Возвращение. Роман. Гл. 10

     X. – Итак, Д.П., оглушенный происходящим, не зная толком, плакать ему или смеяться, благодарить ли загадочного фокусника за содеянное чудо с кроликом или сердиться на него за поголовное одурачивание присутствующих, не понимая, как отнестись к разыгравшей его девочке-однокласснице, а также мальчугану на помочах и тем более его матери и деду, не в последнюю очередь и к дяде Петру, относительно которого он никак не мог решить, был ли тот соучастником розыгрыша или таким же непосвященным, как все остальные, – в этих смешанных чувствах и покидал теперь Д.П. пределы передвижного цирка. По пути вспомнил он вдруг смуглые волосатые отцовские ягодицы, яростно вгрызавшиеся в чужое и белое женское междуножье. Вспомнил и робкую недоверчивую улыбку матери всего два часа назад, когда та, в ответ на желание отца пойти поработать в гараже поспешно обернулась к плите, и один только Д.П. заметил, как мать украдкой стерла фартуком слезу со щеки.
     И тогда, осознав разом все случившееся чуткой подростковой интуицией, он горько-прегорько заплакал. «Я же предупреждал, что не для детских глаз сие зрелище», – вторично солгал дядя Петр, на этот раз искренне посочувствовав Д.П. Но тот, не обращая на него внимания, уже покидал пределы передвижного цирка. Он не переставая плакать шел мимо атлетов. Мимо силача в шароварах. Мимо рыжего парня-шпагоглатателя. Мимо чернобрового старика, выпускавшего огонь изо рта... пока не споткнулся о вытянутую ногу сидевшего на том же ящике из под фруктов клоуна.
     Клоун молча усадил Д.П. рядом с собой. Дружески обнял его. И, отцепив приклеенный помидорный нос, заговорил с ним как с равным : «Мой друг, есть в природе вещи, кои не должен видеть глаз человеческий. Тем более глаз ребенка или, скажем так, подрастающего молодого человека. Видишь ли, мир природы не тот, что наш, людской мир. Впрочем, могу тебя утешить : кролик ничего не почувствовал. В предсмертные минуты мозг животного вырабатывает вещества, парализующие чувствительность. Кролик воспринял все как во сне. Природа милосердна, поверь мне. А тебя как зовут?» Д.П. ответил. И сейчас же с трогательной, заикающейся поспешностью, на какую способно только неиспорченное юношеское сердце, возразил, что это неправда. То есть что кролик не съеден удавом. Напротив, все видели, как дядя Петр вытащил его, живого и невредимого, из клетки. «А что, если это был другой кролик?» – клоун испытующе посмотрел на Д.П. Тот обратил к нему заплаканное лицо. Пролепетал что-то беспомощно. Но уже облик клоуна приобретал в его слезном взгляде расплывчатые, гротескные очертания...
     «Расскажу я тебе одну историю, – сказал клоун, – а ты мне взамен выскажешь свое о ней мнение. Идет? Это история моего отца. Я ее часто рассказываю детям. Меня интересует их реакция. Ведь устами младенца, как принято считать, глаголет истина. Итак, слушай».
     И клоун рассказал Д.П. ту самую легенду о молодом человеке, покинувшем отчий дом, которую Д.П. рассказал мне в греческой таверне, а я ее пересказал любезному читателю в «Балладе о страхе». К чему повторяться? Вперед, друзья мои, и только вперед!
     А дальше случилось так, что поведанная клоуном семейная сага не на шутку запала в душу молодому Д.П. Что-то в ней задело его за живое : то ли в библейских тонах выдержанный рассказ (он все же имел смутное представление о Великой Книге, потому как бабка иногда на сон грядущий зачитывала ему оттуда целые главы), то ли неясный намек на устройство личной жизни. Первый пункт, впрочем, скоро и как-то сам собой выветрился, потерял значение : слишком много в нем было сказового, условного. Чего стоил один чужеземный бургомистр с медалью. Или странствия по земле, которую клоун географически так ни разу и не обозначил.
     А отцовская усадьба с прислугой? В какие годы это вообще могло происходить? Там росли виноградники и масличные деревья... но ведь это юг. И даже, быть может, не черноморский. Но и помимо того : не могло просто рассказанное случиться на той земле, где родился и вырос Д.П. Не могло – и все тут. Ибо не созвучны тона клоуновского рассказа с бытом страны и нравами людьми его крови. А созвучие, как душа музыки, имеет полное право нащупывать, где истина, а где лишь ее подобие.
     На всякий случай, однако, Д.П. решил кое-что уточнить. И как можно скорей. На следующий день он помчался к заветным пределам передвижного цирка. Увы! там, где еще вчера пестрели разноцветные шатры, нынче было как шаром покати. Двойное кольцо трамвайных линий обрело исконный вид неприглядного пустыря, где порывистый горячий ветер гонял туда-сюда консервные банки, старые газеты и картонные стаканчики из-под мороженого. Никто не мог сказать Д.П., куда двинулся цирк. С первым пунктом было, таким образом, раз и навсегда покончено.
     Не то пункт второй и личный. Сколько в нем было таинственно-манящего и обещающе несбыточного! С раннего детства Д.П., как многие его сверстники, мечтал о далеких путешествиях, заморских странах и опасных приключениях. И то сказать : вырастал Д.П., как, к слову сказать, и рассказчик его одиссеи, на романах Конан-Дойла, Стивенсона, Райдер-Хаггарда, Дюма и им подобных. Дюма-отец... О, эти невероятные, непостижимые, непонятно почему так названные «Три мушкетера» : начать уже с того, что в заглавии не упомянут их главный герой – почему? с какой стати? зато звучит чертовски обаятельно. Скажу от первого лица : роман этот безраздельно владел думами моего поколения. Так мне, по крайней мере, долгое время казалось. На самом же деле людей, им по-настоящему увлекающихся, по пальцам пересчитать. Наверное, в России их больше, чем на Западе. Я это и понял в эмиграции. Всерьез его здесь никто никогда не воспринимает и, по-видимому, не воспринимал. Экранизации? Да, они есть. Как всегда, более или менее удачные. Но может быть так и должно быть? В настоящую, «высокую» классику он не вошел. С другой стороны, что проку Льву Толстому возглавлять ее, если он давно уже по большому счету стал никому не нужен? А Дюма, он – нужен? Не знаю и знать не хочу. Говорю лишь о себе. Когда мне плохо, когда «душа болит» или когда простуда держит в постели, кого я возьму в руки? Толстого? Нет. Вользу именно незабвенных  «Трех мушкетеров».
     Скажут – у меня инфантильный вкус или это просто детская привычка. Но дело здесь не просто в занимательности. Глубина мушкетерского психологизма мало чем уступит психологизму «Войны и мира» или «Анны Карениной». Что же до Достоевского, то он в сравнении с А.Дюма просто нестерпимо действует на нервы. Может ли великий гений действовать на нервы? Есть над чем задуматься. А образ миледи, кстати, куда любопытней и, главное, правдоподобней, чем «классическая» леди Макбет. Но кто же читает и перечитывает в наше время Шекспира? Смотреть его бесчисленные экранизации – это одно дело. Читать – дело другое. Вообще же, способность подтолкнуть читателя к тому, чтобы в сотый раз перечитать хотя бы одну какую-то страницу совершенно феноменальная вещь. Я знаю только одного Автора (с большой буквы), который может сравниться с Дюма в этом отношении.
     И этот Автор – сама жизнь. Только она умудряется сделать так, что мы состояние повседневности – то среднеарифметическое бытие, относительно которого сказать, в чем же заключается его неотразимая прелесть, не так-то просто – готовы переживать снова и снова, из года в год и из века в в век. Судя по всему, здесь-то и залегает тайный механизм гигантской космической машины под названием реинкарнация. Итак, разгадку вечного возвращения в земную жизнь, несмотря на все ее бесчисленные страдания и разочарования, можно по желанию увидеть в наилучшем романе Дюма не меньше, чем в учении Будды. А разве это не оправдание творческого наследия великого француза на таком высоком онтологическом уровне, выше которого еще нужно поискать «днем с огнем»?
     Что же касается нашей классической русской литературы, то она, во-первых, немного устарела. Во-вторых, была слишком неповоротлива и величественна, как иные великолепные памятники, которые имеют особенность безнадежно приедаться, если бесконечно на них смотреть. И в-третьих, и самое главное, она была поневоле скомпроментирована современной советской действительностью : как-никак, и та и другая имели общий корень – российскую историю и российский менталитет, а поскольку в нынешнем провинциальном российском житии-бытии было столько экзистенциальной скуки и тоски, то, значит, и ее литература, и ее история, и ее ментальность должны были быть как-то с ними тайно связаны. В западной же истории и (приключенческой) литературе не было ни скуки, ни тоски. Там билось, наподобие непрестанно шныряющей туда-сюда пичужки, сердце живой жизни. Туда-то и устремилась, подобно сказочной жар-птице, извечная человеческая мечта об ином и загадочном мире.
     Ну а то обстоятельство, что носителями ее в данном случае оказались Д.П. и моя скромная персона, никоим образом не должно смущать читателя : если есть роль, кто-то ее обязательно исполнит. Так, когда в мир непонятно откуда вошла роль хрестоматийного Кая, который просто рождается, живет и умирает, появились и продолжают появляться миллионы и миллиарды людей, которые стали ее играть.