Утро в усадьбе

Приснился Рахманинов. Сергей Васильевич. Всю ночь снился с перерывами. Утром разлепил глаза, думаю, с чего бы это? Глянул в календарь, - а у него как раз именины!
Сон был такой.
Рахманинов в своём поместье. В белом картузе, в полотняном пиджаке. Садится в машину, старинную, - колёса со спицами как велосипедные. А я у него будто бы за шофёра. Кручу заводную ручку, но не заводится. А надо ехать на станцию встречать кого-то. Я кручу, а он из кабины дирижирует в такт. Собирается народ, - мужики, бабы приплясывают, кто-то запел похабную частушку. Рахманинов палочкой дирижёрской по капоту строго застучал, но так громко, будто в литавры ударил. Я проснулся.
Но успел унырнуть обратно, заснуть.
Едем в степи по дороге, обсаженной пирамидальными тополями. Я незаметно гляжу на Рахманинова сбоку, любуюсь. Узкое лицо с припухшими веками, римско-азиатское. Крепкие уши, нос. В углу рта папироса. Напряжённо размышляет о чём-то, щурится. Наощупь достаёт с заднего сидения доску, раскрашенную черно-белыми полосками как клавиатура рояля. Укладывает доску на колени и начинает играть. Пальцы у него длинные, тяжёлые, захватывают полторы октавы. Деревянный тренажёр качается, подпрыгивает под его ударами. А голосом он выводит партию баса в духовом оркестре: «Бу-бу-бу». Я заслушался и не заметил ухаба. Доска у него на коленях подскочила, подлетела даже. Он её поймал, засмеялся и на ходу выбросил за борт.
Блямкнул мобильник с каким-то сообщением. Я открыл глаза, но заснул сразу после угасания экрана. И проснулся теперь уже на веранде дома Рахманинова. Мгла кругом. Видны только лаковые рукоятки кресла-качалки, на котором я спал, и клетки пледа у меня на коленях. Даже балясины веранды не просматривались, - такой густой стоял туман. Я дрожал от сырости, пытался как можно плотнее укутаться в плед.
И словно бы от этих моих дёрганий поколебало завесу хмари вокруг. Я разглядел в тумане памятник из чёрного мрамора, бюст Рахманинова и кивнул ему словно живому. Как будто сказал, - «Здравствуйте!»
Нас было двое. Из тумана виднелись только наши головы. Он ответил: «Покорнейше прошу. С чем пожаловали?»
И тут в очередной волне тумана исчезла его поднятая в приветствии рука, как бы опустилась на невидимые клавиши, и я услышал фортепианное созвучие, ни какое-нибудь, а именно ля-бемоль мажор, - вступление к романсу «Сирень».
Я соскочил с кресла, спустился по ступенькам веранды в самую гущу тумана и пошёл на звук как заворожённый. Сделал несколько шагов вслепую, но наигрыш нисколько не приблизился, а наоборот отдалился, словно бы я заплутал, потерял направление. А уже вступил и женский голос. В тумане разливалась музыка невероятной красоты. Из радостного мажора пение перелилось в щемящий минор. Это было любимое моё место в романсе. Пробираясь в тумане наугад, я рыдал от счастья. Теперь уже пение доносилось отовсюду, оно окружало меня, лилось с небес.
Наконец туман передо мной рассеялся, и я оказался лицом к лицу с сидящей на скамейке девушкой. Она была вырезана из бело-розового мрамора, барышня-курсистка в глухом платье и в шляпке пирожком. Да это же Катенька Бекетова! - подумал я и - проснулся.
Стонала сигнализация под окнами во дворе. Светлела щель между шторами.
Хотелось опять окунуться в чудесные видения, но слишком резким, насильственным было пробуждение. Не верилось, что получится. Однако в изнеможении от пережитого я всё же опять быстро заснул, - вдогонку.
Теперь мы сидели с Рахманиновым за чаем в саду. Я читал стихи этой курсистки и ничего не находил в них замечательного.
Он курил, пускал дым из уголка рта, мечтательно смотрел на небо.
Я закончил читать стихи. Стал пить чай из серебряного подстаканника. «Ну как? – спросил Рахманинов. Я сказал: «Посредственно». Он расстроился. Сказал, что у него и мелодия уже готова. И хотел мне напеть её. А голоса-то и нет. Одно сипение какое-то раздавалось. Он засмеялся. Сложил листок со стихами вчетверо, сунул в карман пиджака и задумывался.
«А где же сирень? – спросил я.
«Не изволите ли прогуляться. Я покажу мой любимый сорт»…
На этот раз проснувшись, я кинулся за стол. Ночным холодом тянуло из открытого окна. Светало. Лампы уже не требовалось. Я набросал по-быстрому впечатления, и с записной книжкой - опять под одеяло. Сердце стучало на полную. Дремота окончательно отступила. Вспомнилась эта Ивановка. Как-то возвращаясь из командировки через Тамбов, дал крюку, сошёл на станции со скрипучим названием Ржакса и километров пятнадцать шагал пешком.
Дело было ночью. Вдоль шоссе стояли высокие тополя. И лежали длинные лунные тени от них.
В усадьбе даже собаки не лаяли. Совсем заброшенная тогда ещё была усадьба. Но памятник на лужайке посреди клумбы уже стоял. И на веранде нашлось старое плетёное кресло – качалка. Я пледом укрылся и ночевал под хозяйским приглядом скульптуры. К утру меня разбудил запах сирени.
Сирень благоухала,- иначе не скажешь. Я ликовал. Словно в бреду, одурманенный фитоцидами, я тогда принялся рассказывать мраморному Рахманинову, как этой весной много читал о нём, узнал всю историю его вселения в этот дом ещё юным, историю его первой симфонии, и романа с кузиной. Как я влюбился в его молодость, гениальность и отвагу, в его костистый жёсткий стан под два метра, в его родовитое дворянство. Как я был поражён его большими дирижёрскими заработками, покупкой первого на всю губернию автомобиля, и бегством на этом громоздком Renault отсюда, из поместья навек за границу, в свою дальнейшую блистательную судьбу в Европе.
Вознесённый на пьедестале он, казалось, слушал меня. Его наклонённая голова как бы внимала моему внутреннему монологу о его музыке, всегда ясной и бравурной как удары молота по стали, или рассыпчатой и тоже без доли туманности, - как звон колоколов, перемежаемый женским пением широкими смелыми взлётами созвучий к небу - из его знаменитого мажора в щемящий минор.
Много позже я ещё раз побывал в Ивановке с видеокамерой. В любое время теперь только кликни файл, и вот она веранда, сирень, чайный столик под липой. Смотри сколько хочешь. Это вам не какие-нибудь ночные видения, сны. Тем более, что у меня сны, вообще, никогда не повторяются.