Брага

Брага

               
                I



Анаконда, совратившая и соблазнившая меня на это дело была, естественно, Александр Гинзбург -"происки сионизма", "споить русских" и себя заодно.

Двухметровая, несколько неуклюжая как центровой Ткаченко (ЦСКА), Анаконда, почти год, была почтальоном части, затем ей надоела сия выгодная дополнительная нагрузка - она сосредоточилась исключительно на кочегарских заботах и передала почтальонские дела мне, грешному.

К июню 1996 года мое положение в части было прекрасным во всех отношениях. О такой самостоятельности ни в каком оркестре-ансамбле нельзя было даже подумать. За год моей службы я наладил отличные взаимоотношения с командиром. Личной, человеческой дружбы как-то не получилось, а взаимовыгодное сотрудничество имело место быть.

Человеческой дружбы не случилось, так как по прибытию меня никак не выделили из прибывших новобранцев, не поговорили о моих функциях, о том, что меня сюда направили на поднятие культурной жизни.

Меня бросили в этот водоем дедовщины и решили посмотреть, как я буду плавать. Сам я ни у кого и ничего просить не привык. Выплыть-то, я выплыл, но запомнил, как было трудно с первым новогодним концертом, который я организовывал.

Клуб был на ремонте капитальном, к декабрю восемьдесят пятого года закончили, и я сел "князем на Путивле", а до этого я трудился наравне со всеми «молодыми», да еще репетировал целую программу, и самостоятельно, и с людьми.

Посмотреть-то они, командование части, посмотрели на мои заплывы, но я на них был злой, а это чувствуется. Результат я давал, а дружить - извините.

Тем более, в первую неделю после прибытия, будучи в наряде по роте в пожарной команде, к которой меня причислили, я, зачем-то, высказал свое мнение лейтенанту Прядко, дежурному по части в тот день, что, мол, в части у них - бардак и средневековье.

После этого лейтенант Прядко, разобидевшись, начал воплощать в жизнь нарратив моего тотального гнобления, и в парадигме его желания меня, хоть как-то, унизить, прошло все оставшееся время до моего дембеля, да и другие офицеры и прапорщики не отставали:

" - А-а, консерватория, интеллигент-музыкант? Ну-ну, мы тебе покажем, как службу-то, нести"...

Надо отметить, что в начале службы я, практически, не использовал нецензурные выражения , чем сильно удивлял, того же, Анаконду Гинзбурга.
Еще на встрече с первокурсниками наш ректор Чернушенко рассказал нам о том, что мы должны быть везде "очагом культуры", сложив ладошки близко, как бы изображая огонек - дирижерище!
И ничего не сделал он для того, чтобы нас после первого курса не отправили служить. Наш курс прервал процесс обучения на два года, следующий – на один год, а дальше все это безобразие прекратили. Но "очаг" мне запомнился, и я пытался соответствовать.

... И показывали, сволочи, злорадствуя, что не одни они тут, в лесу-тьмутаракании, прозябают. Жены их выли от скуки, да и сами они «пили горькую» все, за редким исключением. Куприн, одним словом, наикуприннейший купринец.

Прядко стал мой главный враг. Тут еще украинский фактор присутствовал, но достижений в моем гноблении у него не было никаких, так как по службе, непосредственно, я с ним соприкасался редко, в основном в нарядах по роте-части.

А тут, наконец, представился такой случай.
               
               

                II



После новогоднего концерта, произведшего на всех ошеломительное впечатление, особенно на женскую часть, которая, практически, ебнулась - орали "бис-браво", как помешанные, на концерте, я съездил в командировку домой, в Волгоград, за своей "Ясной Поляной"(баян). Старослужащие завидовали, никто у нас вообще в отпуск не ездил тогда.

Наладились связи с Чалнинским и Виданским домами культуры. Концерты наша команда проводила еженедельно.
Анаконда Гинзбург писал и читал со сцены юморески.
Профессиональный клоун, мой основной напарник Валерий Смирнов, вел концерты, великолепно показывал пантомимы, он был фанатиком Енгибарова. Я пел под гитару, аккомпанировал всем на баянчике, сольно тоже играл. Сценки с Валерием разыгрывали, капустно-КВН-ские.
Чалнинская директриса дома культуры - большого, с хорошей аппаратурой, загрузила меня плотно. Всем ее коллективам я тоже помогал, как мог. Мы с ними объехали все захолустья района - посмотрел я глубинку.

Была финская группа хора ветеранов с родственными связями в Финляндии, но нас с Валерой туда не выпустили, часть у нас была наисекретная, а на республиканское телевидение мы попали. Фестиваль Чалнинского района, или областной, я не помню.

Проходили мероприятия в Финском драматическом театре в Петрозаводске. Валерий Смирнов вел, как конферансье, весь гала-концерт, а я с бабульками, и не только, финские песни-танцы озвучивал.

"Не только" - это молодые недавние выпускницы петрозаводского музыкального училища, находившиеся по распределению в Чалне. Отделение народного хора они закончили. Ну мы с Валерием и подружились с ними...

После просмотра с командиром части в телевизионной записи нашего выступления я стал буквально ходить на голове. Офицеры меня, за редким исключением, ненавидели люто. Ну, судите сами...

Саша Гинзбург, на почту ездив, укладывался за час-полтора. До Чалны, достаточно крупного поселка - семь километров, автобусы нормально ходили. Чална - поселок с инфраструктурой, предприятиями, кафе, ДК - отличный - на дискотеки из Петрозаводска, полчаса езды, псевдо-богемная молодежь, даже, приезжала.

Я такой порядок изменил и, уезжая в час дня, пообедав перед всеми, спокойно ехал, неторопливо получал-принимал-оформлял почтовые оправления, не суетясь, заходил, или в дом культуры, или к Лариске, одной из певиц-преподавателей, домой, трепался, болтался, затем, умиротворенно шел и садился в кафе - полдничать, опять балагурил с девицами-тетками, чинно садился в автобус и приезжал к ужину, к семи часам. И всем было - наплевать на это.

Но, однажды, приехав к ужину я улицезрел весь личный состав перед входом в столовую, стоящий в строю и ожидающий меня.
Капитану Аликову - дежурному по части - мое длительное отсутствие стало поперек горла почему-то: " Не хрен, кайфовать по полдня неизвестно где, не дома!"
Подставил, подлец, хоть я ему ничего плохого не делал. Встретили меня ребятки нехорошими аплодисментами и неприятными восторженными возгласами приветствия.
Но я все равно, впоследствии, по несколько часов ходил, так как все, кто жил в части, от меня зависели - посылки солдатские никто никогда не проверял, и прочие мелкие услуги я, если бы не захотел, то мог и не оказывать, незачем меня было злить-то напрасно.
Или еще... Сидят в кабинете у Александра Васильевича, командира части - майора, офицеры, несколько человек, захожу я с почтой командирской, и говорю, после приемки майором его писем, что я хотел бы поговорить о клубных делах с ним, он, мол, «ну говори», а я ему, что «хотелось бы без посторонних», он – офицерам, мол, «ребятки, погуляйте покурите», и они выходят, мы беседуем минут пятнадцать, так как дела действительно бывали разные и не для лишних ушей.
И я не шучу сейчас - именно так происходило, и не один раз - я ему очередную большую звезду помогал в тридцать один год получить.
Представляете, как эти все капитаны-лейтенанты-прапорщики бесились после таких эпизодов?
Заведующим клубом-то я был неофициальным, отвечал за него старлей-врач, двухгодичник. Кстати, материально я ни за что не волновался, подписывал все документы он, что еще более провоцировало бегать меня на своей, заросшей до неимоверной длины, шевелюре...

О шевелюре.
Не стригся я, как-то, месяца три, я не люблю короткие прически, хотя, говорят, они мне идут...
Первая жена Гинзбурга, увидев мое с Саней фото, где мы оба коротко стриженные, без головных уборов, летом, на концерте в Виданах, сказала ему, что я - красивый. Я удивился... никогда себя не считал... но у женщин, я заметил, какие-то свои критерии определения... мало того, и вторая его супруга выбрала через тридцать лет именно эту же фотографию, как особо понравившуюся... ну не знаю, по-моему, я, ну не урод конечно, но специфичен...мягко говоря...
Замечания о прическе мне командир части делал каждую неделю, я обещал, что обязательно, вот-вот, завтра... и протянул так еще месяца с два.
В Чалне меня все незнакомые считали "партизаном", то есть призванным на сборы гражданским. Мало того, пришивая на воротник ПШ петлицы с артиллерийским крестом - эмблемой, я перепутал и присобачил их не к той стороне – ближе внутрь, а не ближе - во вне (или наоборот), как положено, обе, перешивать мне было лень, да и некогда, так и ходил до осенней проверки, чем удивил, сильно, проверяющего полковника.
Зарвался я, в общем...
Зайдя, в столь эксцентричном виде, в один из приездов на почту, в кафе - я изумился, увидев в зале толпу полковников с подполковниками, человек тридцать. Ни одного, даже, майора. Приветствовать же надо. Выскочил я оттуда очень быстро, но их и на улицах шлялось достаточно.
Саммит у них был какой-то в Чалне. Некоторым я честь успел отдать при встрече, но скоренько унесся на остановку - и домой, в часть, там не обидят, на губу не «упекут...», а вот, взяли и «упекли...»
Числился я в пожарной команде в качестве ствольщика, и не только числился. На первой проверке, осенью, пробежал стометровку, специализированную полосу препятствий, быстрее всех. Проверяющий полковник подумал, что у него секундомер сломался, не мог поверить никак в мой "мировой рекорд". До этого он меня уличил в незнании различных видов огнетушителей, а нас не просветили командиры об их особенностях. Отстрелялся я тогда из автомата одним из лучших. А стометровку я бегал и тренировался еще в восьмом классе школы на соревнованиях, полковник не знал, конечно, об этом.
               


                III



1996 год - пик сухого закона.
Анаконда меня младше на год, но уже был женат на молодой красотке.
После первого курса Политехнического института Анаконда приползла к нам в армию, развитая не по годам, по месяцам. Скучно ей стало без спиртного, она и предложила мне бражки поставить. Я идеей "загорелся", идиот, рецепт нашли в периодике, инета тогда еще не было.
Самый простой выбрали способ - сахар и дрожжи. Сахар купили, а дефицитные тогда, из-за закона, дрожжи мне девушки из кафе дали, не зря я с ними "зубы скалил".

И поставили мы с Анакондой Александрой, ни много, ни мало - ВОСЕМНАДЦАТЬ литров!

Из-а своей вопиющей неопытности в благороднейшем процессе приготовления самогона и его предтечи – бражки, мы бухнули в воду и сахара, и дрожжей раз в по пять больше, чем было нужно.
Процесс проходил на сцене моего клуба. Уделали мы весь пол, понапроливали, уже перемешанные, ингредиенты пойла - вонь стояла кошмарная. Дело было вечером перед отбоем, а назавтра должна была быть с утра - политинформация. Чтобы перебить запах я выставил открытую банку ацетоновой краски. Утром пришел, проветрил - пронесло.
Не выдержали мы уже на третий день, так хотелось попробовать и узнать, что же такое у нас получилось.
Прихватив с собой третьего нашего дружка - белорусского украинца Сергея, мы поднялись по крутой деревянной лестнице с приготовленными кружками, вскрыли, налили мутнейшего пойла - продегустировали... дало по шарам и голове – та-ак!
Аж, ух!
Готова!
 Ура!
Получилось!
Получилась совершенно убойнейшая, крепчайшая штука.
Десятилитровая емкость, пятилитровая и трехлитровая.
Спрятано было на чердаке клуба.
И теперь каждый вечер мы поднимались на чердак после ужина и выпивали, все более крепчающей, брагенции по кружечке, без фанатизма. Стало веселее жить, существенно радостней.
У Шуры Гинзбурга в Питере, чуть не изнасиловали его красавицу-жену, южные товарищи, неизвестной национальности. Он ходил и смотрел на всех южан с очень нехорошим выражением лица. Тоненький налет цивилизация и христианства с него испарился, как и не было, кипела в нем языческая жажда мести ко всем "басурманам" без разбору.
В части у нас находились прикомандированные, из еще более северных частей, военнослужащие. Для них командировка считалась курортом, после Алакуртти-то. Человек тридцать, в основном из среднеазиатских республик. " Моя рюсски не понимай", - прикидывались они.
 Дедушки наши, в том числе и их соплеменники, сразу же, их запугали. Бессловесно и безответно они трудились на благо части и общей советской родины, в том числе и в нарядах по столовой, отъелись-поправились они у нас очень быстро.

Вот и, испив бражки, заходили мы в столовую и, в обычном общении добрейший и безобиднейший, наш друг давал волю своей ненависти.
Полутораметровая нога в начищенном кирзовом сапоге припечатывалась к упитанной заднице командировочного с криком: "Работать, ****ь!", - со страшным, зверски перекошенным лицом. Даже мы с Серегой пугались, как бы он и нас не прибил заодно. Мы страховали.
Не оправдываю, понимаю, эти-то - не причем, ну вот так...
                IV
Настал день, когда старший лейтенант Прядко заступил в наряд дежурным по части. Высокий, стройный, красивый, и как всегда - очень наглый. Старлея - только получил.
Наша троица, традиционно, выпила бражки, зашла - проверила наряд в столовой и пришла в казарму. Из-за командировочных к нам в пожарку опять этих дикарей-лаборатористов подселили.
Двухъярусно мы существовали. Я спал на верхнем, подо мной - мой командир отделения - ефрейтор Бебех - немчура обрусевшая, ростом с Гинзбурга - гренадер.
Анаконда, как умная птица, залезла под одеяло и притихла. Все сорок человек улеглись, осталось выключить свет.
Прядко стоял у выключателя, я - около моей кровати. Я, пройдя мимо него, стараясь не дышать, разделся, хотел уже запрыгнуть в койку, но Прядко, стоя между мной и выключателем, сказал мне, чтобы я выключил свет. Я посмотрел на него, на выключатель, забрался на свою второэтажную постель, лег и накрылся одеялом - молча и пьяно лыбясь.
Этот остолоп тут же пристебался.
"Я вам", - говорит, - "приказываю выключить освещение, рядовой".
Я, веселый такой, отвечаю ему, что он сам может выключить. Дальше, он мне - слово, я ему - десять, он - мне пять, я - пятнадцать.
Вся казарма смеется над нашими пререканиями - его сильно не любили все, подленький человек был. Из-под одеяла торчит одна моя веселая морда - чувствую себя наигеройским героем, оваций не хватает только еще.
Я, главное, понять не могу, чего он ко мне привязался-то.
А он поднимает с постели моего командира отделения, этого Бебеха и приказыает ему меня поднять. По службе-уставу пошел. Бебех встает каланчой возле койки в нижнем белье, покорно стоит и молчит.
Пришлось мне встать и одеться. Веселья у меня поубавилось. Лейтенант пригласил меня пройти в коридор, затем в пожарный бокс. В потолке бокса зияла дыра, раскурочили чем-то деревянную конструкцию. Прядко предложил мне ее заделать. Теперь стало понятно почему он ко мне пристал, говорю же, - наглец.

Ну-да, мы и сами - хамить умеем. Я ему сказал, никого рядом не было, что он охренел совсем, на повышенных тонах. Амбре бражное от такой повышенности распространилось на весь бокс. У Прядко рожа вытянулась: "Да ты еще и пьяный!"
Он обрадовался, расцвел прямо на глазах: " - Наконец-то этого любимчика можно прижать к ногтю, попался!"

Потирая руки от предвкушения моего унижения и моей зависимости от него, как он думал, он считал, что я теперь в его украинских руках, он предложил мне сделку.
Он не докладывает о данном ЧП командиру, который в ту ночь был проверяющим, повезло так уж подвезло, а я, в свое свободное время, тружусь на, вверенных лейтенанту, объектах – бомбоубежище и еще что-то. То есть, весь оставшийся год я буду полностью в его руках, обязан я ему буду.
А я таких видел у нас. Как-то в воскресенье - смотрю, один военный - рядовой, стенды-плакаты подкрашивает кистью. Интересуюсь почему в выходной день работает. Тот отвечает - такой-то офицер при залете каком-то его, военного, не доложил начальству за, эту вот, отработку.

Мне предлагалось то же самое. И любой "нормальный" человек, видимо бы, согласился. Но это не мой стиль. Где Долгих, и где нормальность.

Стало еще менее радостно мне, храбрецу... Отказался я.

Старлей удивленно огорчился, посмотрел на меня странно, что-то он такое понял важное в жизни.
Я серьезно, ему не хотелось докладывать, я это видел, что-то хорошее было и в нем. И дальше, он, как бы оттягивал до последнего, давал мне шанс, поглядывая с надеждой, что я передумаю, когда мы пошли к штабу, уже за полночь было, звонить, встречать и "радовать" командира, нашего, Александра Васильевича.
Встретились мы с главнокомандующим на полдороге к штабу. Прядко доложил.

Майор Петров, так же, не был доволен произошедшим. Мы втроем вернулись в казарму, зашли в ленинскую комнату. Командир поведал мне, что все хорошее, чего я добился за год, я разрушил одним этим "залетом", что мой планируемый отпуск домой отменяется, что есть три человека в любой части советской армии от которых надо ждать выкрутасов - командирский водитель, повар и заведующий клубом, традиция такая, и я, мол, ей соответствую.
Еще он пообещал мне не дать характеристику. Он, скорее всего, забыл, что поступать мне никуда не надо, что я после первого курса. До этого момента я молчал, а тут не вытерпел, да еще и не совсем протрезвел, поэтому презрительно и нагло сказал ему:

" – К-Как-кая характеристика!"

Он вспомнил, что я - после первого курса консерватории.

Он был мною недоволен.

Он, на следующее утро, на разводе, объявил мне трое суток ареста.


Я приуныл. Было у меня ощущение, что никаких высоко духовных развлечений на гауптвахте мне не предложат. Не обмануло впоследствии. Тюрьма-тюрьмой.
Возили нас на губу к «летунам», на Бесовецкий аэродром, своей не полагалось нам. Возили на выходные, чтобы в понедельник на работу уже выходили.
Прошла неделя после объявления мне ареста. Настала суббота. Меня повезли на хлебной машине, грузовой. Прапорщик Иванов, водитель Курятов и я,"награжденный".
Иванов получал у в Бесовце хлебушек для нашей столовой, доехали мы до забора с вышкой часового, но Иванов забыл мой продовольственный аттестат и меня не взяли, место мне не понравилось сразу, некрасивое какое-то, неэстетичное, я бы сказал. Уехали назад домой. Я выдохнул с облегчением.

«Да-а», - надо было как-то попытаться в невысокодуховное летное местечко больше не ездить. Праздников и концертов не было - июль, вторая половина, - «Да-а... - О! - А - Есть!!! День Военно-морского флота!» - придумал я.

Сделал концерт, даже с некоей музыкальной театрализацией. Всем понравилось. "Прогнулся". Появилась надежда, и небезоснованная, что пронесет. Командиру было неудобно меня обижать-сажать, на муки обрекать.
Как однажды сказал мне "дед"-узбек, разрядник по боксу – «тяж», когда нашел меня спящим в теплой баньке, пока вся часть меня искала в полном составе часа два, сбившись с ног: "Долгих, я не могу тебя бить, мне неудобно тебя трогать".
Вот и Петрову было неудобно.
Прошла еще неделя. По уставу - если наказание не осуществлено в течении двух недель - наказание снимается. Формально оставался один день до истечения срока, когда в субботу, на утреннем разводе обо мне командир не сказал ни слова и я подумал, что все – не повезут, и почти возликовал.
Уже начали расходиться все, но тут, еще один мой гонитель, мой непосредственный начальник пожарной команды прапорщик Данилов, при всех офицерах, что важно, напомнил шефу: " А с Долгих-то как быть, везти?" Командир ответил не сразу, пауза свидетельствовала о том, что он хотел обо мне забыть  : «Ну, вези".
" - Ах, ты", - думаю, - "сука такая, я тебя с твоей женой и сыночком и этого захолустья вытаскиваю всеми силами, ну погоди же".
Но это все, конечно, было смехотворно с моей стороны. Прод. аттестат не забыли, как в первый раз. И отвезли-то меня сирого в тюрьму-то, в острог-то ужаснейший...

Прическа у меня и была, как раз на тот момент, "партизанская", волосы лежали на воротнике не то, что ХБ или ПШ, а и на пиджаке парадки, что еще ниже. По бокам я убирал за уши - а так - ушки-то, волосенки мои - закрывали - повторяю, я не шучу.
               
                V
Приехал я в полдень, начальник караула, молодой лейтенант, меня принял и ушел куда-то.
Я поговорил с младшим сержантом, командиром отделения охраны, рассказал кто я, за что и из какой части. Наших тут знали с разных сторон, и сидели наши неодинаково, кого притесняли и издевались, а кого и нет.
Было страшновато от неизвестности. Непонятно было, как себя вести. Но пока, вроде, нормально было.
На квадратном плацу, ограниченном высокими каменными глухими стенами, лежали, у одной из стен, длинные доски. Я сел на них и закурил, жду, что будет. Из заключенных я был один, все остальные - на работах.
Погода - прекрасная, лето летнее, а тут часовой с карабином с приткнутым штык-ножом.
Напротив меня, при входе в помещение, где находились камеры, помещение для караула, столовая, на каменных перилах каменной лестницы восседали «младшой» и еще трое караульных, поглядывая на меня, я на них тоже поглядывал.

Минуты через три «младшой» подозвал часового, казашонка - заморенного коротышку, по виду "молодого", что-то ему шепнул на ухо и, этот «обмылок», я-то - метр семьдесят восемь, семьдесят три, а этот – легковес, мне говорит, мол, давай шагай по кругу, занимайся строевой.

...Впоследствии, мы, наказуемые, нашагались до... на этом плацу, правда перекурить, надо отметить, давали...

Я встал и стою, казашонок - опять за свое, я его «посылаю», он пытается меня ударить своим хилым кулачком, у меня рычаг - длиннее, держу его на дистанции, слегка отступая, места много, держу его на расстоянии так, что могу спокойно навстречу ему – «цуки» с правой в солнечное и он "готов", но не бью. У него на ремне за плечом карабин болтается, мешая ему, ходит он за мной, достать не может, и выглядит это нелепо и смешно.
Видя, что казашонку сейчас «прилетит» от меня с крыльца спускается толстожопый и тяжелый, медленный «полутяж» «младшой», становится в стойку и пытается провести "маваши-гери" - я едва сдерживаюсь от смеха.

Делается «младшим» все так медленно, что я его могу раз пять «приложить». «Растяжки» у него -  никакой, отожрался он здесь: " Куда ты, милый, лезешь", - думаю.
А он все ногами пытается меня достать, то "май-гери", то "маваши-гери", даже "туби-йоко-гери" попробовал. Я блоки ставлю, маневрирую по плацу.
Еще минуты три проходит, я уже с трудом сдерживаюсь, чтобы ему не "врезать".
Хотя драться я не люблю с детства, и я не шучу.
Решение не отвечать, а лишь защищаться принято мною было совершенно правильно. Они бы меня «отмолотили» вчетвером.

Оставшимся сослуживцам «младшого» наш "балет" надоел.
Они сбежали с лестницы, втроем, и присоединились к запыхавшемуся и сконфуженному сержанту. Встали напротив меня полукругом, и я демонстративно опусти руки, мол, бейте...
Пару раз я «получил», губку мою несильно подбили, заставили упасть-отжаться, объяснили, что выделываться, как некоторые наши пытались здесь, не надо
Делали они все, как-то, формально, словно по нудной обязанности и без злобы. Я пообещал, и они моментально потеряли ко мне интерес. Я сел на прежнее место и закурил. Руки, все же, немного тряслись, но сам виноват, что попал сюда.

Больше меня не трогали, были негативные моменты, но терпимо.
Покопал траншею, пособирал ягод, назанимался строевой, перезнакомился со всеми караульными.
На мой внешний вид и следующему нач. кару было наплевать, хотя он и поинтересовался, чего это я такой неухоженный, мол, непорядок, но и только.
Нас все пугали местные военнослужащие каким-то "зверем" нач. каром, мол, вот он заступит, и вы все тут "повеситесь".
Но мне повезло, он заступил в понедельник, когда за мной приехали, тот же Курятов с прапорщиком Ивановым, который про меня забыл успешно, но Серега ему напомнил, и они заехали за мной, а то бы - неизвестно, сколько бы я еще просидел-прострадал.
«Зверь» нач. кар увидел, отдавая мне документы, мой длинноволосый вид, возмутился, но я ему с усмешкой сказал: "Все уже, товарищ старший лейтенант, не судьба, сорвался судак".
И побыстрее ушел оттуда. Повезло.

               
                VI
Приехали мы в часть к ужину. Я помылся, причесался, зайдя к себе в библиотеку, привел себя в порядок перед тем, как отправиться в столовую.
Как же меня встречали!
Как в дом родной вернулся, приятно, черт подери - аплодисменты, крики поздравлений и… дежурный по части - старший лейтенант Прядко.
«Морда» у него была не то, что удивленная…
Он заподозрил, что я вообще на гауптвахте не был, что я "отмазался" каким-то образом. О чем он меня и спросил, несколько ошарашенно: «А ты вообще-то где был, ты сидел?»
Он ожидал увидеть меня эффективно «зачморенным», побритым под идиота, унылым и надломленным от предполагаемых издевательств. А, вместо этого, он увидел мою улыбающуюся, наглую физиономию, как будто я и не уезжал никуда. Как из дома отдыха я прибыл, а не из тюрьмы.
Я чувствовал себя психологически его раздавившим, и он тоже понимал, что я оказался сильнее во всех смыслах… и умнее.
На следующий день, принеся почту в кабинет к командиру, я протянул ему ключи от библиотеки и клуба и сказал, что мне больше это все неинтересно и не нужно.
Он их не взял, как умный человек и прирожденный руководитель. Он рассмеялся, прекрасно меня поняв, и сказал по-доброму: "Э-э, Володя, куда ты денешься, прикажу - и будешь делать, как миленький". Я положил ключи в карман, подумал:" Ну это мы еще посмотрим".
И «забил» я на всю эту самодеятельность концертную до января.
Да и после новогоднего празднества не провел ни одного мероприятия.
А бражку мы продолжали, так же, попивать, как и попивали, а последнюю трехлитровую банку я отнес в Чалну, на проводы Лариски, знакомой нашей с Валерием, за муж она от нас уходила, даже всплакнула.
Из части в самовольную отлучку я вышел, демонстративно переодевшись в гражданскую одежду, в наглую, среди бела дня, с трехлитровой банкой в пакете. Не через КПП конечно, через дырку в заборе. Все знали, но никто мне слова не сказал. И я не шучу...
А все, анаконда… искусила.