Русский роман. Том II. Глава 22. Князь Верейский

ТОМ ВТОРОЙ
ГЛАВА XXII
Князь Верейский


И то сказать, не оказалось в Родимове ни одного салона, ни одной гостиной, где, собравшись в кружок, не шушукались бы о казусах последних недель местные вольтерьянцы, тайком почитывающие Руссо, Бюффона и прочих дидеротов. Почерпывающие у этих энциклопедистов такое количество неисполнимых идей, что только диву даться!

Это такая местная традиция: с царя-плотника начиная самые передовые деятели, происходящие из россиян, ума набираться предпочитают исключительно у иностранцев. То есть тех самых мыслителей, которые в реалиях российской жизни вообще ничего не понимают. Причем можно быть уверену, что сколько бы ни было отпущено России веку – всегда будут окрест нее эти советчики, а внутри – их верные последователи, с усердием дебилов шепчущие песнь чужой свободы, что для всех прочих всегда оборачивается рабством.

Причем грешит этим не только всякая мелочь навроде губернских секретарей, из коих добрая половина даже шинели-то приличной не имеет и обыкновенно ходит в присутственные места черт те знает в каких обносках, но даже титулярные советники, а также прочие, при иных обстоятельствах вполне благонадежные мыслители в по;льтах дорогого голландского сукна.

Эх! Красоты необыкновенной, на меховых с красным атласом подкладках, с бобровыми воротниками мало что до пояса…

Предводителя местного дворянства князя Верейского часто терзали подагрические боли. Но когда отпускало и благоволила тому погода, то отправлялся князь побродить по городскому парку. Там, по крапового цвета кирпичным дорожкам степенно вышагивая и этих мудрецов припоминая, он все морщился и приговаривал:

— Когда соберется вместе толпа в зипунах, с топорами – совершенно ничего нет в том страшного…

Вообще-то Верейский умел быть любезным и так обаять кого угодно, что многие его считали приятным собеседником, умелым танцором и в целом славным стариканом. Однако эту репутацию требовалось постоянно поддерживать, а по мере приближения пятидесятилетия князю было это делать всё труднее. Даже не физически – его угнетало другое: когда вдруг осознал он, что уже не способен нравиться в качестве любовника женщинам, так сразу пропало у Верейского желание нравиться и их мужьям.

Потому-то в последнее время оценивал он свою аудиторию не по ее эрудиции и остроумию, а по готовности его речам восторженно внимать. В предобеденное время таковских господ было легче всего найти в парке.

И вот именно сейчас его сиятельство слушали несколько достойных людей, для коих всегда было счастьем вокруг князя собраться и из его колодца мудрости почерпнуть. И хоть раз услышать, чем завершилось приключение князя в Женеве, Дублине, Фредериксхавне, Жмеринке, Лионе или каком ином достопримечательном месте.

Его сиятельство побывал всюду — и везде с ним непременно случалось что-либо поучительное. Есть такие люди: что бы они ни делали – обязательно в какую-либо неудобность вляпаются, но потом представят все так, будто оконфузились иные, они же вели себя в высшей степени достойно. И сообразную случаю мораль о том поведают.

Достойные люди понимали, что в каждой из поведанных князем историй содержалось полезнейшее нравоучение, но эту мораль понять из очередного не досказанного до конца анекдотца было довольно затруднительно. Тем не менее достойные люди не теряли надежды, что когда-нибудь князю достанет сил довести до конца хотя бы одну из его удивительных, привезенных из многочисленных путешествий баек; одну из тех, которые он то и дело начинал излагать, да в силу преклонного возраста уже в самом начале терял нить.

Князь знал всё обо всем. Ну или если не всё и не обо всем, то что-то о чем-то. В его случае самым важным было это «что-то» вовремя вспомнить.

Вдалеке, немилосердно фальшивя, принялся играть духовой оркестр. Особенно плох был флюгельгорн, не только в ноты не попадавший, но и игравший с акцентом на вторую долю такта, отчего вместо исполняемого оркестром галопа получалась у него какая-то мазурка. Верейский вспомнил, что этот оркестр будет у него через неделю на торжестве играть и поежился.

«А ведь я им на инструменты целых пятнадцать рублей дал по подписному листу», — пожалел его сиятельство, с трудом опознав увертюру из «Вильгельма Телля» Россини. И усилил уже высказанную мысль свою, как это принято у записных ораторов, повтором:

— Absolument rien de mal! Ну, пошумят несколько времени… А чего им, собственно, еще делать в момент отдохновения от трудов праведных? Пусть даже запалят мужички сгоряча кому-нибудь усадьбишку – наплевать, возобновим ее вместе со всем хозяйством…

Князь Верейский остановился посреди парковой дорожки и высокомерно оглядел собеседников, всем своим видом, в особенности же гадливо поджатой губой показывая, что не шутит. Ну нисколько!

Чего мог бы и не делать, поскольку не было в Родимовской губернии ни одного человека, полагавшего князя хоть сколько-нибудь склонным острословия балагуром. Даже упомянутый ранее застрелившийся из пистолета в висок коллежский секретарь Картошкин, невзирая на безвременную кончину и вызванную этим печальным обстоятельством зеленоватость кожи мог бы, не покидая своего гроба, побороться с князем за звание весельчака.

Когда-то очень давно, выйдя в свет из закрытого пансиона, молодой князь смотрел на мир окрест себя глазами крысеныша, который еще не знает, что он — крыса. И когда вылезает из норки и оказывается в курятнике, то первое время не понимает, с чего бы это разбегаются от него цыплята, зачем нервически машут крыльями куры и пытается его клюнуть петух. Но к своим почти пятидесяти годам он осознал место Верейских в мире и уже давно даже не пытался казаться окружающим более добрым и терпимым, чем он был на самом деле. Тем более, что ни добрым, ни терпимым он никогда и не был.

Лет двадцати с небольшим, в начале славного царствования Александра, унаследовав огромные богатства, его сиятельство доставленным из Нюрнберга графитным карандашом прямо на форзаце трактата Руссо «Об общественном договоре» прикинул, что только за последние триста лет достоянием семьи князей Верейских попользовалось примерно так полтораста человек из его родни, причем некоторые из выгодоприобретателей даже не были по фамилии Верейские. И суммарно прожили они – своих предков и родичей, даже усопших во младенчестве, он посчитал точно – чуть более шести тысяч лет.

Но за это же самое время побывало в их собственности, в семейном архиве покопавшись и копии подворных переписей проштудировав прикинул молодой князь, приближенно тыщ триста крепостных рабов, которым отпущено было совокупно менее двенадцати миллионов лет жизни. Понятно, что князинька исходил из некой средней продолжительности жизни, им по книгам семейного архива прикинутой. Или не двенадцать, а около двадцати четырех миллионов, если считать их как князей Верейских, вместе с бабами. А ежели еще тех присовокупить, что перемерли, ловко угодив промеж двух ревизских сказок и по этой причине не попали ни в какой перечень, то тогда практичнее исчислять годы жизни крепостных рабов князей Верейских самое наименьшее в тридцать шесть миллионов лет. Такое даже и представить страшно!

Вечность, мрачная и бескрайняя.

Выходило так, что каждый год жизни любого из Верейских — от грудного младенца до маразматика с трясущейся головой, кроме общей родовой фамилии связанных лишь отсутствием контроля над своими сфинктерами — равнозначен году жизни не менее как шести тысяч человек, снабжавших благородных князей всеми возможными благами, но годами не видящих от этого для себя ничего кроме болезней, голода и непрерывных издевательств. И если эти тысячи лет складывались в подлинную эпоху счастья для потомков Рюрика, Верейских, то для их рабов образовывали они вечно длящийся ад на земле.

Так это в среднем на круг получалось, что шесть тысяч! За последние полвека по кублу Верейских будто мор прошел – и остался он, князь, ныне один. Есть, правда, еще один Верейский в Сибири, в каторге, но его можно не принимать в расчет. Так что даже крепко порастратившись, его дед и отец всё же оставили его хозяином без малого семи тысяч рабов. От которых еще пару лет назад оставалось у него всего ничего, сотен пять.

Вот что имел в виду Ломоносов, говоря о том, чем хороша математика, подумал тогда, впечатлившись результатом своих подсчетов, молодой князь. И пришел к выводу, что арифметика не только ум в порядок приводит: ежели ею как следует позаниматься, то так недолго и философом сделаться.

Его сиятельство князь Верейский, всё тщательно исчислив, пришел к естественному выводу, что не может полагать своих крепостных за людей. Так, безропотные мухи, которым хоть крылышки отрывай, хоть лапки – все стерпят. Немые тени, порожденные немыми тенями.

Да, приходилось признать, что в большинстве своем были они русские. Да, прости господи, православные. Как и он сам.

«Ну и что?» — пожал плечами его сиятельство. Такими они были всегда, оставаясь при этом скотами, коих должно резать или стричь. И следить за тем, чтобы даже мысли не было у них выйти из ярма.

И все же князь оказался несколько напуган открывшейся ему картиной. Ну как появится вдруг новый Ивашка Болотников или Разин?

Даже у вырвавшихся на свободу рабов, уже тогда осознал молодой князь, не возникнет ощущения – такого, как у него — счастливой вечности, они будут понимать лишь мимолетность подаренной им судьбой возможности свести счеты, в чем и будет состоять для них счастье. Неважно, сколько в их распоряжении окажется времени, год или десять, всё равно исторически это лишь миг. И рабы в этот яростный миг втиснут всю копившуюся сотни лет ненависть, пожелают воздать за всё, что пришлось им претерпеть. Вполне резонно, хмыкнул Верейский, что в это мгновение они начнут убивать всех бар подряд.

Всех. Это же очевидно. И столько прольется кровушки, что хоть лес по ней сплавляй. Столько сердец обратится в пепел, что он засыпет города по кресты на луковках церквей. Стольких живьем закопают, что нивы превратятся в болота.

Или не пожелают они этого делать? Христиане как-никак. Может, хоть попов помилуют?

Но припомнил молодой князь нескольких батюшек из приходов на своих землях – из тех, что даже нищего попрошайку не стали бы отпевать даром, не взяв из его наследного имущества хотя бы глиняного черепка, в который собирал он милостыню. И, их себе представив, понял его сиятельство, что этим даже хуже придется: попов и монахов примут в серпы и вилы первыми. Касаемо же христианской веры… Кого и когда отвращала она от жестокости?

«Нет, — твердо решил тогда молодой князь, — я, оказавшись холоп, точно постарался бы убить всех Шереметевых, Репниных, Захарьиных, Волконских, Шаховских, Дашковых, Оболенских… Всех, до кого смог бы дотянуться. Пренепременно — Романовых! И Верейских, уж куда без нас…»

«Общественный договор» вместе с карандашом он тогда повелел сжечь в печи. Сделав из своих размышлений тот вывод, что поскольку, слава богу, находится на верной стороне противостояния княжеского благородства и холопской подлости, то заради будущих поколений Верейских обязан он в железном кулаке держать всю эту человекоподобную сволочь. С каковым убеждением князь и прожил свою столь же блестящую, сколь и бесполезную жизнь.