Хлеб

   Вспоминается: день, в который мама пекла хлебы, всегда мне казался праздничным…
 Как повелось, накануне я ходила в посадку ёлок, что плотно, в один ряд, защищали колхозный сад
от холодных северных ветров, и ломала там еловые лапки для помела. Это входило в мою обязанность перед выпечкой хлеба. Веник мама связывала сама, как ей было надо, и втыкала в него
длинную, специально приспособленную и заострённую на конце гладкую палку.
  С вечера мама ставила большую деревянную дежу, или квашню, где было разведено тесто, на печь,
ещё не совсем остывшую, как её топили утром. Сверху дежу накрывала чистым льняным рушником,
сложенным вдвое наискось, так как рушник был узкий и не закрывал широкую горловину дежи. Поверх
рушника мама накидывала на дежу старую телогрейку, чтобы тесту было теплее. И дежа на печи всю
ночь покряхтывала и вздыхала, будто зная, что готовится к чему-то ответственному…
  Рано утром с восходом солнца мама доила корову и прогоняла в стадо. Затем снимала с печи дежу, ставила на лавку поближе к печи и, закатав рукава, начинала замешивать тесто, сыпанув туда горстку тмина. И как-то по-особенному топила печь.
 Сначала мама варила в двух больших чёрных пузатых чугунах мелкую картошку для свиней и в чугунках поменьше – еду для семьи на весь день. Дрова выбирала потолще да пожаристее. А потом все чугуны убирала из печи, а прогоревшие дрова раздвигала с середины к печным бокам, оставляя
голым под, серый от золы. Слегка окуная в лохань с чистой водой еловое помело, мама подметала им
печной под. Живые еловые иголки схватывались жаром и светились на кончиках мелкими красными точечками. Мама, как фокусник, выхватывала из горячей печи помело, не давая ему загореться огнём. И пока заносила обмакнуть в лохань, оно успевало наполнить просторную кухню голубоватым душистым дымком тлеющей свежей хвои.
  Когда под в печи был чисто выметен в несколько заходов, мама, разрумяненная, и от этого помолодев и похорошев, ополаскивала руки, стуча стержнем алюминиевого умывальника, и оборачивалась ко мне: «Ну, где там твои кленовые листья?..» Я выбегала в сени и приносила заготовленные широкие разлапистые листья клёна, пахнущие свежестью и еле уловимой горчинкой.
Покуда мама топила печь, то придвигая ближе к огню, то отодвигая от него чугуны, чтобы не выкипело, я успевала сбегать в аллею, что проходит вдоль нашего огорода, и набрать там на молодой
поросли у стволов старых клёнов самых крупных хороших листьев. Они для того, чтобы хлебы снизу не подгорали и не пачкались золой, ложась на горячий под.
  Тесто поспело. Мама придвигала поближе лавку, чтобы сподручнее было, ложила на неё широкую
деревянную хлебную лопату с длинным черенком  и аккуратно раскладывала на лопату кленовые
листья, сверху посыпая мукой, чтобы они потом легче отстали от хлеба. Окунув руки в миске с водой,
мама запускала их в пыхтящую дежу, ловко подхватывала большой комок теста и шлёпала его на
лопату. Сияющее каким-то особенным, влажным серебристым светом, ржаное тесто мягко разлегалось на ладонях кленовых листьев. Формируя будущий каравай, мама обеими руками легонько оглаживала тесто со всех сторон. И, завершая лепку, мамина рука быстрым движением делала на середине первого каравая крест-накрест две неглубоких полоски, и каравай торжественно
плыл на лопате в печь, где жар сдержанно пылал золотистой зарёю.
  Следом за первым караваем в печь отправлялись ещё пять-шесть. Самым последним был маленький круглый колобок-поскрёбышек, умещающийся  на ладони одного кленового листа.
Этот колобок, наше любимое лакомство, назывался «хлеб с душой»: мама засовывала в него небольшой кусок солёного сала. И за колобком печь закрывалась заслонкой…
  Покуда хлебы пеклись, мы, дети, все трое никуда со двора не уходили. И не только весь дом, но и
двор наполнялся таким душистым, вкусным запахом, что у нас аж слюнки текли!.. Мы с нетерпением
ждали, когда испечётся наш колобок. Он поспевал быстрее всех хлебов.
  Пышущий жаром хлеб-колобок мама ложила на стол на конец рушника. Младшие брат и сестрёнка прыгали от нетерпения. Но надо было ждать, пока наш колобок остынет: мама всегда говорила, что горячий хлеб есть очень вредно. И мы ждали. А потом я как старшая разламывала колобок и делила его на три равные части. Ту часть, в которой оставалась «душа» колобка, обычно я отдавала братишке Женику, потому что сестрёнка Люда была ещё мала, и  «хлеб с душой» её не очень привлекал. Женик, лизнув языком ещё горячее распаренное сало, тут же отдавал его мне, зато пропитанный салом хлебушек уписывал за обе щеки. А Людочка откусывала понемногу и просила к хлебу дать молока.
  Не доев свои куски, мы блаженно притихали за столом, глядя, как мама вынимает из печи золотистые хлебы и рядком укладывает их на рушник на лавку, подстелив на неё что-нибудь помягче. Мама тут же плескала себе на ладонь из ковша холодную воду и как бы умывала каждый горячий каравай – чтобы верхняя корка не была жёсткой и не отставала. От хлебов по всему дому шёл тёплый душистый запах.
  Умытые хлебы мама сверху накрывала  длинным льняным рушником, для этого предназначенным,
чтобы хлеб остывал. Затем караваи выносились в кладовку в сенях, где прохладно, и там лежали на полке, тоже укрытые льняным полотенцем. И хлеб долго не черствел. А подходил к концу последний каравай, мама заводила тесто для хлеба снова.
  Когда кленовые листья на старых деревьях начинали желтеть и падать на кусты, на траву, я собирала их и запасала впрок, плотно нанизав на верёвочку и повесив на стену в кладовке. Но листьев кленовых всё равно не хватало на зиму. Тогда их заменяли аиром. Летом я жала аир на ближнем болотце, дома сушила в тени под навесом, связывала в небольшие снопики его длинные пахучие листья и развешивала на стенах в кладовке. И хлеб,  испечённый на аире, тоже был ароматным. К тому же, как говорил дедушка, - а он был у нас известным на всю округу знахарем и умел лечить травами от разных недугов, - и кленовые листья, и аир были целебными. И хлеб от них, лёжа в кладовке, не плесневел даже в сырую погоду.
 1980 г.