Старина о богатырях киевских

(фрагмент романа)

А и то старина, то и деяние
(Кирша Данилов)


Пролог



Заслышал Скимен-зверь невзгодушку:
Уж как на небе родился светел месяц,
На земле-то народился могуч богатырь.
(Гуляев)



Самсон Колыванович, киевский богатырь, возвращался из похода в далекую муромскую землю.

Неведомая орда нахлынула с востока на Муром. Затворили мужички муромские городские ворота, заложили их тяжелыми засовами, облачились в кольчуги, головы покрыли шлемами, с мечами, топорами и щитами в руках встали на крепостных стенах и послали гонца в Киев с вестью о нашествии. Получив весть, князь Владимир Стольнокиевский лишь развел руками по обыкновению, но Самсон Колыванович, оседлав коня, не мешкая поспешил на помощь. Собирать дружину не было времени да и надобности, ибо богатырь был столь могуч, что поверх кольчуги носил панцирь из железных пластин, кои не могли пробить ни стрелы, ни копья – в бою не нужен был ему щит, потому-то с коня бил он копьем, двумя руками с плеча рубил мечом и мог в одиночку противостоять целому войску. Обложила орда город со всех сторон, но мужички муромские крепко бились на городских стенах и продержались до прихода Самсона Колывановича. На могучем коне киевский богатырь обрушился на орду. Супостаты яростно визжали, осыпая богатыря стрелами, но лишь скользили стрелы по железным пластинам панциря. И что могла вся орда против воина, рубившего с плеча огромным мечом, повергавшего могучими ударами вражеских всадников наземь вместе с конями. Теперь оказалась орда между двух огней – с одной стороны осыпали ее с крепостных стен копьями и стрелами муромцы, с другой стороны рубил орду киевский богатырь. Когда копыта богатырского коня вытоптали обагренную кровью траву, поредевшая орда схлынула, и лишь устланное мертвыми телами поле напоминало о нашествии. Вдруг стало тихо, и богатырь, опустив меч, замер, словно каменный утес, посреди поля боя, но скоро тишину нарушил зловещий клекот воронов, слетевшихся на свое мрачное пиршество.

Муромцы хоронили убитых под колокольный звон, топили баню и готовили пир в честь киевского богатыря, но Самсон Колыванович уехал сразу после бани, едва пригубив чашу медовухи и закусив калачом: он спешил в Киев, ибо из-за Днепра грозили волной кровавого набега свирепые степняки.

Путь богатыря лежал вдоль Оки, среди дремучих муромских лесов. Они смыкались сплошной стеной сразу за плодородными опольями, усердно возделанными плугом пахаря. Там, среди ополий, что зеленели всходами каждую весну, а к концу лета наливались тяжелым золотом обильного урожая, стояли города и деревни, была жизнь, был мир людей. Здесь, среди жутких чащоб, был мир нелюдей, здесь жила нежить. Под густыми кронами деревьев царил вечный сумрак, дороги толком не было, лишь едва заметная тропа свидетельствовала, что порой здесь пробирались люди, но мало было надежды на то, что каждое такое путешествие заканчивалось благополучно. Часто путь преграждали завалы из поваленных деревьев, и лишь богатырский конь способен был их преодолеть. Порой в чаще становилось так темно, что казалось, это не лес вовсе, а преисподняя, где самое место жутким чудовищам.

Но богатырь упрямо пробирался вперед сквозь дремучую чащу, держа руку в латной рукавице на рукояти меча, готовый к встрече с любой нечистью. Вдруг он услышал вой. Нет, это был не волчий вой! В том вое звериный рык сливался со змеиным шипением и птичьим клекотом. Доселе неведомый ужас заставил богатыря натянуть поводья, замер он в седле и на высоком берегу реки увидел воющего зверя. Облик его был неясен, так ярко сверкала его шерсть, словно булат отливал серебром, серебро пылало золотом, а золото искрилось жемчугом. Сквозь яростное сияние богатырь разглядел острую морду зверя, острые уши и словно ясные звезды блиставшие очи. Зверь снова завыл, и так громко, что травы пожухли, деревья с жутким стоном к земле склонились, в реке вода забурлила злобными водоворотами, и почуял Самсон Колыванович, как под копытами его коня задрожала земля. Внезапно вой оборвался, зверь исчез, небо мгновенно потемнело, сверкнула молния, грянул гром, и на землю обрушился ливень. В лесу бушевала небывалая буря. А тут еще ночная тьма окутала все вокруг. Самсону Колывановичу не раз доводилось ночевать на сырой земле в степи под небесным сводом или под деревом в лесу, но теперь ему и в голову не пришло искать ночлега вне человеческого жилья, и не только разбушевавшаяся непогода, сплошной стеной ливший дождь были тому виной. В ушах богатыря все еще звучал жуткий вой неведомого зверя. Самсон Колыванович гнал коня через лесной бурелом в надежде встретить хоть какое-нибудь пристанище. Вдруг лес расступился перед новым опольем, и сквозь кромешную тьму богатырь разглядел огни большого села. Никогда еще не был он так рад человеческому жилью.

В крайней избе, что в селе Карачарово, хозяйка была на сносях. Явления ребенка ожидали вот-вот, а тут еще разразилась страшная буря, и сквозь грохот грома, шелест дождя и шум ветра послышался уж совсем какой-то жуткий вой, словно вся муромская нечисть справляла по кому-то поминки. Поэтому, когда раздался стук в ворота, в избе никто не спал.

Стопором в руке хозяин вышел к воротам под дождь, глянул сквозь воротную щель и при вспышке молнии, озарившей ночную тьму, разглядев одинокого всадника на могучем коне, поднял тяжелый засов. Хозяин знал, что в одиночку разъезжают только русские богатыри, враги всегда нападают стаей. Растворив ворота, посторонился он и пропустил гостя во двор, а как богатырь спешился – повел его в избу, ни о чем не спрашивая – все равно при грохоте бури ничего нельзя было расслышать. Богатырь оглянулся было на коня, но хозяин махнул рукой, мол, позабочусь. Войдя в избу, гость снял остроконечный шлем, перекрестился и поклонился иконам в красном углу. Теперь, при свете свечи, что была зажжена из-за ожидавшихся родов, можно было рассмотреть гостя, и хозяин подивился тяжелому панцирю, надетому поверх кольчуги. Высок необыкновенно и широк в плечах был богатырь, густая русая борода опускалась ему на грудь. На поясе, набранном из посеребренных пластин, висели длинный меч и широкий нож. Ноги до колен закрывали железные поножи, руки до локтей защищали железные наручи. Доспех был дорогой – не иначе, богатырь из Киева, что гость и подтвердил, назвавшись Самсоном Колывановичем. Хозяин уже слыхал о набеге на Муром и теперь узнал, что опасность миновала. Он помог богатырю снять доспехи, заботливо сложил их в углу избы и пошел расседлывать богатырского коня. Благо хозяйство у него было зажиточное, в конюшне найдется место еще для одного коня, в яслях хватит ему овса.

Соседки, пришедшие помогать хозяйке рожать, споро собрали на стол. Богатырь съел каравай хлеба, закусил капустой и луком, осушил жбан квасу и запросился почивать – путь был больно тяжел. Хозяин отвел гостя в отдельную горницу, и Самсон Колыванович, повалившись на дубовую кровать, заснул богатырским сном. Но сквозь сон посреди ночи он расслышал детский крик –разрешилась таки от бремени хозяйка.

К утру буря утихла, и на ясном небе сияло солнце. Самсон Колыванович, в одних портках и рубахе, босиком вышел умываться. Соседские ребятишки, прослышавшие, что к Ивану Тимофеевичу киевский богатырь заехал, толпились у приоткрытых ворот. Хозяин вышел из избы, поклонился гостю и сказал:

– Сын у меня нынче ночью родился. Не откажи в чести, Самсон Колыванович, будь ему крестным батюшкой.

– Как сына-то назовешь? – спросил богатырь.

– По святкам выходит Илья.

– Да уж, ночью так грохотало, будто сам Илья-пророк по небу проехал.

Богатырь задумался на мгновенье, словно какая-то важная мысль пришла ему в голову – и с готовностью кивнул. Он зашел в избу, надел сапоги, подпоясал рубаху поясом и пошел с хозяином к церкви, крытой осиновым лемехом, серебрившимся на солнце.

После службы и крестин Самсон Колыванович вышел из церкви с младенцем на руках, протянул его матери и сказал отцу:

– Нынче ночью, на пути из Мурома видел я неведомого зверя со сверкающей шерстью и сияющими очами, и зверь тот жутко выл на берегу реки. Не иначе, это Скимен-зверь, и слыхал я, вой его предвещает рождение великого богатыря. Быть может, богатырь тот – твой сын, и ему суждено сменить меня на богатырской заставе.

После праздничного завтрака Самсон Колыванович оседлал коня, облачился в доспехи, вскочил в седло и, махнув на прощание рукой, пустился в далекий путь, а Иван Тимофеевич и жена его Ефросинья Александровна с сыном на руках долго глядели ему вслед.

;

Книга первая. Добрыня



Глава 1. Маринка



В стольном городе во Киеве,
У славнова сударь-князя у Владимера
Три годы Добрынюшка стольничал,
А три годы Никитич приворотничал,
Он стольничал, чашничал девять лет,
На десятый год погулять захотел
По стольному городу по Киеву.

(Кирша Данилов)



Отца своего Добрыня помнил плохо. Ему было лишь семь лет, когда Никита Романович преставился и домом стала править его жена – Амельфа Тимофеевна. Ее дочери, сестры Добрыни, все уже были замужем и жили своим домом, а он, самый младший, единственный сын и наследник, остался на ее попечении. В матери Добрыни удивительным образом уживались властность и доброта. Она-то и отдала сына учиться грамоте, хотя Добрыне казалось, что ему более пристало бы держать в руке не гусиное перо, а тяжелый отцовский меч, чтобы со временем владеть им так же хорошо, как умел отец, прославленный богатырь киевской дружины.

Однако смышленый отрок легко освоил грамоту и полюбил книги. Учился он у монахов при монастыре, где была большая библиотека. Нравилось Добрыне раскрывать книги в тяжелых кожаных переплетах, листать пергаментные страницы, разбирать в них замысловатые письмена, дивясь тому, как под его взором таинственные знаки складываются в строчки, рождая пред ним диковинные картины. И будто воочию видит он деяния неведомых ему людей, их радости и горести.

Читал Добрыня жития Святых, книги, переведенные с языка греческого. Принялся он изучать Библию. Дивно было ему читать, как сотворил Господь весь мир за шесть дней, как, соблазненные коварным змием и изгнанные из рая, утеряли Адам и Ева вечную жизнь, как с убийством Каином брата своего Авеля пришла в мир смерть, но Сын Божий Иисус Христос, смертью смерть поправ, вернул людям надежду вернуться в рай. Особенно поразила отрока история Самсона. Столь могуч был сей богатырь, что голыми руками разорвал пасть льву, и не могли его одолеть враги-филистимляне. Но влюбился Самсон в красавицу-филистимлянку Далилу. И она, прикинувшись соблазненной, выведала, что сила Самсона в его длинных волосах, кои не стриг он ни разу. Когда уснул Самсон на коленях красавицы, враги, наученные Далилой, обрезали ему волосы, и лишился богатырь своей дивной силы. Выкололи враги ему очи, заковали в цепи и обратили в рабство. Долго Самсон в неволе томился. Но не заметили враги, как снова отросли у него волосы, и, почуяв былую силу, сумел он на врагов их же храм вражий обрушить. И сам под обломками того храма погиб. Подивился Добрыня женскому коварству, понял, какая зловещая сила таится в женской красоте.

Кроме грамоты обучили монахи Добрыню вежеству – как, не теряя достоинства, выражать уважение к ровне и тем, кто выше тебя, не обижать тех, кто слабее, жалеть и защищать сирых и убогих.

С двенадцати лет стал Добрыня служить при княжеском дворе. Никита Романович был дальним родственником князю Владимиру Стольнокиевскому. Князь считал Добрыню племянником и приветливо кивал отроку, когда тот попадался ему на глаза. Добрыня и стольничал, и чашничал – прислуживал княжеским дружинникам за пиршественным столом, наполняя их чаши квасом или медом, а то и дорогим заморским вином. Возмужав, стал Добрыня воротничать – с копьем и щитом охранял ворота княжеского терема. Так начинали службу все, кто хотел попасть в княжескую дружину.

Тогда-то научился Добрыня владеть мечом не хуже, чем гусиным пером. Приучился он носить боевой доспех, и не только кольчугу, но и тяжелый панцирь поверх нее, что было под силу не каждому дружиннику. Научился он управлять конем – в кованом седле сидел как влитой. Умел, упершись ногами в стремена, с коня долгомерным копьем колоть, бить тяжелой булавой, рубить боевым топором, а из лука попадал стрелой в кольцо, подвешенное на тесьме. Скоро Добрыня силой и ратным умением превзошел всех своих сверстников, да и в старшей дружине мало кто мог с ним сравниться. Тогда был он принят в старшую княжескую дружину, что было редкостью для столь молодого воина, и сам князь Владимир пожаловал ему соболью шубу со своего плеча, а матушка, Амельфа Тимофеевна, отдала сыну отцовский доспех и оружие. Особенно хорош был меч – как раз Добрыне по руке. А боевого коня Добрыня сам выбирал в родительском табуне, и стал тот конь богатырю и в пути, и в бою верным другом.

Теперь Добрыня сам сидел за длинным столом в княжьем тереме, а отрок подавал ему чашу, полную хмельного меда. На пирах дружинники вспоминали былые битвы, хвастали своей удалью, а вот Добрыне хвастать пока было нечем. Был он еще молод, бурлила в нем буйная кровь, и не знал он, куда приложить свою непомерную силушку. Тихо было тогда на Руси, степняки затаились за Днепром, всякая нечисть примолкла, схоронилась в дремучей чаще. Вот и решил Добрыня пройтись по киевским улочкам, покрасоваться перед красными девицами, показать свою удаль богатырскую, а потому взял с собой тугой лук с калеными стрелами. Добрыня, княжеский дружинник, уже вышел из-под материнской опеки, но Амельфа Тимофеевна зорко присматривала за сыном и не обделяла его советом. Увидев, как нарядился Добрыня в белую рубаху, по вороту, рукавам и подолу затейливым узором вышитую, подпоясался алым кушаком, на плечо берестяной колчан со стрелами повесил да лук прихватил, догадалась она, что сын задумал, и сказала ему таковы слова: «Пойди, Добрыня, прогуляйся по Киеву, но Христом Богом тебя прошу – не ходи на улицу, где живет Маринка Кайдаловна! Злая она ведьма и до добрых молодцев больно охоча. Ты молодец видный, не ровен час, попадешься Маринке на глаза, и как бы она тебя не околдовала. Она ведь колдунья – коли не очарует тебя своей женской прелестью, коей у нее предостаточно, так одолеет колдовскими чарами».

Добрыня матери перечить не стал – привык он к ее советам прислушиваться. Но в душу ему запало – что это за ведьма такая, у коей женской прелести в избытке, а она добрых молодцев колдовскими чарами изводит, и даже ему, княжескому дружиннику, следует ее колдовства опасаться. Пошел он по широким улицам, по частым узким переулочкам, но случайно али нет, а вышел-таки на улицу, где стоял терем Маринки Кайдаловны. Высок ее терем, красив, затейливой резьбой изукрашен, яркими красками расписан. А на кровле терема сидят два сизых голубка и милуются. Почему-то очень это Добрыне не понравилось, и, не долго думая, выхватил он из колчана каленую стрелу, наложил ее на тугой лук и выпустил в голубей. И как такое случилось, что Добрыня, в кольцо на тесьме попадавший, в сизых голубей промахнулся? Влетела стрела прямо в окно верхней горницы Маринкиного терема, выбила слюдяную оконницу и вонзилась в стену, да с такой силой, что весь терем содрогнулся, столы дубовые пошатнулись, мед в чашах расплескался. В ту пору пребывал у Маринки в тереме дорогой гость – Змей Игнатьевич. Умел этот змей человеческий облик принимать, сам собой пригожий становился и охоч до красных девиц – как раз Маринке милый друг. Стрела Добрынина прямо у него над головой в стену вонзилась, мед из чаши на него выплеснулся. Так труслив Маринкин милый друг оказался, что вмиг змеем обернулся и, весь в меду, в окошко вылетел. Только его и видели.

А Добрыня будто почуял, что терем это Маринки Кайдаловны – не в каждом тереме из окна змей вылетает. Любопытно ему стало на ведьму глянуть, каковы ее женские прелести, да и повод есть – стрелку каленую надо выручать. Словно забыл он матушкин завет. Ему ли, княжескому дружиннику, какой-то ведьмы бояться? Вот вошел он в терем, по резной лестнице поднялся в верхнюю горницу, смотрит по сторонам – все здесь как-то необычно. У Добрыниной матушки хоромы не бедные, а здесь и богаче, и затейливей. На стенах висят ковры заморские, из дальних стран привезенные. На них вытканы деревья да цветы, птицы да звери, у нас на Руси не виданные. На улице ясный день, солнце в небе ярко светит, а здесь окна занавешены. В золотых подсвечниках свечи горят словно глубокой ночью, и в их неверном, дрожащем свете все вокруг таинственное и зловещее. Кажется, только что был Добрыня в родном Киеве и вмиг оказался в далекой неведомой стране, в ином мире, на наш мир не похожем. Вдруг увидел он Маринку Кайдаловну и обомлел – много он пригожих девушек повидал, а такой красавицы еще не видывал.

Маринке досадно стало, что ее милый друг так труслив оказался, залетной стрелы испугался. А Добрыня молодец пригожий, ростом высок, в плечах широк и не робок. Приглянулся Маринке статный молодец, вот она ему и улыбнулась, и ресницами взмахнула, очами сверкнула и плечами повела – мол, оставайся, добрый молодец, посидим, поговорим, а то и любовь сотворим. Шагнул было Добрыня ей навстречу – такая красавица ему улыбается, да вспомнил он вдруг матушкины слова. Больно быстро у них все слаживается, в беду бы не попасть! Только что у Маринки змей гостил, только-только улетел, еще дух его не выветрился, а она уже на него, Добрыню, томным взором смотрит, любовь сулит… Не по нраву это Добрыне пришлось. Вынул он стрелу из стены и, ни слова девице не сказав, бросился из Маринкиного терема прочь.

Ах, как обидело Маринку, что молодец ею пренебрег, даже слова не молвил! Уже не досадой – черным гневом вспыхнули ее темные очи. Не пройдет это даром молодцу – замыслила Маринка злое колдовство. Добрыня-то к ней с улицы прямо в сапогах ввалился, наследил у нее на полу. Взяла Маринка острый нож, срезала с половиц Добрынины следы, бросила их в печь, ярко пылавшую, и зашипела злобно в черный дым: «Как жарко горят в огне следы молодецкие, так жарко вспыхни сердце молодца по мне, красной девице, чтобы не мог он без меня прожить ни дня, ни часу, ни мгновения». Синим пламенем горят в печи деревянные стружки, коварно улыбнулась Маринка – подожди, Добрынюшка, что-то дальше будет. Сумел ты от меня уйти, да сумеешь ли не вернуться?

Добрыня же по улице идет, да Маринка Кайдаловна все из головы у него не идет. Ведь колдунья же, со змеем дружбу водит, а как красива! Высока да стройна, стан, словно ива, гибок. Косы и очи черным-черны, лицом белым-бела, а губы алые, словно кровь на снегу. Домой пришел он не весел. Матушка ужинать зовет, а Добрыня спать отпросился. Рухнул он на перину пуховую, сон на него будто камень тяжелый навалился, будто канул он в яму бездонную, голова болит-раскалывается, все тело ломит, то в жар его бросает, то озноб трясет. Видит он в том тяжком сне глубокую пещеру. В той пещере огонь пылает, а стены льдом покрыты. От огня на Добрыню жаром пышет, от ледяных стен смертным холодом веет. Из глубины пещеры, словно из самого пламени, ринулись на него черти рогатые, хвостами мохнатыми машут, копытами козлиными топают, а в руках у них вилы с зубьями раскаленными, и теми вилами черти Добрыню проткнуть норовят. Он мечом от них отбивается, да меч его о вилы ломается, а рожи тех чертей косматые страшно ухмыляются. Пронзили черти вилами Добрыне грудь, и от той страшной боли проснулся он посреди ночи. Сердце у него будто уголь горит, и горит оно по ведьме Маринке Кайдаловне. Чует он, что если сейчас ее не увидит – умрет. Вскочил молодец на резвы ноги, оделся кое-как, даже не подпоясался, сапоги натянул, выскочил из дома и побежал по темным киевским улицам прямо к Маринкиному терему. Бежит он в ночи, время самое глухое, ни в одном окне огонь не горит, и вдруг встала перед ним зловещая громада Маринкиного терема. Вокруг тьма кромешная, а в Маринкином тереме в самом высоком оконце огонек светится. Тоже, видать, не спится Маринке Кайдаловне. Бросился Добрыня на крыльцо – дверь заперта наглухо. Рванул он на себя дверное кольцо, вырвал его вместе со скобами. Налег плечом на дверь – крепок дубовый засов, да выломал Добрыня дверь вместе с засовом. Вбежал молодец по лестнице, и вдруг предстала пред ним Маринка со свечой в руке, в одной рубашке без пояса. Замер Добрыня – как же она хороша! При свете свечи очи ее темные блестят загадочно. Губы алые коварно улыбаются. Дух у Добрыни захватило, слова вымолвить не может, не в силах он взор от красоты Маринкиной отвести. А Маринка тоже стоит, молчит, только взглядом будто спрашивает: что же ты, добрый молодец, давеча, и слова не промолвив, ушел, а теперь среди ночи прибежал, дверь выломал, незваным гостем ввалился, но и сейчас слова не вымолвишь? Вздохнул Добрыня глубоко, но стоит, молчит, на красоту Маринкину смотрит.

Повернулась Маринка и пошла в спальню, покатыми плечами поваживает, бедрами широкими покачивает, манит за собой молодца. Бросился за ней Добрыня, а в спальне постель раскрытая, жаркая, словно пещера огненная, да только перина пуховая на ней снежными сугробами лежит, и снова Добрыню то в жар, то в холод бросает. Встала Маринка над постелью, руки к вороту рубашки поднесла, улыбнулась ласково молодцу – у Добрыни сердце в груди замерло, виски заломило, стоит он ни жив ни мертв. А Маринка вдруг руками взмахнула, забормотала что-то быстро-быстро. Потом громко вскрикнула, ринулась к Добрыне и коснулась рукой его плеча. Почуял тогда молодец, что ног у него не две, а четыре, а рук вообще нет. Хочет он крикнуть, да не может, а ум-разум у него помутился. Обернула Маринка, ведьма Кайдаловна, Добрыню туром златорогим. Тесно, душно туру в спальне-горнице, в крытом тереме, застучал тур копытами по лестнице, выскочил на улицу. Страшно туру в городе, среди людей, рвется он из города, пока люди спят. Помчался тур к городским воротам, да заперты ворота на ночь. Крепки ворота городские, высоки крепостные стены, могучи башни – да прыгнул тур через стену городовую, через башню наугольную и помчался по чистому полю подальше от города. Несется тур по полю, а над ним уже тьма ночная рассеивается, солнце над горизонтом появилось, рассвет забрезжил. Вдруг видит он в чистом поле девять туров. Ум-разум у него помутился, да не стал молодец совсем туром. Чует он – не простые это туры, не турами они родились. Почуяли и туры в нем собрата по несчастью, увели с собой в дубовую рощу. И пропал Добрыня.

Поутру Амельфа Тимофеевна долго ждала, когда же Добрыня проснется, когда из горницы умываться выйдет. Не дождавшись, отправилась его будить, но нашла лишь пустое ложе смятое. Сразу вдова беду почуяла, но не поверила, что навсегда Добрыня пропал. Три дня ждала она возвращения сына, в церкви жарко молилась, свечи ставила о его спасении, на четвертый день пошла к золовке своей, сестре мужа Настасье Романовне, Добрыниной тетушке.

Настасья Романовна давно уже вдовой жила, своих детей ей Бог не дал, потому особенно любила она племянника. Как увидела Настасья Романовна Амельфу Тимофеевну, что на ней лица нет, сразу смекнула – с Добрыней что-то случилось. Провела она гостью в терем, усадила в горнице на лавку, сама рядом села. Рассказала ей Амельфа Тимофеевна, как пришел Добрыня с прогулки по киевским улицам не весел, даже ужинать не стал, сразу спать ушел, а ночью пропал, и уже четвертый день о нем ни слуху ни духу. Говорит она Настасье Романовне:

– Чует мое сердце, не обошлось тут без ведьмы Маринки Кайдаловны. Заповедала я Добрыне к ней на двор заходить, да, думается мне, не исполнил он моей заповеди, оттого и домой мрачнее тучи вернулся. О ней ведь известно, какая слава идет, скольких молодцев она извела.

Задумалась Настасья Романовна, а потом и молвила:

– Коли Маринка тут руку приложила, то беда. Она колдунья могучая, девица красоты неписаной и умеет колдовские чары со своей женской красотой воедино слить. Тогда у молодца с ней сладить никакой возможности нет. Немудрено, что Добрыня в ее волшебные сети попал.

Амельфа Тимофеевна зашептала в страхе:

– Ты ведь тоже, я знаю, колдовать умеешь. Неужели эту злую ведьму не осилишь? Она молода, красива, да неопытна. Ты же в жизни столько повидала, столько пережила, сколько Маринке и не снилось. Неужели твоя добрая мудрость ее злое колдовство не одолеет?

– В колдовстве я кое-что смыслю, да и в жизни мне многое повидать пришлось, – отвечала Настасья Романовна. – Только мы ведь даже не ведаем, что Маринка с Добрыней сотворила. Может, в камень его обратила али в зверя какого. С нее станется! Ну превращу я Маринку в какую-нибудь мерзость, так ведь Добрыня так и останется камнем лежать или диким зверем в лесу бродить, и нам с тобой от этого легче не станет.

– Что же делать? – запричитала Амельфа Тимофеевна. – Неужели Добрыня из-за Маринкиных чар навсегда пропал?

– Я вот что думаю, – молвила Настасья Романовна. – Надо бы нам за Маринкой присмотреть. Может быть, и проговорится она где, что с Добрыней сделала, куда его схоронила. Но, если даже удастся нам Маринку заставить Добрыню на белый свет вернуть, покончить с этой колдуньей-красавицей только он сам сможет, а ему, ее женскими чарами околдованному, это очень нелегко будет.

– Да мне бы только сына снова увидеть, – вздохнула Амельфа Тимофеевна. – Уж я сумею его от новой беды уберечь.

– Пустое это, – молвила Настасья Романовна. – От женской красоты молодца не убережешь. Только сам Добрыня сможет чары Маринкины разрушить. Но помочь ему все-таки надо.

На том и порешили Настасья Романовна и Амельфа Тимофеевна – за Маринкой Кайдаловной присматривать, не проболтается ли она, какая участь Добрыню постигла, что она с ним содеяла.

Прошло с полгода, как Добрыня пропал. Матушка его и тетушка кручинятся, да за Маринкой пристально присматривают. А она их и не замечает вовсе, все думает, куда ее милый друг Змей Игнатьевич подевался. Неужели Добрыня его так напугал, что он за тридевять земель схоронился и в Киеве больше никогда не покажется?

Скучно ей. Слава у нее такая, что молодцы киевские ее хоромы за версту обходят. Да и не нужны ей людские молодцы, быстро она их любовью пресытилась, одних просто прогнала, тех же, кто уж очень докучлив был, в туров превратила. Бродят они теперь в чистом поле и докучать ей не смеют. А Змей, он на людских молодцев совсем не похож. Красив и в человеческом облике, и в змеином. На ясном солнце чешуя его ярко сверкает, при лунном свете – мерцает загадочно. Очи его темным пламенем пылают. Посмотрит на него Маринка, залюбуется, взор отвести не может. Как зашипит Змей Игнатьевич да коснется языком своим змеиным ушка Маринки, так ее в жар бросит, затрепещет она, и истома по всему телу ее разольется. Обнимает Маринку Змей Игнатьевич, словно змеиными кольцами ее обвивает да сжимает крепко-крепко. Даже по ночам он девице снится, будто лежат они на ложе, тесно прижавшись друг к другу, тепло ей, уютно, а проснется она на ложе пустом и холодном. И станет ей досадно – куда же Змей запропастился? Как стрела Добрынина над его головой в стену ударила с такой силой, что весь терем покачнулся, так и исчез он, словно сгинул. Догадывалась Маринка, что не одна она у Змея Игнатьевича, есть у него еще подруги, и теперь он в их жарких ложах хоронится. Обидно Маринке, что променял Змей ее красоту и страсть на ложа укромные, где никто его покой не потревожит. А все Добрыня виноват.

Добрыня – о нем Маринка тоже часто думала. Могуч он и смел, на других молодцев не похож. И как он от нее шарахнулся – словно она чудище морское, а не первая красавица в Киеве. Стрелу из стены выдернул и ушел. Других молодцев колдовством отваживать приходилось, а Добрыню колдовством привораживать пришлось. Привыкла Маринка, что молодцы либо у ее ног травой стелются, либо терем ее за версту обходят, боятся. Добрыня же не испугался, за своей стрелой к ней в горницу без спросу ворвался. Видела Маринка, как он замер, красоту ее невиданную узрев. Она еще и улыбнулась ему ласково, и бедрами качнула, и плечами повела, любовь обещая. А он все равно ушел. Не было еще такого, чтобы молодец к ней против ее воли вошел и, красоту ее видевший, по своей воли не остался! Вот и пришлось Маринке ворожить, следы Добрынины в печи жечь. Конечно, против колдовства ее он не устоял и ходит теперь туром златорогим. Только в чистом поле он все равно на свободе, а Маринке охота, чтобы Добрыня ей покорился, чтобы угождал ей всячески, каждое желание ее сам угадывал. Вот и думает Маринка, то ли ей Змея Игнатьевича разыскивать, то ли Добрыне рога пообломать. И так крепко она задумалась, что и не замечала, как Настасья Романовна и Амельфа Тимофеевна за ней присматривают.

Шла как-то Маринка мимо княжеского терема. Князь Владимир ее в окошко увидал и на красоту ее залюбовался. Молод он тогда был, не женат, вот и спрашивает своих слуг: «Кто такая?» Слуги отвечают, что Маринка это Кайдаловна, всему Киеву известная колдунья, от коей люди порядочные предпочитают держаться подальше. А князь Владимир им и говорит: «Знать ничего не желаю. Зовите-ка эту красавицу ко мне на пир». Слуги оробели, страшно к колдунье на двор идти, да гнев княжий тоже страшен – скор князь на расправу. Делать нечего, бросили слуги жребий, кому своей головой рисковать, и тот, которому не повезло, ни жив ни мертв от страха, пошел к Маринке в терем передавать приглашение на княжий пир. Только Маринка в тот день в благодушном настроении была, ничего княжьему слуге худого не сотворила, даже велела своей челяди вина ему поднести. Ох и страшно было княжескому слуге ведьмино вино пить, но и Маринку прогневать не посмел. Однако ничего, Бог миловал, жив-здоров в тот день домой вернулся.

А Маринке лестно стало, что сам князь Стольнокиевский на нее внимание обратил. Никогда еще она в княжьем тереме не была. Нарядилась девица в парчу и бархат, да так, чтобы платье ее стройного стана не скрывало, ее широкие бедра облегало, да чтобы в разрезе платья ее ножка ниже колена проглядывала. В ушах у нее алмазы сверкают, на груди алые рубины сияют, в черных волосах – жемчуг, будто звезды в ночи, и пошла Маринка на пир к князю Владимиру. В княжьем тереме шум, народу много, гости за столами сидят, слуги меж столов снуют, только князь Владимир сразу Маринку в толпе высмотрел, самолично встречать ее вышел – очень он женолюбив был. Усадил князь Маринку напротив себя, а она очи черные скромно опустила, словно взор на князя поднять не смеет, так что князь Владимир даже подумал – верно ли она ведьма? Не напраслину ли на красавицу наводят? Скромная такая. Хотя что-то змеиное ему в красоте Маринкиной почудилось – и жутко, и глаз отвести не может. Но все же он храбрится – ему ли, князю Стольнокиевскому, ведьмы бояться. Поднял князь Владимир золотую чашу за здоровье красавицы. Маринка свою чашу пригубила, на стол поставила. Глядь, а она снова полная. Отпила Маринка вина, а оно в чаше не убывает. Не заметила ведьма, что рядом с ней Настасья Романовна сидит да в чашу ей вина подливает. Князь Владимир от вина осмелел, ведет с Маринкой речь ласковую да чаши с вином часто поднимает. Неудобно Маринке от него отставать. И так он с ней приветлив, что уж и задумалась она, не ввести ли ей в свою волю самого князя Стольнокиевского, не стать ли княгиней, хозяйкой всего Киева, хотя как мужчина не мил ей князь совсем. Пусть и мелкими глоточками Маринка вино пьет, да пить ей часто приходится, а чаша ее всегда вином полна. Захмелела Маринка. Князь Владимир быстро упился, в глазах у него рябит, в ушах звенит, а он все на красоту Маринки любуется, на очи ее черные, губы алые, плечи покатые, грудь высокую, стройный стан. Маринка же из тех женщин, что во хмелю еще краше, хотя в ушах у нее тоже шумит и на скамье она с трудом сидит. Да на пиру уже все хмельные, кроме разве что Настасьи Романовны. Вот и стали хмельные гости хвастать.

Был такой обычай на пиру у князя Владимира – как захмелеют гости, так непременно хвастают. Кто золотой казной похваляется, кто добрым конем, кто своей молодецкой отвагой да удалью, а кто – женой-красавицей. Хмельной Маринке тоже похвастать захотелось. Сверкнула она черными очами, так что притихли гости испуганно, и говорит: «Красота моя такую власть имеет, что ни один молодец пред ней не устоит! Не простая моя красота, колдовская. Кто из молодцев меня увидит, уже никогда красоту мою не позабудет – только о том думать и будет, как бы на меня снова хоть разок взглянуть. А коли не устоит молодец пред моей красотой, так в воле моей окажется. Что захочу, то с ним и сделаю! Захочу – приголублю, а захочу – обращу туром златорогим. Вот и Добрыня не устоял…» Тут почуяла Маринка, как кто-то ее в бок больно толкнул. Как услышала Настасья Романовна сии слова, так прямо в ухо Маринке Кайдаловне зашипела: «Думаешь, одна ты колдунья в Киеве? Совсем, ведьма, распоясалась. Али думаешь, нет на тебя управы? Коли не вернешь мне Добрыню целым и невредимым, оберну тебя рыжей сукою, будут за тобой все кобели киевские бегать». Тут весь хмель с Маринки слетел, почуяла она колдовскую силу Настасьи Романовны, поняла, что не пустая это угроза. Проболталась Маринка Кайдаловна, не отстанет от нее теперь Настасья Романовна. Давно уже Маринка с чужим колдовством не сталкивалась, привыкла, что одна она колдунья в Киеве и нет ей супротивника. Растерялась она даже. Но все же хитра Маринка – догадалась, что, если сумеет свою колдовскую власть над Добрыней и в человеческом облике сохранить и упрочить, не страшны ей угрозы Настасьи Романовны, не властно над ней ее колдовство. Придется о Змее Игнатьевиче забыть, придется Добрыней заняться. Глянула Маринка Кайдаловна прямо в глаза Настасье Романовне и говорит: «Хорошо, верну я Добрыне человеческий облик, но посмотрим, какова вам от этого польза будет». – «Ты уж будь добра, верни Добрыню в Киев, – отвечала ей на то Настасья Романовна, – а там видно будет, чья возьмет».

Гости хмельные из похвальбы Маринкиной ничего не поняли – так внезапно она оборвалась. Невдомек им, о чем она с Настасьей Романовной шепчется. Снова принялись они хвастать, зашумели, а князь Владимир хмельной прямо за столом уснул, слуги его в спальню почивать унесли. Маринка Кайдаловна проворно из-за стола встала, словно вина и не пила, вышла из княжьего терема, завернула в укромный переулок, где ее никто не видел, обернулась сорокой и полетела в чисто поле, туда, где туры паслись.

Быстро сорока летит, скоро туров она разыскала, а у того, который ей надобен, рога на солнце золотом горят. Села сорока туру на золотой рог и говорит: «Хочешь, Добрыня, в человечий облик вернуться? Или тебе туром быть по нраву?» Хоть и помутился разум у Добрыни, но помнит он, как человеком был, и закивал головой. «Хорошо, – говорит сорока, – оберну тебя человеком, но с условием. Уж коли ты ко мне в спальню посреди ночи без спросу вломился да узрел меня в одной сорочке без пояса, должен ты на мне жениться и всему Киеву объявить, что я твоя жена законная».

Вспомнил тур златорогий красоту Маринкину и вновь закивал. Обернулась тогда сорока девушкой, произнесла слова потаенные, коснулась рукою тура, и встал на его месте Добрыня. Только что на четырех ногах стоял, а теперь на двух так же крепко стоит и говорит колдунье: «Женюсь я на тебе, как и обещал, но у меня тоже условие имеется. Уж не знаю, чем тебя другие молодцы, коих ты в туров обратила, прогневали, а только верни им облик человеческий. Не век же им турами ходить».

Глянула Маринка на туров и молвит: «Да зачем они мне? Думается, уже поняли они, каково мне докучать, каково меня домогаться!» Забормотала она заклинание быстро-быстро, руками взмахнула, и обернулись туры добрыми молодцами. Дольше Добрыни они в турьем облике бродили, больше у них разум помутился. И, пока они вспоминали, кто они такие и как их зовут, взяла Маринка Добрыню за руку и увела за собой. Смотрит Добрыня Никитич на красавицу-колдунью и чует, что по-прежнему ее любит, по-прежнему по ней сердце его горит. Да не знает он, радоваться тому или печалиться. Коли в тура его превратить сумела, значит, великую власть над ним имеет. Но почему человеческий облик ему опять вернула? Почему замуж за него собралась? Али она его полюбила, или что другое у нее на уме? Невдомек Добрыне, что Маринка замыслила, и потому снова его рядом с ней то в жар бросает, то в холод. Тянет его к Маринке, к красоте ее девичьей, да страшит власть ее колдовских чар. Прекрасны ее очи черные, да как бы не утонуть в них навеки. Но делать нечего, слово он дал взять девицу замуж. А потому спрашивает:

– Что же, сразу в церковь пойдем или дашь мне с моей холостяцкой долей проститься?

Засмеялась девушка:

– Да какая церковь, коли я не крещеная? Это тетушка твоя колдунья крещеная, а я нет.

– Где же у вас, ведьм, браки заключаются? – спрашивает Добрыня.

– Как где? – удивилась Маринка. – На ложе жарком. Легли девица и молодец на ложе вместе, вот и стали женою и мужем. Все проще, чем у вас, крещеных. Слыхала я, как у вас в церкви говорят – «вместе быть и в горе, и в радости, пока смерть не разлучит нас». Враки это все. Пока ложе жаром пышет, быть браку, а как пыл страсти угаснет, так брака как не бывало.

Увидала Маринка ракитовый куст и говорит:

– Видала я, у вас в церкви жениха и невесту вокруг аналоя водят. А чем нам куст ракитовый не аналой? Нечего нам ждать, нет у тебя никакой своей доли, весь ты теперь в моей воле.

Ухватила она Добрыню за руку покрепче, обвела вокруг того ракитового куста, обняла его крепко, к груди прижала и поцеловала жарко.

– Все, Добрыня Никитич, ты теперь муж мне, – говорит девица. – Почти.

Почуял Добрыня вкус девичьих губ, колени у него подломились – чуть было не упал. Не больно-то он опытен с девушками, а тут сама Маринка Кайдаловна его целует. Та, по ком так жарко сердце его горит. Горит его сердце, словно уголь пылает, да так сильно в груди бьется, словно на волю вырваться хочет. Отдышался Добрыня и говорит:

– Как же я в Киеве объявлю, что ты моя жена законная, коли мы в церкви не были?

– А зачем в Киеве объявлять, что мы в церкви не были? Я ведь в Киеве тоже на каждом шагу не объявляю, что не крещеная. Это я тебе как мужу своему поведала, – отвечала Маринка. – Скажем, что на дальней стороне обвенчались.

Свистнула, гикнула Маринка Кайдаловна – тотчас два коня примчались, уже оседланные. Лихие кони, горячие, не иначе, ведьминской породы. Снова Добрыня подивился колдовской силе Маринкиной. Вскочила Маринка на коня ловко, даром что в платье была, Добрыня на другого коня сел, и помчались они в стольный Киев-град.

В Киеве Маринка коня к своему терему поворотила, а как въехали к ней на двор, с коней соскочили и проворные слуги коней в конюшню увели, Маринка Добрыню к себе в горницу увела, обняла, поцеловала крепко, жарко и говорит: «Иди-ка ты к себе на двор и скажи своей матушке Амельфе Тимофеевне да тетушке Настасье Романовне, что ты в Киев жив-здоров вернулся, но жить отныне будешь у Маринки Кайдаловны, поскольку она теперь твоя жена законная. Как скажешь, так сразу возвращайся, никуда не заходи, да смотри не мешкай». И пошел Добрыня Никитич, словно его сила колдовская ведет, словно он не княжеский дружинник, а холоп Маринкин.

Пришел Добрыня на свой двор, Амельфа Тимофеевна с крыльца сбежала сыну навстречу, обнять его хочет, у Добрыни в душе все бурлит, кипит, но он чувствам воли не дает, мать отстранил и так степенно ей объясняет, чтобы она за него больше не волновалась, уходит он жить к своей законной жене, Маринке Кайдаловне, поэтому в терем ему зайти недосуг, надо к молодой жене возвращаться. Амельфа Тимофеевна тому очень удивилась, когда же Добрыня жениться успел, да без материного благословения, и на ком? На всему Киеву известной колдунье! Но тут Настасья Романовна кивнула Добрыне понимающе, иди, мол, молодец, куда тебе надо, взяла Амельфу Тимофеевну за руку и повела ее обратно в терем, а сама ей на ухо что-то шепчет.

Повернулся Добрыня и побежал с родного двора прочь. Бежит он и думает – что-то его впереди ждет? То ли ложе жаркое, Маринкой обещанное, на коем ведьмы браки заключают, то ли что еще страшней. Чует он над собой волю Маринкину, выйти из нее не в силах. Пока домой ходил, стемнело. Надвигается на Добрыню черной громадой Маринкин терем, в окнах свечи зловеще горят. Бежать бы Добрыне отсюда сломя голову. Да не может он – колдовской красоты Маринки жаждет. Вошел Добрыня в терем, а слуги уже на стол накрыли, Маринка во главе стола сидит, Добрыню к себе манит, наливает ему вина в золотую чашу. Выпил Добрыня вина, а Маринка ему кусок пирога протягивает, будто верного пса из рук кормит, улыбается Добрыне ласково, а ему от ее ласки страшно. Поужинали они, встала Маринка и в спальню пошла. Добрыня за ней следом идет. Только порог спальни перешагнул, повернулась Маринка, очами сверкнула, плеча молодца коснулась и обернула его горностаем. Загнала девица зверушку в клетку, дверцу на засов заперла и стала ко сну раздеваться. Смотрит горностай на нее сквозь прутья клетки и думает своим разумом человеческим, что, пожалуй, туром в чистом поле ему привольней было.

Задула Маринка свечу и спать легла. Но среди ночи проснулась, свечу зажгла, горностая из клетки выпустила, обернула его молодцем и говорит: «Что-то мне холодно. Согрей меня, Добрынюшка». Упал Добрыня на ложе, а Маринка ему на ухо шепчет: «Теперь ты муж мне, и брак наш ничто расторгнуть не сможет».

Утром проснулся молодец сам не свой. То ли было что ночью, то ли пригрезилось. Бродит он по двору, чем заняться, сам не знает, невольно ночи ждет. А Маринки весь день дома не было, где-то она по своим делам пропадала. Как стемнело, вернулась Маринка, на Добрыню и не глянула, прямо в спальню пошла. Добрыня за ней, а она плеча его коснулась, обернула молодца соколом и, пока он не очухался, сунула его в клетку. В ту ночь Маринка не просыпалась, и сокол до утра в клетке просидел. Но поутру, пробудившись, Маринка, даже не одевшись, в одной рубашке без пояса, вынула сокола из клетки, обернула его молодцем, обняла Добрыню, поцеловала крепко и молвила: «Понял ли ты, как велика моя власть над тобой? Захочу – в клетку посажу, захочу – спать с собой уложу. Коли будешь мне мил и послушен, будем вместе на ложе почивать, а коли прогневишь меня чем – сидеть тебе по ночам в клетке». И так лукаво колдунья молодцу улыбнулась. Ничего не сказал Добрыня, только головой кивнул, а сам думает – что же ему теперь весь день ночи ждать, гадая о доле своей ночной, угодил ли Маринке али нет? Неужели воли своей молодецкой навеки он лишился, суждено ему в женской воле пребывать? Душно ему в тереме, тесно на дворе. Бежать бы надобно, да вот куда, где от колдуньи схорониться? А у Маринки нынче дома дел полно, хлопочет она по хозяйству, никуда из дома не собирается. Невмоготу Добрыне стало, вот и говорит он Маринке: «Надо бы мне в княжий терем сходить. Все-таки я на службе у князя в дружине. Я чай, меня там заждались». – «Что же, сходи, да не забудь князю объявить, чей ты нынче муж, – отвечала Маринка. – Только, пока ворога под Киевом нет да рубежи наши спокойны, возвращайся скорее, не задерживайся. Нас ведь ночка темная ждет». Глянула она на Добрыню, улыбнулась ему, да так, что его в дрожь бросило.

Вышел Добрыня из Маринкиного терема, да в княжий терем не пошел. Что он там скажет? Как объяснит, где полгода пропадал? Не рассказывать же, как туром златорогим в чистом поле бегал. И домой идти не хочется. Как матушке объяснить, почему ведьму замуж взял? Стоит Добрыня посреди улицы, куда идти – не знает. Вдруг вспомнил он, как тетушка его Настасья Романовна на него смотрела, когда он о женитьбе своей объявил, как кивнула ему, словно все ей ведомо. Вспомнил он еще, как Маринка ему сказала, будто тетка его – колдунья крещеная. И пошел Добрыня к ней в терем. Как увидела его Настасья Романовна у себя на дворе, так, ничего не спрашивая, взяла его за руку, увела в горницу, налила ему меду горячего, сунула в руку сладкий калач и говорит:

– Знаю я, в какую беду ты попал, знаю, как нелегко Маринку Кайдаловну одолеть. Красива она, ведьма, да красота ее колдовская, она красотой своей колдовство творит, потому и сумела на тебя любовные чары наложить. Велика ее власть над тобой, но, кроме тебя, ее никто одолеть не сможет. Твоя это доля – себя от колдовских чар освободить и Киев от ведьмы избавить.

– Да как же я ее одолею, коли и руки на нее поднять не смогу? – вопрошает Добрыня. – Ведь люблю я эту ведьму, так люблю, что ночи жду не дождусь, хотя не ведаю даже, где ту ночь проведу, на ложе али в клетке.

– А я тебе тайну ее открою, что одолеть Маринку поможет, – отвечала Настасья Романовна. – Ты, когда в первый раз к ней пришел, не видал ли, как из окна ее терема змей вылетел?

– Видал, – молвил Добрыня. – Я ведь сразу почуял, что это Маринкин терем. И черт меня дернул в него войти. Ведь зарекала меня матушка от этого.

– Это не черт, это судьба твоя богатырская. Ты уже тогда с колдуньей в битву вступил, и битва эта будет не на жизнь, а на смерть. А ведь это неспроста из окна Маринки змей вылетел. Неспроста она дружбу со змеем водит. Ведь она сама породы змеиной! Матушка ее пошла гулять на зеленый луг, соскочила с камня на лютого змея, что вмиг вокруг ног ее обвился. Так угодила она змею в объятия. От того змея она Маринку и родила. Дала ей мать отчество Кайдаловна, да Кайдала того никто в глаза не видел, потому что Маринка – змея дочь. От того змея у нее сила колдовская некрещеная.

– Слыхал я от Маринки, что ты тоже колдунья, – говорит Добрыня. – Откуда же у тебя колдовская сила? Ты ведь крещеная.

– Моя колдовская сила от леса, поля да от реки, а они Христу не враги, – отвечала Настасья Романовна. – Там, где жизнь, оттуда я свою волшебную силу черпаю. Змей же – тварь подземная, из-под земли выползает, оттуда, где нежить обитает. Змеиное колдовство злое, у Маринки же колдовская сила змеиная, оттого Маринка такая злобная. Злобная да красивая, и красота ее от змеиного колдовства неотделима. Потому, пока она свою змеиную природу не проявит, ты, Добрыня, пред ней бессилен. Не поднимется у тебя рука на красоту ее девичью.

– Да как же эту змеиную природу выявить? – вопрошает Добрыня.

– Змея-то – она ведь без рук, без ног, на брюхе по земле скользит, кольцами вьется, шипит злобно. И только когда ты Маринку рук-ног лишишь, узришь ее природу змеиную, тогда ведьму погубить и сможешь.

Тяжело вздохнул Добрыня, голову на руки уронил. Час от часу не легче. Как Маринку рук лишить, коими она его обнимала, к груди своей прижимала? А Настасья Романовна налила себе меду, выпила, калачом закусила и говорит:

– Нелегко, конечно, с девицей биться, что тебя целовала, но, коли не сумеешь с себя ее чары змеиные сбросить, не сумеешь змею извести, век в ее власти пребывать будешь.

Стиснул тут зубы Добрыня. Вспомнил он молодцев, кои и поныне турами в чистом поле бегали бы, не приди Маринке в голову блажь за Добрыню замуж пойти. Вот вроде она Добрыню приголубила, даже на ложе к себе уложила, но, не ровен час, вернется к ней ее змей-полюбовник, зашипит ей на ушко ласково – не устоит она пред его любовными чарами. Обернет она Добрыню соколом, али горностаем, сунет в клетку…

Встал Добрыня, вышел из терема Настасьи Романовны и отправился к себе на двор. Амельфа Тимофеевна выбежала было к нему навстречу, но он ей не кивнул даже, прямо в оружейную прошел. Поняла Амельфа Тимофеевна, что замыслил он нечто очень важное, застыла на месте, молитву за сына шепчет. Надел Добрыня кольчугу, опоясался боевым поясом, повесил на него тяжелый меч, на голову шлем возложил и воротился к Маринкиному терему. Увидала его Маринка при оружии, удивилась. А Добрыня ей и говорит:

– Снова степняки у наших рубежей появились, свирепым набегом грозят. Посылает меня князь Владимир отогнать их подальше в степь. Совсем немного времени дал с тобой проститься.

– Что же ты, даже кольчугу не снимешь? – спрашивает Маринка и улыбается ласково.

– Нет, не сниму. Мне ее потом надевать долго, – отвечает Добрыня. – Пойдем-ка за околицу, прогуляемся.

Подивилась Маринка словам Добрыни суровым – не привыкла она, чтобы ею повелевал кто, но последовала за Добрыней, словно верная жена, а не злая колдунья. Прошли они по улице, вышли через крепостные ворота из Киева, пересекли по тропинке луг, вошли в дубовую рощу. Тут Добрыня остановился и спрашивает:

– Скажи-ка мне, Маринка Кайдаловна, правда ли, что змей тебе полюбовник?

– Ты что говоришь такое? – изумилась Маринка. – Али ревнуешь? Может, и был у меня змей в полюбовниках, да тебе-то что до этого, коли я теперь тебя люблю?

– Любишь али властью своей надо мной тешишься? – вопрошает Добрыня.

– Люблю властью своей над тобой тешиться, – улыбнулась Маринка и протянула к Добрыне руки.

– А что, руки эти крепко ли змея обнимали? – снова Добрыня вопрошает. Вдруг выхватил он меч из ножен и воскликнул грозно:

– Не надобно мне этих рук, что змея обнимали!

И рубанул Маринку по рукам что есть силы.

– И ног мне этих не надо, что со змеем оплетались! – промолвил Добрыня и ударил Маринку мечом по ногам.

И увидел тут пред собой молодец не девицу – змею. Шипит, рычит змея, кольцами вьется и вдруг ринулась на Добрыню. Но ловок богатырь, увернулся от зубов змеиных. Снова змея на него бросилась, норовит зубами ему в грудь впиться, да лишь скользнули ее зубы по кольчуге. Ударил Добрыня мечом по морде змеиной.

– И губ мне этих не надо, – говорит, – они со змеем целовались.

Видит Добрыня пред собой морду змеиную, окровавленную, страшно зубами оскалившуюся. Снова змея к нападению изготовилась, быстрой молнией к Добрыне метнулась, но не дрогнула рука богатырская, снес он змее мечом голову. Покатилась по земле голова, да не змеиная, а девичья…

Нарубил Добрыня мечом веток, развел костер и бросил в огонь змеиное тело да девичью голову, а когда костер прогорел, развеял пепел по ветру и пошел домой. Идет он, и чудится ему, будто кто-то за ним неслышно следует. Оглянулся – нет никого. Пришел он на свой двор, встретила его Амельфа Тимофеевна, Добрыня ей и говорит:

– Все, матушка, женитьбе моей конец. Прежний я, не женатый.

Глянула Амельфа Тимофеевна в хмурое лицо сына, в глаза его, тоски полные, и молвила:

– Неженатый ты, Добрыня, да не прежний.

Ничего не ответил сын, ушел в свою горницу, снял шлем, расстегнул боевой пояс, уронил его вместе с мечом в ножнах у кровати, сбросил кольчугу и, не раздеваясь, рухнул на кровать. Тяжкий сон ему веки смежил, провалился он в сон, будто в омут глубокий. Но сквозь тот сон слышит он девичий голос, зовет его Маринка по имени. Не змею он во сне видит – девицу. Проснулся Добрыня, застонал. По-прежнему горит его сердце по Маринке, не отпускают его чары ее колдовские. Уронил Добрыня руку с кровати, легла его ладонь на рукоять меча. Сжал ее Добрыня крепко, словно меч его единственная защита. Давеча в бою со змеей защитил его меч, а чем защититься от лика девичьего, что, прекрасный по-прежнему, неотступно пред его взором стоит? Вскочил Добрыня среди ночи и с мечом в руке побежал к Маринкиному терему, хотя и сам не знает, зачем. Нет ведь там никого. Снова предстал пред ним громадой зловещей Маринкин терем, окна пустыми глазницами смертной тьмой зияют. Толкнул Добрыня незапертую дверь, вошел в терем, поднялся по лестнице – пусто, ни души. Видно, слуги-служанки, хозяйки не дождавшись, разбежались все, словно почуяли, что она никогда не вернется. На ночном небе луна сияет, и в лунном свете в Маринкином тереме все мертво. Вот и спальня Маринкина, ложе ее просторное, и чудится Добрыне, что на ложе этом, мертвым лунным светом освещенном, его мертвая хозяйка лежит. Вдруг услышал Добрыня шум за окном, будто шелест крыльев. Притаился он в темном углу и видит – влетел в окно змей, ударился об пол и обернулся молодцем. Соскучился он по своей милой подруге, прилетел, не утерпел, хоть и напугала его стрела Добрынина. Словно чуяло сердце богатырское явление соперника, не случайно рука Добрыни на рукоять меча легла, недаром с ним меч. Нет уже в живых Маринки, да ревность Добрыню яростью переполнила. Взмахнул он мечом и ринулся на оборотня. Не ожидал тот вместо своей полюбовницы в спальне ее богатыря встретить, кинулся прочь, об пол ударился, змеем обернулся, да взлететь не успел. Ловок Добрыня, снес он мечом змею голову, обагрил его кровью змеиною ложе Маринкино, на коем руки Маринкины змея обнимали. Вдруг вспыхнуло ложе от змеиной крови ярким пламенем. Выскочил Добрыня на улицу, а уж весь терем пылает. На улице народ толпится, даром что глубокая ночь, и никто не дивится, что ведьмин терем горит, только зорко люди следят, чтобы искры колдовского пожара на их дома не упали. Глянул Добрыня на пожарище и пошел домой.

А утром Добрыня к Настасье Романовне явился. Рассказал он тетушке, как погубил Маринку Кайдаловну, как зарубил змея, что в терем Маринкин залетел и молодцем обернулся, как вспыхнула змеиная кровь на Маринкином ложе. Выслушала его Настасья Романовна и говорит:

– Так это сам Змей Игнатьевич был. Как у Маринки Кайдаловны отец змей, так у Змея Игнатьевича мать – змея. А отец его – колдун Игнат, через колдовство свое к змее страстью воспылавший. Потому-то Змей Игнатьевич мог то змеем, то человеком быть и через ту колдовскую страсть, в коей зачат был, великую власть над женщинами имел. Маринка, и та не устояла. Привыкла она молодцами помыкать, что от ее красоты ума лишались, а к змею сама льнула, да и змея влекла ее природа змеиная. А как сильна змеиная страсть, ты, Добрыня, на себе испытал.

– Ты-то, тетушка, откуда про этих змей все знаешь? – спрашивает Добрыня.

– Много мне на свете самой пережить пришлось, и с колдунами, и со змеиной породой дело иметь довелось, а что такое любовь змеиная, я тоже изведала, – отвечала Настасья Романовна. – Бог миловал, удалось мне от этого наваждения избавиться. Да не о том сейчас речь. Знай же, Добрыня, что отныне ты, двух змей погубивший, смертный враг всему змеиному отродью и заказан тебе путь к Сорочинским горам, что лежат за Пучай-рекой, ибо обитает там праматерь всем змеям – Змея Горынища.

Вышел Добрыня от Настасьи Романовны, а куда идти – не знает. Идет куда глаза глядят. Словно случайно прошел мимо пепелища – все, что осталось от терема Маринкиного, вышел через крепостные ворота из Киева, пересек луг и оказался в дубовой роще. Упал тут Добрыня на землю. «Эх, погубил я тебя, красна девица, да из сердца вырвать не смог». Закрыл глаза Добрыня – видит пред собой Маринку в одной рубашке без пояса. Манит она его к себе, улыбается ласково. И заплакал Добрыня.

Вдруг услышал богатырь шум над головой, будто взмах крыльев могучих. Поднял он голову к небу. Стемнело уже, но увидел он, как по темному небу проплыла черная тень. Может, облако, а может – змея пролетела.