей колокольни она казалась ничтожной — кто я, чтобы судить? Мне было достаточно одного: у каждого человека, которого я встречала, было что-то, ради чего он жил.
Утром шестого дня я окончательно отчаялась. Кандидатов на моё место встречи со смертью так и не нашлось. Я больше не выходила на улицу. Жизнь в глазах прохожих всё сильнее стягивала удавку на моей шее. Дышать становилось всё труднее, а хотелось — нормально. Чтобы не вручить этот чёртов камень первому встречному, а потом всю оставшуюся жизнь ненавидеть себя, я решила остаться дома.
Вечером, накануне седьмого дня, я лежала в темноте и тишине. Готовилась. Гадала, думала, как всё произойдёт: будет ли больно? Будет ли страшно?.. Что там, после смерти? Есть ли что-то… или это всё?
Мои мысли прервал звук домофона. Глупая, раздражающая мелодия звенела без остановки, будто вытягивая меня с дивана магнитом.
— Да? — устало сказала я, сняв трубку.
— Лера! — услышала я радостный голос Лады и вздрогнула. Даже не поняла, от чего именно — от ужаса или злости. — Мы с Пашей просто обязаны поделиться с тобой новостью! Ты занята? Можно мы на десять минут забежим?
Я молчала. Пальцы застыли над кнопкой «Открыть».
— Лера? — позвал голос, чуть взволнованный.
— Вы вдвоём? — сглотнув ком в горле, спросила я.
— Ага!
— Заходите… — выдавила я и нажала кнопку. Домофон пискнул и открыл дверь. Я повесила трубку и уткнулась лбом в дверь. Мне, если честно, совсем не хотелось видеть в последний день жизни человека, который её так безжалостно пустил под откос. Было мерзко. А затем я услышала скрип лифта, щелчок замка — и дверь сама открылась.
Лада и Павел сидели напротив, пили чай. На их лицах сияли счастливые, настоящие улыбки. Я же старательно натягивала на себя маску радушной хозяйки, пытаясь выдавить из себя подобие улыбки.
— Лерочка! — пискнула Лада после минуты молчания, последовавшей за каким-то её словесным потоком, который я даже не уловила — потому что, по правде говоря, не слушала. Услышав своё имя, я подняла на неё взгляд.
— Я беременна! — выпалила она, будто ударила в ухо. Два слова начали прыгать в моей голове, как мячики от пинг-понга.
— Беременна?.. — переспросила я, не в силах скрыть ни удивление, ни негодование.
— Да! — воскликнула она и прижалась к щеке Павла. Он улыбнулся… как-то странно. Будто неживой. Будто внутри — пустота. Ему было абсолютно всё равно.
— Поздравляю… — отрешённо произнесла я и отвела взгляд. Внутри всё горело: злость, обида, ярость, боль. Завтра — мой последний день: последний рассвет, последний вдох, последний звонкий мамин голос, которая и понятия не имеет о проклятии, дано мне ведьмой. А она, моя «подруга», ради которой я всё это терплю… живёт! Ребёнка ждёт. Замуж выходит. Её жизнь не заканчивается — она только начинается. Что это вообще за хрень?!
— Это всё, что мы хотели сказать! — Лада вскочила и потерла руки. — Ах, да! — закатила глаза, будто поражённая собственной забывчивостью. — Ты будешь крёстной!
Это даже не прозвучало как вопрос. Это был приговор, без права обжалования. И я знала почему: Лада прекрасно понимала — я не доживу до рождения ребёнка. Не придётся потом объяснять, почему я не стала крёстной. Меня просто не будет.
Внутри всё закипало.
Парочка обнималась на кухне, пила чай. Лада пищала от восторга. Конечно — ребёнок, это ведь проверенный способ привязать мужчину. Стать связующим звеном. Пока жив ребёнок — мужчина так или иначе будет появляться в жизни женщины. А если женщина хоть чуть-чуть соображает, она может удержать эту семью.
Павел молчал. И это молчание было тоже объяснимым. Он — зомбированный тип, к мозгам которого магия закрыла доступ. Что с него взять? Какая, к чёрту, рациональность, какое здравомыслие? Он — овощ. Не на алкоголе, не на наркотиках. Просто овощ. На потеху женскому капризу и прихоти.
— Погодите! — воскликнул я, когда парочка уже надела ботинки и выпрямилась, готовясь покинуть квартиру.
Я быстро побежала в комнату, оставив их вдвоём, схватила камень с шкафа и вернулась в коридор.
— Паш! — позвала я и схватила его за руку. — Это подарок. Только для тебя. Не буду дарить его твоей супруге, она в тебе души не чает. Ты — её лучик света и жизни. Я хочу, чтобы вы оба жили, не зная проблем, чтобы ваш ребёнок родился в самой лучшей семье.
Павел разжал ладонь, на ней лежал камень. Небольшой, среднего размера, с блестящими вкраплениями, он мерцал в свете коридора.
— Это новоиерусалимский камень, священный и прочитанный молитвами. Он приносит удачу, здоровье и процветание. А если будешь здоров и удачлив, всё будет хорошо и у Лады.
— Спасибо, дорогая! — прошептала Лада, её голос звучал полным счастьем. Она крепко обняла меня, отчего меня едва не вырвало.
Павел убрал камень во внутренний карман, поблагодарил меня и направился к выходу. Развесёлая Лада побежала за ним, то и дело оборачиваясь и маша мне.
Дверь захлопнулась. Мои чувства расщепились. С одной стороны, я почувствовала себя подлецом. Последним подлецом. Я подставила человека, который ни в чём не виноват. По сути, он такой же заложник событий, как и я. Но с другой стороны… Я была охвачена чувством мести. Именно месть заглушила все остальные эмоции.
Утро седьмого дня я встретила совсем без сна. Мне было страшно. Стоит ли описывать чувства человека, который знает, что сегодня его последний день жизни, что завтра уже не наступит? Попробуйте взять интервью у того, кто приговорён к смертной казни, исполнение которой назначено на завтра. И этому человеку будет легче описать свои чувства, потому что он знает точное время. А я этого не знала. Я знала только, что в любую секунду могу перестать дышать. Осуждённому на смерть легче, потому что он хотя бы знает, как именно умрёт. Я не говорю, что ему не страшно, но он хотя бы знает, когда и как это случится. А я не знала, и незнание уничтожало меня. К тому же я гоняла мысль: вдруг передача камня не сработает, и я всё равно умру в этот день. Вдруг я опоздала! Просчиталась. Ошиблась...
Целый день я сидела напротив часов и смотрела, как издевательски дергается секундная стрелка, как её движение едва сдвигает стрелки часов и минут, превратившиеся в тонкие, недвижимые сталактиты, словно плюнувшие на отсчёт времени. Я хотела, чтобы этот день прошёл как можно быстрее, чтобы я, наконец, узнала, что будет дальше. Буду ли я жить? Есть ли у меня будущее, или я проживаю настоящее, которое вот-вот станет прошлым в чьих-то воспоминаниях, даже не в моих? А время издевалось надо мной, не давая ответов, не даруя надежды, оставляя только бездну и страх. И когда стрелки наконец показали чёртову полночь, я просто свалилась на диван, закрыла глаза и зарыдала. Я никогда в жизни не испытывала такого облегчения. Это не просто камень свалился — это огромная многотонная скала рухнула вниз, освободив мои плечи. Теперь я могла их расправить, могла вздохнуть свободной грудью, ведь больше никакой тяжести, обузы я нигде не чувствовала. С приходом полуночи моя жизнь получила второй шанс, и я больше не собиралась его упускать. Лишь однажды избежав смерти и осознав это, человек будет по-настоящему любить и ценить свою жизнь.
Рядом пискнул телефон, уведомив меня о входящем SMS от Лады: «Лер, Паша разбился... На смерть».