За зельтерской

— Ляля, сходишь за зельтерской? —  бабушка будит меня, когда за окном уже давным-давно день. Я приехала на каникулы из Питера поздно вечером накануне и просыпаться ещё совсем не хочется. Но за зельтерской, в шипучих пузырьках, с вишневым вареньем, в запотевшем стакане, на балконе с толстой книжкой…

Я не пойду — побегу по киевским улочкам, спрятанным в тени каштанов, шлепая по теплым лужам от поливальной машины, теряя босоножки и ловя непослушную лямку сарафана, пьянея от июньского воздуха, наслаждаясь легкостью бытия, размахивая серебристым сифоном, рискуя разбить его вдребезги, не добежав до подвальчика на Руставели, где, сколько я себя помню, священнодействует дядя Сеня, заправляя сифоны газированной водой изнывающим от жары киевлянам.

— Не упади, переходи дорогу только на зеленый свет и не забудь сдачу, — кричит мне вслед Ида. Она же бухгалтер, и может наперёд просчитать все неприятности, которые могут произойти со мной. — И поговори с Йосей.

Ида знает Йосю сто лет. Ну, не сто, а почти шестьдесят, но для меня это почти сто. Знает ещё с до войны, с тех пор, когда старшая Ида Крайзман водила младшего Йосю Шпильман в детский сад. Они жили в соседних подъездах, но старый дом был так хитро построен, что большое окно кухни Крайзманов смотрело прямо в гостиную Шпильманов.

— Какой хороший мальчик Йося, — говорила бабушка Крайзман, глядя, как внучка замирает над тарелкой супа. — Он хорошо кушает, а не сидит за обедом по два часа.

 — Какая хорошая девочка Ида, — говорила мама Шпильман, уговаривая сына прочитать хоть ещё одну страничку. — Она хорошо учится и её даже приняли в пионЭры.

— Йося уже играет Гайдна, — вздыхала бабушка Крайзман, собирая внучку в музыкальную школу.

— У Иды воздушные пальцы, — вздыхала мама Шпильман. — Она будет исполнять на концерте «Менуэт» Маттесона.

По утрам Крайзманы и Шпильманы встречались во дворе: Йосю торжественно вручали Иде, и та вела его в детский садик по дороге в школу.

— У нас чудесные дети, — радовалась мама Шпильман, глядя, как Ида бережно держит её сына за ручку. — Приходите к нам в субботу, я буду делать латкес.

 — Зай нор гезунт (только бы были здоровы), — сплёвывала через плечо бабушка Крайзман. — Лучше вы к нам, я буду печь штрудель с яблоками.

 - С корицей? - волновалась  мама Шпильман.

 - С корицей, - успокаивала её бабушка Крайзман.

Взрослые пили чай и говорили про погоду и цены на первую клубнику на Бессарабском рынке, про какого-то Фиму Хасис, который уехал учиться на врача, и про дантиста Пинского, у которого золотые руки. Ида читала Йосе Майн Рида «Оцеола, вождь семинолов», а он показывал ей свои рисунки. После чая Йося играл на скрипке, а Ида аккомпанировала ему на пианино.

— Мы ещё будем их видеть в консерватории, — умилялась мама Шпильман.

 — Лишь бы не было войны, — качала головой бабушка Крайзман.

Когда немцы подошли к Киеву, папы ушли на фронт, мама Крайзман уехала рыть окопы и пропала, а Иду с бабушкой вывез дядя Адик, он был начальником санитарного поезда. Он хотел забрать и Йосю с мамой, но у Йоси случилась ветрянка с сыпью и температурой, а в поезде много раненых, им нельзя инфекцию. И Шпильманы остались.

Йося, разукрашенный зелёнкой, как индеец Оматла, смотрел в окно, как Ида садится в машину, и плакал. Ида махала ему платком и тоже плакала. Бабушка Крайзман оставила маме Шпильман ключи, чтобы та приглядела за примулой на подоконнике, цветы уже опали и её вот-вот надо будет пересаживать.

А потом в город вошли немцы.

В объявлениях, развешенных на каждом углу, было написано:

«Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковой и Доктеривской улиц (возле кладбищ). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и пр. Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян…»

Ходили слухи, что будут вывозить в Германию. Многие поверили и пошли: Подольские и Миньковы с первого этажа, Шиферы с третьего, Канторовичи с пятого. А мама Шпильман решила, что поедет позже, Германия не волк, в лес не убежит, а Йося ещё не совсем выздоровел.

*****

Он стоит у входа под вывеской «Зарядка сифонов» с утраченной буквой «З», опираясь сутулой спиной на стену дома, и издалека кажется, что он сгибается под тяжестью непосильной ноши. Его седые волосы шевЕлятся на ветру пухом облетевшего одуванчика. Из правого глаза по тонкому библейскому лицу течет слеза и тонет в складках небритой щеки. Черное пальто, которое ему давно мало, застегнуто на все пуговицы. Ему всегда холодно, и сухие руки с коротко остриженными ногтями дрожат, прижимая к груди довоенный стеклянный сифон в металлической сетке. Дрожат — то ли от озноба, то ли от Паркинсона.

— Как дела, Йося? — спрашиваю я.

Он охотно рассказывает, как ходил с мамой в зоопарк и видел жирафа, а папа получил премию и купил ему ботинки, как летом они поедут в Херсон на море, и он будет учиться плавать. Он улыбается мне и тоже спрашивает:

— Тебе с сиропом «да» или с сиропом «без»?

«Р» перекатывается у него во рту непослушным горошком.

Большой мальчик, ему сегодня исполнилось семь. Как в тот день, когда в дверь уже ломились немецкие солдаты. Мама вытолкнула его на черную лестницу и сунула в руки сифон:

— Йося, ты сходишь за зельтерской?

— С сиропом «да» или с сиропом «без»? — спросил Йося.

Они скинули маму Шпильман с балкона, Йося спрятался за углом и всё видел.

— Дивись, жидiвка летить, — закричал кто-то очень громко и засмеялся.

«Это не жидовка, это моя мама», — подумал Йося и навсегда остался в сентябре сорок первого.