Как Дмитрий Петрович рой снимал...

               
Приехал как-то Михаил Дмитриевич навестить своего отца, живущего неподалёку от него в деревне Обериха, а тот на печи лежит и не слазит.

- По что тятя, летом на печь-то забрался? - спрашивает он. -  Чего случилось? Слезай.
- Ой, не могу, Мишук. Вот как тяжко, дак,- протяжным измученным голосом отвечает Дмитрий Петрович.
- Чего ж ты там разохался? - удивляется сын, знавший о богатырском здоровье своего отца.
- Тяжко, Мишук… - с сипотою тянет старик с печи.
- Давай, тятя, слезай.. рассказывай  что случилось, - сказал Михаил Дмитриевич, кладя на лавку тяжелый рюкзак с хлебом и порохом, что заказывал отец.
-Вот сейчас подожди, слезу, так расскажу.

Заскрипела печная лесенка. Не спеша, старым медведем слез старик с печи.

- Что у тебя с лицом-то?- спросил сын с улыбчивым прищуром.
Лицо Дмитрия Петровича было красным и опухшим, а глаза полузакрыты от заплывших век. Казалось, что он только что вышел из местного сражения с деревенскими мужиками. В широкой бороде его видны были несколько запутавшихся раздавленных пчел.
- Это тебе, что заказывал,- отрапортовал Михаил Дмитриевич, указывая на принесенный рюкзак.
- Ну, ну, пасибо, - сказал дедушко и тяжело опустился на лавку.
- Ну, тятя, чего у тебя приключилось? - переспросил Михаил Дмитриевич, взглядом украдкой, оценивая состояние отца.
И Дмитрий Петрович, покряхтывая, начал кропотливо рассказывать, что за пренеприятнейшее происшествие случилось с ним  по утру.

Хорошо начиналось стариково утро. Вышел он на крыльцо своего дома, улыбнулся в бороду, как умел, с тем и встретил новый денек. Северное светило только что поднялось над горизонтом, лучи которого уже нежно грели южную сторону бревенчатого дома: дом старика, словно большой волосатый богатырь, скинул свою деревенскую рубаху и подставил свои мховые ребра солнцу. Деревья под болотиной были еще окутаны легким утренним туманом, который постепенно рассеивался под теплыми лучами июльского солнца. Воздух был пропитан ароматом цветов, богатым ковром раскинувшихся по полю. Приятная свежесть доносилась с ключевых бочагов реки Трестянки, мерно текущей неподалеку. Словно радостно приветствуя пришедший летний день, птицы щебетали в своих гнездах. Листья на деревьях тихо шуршали под легким утренним ветерком, будто шептали друг другу нежные и сокровенные тайны.

Под этот шепот, Дмитрию Петровичу и вспомнилось, как примерно в это-то же время года, в этих самых утренних часах, он, еще молодым заглядным парнем, возвращался с гулянок, что молодежь устраивала, ходя на Лежу и жгя костры ночи на пролет. Вспомнилась ему та, что была из Надорожного Липовика, "Что я видел тогда в ее глазах? Радость, грусть, любовь, страх?”- спрашивал себя с улыбкой дедушко. Счастье может быть простым и светлым, как лучи утреннего солнца, вот что хотел сказать старик, он несомненно это чувствовал, но не мог описать, облечь в форму, выговорить даже годы спустя, а просто косой куснул кочку на делянке: “Есть еще силенка - поработаем". И дедушко пошел топить баню, поливать огурцы в самодельной теплице сделанной из широких досок и старых рам. Чуть позже, попив чаю со смородиновым листом,  намыл он картошки, потому как решил готовить ее прямо в бане. “Печь уж второй день не остывает,  в июльский день печь топить- ночь не спать”,- разговаривал он с Лайкой, виляющей рядом хвостом.

Дедушко вышел из бани и присел на кряжик,что был рядом с теплицами, который служил ему и наковальней, и сидушкой, и подпоркой, если надобно было.Внезапно заметил он, как проснувшиеся пчелы, медлительно ползали по желтым цветкам, погружали свои маленькие хоботки в сладкий огуречный нектар. Жужжание этих прилежных трудяг дополняло смыслом и чистотой Оберихинское северное утро. Дмитрий Петрович смотрел на эту живую картину, восхищаясь работой пчел: “Вот кабы люди так работали! По - другому бы жилось-то”. И, зачарованный их ритмичным танцем, воскликал: “Вот вытанцовывают - невестки!”

В деревне все и всё друг за другом наблюдают: животные за людьми - вот прошел человек и забрехали собаки; люди за животными - застрекотала сорока - знать зверь иль человек какой по лесу пробирается; жители следят друг за другом: старые за молодыми, молодые за старыми, каждый хочет поймать другого за руку в неправильном делании; тот, кто ленится - поглядыват на того, кто работает; тот,  кто отдыхает, глядит на того, кто уже закончил работу; а тот, у которого пустая кожанка, наровит заглянуть в сундучки побогаче, и все повторяется вновь-  тем и живет деревня.

Как обычно,и в это утро за Дмитрием Петровичем наблюдал со своего крыльца сосед дед Колько. Он был не только завидущий сосед, но и человек со своеобразным чувством юмора: любил он не столько посмеяться, сколько надсмеяться над собеседником. Так, за домашними делами, наблюдением за природой и друг другом, и пролетела первая половина Оберихинского дня.

Неизвестно, кто первый заметил рой, кружащий над деревней, черным густым облаком. Оба старика подняли свои бороды. “Первак!”- слетело с бороды Дмитрия Петровича,”Нет, для перваков уж прошла пора, вторак или третьяк”- поправил он себя. “Вот так пчелы -тьма. Ко мне сядет”,- шептал дед Колько, будто заклинание, со своего крыльца.  Кружится  рой пчел над деревней, пьянит воздух своим звонким жужжанием. Несколько  тысяч золотистых телец, будто размазанных по небосводу подрумяненным блином, кружат над вершинками яблонь Дмитрия Петровича.
“Санька, давай скорея веник и ведро с водой! Рой сажать буду!” - кричит на старуху дед Колько, будто чувствуя, что удача улетает от него.

Наконец, рой нашел свое временное пристанище и решил привиться, ни куда-нибудь, а в дровяник к Дмитрию Петровичу. Пчелы быстро принялись за работу, облепляя друг друга, опускаясь на вылезшую из общего строя полешку, словно перекладину, образуя сладкую неразбериху. Воздух от пчел наполнился медовым ароматом, ведь покидая улей, пчелы всегда наполняют свои зобики под завязку. Каждый из них упорно, слой за слоем облепливает их королеву- матку, чтобы ей было тепло, сытно и безопасно, чтобы не дай Бог стриж  со стремительного лету не словил ее в свой острый клюв. Спустя всего несколько минут жужжащий, будто перемешивающийся, кипящий клуб пчел одной большой гроздью свисал с поленницы.


Дед Никола завистливо-зло посмотрел на Дмитрия Петровича, когда тот хлопнул себя по острому колену и побежал в баню. “Снять решил Петрович ... рой-то,”- с сожалением произнес сосед.
Не было у Дмитрия Петровича ни шапки пчеловода, ни дымаря. Время шло на минуты: никто не знал, сколько просидит рой. Схватил старик веник с полатей,  ведрышко с мешковиной, крутанул свои усы и побег рой снимать: “Сгребу-ка я его веником",-сказал подгоняя он себя.

Дмитрий Петрович был метко стреляющим охотником-промысловиком,  но не могущим выполнять мелкую работу с пчелами из-за своих могучих, широких кулаков. Держивал ульи и раньше: полезет, было, к пчелам, да задавит рамкой одну-другую, и нащелкают его тут же. Ко всему прочему, курил он самосад, и от него всегда пахло табаком, чего пчелы на дух не переносят. Была у Дмитрия Петровича длинная лопата -борода, в которой пчелы постоянно путались, как в гигантском сачке, да и сам он напоминал больше медведя, чем помощника. Ни один раз пытался он развести пчел, но каждый раз выходило у него как-то корявенько, и он оставлял эту затею: продавал вощину,  инвентарь, причиндалы, но улья оставлял, теша себя надеждой: “А вдруг под случай, да опять разведу”. И вот он случай настал. "Мед сам в кадушку просится. Глупо не пустить”.

Подбежал к пчелам, подставил ведерышко под висящую гроздь, да и начал веничком их внутрь ведра сметать. Больно ужалила его в ухо одна разгневанная пчела, дрогнула рука старика и часть грозди шлепнулась на землю- поднялись пчелы пламенем вверх и ну его жалить, куда ни попадя. Бросил старик и ведро, и веник и помчался, сам не зная куда, а пчелы за ним, жалят того больше. Забежал старик на гряды с картошкой, а она -то в самом цвету - ветки в стороны растянула. Запнулся он за ветку и упал в борозду, рвет ветки картошки, пчел хлещет, землю кидает,а сосед - дед Колько за живот держится, потешается. На громкий смех соседа вышла и его жена.

- Что там пузо рвешь, окаянный?
- Та вот, смотри…

Старуха та подслеповата была и не видела роя пчел, жалящего дедушко, а только то, что тот валяется в борозде, ругается и хлещет себя ветками картошки.
 - Чегой там?
 - Вон, Дмитрий Петрович с ума сошел…
 - Батюшки, и правда... Дмитрий Петрович с ума сошел!

Дмитрий Петрович заканчивал свой рассказ:
 -Вот, сучок какой, пошутковал надо мной, - возмущался старик. -Ведь старуха по деревне все разнесёт, помело еще то.
 -Та, не обращай внимая, тятя,- успокаивал его Михаил Дмитриевич.
 -Ты, вот что, Михалко,  вынь у меня там эти жала, наверное, остались, - попросил вдруг старик, указывая на свою распухшую шею.

Михаил Дмитриевич усадил старика на табурет, засветил керосинку над столом и, взглянув на шею старика, ахнул: 
 - Да, у тебя шея-то, как у ежика, от самих этих иголок-то.
 - А, я-то думаю, что мне тяжело, так  закачало даже, - отвечает дедушко.
 - Закачает тут, конечно.
До ста пятидесяти штук насчитал Михаил Дмитриевич вынятых пчелиных жал из старикового загривка.
 - Нет, парняша, это не карпатка…
 - Да,тятя, это наши русские тебе баню дали.


Стоит заметить, что ничего Дмитрию Петровичу с того случая не сделалось - выжил, все хорошо. Стойкий был он стариченко, в лесу на природе ковал свое здоровье. Дожил он крепенько, до восьмидесяти пяти лет.

После Дмитрия Петровича держивал пчел Михаил Дмитриевич, а после него Анатолий Михайлович, теперь и я, объездив весь мир, выучив несколько языков, среди зеленых зарослей Вологодского леса, в тени раскидистых ветвей облепихи деревни Гора, нашел мир для своей души. Сижу я сейчас на отцовом пчельнике, и пчелы спокойно летают вокруг меня таская обножку с нектаром с июльских цветов, давно перестав воспринимать меня как чужака. Сколько же времени я провел с ними? Насквозь пропах медом и воском с прополисом. Может быть я и сам стал неотъемлемой частью этой пасеки? Не то чтобы они извелись, не будь меня им в помощники, а скорее, мне было бы грустно топтать эту землю если бы не было их. Я пишу, медленно и тщательно, погруженный в свои мысли. Вот, одна пчела ползет по тетради, пристает к моему остро наточенному как жало - карандашу, и я вижу, как ее глаза блестят, словно она узнала в нем своего друга. А может и ты- пчела, хочешь стать частью истории? Да-да, я напишу о тебе, маленькое божье созданье... Она знает, что я не причиню ей вреда. Я улыбаюсь, и она ползет по моей руке, неспешно перебирая лапками… Этот рассказ про моего прадеда. Интересного, неоднозначного человека. Рассказ о том, что любое мастерство человеческой деятельности, не рождается в одночасье, а оттачивается годами, а может быть даже и поколениями. Прадедушки давным-давно нет, дедушка умер еще в прошлом веке, придет наше время с отцом, и мы уже из могилки улыбнемся, услышав шум пчел на липе, которая, склонясь, будет охранять наш сон… значит наше дело живет, значит все было не зря.