Книга для тех, кто хочет спокойно прочитать все

"Я живу, и время течет обратно, потому что стоять ему не дано".
Дмитрий Быков



ВСТУПЛЕНИЕ.

Каковы мои первые воспоминания?
Отчетливо помню деревянную решетку детской кроватки…
Помню, как научился самостоятельно ходить: сполз с дивана… И сам! Держась за только за стенку, дошел до кухни, где сидели мама и бабушка!
Помню, как просыпаюсь рано утром и бегу в комнату родителей, забираюсь к ним в постель, кручусь как уж на сковороде, и повторяю: «Тебе ютно? Мне так ютно!»…
Помню вкус зубной пасты «Детская» и купание в ванной, полной ярких резиновых игрушек…
Помню, как гуляя по парку, давлю голубыми сандалиями, лежащие на асфальте какие-то белые ягоды. (Ядовитые. Есть нельзя!) Ягоды щелкают!
Помню, как мы с бабушкой купили невский пирог. Я с восторгом кричу папе вернувшемуся с работы: «Отец, а булочка то с кремом!».
Помню новогоднее чудо: мама купила пластмассового Деда Мороза и поставила на шкаф. Я уверен, что он живой, и следит за тем, как я себя веду!
Помню, как папа угощает меня бананом, а мне кажется, что это не банан, а забинтованный отцовский палец…
Первые нравственные воспоминания:
Помню, как я сорвал зеленый листочек, а мама сказала мне: «А что будет, если все сорвут по листочку?»
Помню, как я жалел бабушку, у  которой случайно выбил  головой зуб… Впрочем, довольно…
Я родился вьюжной февральской ночью.
Моя мама – режиссер. Папа – геолог.
Мама днями и ночами пропадает в каком-то ГИТИСе. У нее только и разговору, что про ГИТИС. Домой приходит поздно, однако я еще не сплю. Выбегаю ее встречать, но чаще всего папа ловит меня за руку. « Мамочка устала!» - говорит он и уносит меня в комнату. Подальше от маминой «расправы». Мама худенькая, курносая, кареглазая, очень красивая...
Папа все время в разъездах. Подолгу на три-четыре месяца уходит в плаванье на разных кораблях. Корабли останавливаются в далеких портах.  На них папа отплавал все моря и океаны. Присылает мне объемные цветные открытки с коралловыми рыбками и попугайчиками. Из плаванья он привозит всем подарки. Папа  прекрасно рисует, а иногда пишет стихи...

Всем в доме заправляет бабушка – бывший врач психиатр, женщина с железной волей и твердым характером. У нее на все есть свое особое мнение. Между ней и мамой нередко пролетают искры, я как могу, стараюсь их гасить. Меня бабушка обожает, мы все делаем вместе: ходим по магазинам, гуляем, готовим, играем. Готовит бабушка очень вкусно. Особенно удаются ей пирожки с яйцом и зеленым луком и маленькие плюшки с сахаром и корицей – кецочки!  Пишу, и у  меня слюнки текут…
Каждое лето мы проводим в маленьком дачном поселке Ново-Дарьино. Иногда ездим на озеро Селигер на базу отдыха папиного ГЕОХИ.
Есть у меня и другая бабушка – Маша, и дедушка Яша. Но о них расскажу позднее.
Я очень люблю всех, и маму, и папу, и бабушек, и дедушку.


ДАЧНЫЙ ДРУГ. ЗА КЕРОСИНОМ.

Каждое прекрасное утро Дружок начинал с мисочки каши от хозяйки тети Зины. Потом старенький, пегий,  похожий на сардельку песик неспешно обходил дачный поселок и получал угощения от дачников: хлеб, сосиску или макароны. Дружка все любили: и люди, и собаки, и кошки, и даже куры.
В два часа он приходил ко мне, съедал угощение и ложился вздремнуть на черную прохладную землю. Я обнимал его за жирненькую шею и хрюкал в глухое, пахнущее псиной ушко. Дружок сонно огрызался.
Несмотря на преклонный возраст у Дружка была дама сердца, собака соседей кавказская овчарка Найда. Он мог часами сидеть около Найдиной будки, а когда Найду спускали с цепи, они охотились на единственную в поселке черно-пеструю корову.
Еще Дружок любил гулять с нами, хоть два часа, хоть три. Одну прогулку я помню до сих пор, я, папа, мама и дружок прятались от грозы под густой елкой. Дружка жалили в мокрый черный нос голодные комары, и он отчаянно чесался.
Умер Дружок внезапно.
Попил водички, лег и затих.
«Я Дружоню похоронила как друга!» - плакала его хозяйка тетя Зина, тяпнувшая с горя сразу два пузырька валокордина. Я укусил подушку и тоже заплакал…
Через сорок дней у тети Зины появился новый Дружок, черный, добрый, тоже похожий на сардельку. Его также знал и любил весь поселок. Но заменить Дружка Первого он не мог… Ни своей хозяйке, ни нам…

В первые годы нашей жизни в Ново-Дарьино мы готовили еду на керосинке. Керосин кончился, и мы с мамой отправились в поход. Мне было пять лет. В дощатой деревенской керосиновой лавке удивительно приятно пахло. Кроме керосина здесь продавалось множество интересных вещей: мышеловки,  свечи, олифа, краска, мыло, гвозди, замки, скобяной товар!лужу. Бидон был тяжелый, и мама тоже упала. Мы сидели на тропинке, грязные и мокрые и плакали. Дождь шел все сильнее. У мамы из носа пошла кровь. Я пришел в ужас и заревел еще громче.
Но свершилось чудо: нас догнала старушка, которая  везла керосиновый бидон на маленькой деревянной тележке. «Что ты, милая, не плачь, вставай!» - сказала она маме и ловко пристроила наш бидон к себе на тележку. Так мы и шли: впереди старушка, а за ней я и мама.
Наконец  добрались до дома. Мама долго благодарила старушку и пыталась сунуть ей три рубля. Но старушка, замахав руками, сказала: «Что ты, милая!».
На обратном пути пошел дождь, дорога размокла, и я, пятилетний увалень, упал в
Смыв с себя грязь и кровь, мы, наконец, поставили на керосинку чайник.
Вспоминается мне и другой случай, как в один серый холодный день мы с мамой пошли гулять на пруд. Я разбежался, чтобы кинуть в воду шишку и вместе с ней свалился в пруд. Мама меня вытащила, надавала по заднице, и пригнала домой. Меня ругали, шлепали,  растирали спиртом, надели колючие шерстяные носки, а потом в утешение читали вслух сказку про Бармалея. Я плакал и жалел маму…
До сих пор вспоминаю об этом происшествии с ужасом.

МАСЛОВЫ.

Это утро моего семилетия в Ново-Дарьино начиналось неплохо.
Во-первых, я нашел два пестрых сорочьих пера, которые украсили мой картузик. Во-вторых, познакомился с девочкой Глашей. Она сама пришла поиграть со мной – крохотная черноглазая девочка в длинном  синем платье - «макси»!
Так я попал к ней в гости. Мы позвонили в звонок рядом с Глашиной калиткой (как в городе, как в городе!) Не калитка, а дверь от старинного лифта! И нас впустила красавица - Глашина мама Ксана.
Вышел нас встречать и старенький белый пудель Матвей, смешно вилявший подстриженным «подо льва» хвостом.
Мы с Глашей собирали разные цветы, чтобы потом играть в сказочное цветочное королевство. Из флоксов отлично получались принцессы в пышных платьях восхитительных цветов.
Откуда - то, из глубины сада доносился звонкий стук молотка о камень. Это Глашин дедушка ваял свои скульптуры: известковых мопсов, украшающих крыльцо, гранитные головы,  черепа с открытыми ртами и даже женскую фигурку с младенцем на руках!
От всего этого великолепия дом и участок казались волшебными. Дом с башенкой, в которой пряталась винтовая лестница, становился похожим на замок. Правда, ходить по винтовой лестнице было опасно, там огромные шершни построили себе гнездо.
Глашин дедушка был мрачноватым, наглухо задернутым человеком. Говорили, что в прошлом он был известным меньшевиком (тогда я плохо понимал, что это значит), и видимо жизнь была к нему неласкова. Общался он только с композитором Цфасманом, жившем напротив, и совершенно чудесно  игравшем на пианино.
Волшебная картинка моего детства! Под музыку Цфасмана маленькая Глашка в платье макси кружится, воображая себя феей. А вокруг нее с лаем  прыгает пудель Матвей, виляя круглым львиным хвостом.
Нам с Глашей дедушка Маслов рассказывал о том, как бывал когда-то на приеме у английской королевы, и в доказательство показывал приглашение с британским львом. А также пытался научить нас молитвам, но это нам было неинтересно.
Мы убегали и развлекали себя, сидя в убежище из дров и шифера, разглядыванием французских комиксов про собачку Пифа и кота Геркулеса.
До сих пор я люблю комиксы, а мой сын архитектор даже пытается их рисовать. Это все в стиле фентэзи, о приключениях мальчика и девочки в волшебной стране. Если бы он знал старика Маслова, он обязательно нарисовал бы его, окруженного странными скульптурами, в заколдованном саду моего детства.

СУЛИМОВЫ

В дачном Ново-Дарьине моим другом детства был как раз не дачник, а деревенский – Мишка Сулимов. Помню, как мы выходили гулять, у русого как ржаной колосок Мишки на голове всегда была кепка, а у меня колпачок. Фу, Тимур бы никогда такой не надел. Бабушка недавно прочитала мне, несмотря на маленький возраст гайдаровскую повесть «Тимур и его команда».
Я рос, и Мишка под кепкой тоже рос. И даже неожиданно стал «дядей» Мишей: его старшая сестра, хромоногая веселая Ирка, что-то скрывавшая  под красным пальто,  вскоре произвела на свет маленького Алешку.
Алешку Мишка очень любил, как любил и мать, работавшую в колхозе дояркой и богатыря-татарина отца и среднего брата Сергея и его мотоцикл. Не любил только самого старшего сводного брата непутевого Женьку, выпивоху и ворюгу. Женька периодически посиживал в тюряге, в грош не ставил коренастого работягу отца. Он  то уезжал на Север, где нелегально добывал северных оленей, то шоферил, то воровал в магазинах водку. Мишка его боялся.
Напротив калитки Мишкиного дома была большая груда желтого песка, где стояли огромные ржавые игрушечные машины-грузовики. Там мы и проводили практически все время, строили города и заводы, прокладывали дороги, а потом бомбили их камнями. Дворовые собаки Мишки бешено лаяли до обмороков, а мы с Мишкой уже плавали по крохотному, заросшему ряской  пруду на плоту, прихватив собой котенка. Кончалось тем, что Мишкина бабушка, совершенно Есенинская старушка в белом платочке в горошек, отпаивала нас, мокрых и грязных, литрами кваса и компота, который она варила ведрами, зная аппетиты семьи.
Потом играли в футбол, с Мишкиной сестрой Иркой, или сидели на продавленном диване в темном сарае, где мастерили что-нибудь, например, делали фальшивые деньги из этикеток от «Розового портвейна».
Случались и беды. Так добрейший средний брат Сергей поступил работать поваром в закрытый пищеблок совхоза «Горки 10» и очень быстро спился, буквально потеряв человеческий облик.
Но детство бед не знает, и мы продолжали радоваться жизни: ходили купаться на речку Лапинку вместе с девчонками, играли в индейцев, вооружаясь деревянными ружьями и самодельными луками, катались на «тарзанке», ловили бабочек, собирали грибы, зачем-то гоняли худых колхозных коров, жгли костры, строили шалаши, бегали босяком по лужам, ездили в Перхушково в кино. Мы даже влюблены были оба в одну девочку, - Асю.
Прошелестели как желтые листья вольные детские лета…
Попав в армию, Мишка угодил в Афганистан. А может, попросился туда добровольно.
Слава Богу, вернулся домой целым и невредимым. Это была наша последняя встреча. Вскоре Сулимовы куда-то переехали, и мы потеряли друг друга.

АСЯ. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.

Я влюбился в нее во сне. Она жила на даче напротив и позвала меня играть в бадминтон. От быстрого мелькания зеленого платьица сладко кружилась голова. Ночью Ася мне приснилась и произошла, как писал Стендаль в книге «О любви» кристаллизация. Надежно так произошла – лет на девять. Осень, зиму, весну – я томился, скучал и ненавидел разлучницу-школу. Летом я любил Асю. Интересно, что в этой любви почти не было ничего сексуального, слепое обожание.
Огромные янтарные глаза, чувственный рот, каштановые кудри до плеч. Глаза светились в темноте, как у зверюшки. Еще от нее удивительно пахло: цедрой, корицей, горьким миндалем, розами. Как  сказал бы сейчас какой-нибудь идиот из глянцевого журнала «пахло молодыми гормонами».  Когда мы играли в жмурки, ее легко было найти по аромату.
Она была тихоня и трусиха. Она боялась лягушек, собак, коров. Приходилось гонять земноводных и кидаться в пугливых колхозных коров, которые Асю почему-то любили, мелкими камушками.
В небе горела маленькая красная точка. Это был Асин воздушный змей, украшенный изображением Микки Мауса. Когда он приземлился прямехонько на березу, я очень пожалел, что плохо лазаю по деревьям.
На следующий день Ася обедала у нас. Она съела бульон с манкой и, извинившись, сообщила, что больше не может, она объелась. А я съел котлету с молодой картошечкой и укропом. Потом мы долго играли в Джунгли, оккупировав хозяйские кусты сирени. Нам помогал мой любимый плюшевый медведь Желток. Ели дефицитную воблу. Асе, естественно досталась спинка и икра, а мне голова и ребра. До одури и головокружения качались в Асином дворе на веревочных качелях.
«Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели.
И высокие, темные ели
Вспоминаю в туманном бреду…»

Я любил смотреть в папин геологический бинокль на Асин балкон. Иногда она выходила на него, непременно в розовом платье. В голове рождались очень плохие стихи:
Девочка в розовом платье,
Розы живой лепесток…
Дальше не получалось…

Ну ладно…

Это все останется в веках,
Мальчик с книжкой Диккенса в руках,
В девочку соседскую влюбленный…

И еще:

Стемнеет, и в Ее саду
Зажгутся ласковые окна,
И ливня липкие волокна
Змеясь, по стеклам поползут…
Главным праздником лета, примирявшим меня с неминуемой  разлукой, был Асин день рождения в конце августа. Я дарил ей конфеты, жвачку, собственные рисунки и комиксы про Дональда Дака. Ася краснела, кокетливо поправляла очаровательный беретик, и спрашивала, указывая на нарисованные мною цветы: «Это мак?» На дне рождения было все: и торт, и апельсины и жмурки, играя в кои, я ловил только Асю, и самодельные фейерверки и китайские ракеты. Меня очень любил Асин младший брат Костя. «Старшая сестра подавляет!» – жаловался мне он. «Ну, у тебя очень хорошая старшая сестра!» - отвечал я. Играли в жмурки, поймав Асю, я попытался ее обнять. «Ну что ты вцепился!» - зашипела она. «Извини…» - испуганно ответил я и разжал руки.
В конце концов, мы просто дружили. Я был допущен в ее дом, меня полюбила Асина мама, и даже похожий на черта черный кот Тихон мурлыкал, здороваясь со мной. Помню, как мы вместе смотрели по телевизору бесконечный и прекрасный польский сериал «Четыре танкиста и собака».
Шли годы. Мы перестали снимать дачу в Ново-Дарьино. По ночам я выкашливал и выплакивал из себя любовь к Асе. И вот мы поехали на два дня в Дарьино. Ася сама увидела меня и пришла в гости. «Привет» - сказала она, садясь в кресло качалку и соблазнительно закидывая ножку на ножку. «Господи, как же я был в тебя влюблен!» - только и смог ответить я. «Я тоже» - прошептала Ася. Потом мы пошли гулять в поле, и воровали колхозную кукурузу. Тихоня Ася стала болтушкой. Она в красках рассказывала мне, как ездила к отцу в Женеву. Это была какая-то другая Ася. И что-то ушло…
- Давай как-нибудь сходим в театр, – сказал я на прощанье.
Через два года, незадолго до моей свадьбы, раздался телефонный звонок.
- Привет, это Ася. Я просто хотела сказать. Что если в театр, или куда-нибудь еще, то я согласна.
- Хорошо…
- Меланколиа, дульче мелодиа – пропела Ася и повесила трубку.
Круги поплыли перед глазами…  Вот, собственно, и все.

МАРИНКА

«Какой Маринкин папа сильный!» - думаю я, когда он везет нас двоих на санках прямо по асфальту. Сейчас зима, а Маринка моя дачная приятельница, но она приехала к нам в гости, и даже привезла в подарок коробку вафель «Маринка».
С Маринкой мы дружим летом в Ново-Дарьино. У Маринки две бабушки: толстая, добрая бабушка Котя и худая сердитая, строгая бабушка Катя. Они обе считают своим долгом откармливать Маринку. Моя бабушка возмущается – Маринка и так не худенькая, вся как бело-розовый зефир с голубыми глазами.
 Мы с Маринкой часто ссоримся. Она вредная. Так, например, когда мы вброд переходим через лужу, она кидает мои носки в воду. Я в ярости кидаюсь на нее, она вцепляется мне в волосы, и вот мы уже оба падаем в грязную жижу.
Маринка обожает собирать грибы. В канавках около дома она знает все урожайные места и находит белые. Я тоже нахожу один белый гриб и кричу от радости. Маринка с ненавистью говорит мне: «Что ты так кричишь. Это мой белый, я его давно заприметила!». Опять ссора.
Мы (то есть я, Маринка, Ася, рыжая маленькая Аня и Мишка Сулимчик) играем в магазин. Мы с Мишкой наделали фальшивых «денег» и чувствуем себя миллионерами. «Покупаем»  цветы, чтобы подарить их мамам. Деньги обладают реальной покупательной способностью.
Потом на лугу гоняем коров, бегаем под струями поливального агрегата. В небе из-за брызг сияют две яркие радуги.
Играем в прятки. Маринка водит. Я надеваю Мишкину шляпу и небрежно отхожу за угол дома. «Палы-выры Миша!» - стучит по дереву Маринка. Я доволен – «Обознатушки, перепрятушки. Это не Миша, а Леша. Тебе снова водить, Маринка!» – кричу я.
Спасаем попадавших в глубокую яму крохотных лягушат. На участке Маринки они переселяются в бочку, но вскоре почему-то начинают дохнуть.
У Маринки постоянно живут какие-нибудь питомцы. Канарейка Кеша, чью клетку Маринке приходится чистить, или веселые желтые цыплята. Осенью, когда они вырастают, цыплят передают Мишке Сулимову.
Мы быстро растем, меняется характер игр, но дружба остается дружбой.
Последний раз я вижу Маринку, когда через много лет мы приезжаем на один день в Ново-Дарьино.
Маринка замужем, родила сына. Мы отправляемся на прогулку и встречаем Мишкиного старшего брата уголовника Женьку Сулимова. «Кто это тут гуляет по моему Ново-Дарьино?» - грозно спрашивает он. «Почему это по твоему? - огрызаюсь я, - Я тут вырос, мы у Марии Федоровны дачу снимали!»
«А-а-а, у тебя еще маман была такая симпатная» – замечает Женька.
Милое мое Ново-Дарьино. Мое детство. Милая вредная Маринка...

ДЕТСКИЕ ИГРЫ МОЕГО ДЕТСТВА

Собственно говоря, это не рассказ, а беллетризованный мем, но я пишу  о том, о чем хочу.
Если вы спросите как выглядит рай, то я скажу – в раю подруги моего детства Ася, Марина, рыжая Аня и маленькая Глаша играют в цветочное королевство, выкладывая на подушках из зеленого мха дивные по красоте бело-розово-красно- фиолетовые инкрустации из живых цветов и лепестков. Мальчики (я и Мишка Сулимов) в игре практически не участвуют,  они мушкетеры. Их задача состоит в том, что они пьют бургундское и объезжают пластилиновых лошадей. Я леплю лошадей из пластилина,  как и фигурки всех участников игры.
Еще одна игра – в кладбище. Детей почему-то завораживает все, что связано со смертью и похоронами. На зеленом мху устраивается кладбище, где мы хороним тельца погибших тварей: двух мышей (надписи на могилах мышь полевая и мышь домовая), лягушонка и даже ос и гусениц. Могилы красиво обложены цветами флоксов.
Неплохо конечно и запускать Аськиного летучего змея. Змей фирменный, он улетает очень высоко, так что в небе видна  только маленькая красная точки, это штаны нарисованного на змее Микки-Мауса.
Детство немного жестоко и мы развлекаемся, доводя до слез маленькую рыжую  Аньку, – вешаем на веревке у самой ее калитки серую дохлую ворону, клюв которой выкрашен красной нитрокраской.
Играем, разумеется, в прятки: «Топор-топор, сиди как вор, и не выглядывай во двор, пила-пила, лети как стрела, Кто не спрятался, я не виновата, кто за моей спиной стоит, тому три кона водить».
Играем в жмурки, но в жмурки нужно играть в помещении, потому играют в них только на Аськин день рождения – 28 августа, последний детский праздник перед ненавистной школой.
Играем в индейцев: строим шалаши, жарим шашлыки, печем ворованную картошку в золе.
Строим штабы, в которых прячемся от родительских глаз, и едим воблу, горьковатую оранжевую икру никто не ест кроме меня. И я в выигрыше.
Летние школьные каникулы это какой-то огромный отрезок времени, по насыщенности событиями и приключениями равный остальному году. Сейчас идут разговоры о том, что школьникам вредно отдыхать три месяца подряд. Еще как полезно!

БУДIНОК ТВОРЧЕСТВА.

«В парке Чаир распускаются розы…» - поет женским голосом дяденька в репродукторе. Мы только что прибыли в столицу Крыма город Симферополь. Цветут олеандры, вокруг гудят толстые бабочки – олеандровые бражники. Гулять, так гулять, берем такси до дома отдыха – Будiнка творчества актеров. Мама - режиссер, она очень худенькая, курносая, черноглазая. На ней платье цвета морской волны.
«Ты из мамы все соки выпил» - строго сказала мне тетенька-проводница. Разве из мамы делают сок!
Позавтракав в будiнке кашей и какао (невкусные котлеты есть не стали) идем на море. Около столовой спят огромные, жирные рыжие коты. Вид у них такой, будто они умерли от апоплексии, рядом раскисают недоеденные невкусные котлеты.
Дорога к морю проходит через парк. В парке растут «настоящие» финиковые пальмы, голубые пушистые ливанские кедры и дерево «курортница», у него как кожа слезает от солнца красная кора.
На асфальте нарисована голая тетенька и написано «Лиза   муда». «Мама, что такое муда…» - спрашиваю я. Мама сердито тащит меня за руку.
И вот долгожданная встреча. Ну, здравствуй море! Какое же ты большое и соленое! Вся полоса прибоя усеяна разбитыми «хрустальными» черепами медуз. Я бултыхаюсь в волнах полных медуз  - до посинения.
После обеда, пока мама спит, я гуляю по крыше дома творчества с новым другом – одноглазым мальчиком, и мы кидаемся круглыми кипарисовыми шишками в актеров и актрис.
Наутро едем проведать мамину сестру в мидовский санаторий. У меня с тетей Таней сложные отношения, потому что она не привозит мне из заграницы «жувачку». Зато я успеваю познакомиться с мидовской ручной белкой, которая живет в лифте, и кормлю ее орехами.  Я целых полчаса езжу вместе с белочкой вверх-вниз на вмонтированном в скалу пляжном лифте с лифтером. Он тоже любит белок. «Да, это вам не будiнок!» - говорит мама, прогуливаясь со мном по огромному пустынному пляжу, усыпанному мелкой галькой.
На следующий день идем с маминой подругой Ларисой в кино. Удлиненный киносеанс: показывают сначала длинный чешский мультфильм про средневекового художника, у которого во время чумы умерли все дети, а потом смешную комедию с Бурвилем «Разиня». Зрители заражают друг друга приступами хохота. Пленка рвется, раздаются крики: «Сапожники!». Я тоже кричу и весело топаю ногами. Неистребимо вкусно пахнет жареными семечками. Мне их нельзя, бабушка не велела: только живот засорять.
Утром после завтрака (яичница с ветчиной!) отправляемся с мамой и тетей Ларисой в горный Кореиз за лавандовым маслом. Чахлые поля засеяны овсом. По нему ползают божьи коровки, которых в огромных количествах разбросал на низком полете самолет кукурузник. Я пою гимн дождевых червей: «Мы ползем, ползем, ползем! Поедаем чернозем!». Пусть  всех червей противных кроты съедят!
После обеда плывем на кораблике в Алупку. Экскурсовод рассказывает про какого то графа Воронцова, лучше бы рассказал о мраморных львах, один из них уснул, положив лапу на мячик.
Идут за днями дни: солнце, море, кино, ягода шелковица. Перед отъездом в Москву я говорю маме: «Хорошо, что мы уезжаем, я так устал от юга, от солнца. Хочу ходить  в лес за грибами». «Я тоже хочу – отвечает мама, потерпи… Скоро домой».

КАВКАЗ

Мне десять лет. Папа отправился в геологическую экспедицию на Кавказ и зовет  меня и маму к себе. Мы летим в Ереван. Я в самолете в первый раз и очень боюсь. Разгрызаю зубами карамель «Взлетная» и вжимаюсь в кресло… Самолет набирает высоту. Тихо и спокойно как в автобусе. Мне уже не страшно. Под нами проплывают пышные белые облака.
В Ереване нас встречает отец. Мы гуляем по городу, Сейчас почти ничего не помню, только прекрасную площадь с огромными домами из розового туфа.
Поздно вечером едем  на озеро Севан, где уже разбит палаточный лагерь. Через дорогу скачут ошалевшие от лучей фар суслики и тушканчики.
Вот мы и приехали. В группе геологов, кроме отца три отпрыска знаменитых фамилий. Андрей Книппер, внучатый племянник знаменитой актрисы Ольги Книппер-Чеховой, Гурам Закариадзе, сын звезды грузинского кино Серго Закариадзе, и Вася Пушкин, потомок Александра Сергеевича.
Воздух гудит. Это полчища «вертолетов», огромных безвредных комаров. В палатке уютно горит облепленная «вертолетами» свечка. Как же хочется спать…
Утром я знакомлюсь с Мишей Пушкиным, Васиным маленьким сыном.  Прихватив надувной матрас, мы идем на Севан купаться. Кромка воды вдоль берега покрыта толстым слоем мертвых рыжих «вертолетов». Дно каменистое, вода прозрачная и обжигающе ледяная!
Внезапно прямо на берег въезжает горбатый запорожец. Из него выходят два толстых армянина и бросают в озеро динамитную шашку. Раздается страшный взрыв! Рыба всплывает кверху брюхом. Быстро покидав ее в багажник, браконьеры уезжают. Они собрали не всю рыбу. Мы с Мишкой приносим в лагерь десяток крупных сигов, сегодня на обед будет уха!
Стряпает обед повариха Лена. Она очень веселая и красивая. Лена выдает нам с Мишкой банку сгущенки с двумя дырками и мы, посасывая сладкое лакомство, начинаем травить анекдоты. Только Мишка кончит, начинаю я. И так два часа без перерыва. Лена трясется от смеха, не столько от анекдотов, сколько от того, что нас не остановить. Местный армянин, который ухаживает за длинноногой Леной, тоже  громко хохочет.
На следующее утро я с папой и другими взрослыми геологами ухожу в маршрут. Невысокие ржавые горы поросли всевозможными колючками. В маленьких ложбинках журчат ручейки и алеют крупные маки. От камней веет жаром, солнце в зените, я очень устал:  «Папа, я все-таки не хочу быть геологом!» - говорю я.
Дни пролетают стремительно, я не успеваю оглянуться. Геологи свертывают палатки, снимаются с лагеря. Пора ехать в горный Азербайджан на реку Ливчай.
Горная дорога бесконечна. У нашего «Уазика» промокли тормоза, и шофер Володя решает их просушить. Я остаюсь в машине. Володя гоняет машину по крохотному пяточку между двумя пропастями. Мама в ужасе!
Едем дальше… Начинаются леса. У меня прихватывает живот, и я прошу остановить «Уазик». В лесочке я нахожу пять огромных крепких подосиновиков.
Разбиваем лагерь на Ливчае. Небольшая, но бурная речка прыгает по камням. Мы с Мишкой целый день кидаем в воду булыжники.
Вдоль реки идет дорога. По ней шагает мохнатый ослик, на нем важно восседает бородатый азербайджанец. Ослика на поводу тащит его жена. (Несмотря на жару на ней ватный халат и черные шерстяные рейтузы). Женщине ехать верхом не положено.
Следующим утром идем за грибами. Белых и подосиновиков косой коси. Местные жители грибов не едят. И еще, какие-то большие красивые грибы, которые синеют на срезе.
В лагере вместе с поварихой Леной чистим грибы. Синие грибы все есть боятся. Только храбрый Андрей Книппер съедает целую сковородку!
На следующий день поднимаемся в горы. Наша цель – развалины турецкой крепости. Туда ведет узкая тропа. Конечно, раньше эта крепость была неприступной: на этой тропе горстка солдат могла сдерживать целое войско. Из крепости открываются потрясающие виды на поросшие кудрявым лесом горы. Стрекочут кузнечики, палит солнце. На краю колодца для сбора дождевой воды лежит коричневая змея. Мне становится страшно, и мы уходим.
Однажды отец Мишки Пушкина переходит Ливчай вброд, и посещает местный магазин. В магазине нет даже хлеба, соли и спичек, зато продается дешевая пестрая материя и розовый портвейн. Мишкин папа покупает себе единственную имеющуюся в наличии треснутую чашку. «Как тут люди отовариваются?» - задумчиво говорит он, наливая портвейн в чашку.
Гурам приносит трюфели, но грузины готовят их с красным перцем, чесноком и помидорами. Грибной аромат совсем не чувствуется.
Дни тянутся медленно… Я и Мишка играем на берегу Ливчая. Маленькие полупрозрачные камушки заменяют нам солдатиков.
И вот – пора прощаться с Ливчаем. Последний ужин. Лена нажарила пирожков с грибами. Все поют песни – русские и грузинские. Мне разрешают выстрелить из ракетницы!
Папа выпил винца, размяк и читает свои стихи о Марокко:
Улочки кривые,
Ставни голубые
И резные двери
В городе Танжере

У дверей арабы.
На углях кебабы.
Жены с волосами
Цвета спелой ржи,
Те в особой стайке
Зыркают утайкой
Черными глазами
Из-за паранджи.

А еще в Танжере
Пальмы в каждом сквере,
Небо темно-синее,
Белые дома,
Зелень кипарисов,
Танцы одалисок,
А у нас в России –
Осень да зима.

Сам себе не веря,
Я бродил в Танжере,
Заходил в кофейню,
За резную дверь.
А когда уехал,
Молодость отстала,
Где-то загуляла,
Не найдешь теперь.

На следующий день два «Уазика» едут в Тбилиси. Маленький караван покидает Азербайджан. Алазанская долина: по левую руку  - плантация хлопчатника, по правую    - виноградники. Шофер останавливает машину и устраивается пикник, едим большую продолговатую дыню и пьем белое вино - из очищенных от семян сладких перцев!
Вечером приезжаем в Тбилиси. Прохладно. На скамеечках сидят пожилые грузины и играют в нарды. Мы будем жить у Гурама Закариадзе. Его жена Лейла приготовила для нас долму и жареный сулгуни с медом. У дяди Гурама две дочери – потрясающие красавицы!. Старшая ждет ребенка, на девятом месяце. «Господи, - говорит ей шофер Володя, - Ведь на женщину в Вашем положении без слез не взглянешь. А я на Вас гляжу, и одна приятность!»
Утром отправляемся на прекрасный проспект Руставели пить воды с сиропами Логидзе. До чего же вкусно, особенно ярко-зеленый тархун и шоколадная.
Мне купили игрушечную старинную машинку! Мы гуляем по узким горбатым улочкам старого Тбилиси. Над мутной Курой нависли двухэтажные особняки с резными галереями балконами.
Смотрим, как пекут лаваш. Ловкий пекарь ныряет с деревянной лопатой в огромный тандыр. Мы ужинаем хинкали в каком то духане.
Утром едем в Джвари:
«Немного лет тому назад,
Там, где сливаяся шумят,
Обнявшись, словно две сестры
Струи Арагви и Куры,
Был монастырь…»

Здесь жил Лермонтовский Мцыри.

«Теперь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт
Стирает пыль с могильных плит…»

Завтра мы улетаем в Москву. Я очень соскучился без бабушки и без Аси, девочки в которую я влюблен.
Но Господи, как же я благодарен тебе за это путешествие!


СУД ПАРИСА.

Мне было двенадцать лет. Я гулял с тремя красивыми девочками в светлой роще берез, среди солнечных пятен - приятная ситуация! Под чахлой елочкой я заметил красивый большой подберезовик. Обхватив жадной рукой прохладную крепкую ножку,  я вдруг, призадумался. Я любил грибы, но девочек любил больше. «Вообще-то он мне не нужен… - сказал я голосом опытного соблазнителя, - могу кому-нибудь подарить. У нас и так сегодня грибной суп!».
- Мне! – закричала пышнотелая блондинка Марина, часто являвшаяся мне в жарких эротических снах.
- Нет, мне! – взвизгнула маленькая рыжая Анька.
Ася молчала. В отличии от прекрасной Марины, ангелоподобную, розовоперстую и каштановокудрую Асю я не просто хотел, а безумно и, как я считал, безнадежно, любил… Гораздо сильнее чем сорок тысяч братьев!
- Я Аське отдам…  - холодно произнес я.
- Так и знала, что он Аське отдаст…  - злобно прокомментировала Марина и посмотрела на меня полными ненависти васильковыми глазами. Ася тоже блеснула янтарными очами, покраснела, и, прижимая к груди подарок, побежала домой порадовать маму. «А может быть не все так безнадежно» - подумал я.
Суд Париса вечен…

ШПАНА МОЕГО ДЕТСТВА

Два великана – Акыля и Феля пили портвейн из горлышка, спрятавшись за будкой газонапорной станции. На стене было написано масляной краской: Акыля+Феля = дружба. Допив портвейн, Акыля разбил бутылку об асфальт. Я смотрел на все это снизу вверх с ужасом и восторгом.
Акыля и Феля были безвредные – мелюзгу не трогали. Гораздо опаснее был белобрысый долговязый Гендос, который подкарауливал в подворотне детвору и отбирал у нее деньги. Гендос жил в моем подъезде. Этот Гендос прославился тем, что покрыл все стены подъезда талантливыми изображениями голых баб. Однажды, возвращаясь из школы домой, я вошел в подъезд и, услышав лязг железной двери,  закричал: «Не закрывайте, пожалуйста, лифт». Заскочил в кабину: там стоял Гендос с батоном хлеба в руках! «Не боись. Хочешь хлебушка?» - спросил он улыбаясь. Пришлось давиться хлебом. На нервной почве я  отломил полбатона… Наконец лифт приехал на мой шестой этаж. «Если тебя кто обижать будет, мне скажи!» - попрощался Гендос.
После четвертого класса мою школу расформировали, открыв в ее помещении дом пионеров.
Я на новенького перешел в соседнюю школу. Всех ребят держали в страхе три  хулигана.
Главным был Леха Каминский, похожий на волка подростка. Сын дворничихи, он рос как трава в поле. Отец и старший брат отбывали срок.
Вторую скрипку играл жирный дебил Паша Большаков, раскормленный мамашей, продавщицей колбасного отдела до шарообразного состояния. Когда учителя спрашивали его: «Паша, что ты сейчас читаешь?», он на протяжении трех лет отвечал неизменно; «Приключения Заморыша!».
Третьим был Игорек Пеньков по прозвищу Запятая, карлик с черной бородавкой на носу.
Каждое утро, придя в класс, Каминский ставил на парту фигурки Адама и Евы, слепленные из черного пластилина. Половым органам скульптор Каминский уделил особое внимание. Адама и Еву Каминский демонстрировал девочкам.
Потом, с криком: «Жид! Жидовская морда!», он плевал в лицо Толику Быстрицкому.
Потом, приговаривая: «Сейчас танцуют нигеры!», он избивал смуглолицего Андрея Мещерякова.
На переменах Каминский пил портвейн. «Пахнет?» - спрашивал он меня. Я кивал головой. «Дай чего-нибудь зажевать - требовал он, - Опять яблоко… Завтра булку принеси!»
Учителей Каминский не боялся совершенно. Больше всего доставалось тишайшей Анне Михайловне, учительнице математики, угрожавшей Каминскому двойкой в четверти.
«Чичи, потараню!» - кричал Каминский в ответ, и принимался петь похабную песню:
«Не была б я прачкой,
Белье бы не стирала,
По улице ходила,
Ляжками сверкала…
Четыре татарина, четыре татарина, четыре татарина
И один грузин!»
В один прекрасный день, учитель истории, старенький ветеран войны Владимир Дмитриевич Квейснер, по прозвищу Глобус вызвал к доске Игоря Пенькова.
«Ну, Пеньков, покажи Москву!» - потребовал Глобус. Пеньков минут пять водил указкой по карте, но Москву не нашел. «Садись, Пеньков, двойка. Мать ты свою, Пеньков, не любишь» - ворчал Глобус.
«Заткнись ты, старый мудак!» - вступился за Пенькова Каминский.
Глобус беззвучно заплакал и вышел из класса. Урок был сорван.
После занятий староста класса Надя Беленькая собрала всех ребят и сказала: «Завтра утром встречаемся все у метро Университет. На уроки не идем, требуем выгнать из школы Каминского. На уроки не идем!!!»
Так мы и сделали.
  Директор и завуч, не знавшие как разрулить ситуацию, были в ярости.
Мы не сдавались!
На следующий день Каминский пришел в школу с маленьким котенком в руках.
«Котенком клянусь, я больше никогда никого не трону!» - сказал он, стоя перед классом на коленях, -  Только не выгоняйте меня!»
С тех пор Каминский был тише воды и ниже травы. Притихла и его свита. Слово свое он сдержал.
После восьмого класса  он ушел учиться в ПТУ.
Как сложились судьбы Алексея Каминского и его друзей – не знаю…
               
ВАНЕЩХА ХРУЩХУ.

Во-первых, если вы не любите противные мемуары, не читайте этот рассказ…
Во-вторых…
После третьего класса мне пришлось сменить школу. Травили меня жестоко и беспощадно. Понимая, откуда растут ноги, я подобострастно обратился к толстому мальчику, которого все (и он сам) звали Ванещха Хрущху, с вопросом: «Ваня, а правда тебя Чика в прошлом году повесить на флагштоке хотел…». «Что-то ты поганые вопросы задаешь! Надо тебе кукабоку сделать» - нахмурился Ванещха. «А что такое кукабока…» «Сначала за волосы таскают, потом за мизинец кусают!» Испугавшись еще больше, я, знавший, что Хрущху безумно любит кошек, на уроке литературы написал сочинение про игры двух котят.
- Надо тебя распоганить, а потом разъякоганить. Ты священное сочинение написал. После школы пойдем в темные леса Кримбошайро.
Темные леса Кримбошайро находились в Ванещхином подъезде. Полчаса Хрущху и его друг Моросашка прыгали передо мной, напевая: «Кримбошайро, кримбошайро, кримбошайро». У одного в руках был сломанный душ, у другого лыжная палка. В конце церемонии мне сделали «тычку» лыжной палкой в причинное место, и я был наречен «Прот-Священ-Великим». Кукабоку же сделали худенькому мальчику по прозвищу Писюхлядь.
Так я стал другом Ванещхи, а также непременным участником акции «темные делишки». Например, действа «лузонида-кошелек»: Ванечка ложкой складывал собственное дерьмо в пустой кошелек, приговаривая: «Похабная ложечка, я ее выкину!» Кошелек подбрасывался доверчивым прохожим.
В программе также были обливание прохожих водой с балкона и воровство у строителей зловонного карбида.
Ванечка сидел с Моросашкой за одной партой, Утром перед началом занятий они распевали, обнявшись : «От  моста, до куста, до поганой бабки, Мы идем, и поем, и несем мы тряпки…»
На перемене декламировались хрущхувские стихи следующего содержания:
"Погонщики гнали ослов на Восток,
И малый осленок в пути занемог.
Дед Вандер, Дед Вандер, Дед Вандер – дер Шток!
Ослы перешли через горный поток,
И малый осленок идти уж не мог.
Дед Вандер, Дед Вандер, Дед Вандер – дер Шток!"

Творчество не прекращалось. На следующей перемене Моросашка и Хрущху дурными голосами выводили:
Из Билидина в Жогию
Вылетал самолет,
Распухабною бабкою
Оказался пилот.
Вышел он из кабиночки
И рувольвер принес,
Выстрел грянул в тиши ночной
И хибарку разнес...

В этой песне описывались легендарные события, произошедшие на вымышленной Ванещхой планете Фантифатка. На Фантифатке находилась страна Бикторвания, президентом которой был Ванещха. Бикторвания вела бесконечные войны со страной Самянией, президентом которой был диктатор, некий Яден Гаден. Самянию разгромили, а  Яден Гадена поймали. Его привязали за волосы к штанге, так, что они оторвались, потом обкапали горящей пластмассой и закатали в прозрачную смолу. Процесс был «заснят на кинопленку». Бикторванцы с удовольствием смотрели фильм «Последние дни якоганца из якоганцев» и шутили: «Яден Гаден хорош лишь тем, что задохнулся вчера вечером!!!»
Ванечка Хрющху был влюблен в Леночку Долинскую, получившую прозвище Баб Пятиугольник.
«Маленький Ванещха Хрющху
Погану бабку любил,
В сад якоганый водил он ее,
Там якоганую бил!» - горестно распевал Хрущху. Все бы ничего, но перед уроком труда Ванечка показал всей мужской половине класса спектакль «Изнасилование Баб Пятиугольник». Роль жертвы исполнял Моросашка, кричавший: «Ваня не надо!».
После этого общаться с Ванечкой не хотелось. Вскоре я с моим новым другом Митей Добрыниным организовали «антихрющхувский» комитет. Началась затяжная вражда…
Скажу только, что Ванещха вырос и, балансируя на тонкой грани между гениальностью и безумием, поступил в МГУ, на структурную лингвистику.
Писать обо всем – бумаги не хватит… Нужен четырехчасовой спектакль…

МИТЯ ДОБРЫНИН

Мой друг детства Митя Добрынин вполне мог бы носить фамилию Карамазов. Достоевские страсти Митя являл в бесконечных ссорах со своей матерью. Они очень любили друг друга, но ругались страшно и жестоко. Митя даже угрожал маме, что застрелится из самодельной поджиги.
Еще у Мити Добрынина была очень хорошенькая младшая сестра Татьяна. Он каждый день забирал ее из детского сада, и мы шли кататься на горку, а по четвергам он водил ее на фигурное катание. Таня училась  музыке и после обеда терзала плохонькое фортепьяно.
Мы с Митей Добрыниным учились в школах художественных. Главной нашей страстью было рисование комиксов и карикатур на «носатого зайца» Ванищху Хрющху: Ванищха  ковбой, Ванищха робот, Ванищха пират, Ванищха милиционер и так далее до бесконечности. Карикатуры пользовались большим успехом, особенно у нашей любимой англичанки Анны Федоровны, к которой мы еженедельно ходили заниматься иностранным языком.
Митя Добрынин любил хвастаться наследством прабабушки. В семье Добрыниных бережно хранились часы с брильянтами, серебряные ложки с монограммами, царские ордена.
Митька был счастливым обладателем собачки Лайды. Мы часто выезжали с ним за город выгуливать Лайду, похожую на левретку. И еще ходили с Лайдой на речку-вонючку, где она носилась как угорелая, поднимая на крыло уток.
О речке-вонючке расскажу особо.
 «Бабушка, мы с Митей Добрыниным пообедаем, а потом пойдем на речку-вонючку гулять!» - звоню я бабушке после школы, - и поскорее вещаю трубку, пока она не сказала: «Немедленно домой!»
Речка-вонючка – это огромный пустырь, заросший пижмой, речка и большая мусорная свалка. Восторг души! Воля! Свобода! Вредные отходы, почти сразу за метро «Университет»! Здесь гнездятся утки и даже есть собственный микроклимат.
На речке мы строим из сухой пижмы деревянные крепости и потом сжигаем их, играем в пластилиновых солдатиков. Мы репетируем генеральное сражение с коварным врагом – нашим одноклассником Колей Ссориным. По речке плавает наш боевой плот Кон-Тики, сделанный из ножек для табурета, и оснащенный парусом и рулем.
Мы и сами плаваем по никогда не замерзающей речке на огромном колесе от «Белаза». Однажды Митя Добрынин падает с колеса прямо в грязную воду. А еще лепим огромных снеговиков, из которых потом вытесываем с помощью молотка статуи. В процессе я получаю молотком по ноге. Вот хорошо! Завтра в школу не пойду!
Много прекрасных мест на свете, но мне до сих пор вспоминается похожий на Зону из «Сталкера» мир с речкой-вонючкой, белесое зимнее небо, ржавые заросли сухой пижмы, утки и добрые, бездомные собаки.
Мы обожали играть в солдатиков и лепили из пластилина целые армии,  в частности японских самураев. В магазине ничего подобного, естественно, не продавалось.
После восьмого класса я и Митя отправились в разные школы, он в биологическую, я в гуманитарную и неожиданно быстро разошлись: новые друзья, девочки, разные интересы.
Очень жаль…
Возможно, не было у меня друга верней и преданней и ближе…



ГАПА

Однажды в студеную зимнюю пору
Сплотила на веки великая Русь.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Единый могучий Советский Союз
И шествуя важно, в спокойствии чинном
Дружбы народов надежный оплот,
В больших сапогах, в полушубке овчинном
Партия нас к коммунизму ведет…

Ну как можно было не любить классную руководительницу, которая вместе с учениками горланила этот гимн-белиберду:
Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
Уж больно ты грозен, как я погляжу.
Нас вырастил Сталин на верность народу
Отец, слышишь, рубит, а я отвожу.

Ее звали Галина Петровна, сокращенно Гапа. Она могла спокойно разговаривать с учениками на запрещенные темы: о Солженицине, об академике Сахарове. Она могла принести на урок в авоське любимую толстенькую, пестренькую, маленькую собачку Микки, и та висела какое-то время на крючке, а потом вываливалась из авоськи и начинала ходить по классу. Она могла купить вишневой краски и заставить нас выкрасить ей стулья в классе, она могла изменить школьную программу и заставить нас второй раз проходить «Евгения Онегина», она могла поставить в актовом зале Блоковскую «Песню судьбы» - пьесу, в которой любой режиссер ногу сломит..
Кроме нашего 9-го «Б», она пестовала еще и 10 –й «Б». Оба эти класса были рассадником вольнодумства и десидентства. Особенно выделялся Костя Лисеев, ясным взглядом карих глаз, черной шевелюрой, какой-то взрослой статью. Как говорил толстый мудрец Миша Синицын: «Был обыкновенный шпанистый парень, а Гапа научила его думать!».

Однако, с ним произошла трагическая история. Костя и некий Сергей Павленко были влюблены в одну и ту же девушку – Аню Фолманис. Однажды Сережа подпоил Костю и записал на магнитофон его антисоветские речевки, а потом стал грозиться, что передаст их отцу, служившему в КГБ. От подлости этого поступка или от страха, Костя впал в какое-то черное помутнение.  Он повесился на собственном ремне.
Как раз открылся XXVI съезд КПСС. Мы саботировали это выдающееся событие: скорбели (особенно влюбленные в Костю девочки) и всем классом отказывались смотреть телевизор.
После этого Гапу убрали. Через РОНО ей строжайшим образом было запрещено если не преподавание литературы, то во всяком случае классное руководство. Галина Петровна была вынуждена уйти из школы.
Вот собственно и все…


КОКА

Голова в форме кокоса, мощный нос в виде параллелепипеда, маленькие глаза и огромные уши. Короленков сильно картавил и вообще, насколько был прекрасен душевно, настолько неприятен внешне. Кличка у него была Кока, сокращение от Короленков – комильфо.
Каждый день после уроков Короленков, я и девочки: Таня Пискунова, Таня Салзирн и Мариночка Никольская отправлялись к Таньке Пискуновой слушать бардовскую песню, трепаться о литературе и играть с собакой Микки. Там мы пили чай с вареньем, а иногда и спирт для протирки пластинок и таким образом узнали, что Короленков существо высокоморальное, а именно: не курит и не пьет.
Тут же возникла идея разыграть Короленкова. Мы налили в бутылку из под вермута чай. Таня Салзирн должна была его пить из горлышка, сидя на коленях у Коли Ссорина и являть собой все пороки мира в одном лице.
Короленков на розыгрыш не купился. «Э-э-э, что вы тут за дешевый театр устроили!» - жаловался он.
Я к тому времени научился общаться со шпаной на равных, слыл у нее за своего. Кока же, напротив, в любой мужской компании выглядел интеллигентным изгоем и норовил схлопотать по морде. Мне вечно приходилось его защищать. Больше всего в Коке запомнилась именно эта его беззащитность.
Один раз и мы с ним чуть не сцепились. На летние каникулы Кока успел поработать вместе с Таней Салзирн в археологической экспедиции, и они вернулись оттуда лютыми врагами.
Как-то мы сидели веселой компанией в школьном буфете. В ответ на  колкость Тани Салзирн, которая мне все больше нравилась (Таня, а не колкость), Короленков начал дерзко ее задирать. Я плеснул ему в лицо компотом. Он смертельно побледнел, но мой вызов не принял. Я извинился, и вдруг сразу понял, как нелепо в прошлом случались вызовы на дуэль.
Уроки мы прогуливали большой компанией в Донском монастыре. На этом кладбище русского дворянства мы прятали портфели в какой-нибудь склеп и забирались на одну из башен, где распивали бутылку сухого. Кока к тому времени уже позволял себе глоточек.
Один наш с Кокой прогул я запомнил на всю жизнь. Прогуляли мы ни больше, ни меньше городскую контрольную по математике. Запаслись поддельными справками от школьной медсестры. Обман раскрылся, стали выяснять, кто был зачинщиком, и решили что я. В лицо мне были брошены обвинения, что я «сибаритом росту». Но все как-то рассосалось. Кока вел себя безупречно.
Жизнь развела нас. Еще служа в армии, мы активно переписывались, Кока очень интересовался разоблачением культа личности Сталина… А потом наше общение сошло на нет. А жаль. Очень жаль…


ДВЕ ТАНИ.

В тот день все уроки для 9-го «Б» отменили. Мы всем классом шли на экскурсию в Музей Советской армии. Шли как в детском саду, парами по Ленинскому проспекту, возглавляемые подполковником Голтяковым, преподавателем НВП. Я шел с Таней Пискуновой. Впереди шла Таня Салзирн. Она одна была без пары, и плакала.
-Опять Салзирн выпендривается! – зло сказала Пискунова.
-А мне ее жалко! – сказал я.
-Ну, пойди, пожалей ее.
-И пойду!
-Таня, можно я пойду с тобой?
-Можно! – жарко блеснула в ответ белками огромных голубых глаз красавица Салзирн.
Всю экскурсию я не отходил от Тани Салзирн. Домой тоже пошли вместе.
-А за нами кто-то идет! – торжествующе заметила Таня.
Позади, на расстоянии метров пятидесяти шла ревнивая Пискунова.
Мы купили два горячих бублика. Таня махала полами синего пальто на приставучую маленькую собачку: «Опоздала, голубушка тебе ничего нет!»
Решили идти от Новослободской пешком, аж до Кремля, и дошли ведь, дело молодое, ноги сами несут!
Вечером мне позвонила Таня Пискунова. Она театрально смеялась и объясняла, что уезжает на два дня в Ленинград.
Потом позвонила Таня Салзирн.
-Я просто хочу дружить с тобой, просто дружить, а не доказывать, что я не верблюд!
-Ты, Таня, не верблюд! – весело ответил я.
Все это тогда казалось большим и важным, а теперь вот хватило только на то, чтобы написать крошечный рассказ.


ПРИРОДУ НАДО ЛЮБИТЬ

Селигер – это цепь прозрачно-голубых озер, желтый песок…  Это вековые сосновые боры, устланные белым оленьим мхом… Это папоротники в человеческий рост, черника и грибы… Это розовые восходы и багряные закаты… Это блаженная жизнь в маленьких домиках турбазы… Это можжевеловый дымок костра, на котором коптится рыба или варится земляничное варенье…
 Юность… Я и мои друзья: Сережа Баранов по кличке «непотопляемый»,  и Леша Макаров лежим, на устилающей берега озера Селигер, россыпи сухого тростника. Набегают ласковые волны. Мы только что спутешествовали на лодке «Форель»  на другой берег и нашли под кустом можжевельника полбутылки спрятанного дикарями самогона. Самогонка удивительно вкусная,  хоть и теплая. Видимо ее гнали из конфет «подушечки». По очереди посасываем из горлышка. Серега пьянеет. Начинается пьяный юмор. «Слушай, а у тебя родители злые? – печально спрашивает Баранов, - меня каждый день бьют коваными сапогами в живот!» Мы смеемся. У меня родители добрые, у Леши Макарова – старенький папа Евгений Семенович. Он в огромных количествах ловит рыбу и в перерывах сдувает с Леши пылинки. «Ты только с Шуриком не дружи – каждый раз говорит он, отпуская Лешу гулять, - он, может быть, даже курит!». «Хорошо, папа»  - отвечает голубоглазый Леша, становясь похожим на отрока Варфоломея и поглубже прячет в задний карман пачку «Беломора» и спички.
Жарко… «Только вам могу сказать, - полным слез голосом говорит Серега – Я в Наташеньку Травникову влюбился. Она мне песенник дала, а я ей так и написал, я, мол, тебя люблю. Она засмеялась и сказала, что подрастем немного и поженимся». «У Борьки Галузинского сестра такая красавица, но дикая – как кошка, - невпопад замечает Леша Макаров, - Я хотел ее поцеловать, а она кричит и царапается!» «Вы пошляк, поручик Макаров! - возмущаюсь я.
«Ладно, тут мало… - кивает на бутылку Баранов. – Пошли в Залучье». Идти, однако, семь километров через звенящий от зноя сосновый бор. С нами увязалась девушка Лена. Красивая, но очень глупая, хотя старше нас лет на восемь. На ней только ярко-желтый купальник и вьетнамские кеды. Всю дорогу она рассказывает по нескольку раз, что сварила суп из сыроежек, но забыла их почистить. Суп получился горький.
Переходим вброд озерную протоку. «А я здесь молодого медведя встретил, - пугает Лену Серега – он встал на дыбы и зарычал. А я зарычал в ответ, - медведь убежал! Оказалось, его от страха понос прохватил». «Я боюсь» … -  шепчет смертельно побледневшая Леночка.
Наконец мы приходим в самую красивую деревню мира Залучье. У пристани гора, на горе синее деревянное СЕЛЬПО. Денег мало, в ход идут даже копейки и двушки.
Потная красная продавщица, неодобрительно глядя на Леночку, подает нам зеленую бутылку плодово-ягодного, запечатанную металлической пробкой-безкозыркой.
Мы ложимся на кудрявую траву-мураву под окнами магазина. Сладко и пьяно. Леночка окончательно потеплела. «Ой, мальчики, я такая красивая. Все время боюсь, что меня изнасилуют. Хорошо, что меня охраняют три рыцаря, три богатыря… Я вообще трусиха невезучая» - бормочет Леночка, кокетливо поправляя желтую ленточку лифчика бикини, потому что грудь практически обнажилась. «И охота тебе в такую жару разговаривать…» - лениво замечаю я, после долгого напряженного молчания.
Ночью мы едим горячую копченую рыбу. Горит костер, летают искры и светляки. Сияет на сине-черном небе Большая Медведица. Леша Макаров бренчит на гитаре и поет грустную песню:

Студентка-практикантка входила в класс несмело
Вела урок, краснея, как будто в первый раз,
И почерком красивым оценки выводила
Ведь у нее был первый ее десятый класс.
А этот класс десятый моложе был немного
И это Таня как-то однажды поняла,
Когда вдруг проверяя тетради у окошка
Она записку мятую нашла:
Вы не смотрите, Таня,
Что я учусь в десятом.
И что еще гоняю по крышам голубей…
Вы извините, Таня, что нагрубил когда-то,
Я ведь люблю Вас Таня, люблю Вас, хоть убей.
Мы подпеваем:
Ну что теперь поделать, как в класс войти обратно…
Ведь принято на письма к тому же отвечать,
И Таня написала на листике тетрадном:
Ты подрастай, Егоркин, согласна подождать!
 Если б это было в нашей воле эту ночь вернуть.
Теперь на Селигере проходят молодежные форумы, произносят патриотические речи…

БУКЕТ И БЕЛКА.

Букет был маленький, но ужасно свирепый песик, обитавший на турбазе ГЕОХИ «Селигер». Размером он был с кошку, окрас имел черно-белый, а голос громкий.
Была у Букета крохотная подруга, почему-то получившая у детей прозвище Белка – луковка спелка. Характер у нее был тоже ужасный.
Потомства у них не было, а жаль, - интересно было бы посмотреть на малюсеньких щенков. Думаю, они были бы не больше мыши.
Мы этих мелких монстров ужасно боялись, и, проходя мимо мотобазы, где они жили, всегда брали с собой палку. Палка не помогала, Букет с визгливым лаем выскакивал из-под бревен и повисал у вас на штанах. Правда, прокусить джинсы он не мог, клыки были маловаты.
На помощь прибегал моторист Рощин, алкоголик-портвейнист, единственный человек, которого Букет обожал и слушался. Рощин отцеплял Букета от штанов, брал на руки, и Букет лизал ему багрово-красный нос.
Самое удивительное, Букет и Белка оставались на турбазе на зиму, когда на ней никто не жил, и как-то выживали, охотясь на мышей. А на лето поселялись у Рощина.
Ходят легенды, что прожил Букет так семнадцать лет. Подругу Белку на шесть лет пережил.
Такие дела…


«ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ».
На вокзале трехмонастырского города Осташкова, что на озере Селигер, имелся ресторан. Пароход, привозивший нас, приходил рано, московский поезд уходил поздно. Все, конечно, шли в ресторан. На белоснежные крахмальные скатерти перед ними ставили борщ, бефстроганов с молодой картошечкой и салат из огурцов и помидоров. Съев все это (мне было четыре года), я придумал первое в жизни стихотворение:
Наелся-напился, в канаву свалился!
Когда мне исполнилось шесть лет, исчезли крахмальные скатерти.
С каждым годом становилось все хуже. Вместо бефстроганова, туристам теперь подавали серые котлеты с серыми, толстыми, слипшимися макаронами.
В год нашего последнего приезда на Селигер куда-то сгинули столы, их заменили школьные парты. Купить было можно ирис «Кис-кис» и «Яблочное крепкое», что мы и сделали.
Зато вокзал украшал кумачовый транспарант с лозунгом:
«Экономика должна быть экономной». Л.И.Брежнев. Ну что тут скажешь?

ДЯДЯ БОРЯ И ТЕТЯ КИРА


Дядя Боря – младший брат моего отца. Внешне они были совсем непохожи. Отец черноволосый, голубоглазый, нос с горбинкой, - сказалась чувашская кровь деда. Дядя Боря русый, высокий, толстенький – весь в бабушку Машу.
Судьбы у них тоже разные. Борю, дед после четвертого класса школы отдал в ремеслуху, чтобы приносил в семью копеечку. Папу тоже хотел отдать, но к деду на чай заявился директор школы и объяснил, что Толе прямая дорога в университет.
Боря стал токарем, папа геологом. Всю жизнь они словно соревновались, чем лучше на жизнь зарабатывать. Выяснилось, что можно и так, и так. Просто мозги должны быть светлые, а руки золотые.
Работал Боря не на заводе, а в каком-то оборонном НИИ. Ученые головы на него молились. «Можешь такое сделать?» - спрашивали они Борю, показывая очередной сложнейший чертеж. «Могу, я все могу!» - неизменно отвечал он.
Жена дяди Бори, тетя Кира была полячкой. Не красавица, но настоящая пани, - черные брови вразлет. Прямо как у Пушкина:
«Нет на свете царицы, краше польской девицы:
Весела, как котенок на печке,
И как роза румяна, и бела как сметана,
Очи светятся, словно две свечки…»
Ухаживал за нею Боря долго, чуть ли не пять лет. Кира фордыбачилась, она, дочь известных переводчиков, ИнЯз закончила, преподает на курсах английский, Диккенса в оригинале читает, - а тут какой-то пролетарий. Да еще моложе на 10 лет. Кирина мама, Мария Станиславовна, обожаемая Борей «баба Мариичка», сердито теребила заколотое камеей кружевное жабо и ругала дочь: «Кира! У него золотое сердце!» И правда - удивительный добряк!
Сдалась она после того, как Боря с горя выбросился из окна, с третьего этажа, и сломал ребра и ногу. А когда Кира навещала его в больнице, сказал: «Так как я тебя никто любить не будет!»
Жили они душа в душу. Вот только детей им Бог не дал. В результате Боря с особой нежностью возился с племянниками. Мне, например, он соорудил потрясающий деревянный паровоз.
Жили они в огромной коммуналке на Новослободской, бывшей квартире Кириных родителей, к которым Швондеры бесконечно подселяли новых и новых соседей.
Было у них удивительно уютно и очень хлебосольно. И Боря и Кира любили покушать и угостить гостей. Еда была самая простая: селедочка, картошечка, квашеная капуста, бефстроганов. Но удивительно качественная. Селедку и картошку Боря всегда выбирал и покупал лично, Кире не доверял. Мясом его снабжал знакомый мясник, которому Боря тачал из автомобильных рессор потрясающие ножи с наборными рукоятками. Капусту тоже всегда квасил сам Боря.
По воскресеньям готовили пельмени из трех видов мяса: свинины, баранины и говядины. Таких вкусных пельменей я больше нигде не ел!
И дядя Боря и тетя Кира любили пропустить рюмочку. Своими золотыми руками Боря соорудил самогонный аппарат, и гнал на даче превосходный первач, называвшийся почему-то «чемеркесом».
Приходя с работы, дядя Боря первым делом опрокидывал стаканчик, полтора часа спал и только потом ужинал и смотрел программу «Время»
Всю жизнь он вкалывал как каторжный. Во время короткого отпуска (в НИИ ему давали только 12 дней) он вместе с дедом Яшей и моим папой строил (и построил!) в подмосковной Купавне дом для сестер Веры и Нади. Инструмент просто пел в его руках, во все стороны летели стружки, опилки и рифмованные каламбуры и шуточки. Самой приличной рифмой была «сосиска-пиписька».
Шли годы, и старинный дом на Новослободской приходил в полную негодность. Например, по стене туалета непрерывно текла струйка воды. Дом определили под снос, а Боре с Кирой выделили квартирку где-то у черта на рогах, сорок минут автобусом от Выхино. И снова дядя Боря вкалывал не покладая рук, стараясь привести новостройку в порядок.
Порадоваться отдельной квартире они толком не успели.
Кира никогда себя не берегла, набрала лишний вес, перестала выходить на улицу, где вместо уютных центральных улочек ее ждали Выхинские пустыри,  выкуривала (как и Боря)  по две пачки «Казбека» в день (60 штук). А сердце было больное, и годы брали свое. Она слегла и уже не поднялась.
После ее ухода, дядя Боря застариковал. Бывший житель центра, он ужасно уставал от двухчасовой дороги с работы – на работу.
Вечера проводил за рюмкой, рассказывая любимой кошке Мусе, как он тоскует без своей Кирочки.
До пенсии он не дожил, так и не передохнул этот вечный трудяга.
Когда дяди Бори не стало, мы были в деревне, в Костромской глубинке. Приехать на похороны не могли. Узнав о смерти брата, папа беззвучно заплакал, а потом весь вечер вспоминал, как мать во время войны везла его и Борю на санках, через бескрайнее снежное поле, куда-то в глухую чувашскую деревню, к мужним сестрам, чтобы спасти сыновей от голода.
Мне до сих пор кажется, что если я приеду в Купавну, из старенького садового домика выйдут Боря и Кира, с перекушенными папиросами в зубах, и ласково загудят добрыми голосами: «Н-у-у, Алешка приехал!»
Со святыми упокой!

ЕСЕ ОСЕНЬ ТЛУДНО

«Здластвуй-те, меня зовут Ле Куй Хиен. Я плиехал из Вьетнам. У нас есе осень тлудно. И мне есе осень тлудно…!»
Так мы студенты первого курса театроведческого факультета ГИТИСа познакомились с нашим вьетнамским другом. О том, что Хиен наш друг, он сообщил по телефону  моим   родителям, а они сообщили мне. Хиен рассказал мне что «СССЛ и Вьетнам длузья».
Маленькому, щуплому, смуглому Хиену было тридцать лет и он был ветеран трех войн. Он любил рассказывать нам, зеленым, как он убивал американца: «Сначала я ему в один глаз выстлелил, потом в длугой галаз выстлелил, потом в лот выстлелил!»
С помощью подобных рассказов Хиен пытался очаровывать русских девушек: «класивую толстую Свету и Алену Калась», но успеха не имел.
Хиен был драматург, он написал вьетнамскую пьесу про Ленина, а так же поэт (написал стихи про любовные волны на озере) и каратист. Еще у Хиена всегда можно было стрельнуть дешевую сигаретку «Красная река».
Учился Хиен стабильно, получал только одну оценку «холосо». Происходило это всегда по одному и тому же сценарию. Сначала Хиен рассказывал, что во «вьетнам есе осень тлудно», потом о том, что ему «есе осень тлудно, и лусский язык осень тлудный». Охотно отвечал на дополнительные вопросы, так на экзамине по истории ИЗО, про все показанные слайды говорил, что это «Микельензела», а когда было уже невозможно больше врать, говорил что это «длуг Микельензела». Получал свое «холосо», и довольный покуривал дешевую сигаретку «Красная река».
Но однажды случился конфуз. Хиен пытался нахаляву сдать экзамен по древнерусской литературе известному филологу Марку Яковлевичу Полякову. Рассказал, что «есе осень тлудно». Поляков настаивал, что бы Хиен продолжал.
Хиен упрямо повторял, что он все учил, «но есе осень тлудно!». Получил тройку. Возмущению его не было предела. Он по очереди походил ко всем студентам, и спрашивал: «Посему тли?». Ему отвечали, что Поляков всем мальчикам ставит «три», а девочкам «пять». Но Хиен все никак не мог успокоиться : «Посему тли?».
Мораль очень проста, дружба дружбой, а табачок врозь.

СНОВА ВЫРВАЛИСЬ ГОДЫ ИЗ МРАКА

«Он много пьет, постоянно играет пальцами.  Таким его сделала война… В детстве он был использован как зеленый барабан… В целом тема патриотизма и любви к Родине пронизывает весь спектакль…» - зачитывала педагог ГИТИСа  Наталья Сергеевна отрывки из  работы нашего однокурсника Вадимчика (он сам просил себя так называть) Козлова. «Ну что, Вадим, это двойка, придется писать новую курсовую!». Вадим встал: «Про зеленый барабан.. ну… это в общем то… не мои слова. А можно я напишу работу про Элину Авраамовну Быстрицкую. Она из той актерской гвардии, что не сдается». Вадик сел.
На следующий день, в воскресенье,  весь наш курс пошел на овощную базу. Разгружали огромный вагон с мерзлой, осклизлой капусткой, перебрасываясь кочанами.  Вадимчик оказался неплохим волейболистом, только все время повторял: «Господи, господи, что же у меня с ушами…»
В понедельник я, и моя лучшая подруга Катюшка Габриелова, сочиняли на лекциях сборник «Русские поэты о Вадиме Козлове».
Я предпочел Некрасова:
«Грустен ты, ты страдаешь душою. Верю, здесь не страдать мудрено.
С окружающей нас нищетою  здесь природа сама заодно.
Бесконечно унылы и жалки эти мерзлые груды вилков.
Эти ржавые, грязные балки и дырявые крыши цехов.
Эта крыса с протухшим бананом,
Через силу бегущая вскачь,
В даль, покрытую серым туманом,
По опилкам и слизи, - хоть плачь.
На ушах твоих серая плесень,
ты к груди прижимаешь кочан.
А ведь был ты и молод и зелен.
И в зеленый стучал барабан".
Катюшка выбрала Есенина:
"Снова вырвались годы из мрака,
И цветут, как ромашковый луг,
Мне припомнился Вадик-собака,
Тот,  что был нашей юности друг".
Златокудрая Лена Плавская читала и прыскала от смеха в кулак.
Еще мы ездили в колхоз, на картошку. Вадимчик по глупости и инвалидности был практически освобожден от уборки корнеплодов. Зато он подметал комнату и заваривал чай.
Мы вернулась с поля. Я сразу понял, что Вадимчик в беде.
«Я тут весь сахар съел» - сказал он.
«Как весь?»
«Так вот… чисто механически… Порою бессознательно».
«Я тебя зарежу! - закричал горячий таджик Искандер Хасанов, приставив к горлу Вадима кривой нож. Он схватил Вадика за шиворот и потащил в туалет мыть холодной водой его больные уши.
Через полчаса Вадик успокоился: «Ну что, как говорили гусары денег, водки и девочек!». «Аленушка, дай ручку»… сказал Вадим заглянувшей в дверь Алене Карась. «Зачем?» - сделала круглые глаза Алена. «Да так, хочется чего-нибудь пожать». Алена испугано скрылась.
«Алешенька, ты слишком много внимания обращаешь на девочек. А на них вообще не следует обращать внимания!» -  с какой-то угрозой обращаясь ко мне, сказал Вадим.
«Пошел ты… к черту…» (матом при Вадике не ругались, как при вышеупомянутых девочках).
Вадик вышел. Через минуту он вошел в комнату, держа на руках маленькую собачку.
«Давай с ней что-нибудь сделаем» - промолвил Вадим, играя пальцами.
Собачка осталась жива. Больше про Вадика писать не могу, скажу только, что он успел поучиться на трех курсах и два месяца отслужить в армии. Душный был человек. Из института его все-таки отчислили, кажется за гомосексуализм. Надеюсь, что мой рассказ допишет Катюшка Габриелова. Я ей рассказ послал по электронной почте.

Моя мама   - режиссер, дед тоже был режиссером.  Мой дядя был известным актером . Я обладаю специфическим геном  - геном театра.   Это привело меня в ГИТИС, на театроведческий факультет:  было понятно, что актера из меня не получится. Было это в 1982 году
Однако спокойно учиться не удалось. Отменили отсрочку от призыва в армию для студентов дневных отделений.
К счастью служить меня взяли в Театр Советской армии в команду актеров военнослужащих. С городского сборочного пункта меня и еще трех солдат забирал Старший прапорщик Анатолий Андреевич Двойников - отец командир и «Главный прапорщик Советского Союза», как его называли. Садиться на шею командиру не рекомендовалось. Как-то раз рядовой команды Серов не явился на построение. Двойников позвонил ему домой, и прогнусавил:
- Алло, Серов?
- Да Анатолий Андреевич!
- У тебя дома веник есть? Так вот засунь его себе в жопу, и павлином в театр, павлином!
Еще Анатолий Андреевич не любил когда кто-нибудь заболевал:
- Грузку к швабре привяжи и полы помой, с потом вся хворь выйдет, - советовал он заболевшему бойцу.
Меня командир не очень жаловал, называл «тихоней». К тому же,  за меня все время просили, стараясь облегчить мое существование. Так меня из монтировщиков перевели в мебельщики – это было сущее избавление, иначе я бы надорвал пупок.
У мебельщиков было свое представление о том, какой спектакль хороший, какой плохой.
Например «Лес» Островского плохой, в нем много тяжелой старинной мебели, а спектакль «Часы без стрелок», или как его называли в Команде «Весы без гирек» хороший, там всего шесть оранжевых стульев.
На сцене руководил всеми процессами старый монтировщик Александр Федорович Жуков. Он все время бормотал себе под нос что-то вроде: «Люди, люди, зуи на блюде. Опять разобрали декорацию как французы! Ну еж твою не мать…».
Под стать Жукову была и старая монтировщица Клавдия Ивановна Боровкова.  Она раньше всех приходила в театр и что-нибудь шила и чинила. А еще следила за тем, чтобы с ней все здоровались, а не поздороваетесь, обязательно нажалуется командиру. Мы с Клавдией Ивановной ездили в магазин «Тысяча мелочей» чтобы купить большой пакет мочалок, из которых героическая женщина Боровкова потом сшила для спектакля стог сена.
Общалась она сурово:
«Так, ты давай, иди ко мне! Иди ко мне! Не спорь со мной!» и всегда заставляла сделать то, что она считала нужным.
Из-за кулис спектакли и репетиции смотрелись совсем не так, как из зрительного зала.  Интересно было наблюдать,  готов ли актер к выходу на сцену, или он «пустой» и получит нагоняй от режиссера. Некоторые даже не могли выучить текст роли. Им требовалась «скорая помощь» в виде суфлера.
Мне тоже приходилось выходить на сцену в массовках. Особенно запомнились роли английского и шотландского солдатов в «Макбете». Мы пытались изобразить, как говорил режиссер-постановщик Ион Унгуряну «Готическую фреску на готической фурке». Фреска не задалась. Меня чуть не пристукнул Макбет своим двуручным мечом, а один из шотландских солдат с грохотом свалился в оркестровую яму. И еще я любил роль знаменосца в спектакле «Осенняя компания 1799 года».

Главным режиссером ЦАТСА был тогда режиссер Юрий Еремин. На репетициях спектакля «Рядовые» он ругал монтировщиков: «Центрее катите стену, теперь бочее. Кто это там наверху с интеллектом жирафа? Фашистее толкайте, еще фашистее! А тут будут металлоидные стулья! А здесь у нас будет набом!
- Что, Юрий Иванович?
- Набом! Ну колокольчик! Ну!
Да,  и еще, на сцене появиться в шапке - большой грех. Один раз какой то несчастный человек из ремстройгруппы прошел по сцене в ушанке.
- Солдаты! Задержите его! – тонким голосом завизжал режиссер Еремин. Раздался топот десятка ног и дяденьку доставили ему на расправу…
Ну, что же снимем шапку пред людьми театра. Это не ирония, это правда. Они этого заслуживают. Я до сих пор ощущаю запах пыльных кулис и кирзы, которой была обита огромная сцена театра.


В МОНГОЛИЮ, К БЕЛЫМ МЕДВЕДЯМ…

- Надоели вы мне, мля… всех в Афганистан, мля… В Монголию к белым медведям, мля…-  разорялся на построении старший прапорщик Двойников.
- Анатолий Андреевич, в Монголии нет белых медведей! - ответил ефрейтор Верник.
- Я лучше знаю, где у меня кто! - огрызнулся Двойников.
В Монголию, не в Монголию, а мне довелось однажды испытать, что значит гнев командира.
На спектакле «Дама с камелиями во втором акте делать нечего, а мне жгли карман деньги, выигранные в рулетку у Димы Проданова.
Через десять минут мы, а именно помощники режиссера Ира Будкина,   я и мебельщики -военнослужащие Дима Комиссаров и Виталик Кочетов уже сидели в мебельном складе «Зоопарке» на золоченой мебели и жадно пили из чашек шампанское, заедая его  пирожными «корзиночка».
Все бы ничего, но на склад заявилась с проверкой начальница мебельно-реквизиторского цеха Марина Смирнова, девушка «квадратная» и решительная, а мы отчаянно курили, чего делать категорически было нельзя. Мы совершили страшную ошибку, мы не позвали Марину на вечеринку. Если бы позвали, все бы сошло с рук.
Мы как пробка вылетели из мебельного склада «Зоопарк». Но это полбеды, Марина сообщила обо всем командиру Двойникову.
- В общем так, мля… отреагировал он, - подшивайте подворотнички, ночуйте в казарме, завтра утром - в часть, мля…
Подворотнички мы подшивать не стали, дураков нет. Но ночевали в казарме. Не спалось…
Утром  мы вышли на построение в большом напряге, но Двойников ни словом не помянул наш проступок. Как будто ничего и не было!


ГАСТРОЛИ В ЧЕЛЯБИНСКЕ

Каждое утро нас будит цокот копыт по мостовой и звон стеклотары. В Челябинске вся молочная продукция одета в стекло, и по утрам  повозки, запряженные смирными белыми лошадками, собирают стеклотару.
Значит, будет еще один добела раскаленный день. 35 градусов в тени. Плавится асфальт...

Тень короче мгновенья и нечем дышать,
Но спешат и спешат по делам горожане
Звон трамваев и стекла и блики дрожат
В такт движению, грохоту, жару, дыханью

Будет еще один день, и на каждом углу будут продавать отвратительное изобретение челябинских кондитеров – буро-красное томатное мороженное по 10 копеек. И люди,  чтоб охладиться, будут его покупать, ведь нормального молочного не продают… И вместо нормальных сигарет тоже продается какая-то дрянь северокорейская: на пачках олени и цветы с водопадами. А еще вьетнамские мороженые ананасы! Так я впервые попробовал ананасы в шампанском!
Но вот откуда-то из душной мглы из-за реки приходят тучи, как полки  под гром боевого оркестра. Первые капли падают в пыль словно пули.

Дождь подкрался неслышно, как рыночный вор
Капли пыль всхолонули и перечеркнули
Раскаленный и дряблый картонный декор
Равнодушных и чинных купеческих улиц.

И в памяти от этих первых моих в жизни гастролей Театра Советской армии остались какие-то обрывки: как мой сосед, кудрявый красавец Юра Агранатов все пытался найти себе бабу, а челябинские проститутки по-матерински дергали меня за волосы и называли  «хорошим мальчиком».
А еще запомнилась бесконечная дорога домой, денег совсем не было, и мы питались черным хлебом, запивая его кипятком. А в голове все вертелись какие-то рифмы и строчки…

За рекою заводы, сквозь дым или дождь
Синеглавая церковь бедна как больница
В ней покоя и веры – ищи  - не найдешь
Впрочем, я не умею, не смею молиться…

Прощай, Челябинск.

УКРАИНСКИЕ СКАЗКИ.

 Театр поехал на гастроли в город Львов. Поехали и мы, солдатики, куда же без нас. Грузовик с декорациями спектакля «Идиот» опаздывал на сутки. Спектакль отменили, появилось свободное время.
Я и мой друг Сережа Островский гуляли по Львову. Мы опьянели от бендеровского польско-украинского православия. Иконы были украшены живыми цветами. На щеке Матки Боски блестели крупные алмазные слезки. Над храмами парила медная зелень куполов. Капелла Боимов наглядно доказывала, что в мире нет ничего прекраснее золотого сечения.
Хотелось есть. На обед у нас были: узвар из сухих груш, жареные пирожки с ливером (5 копеек) и сигареты «Памир» (10 копеек).
Потом снова гуляли. Все города, кроме Москвы, маленькие. Вскоре мы забрели в пригород. «Богато живет Западная Украина», - успел подумать я, и мы очутились… в книге «Украинские сказки». Вращала деревянное колесо водяная мельница. По берегу деловито сновали маленькие пестрые куры и нарядные уточки.
Поднимешься на горку, и ты в Галиции, в сельской школе, где на стене висят портреты Николая, и, почему-то Франца-Иосифа. Спустишься в ложбинку, и ты на Полтавщине, где все избы топятся по черному. Мы не сразу поняли, что пришли во Львовский музей деревянного зодчества под открытым небом.
На обратном пути Сережа сказал мне: «Ты иди в гостиницу, а я придумаю ужин». «Вот тебе последние пятьдесят копеек!» - проворчал я.
Сережи долго не было…
«Ты знаешь, что украинцы едят арбузы с хлебом. – сказал он, выкладывая на стол полосатую «ягоду» и батон нарезного. Это кавуниха, они всегда сладкие - объяснял мой друг, разрезая арбуз, - у кавунихи попка, где хвостик плоская».
Действительно, было сладко, а с хлебушком и сытно.
Уже стемнело. Докуривая по очереди последнюю сигарету «Памир» и плюясь горькой махоркой, мы беседовали о девушках. Благодатная тема! Внезапно в комнату, без стука вошел рядовой команды Александр Лазарев. Он плакал, правый глаз украшал огромный фингал. «Ребята, мы пошли в ресторан, подсели за столик к девушке, а оказалось, что ее парень – бывший чемпион Украины по боксу, - объяснял он, - что мне делать, у меня завтра спектакль». «Ничего, гримом замажешь…» - утешали мы, тягая из Сашиной пачки сигареты.
Вспоминаю это все, и думаю, что два самых счастливых года я провел в команде. Там в театре я встретил Иру… Но об этом в другой раз. Сердце заболит.

ДВОЕ ИЗ ЛАРЦА, ОДИНАКОВЫХ СЛИЦА.

В славном Театре Советской армии, на мебельном складе под названием «Зоопарк», обретались, между прочим, два бойца, два былинных дородных добрых молодца –  солдаты команды Дима Комиссаров и Дима Фалк.
Комиссаров – пухлый блондин. Он был сыном замечательного артиста ЦАТСА Юрия Даниловича Комиссарова. Папа жил отдельно, и Дима командовал мамой и тремя кошками.
Кудрявый темноволосый и волосатый телом Фалк был сыном Фалка, директора Москонцерта, а в прошлом – хоккеистом, вратарем юношеской сборной, якобы другом Фетисова и Касатонова. Спорт бросил и раздобрел.
Вот проснулся от тяжелого сна Дима Комиссаров, и зовет друга на бой: «Димьян, пора мебель вывозить на сцену!» Начинается диалог:
- ФФяс, Димьян, пока ты спал я уфтал. Здоровья никакого нет, я совсем замучился. Начинайте с Лехой без меня, я через пять минут подтянусь…
- А почему я! Я что должен, я никому не должен!
- А я из принципа не буду. Пусть сначала перфинги из Европы выведут!
И так полчаса. Комиссаров тенорком надрывается, Фалк в ответ фепелявит. Комиссаров слово, а Фалк ему вдвое.
Наконец вывозим спектакль, обставляемся. В шесть часов у Комиссарова начинается родимчик. Это время солдатского ужина. Поедая скромный ужин, Комиссаров жалуется: «Я не виноват, что я есть хочу. Это у меня желудочек растянулся. У меня няня была, она меня к себе спиной сажала и вареную картошку в меня пихала. А тут мясо с гречкой – от него ж сытости никакой!».
- А от чего есть сытость?
-Ну не знаю, наверное, немножечко от макарон…
-Не понимаю, - говорит Фалк, заедая котлетки пирожным «Корзиночка» - никакой культуры питания. Без пирожного  солдатские котлетки-мышата плохо усваиваются, даже с подливкой.
После ужина опять начинается.
- Фалк, пойди, расставь мебель для реквизиторов! – весело говорит квадратная девушка Марина, начальница мебельно-реквизиторского цеха.
- А что я! А что Комиссаров не может. Я совсем вамучился.Он  здоровый мужик! Пухляк!  А я больной!
- Сам ты пухляк!
-  Или пусть Ленка Гришина сама расставит, ей тоже худеть надо!
И так далее, пока красная от гнева начальница Марина не пускает в ход кулаки.
После спектакля идем пешком до метро. Мне с Фалком по дороге, на Ленинский проспект, где у Фалка квартира: «ну профто Верфаль. Унитаз красный! Было бы здоровье, а остальное купим! Как говорит мой маленький племянник. Такая кроха, а понимает!». Фалк человек светский, знаком со всеми знаменитостями. Встречая на дороге кошку, он обязательно скажет: «Вон, кошка Юрия Сенкевича побежала!».
Доезжаем до Метро Октябрьская. В обледенелом 33-м троллейбусе едем через весь Ленинский. Фалк пытается любезничать с девушками. Вообще-то девушка у него есть: «Фотомодель! Ноги от феи растут!».
Пока что оставим Фалка и девушек в салоне троллейбуса, и пойдем домой. Ведь это не последний из рассказов о Фалке и Комиссарове. Продолжение следует.

ЧЕБУРЕКИ И МЫШАТА.

Пишу про команду, и какая-то очень сладкая жизнь получается. Но что поделаешь, вспоминается только веселое и хорошее. То как загружали и разгружали машины, мыли километры грязных полов, чистили снег, и кололи лед, как-то забылось.
- Ну, что, Димьян по пять, или по шесть - это Фалк с Димой  Комиссаровым спорят сколько чебуреков покупать. Чебуреки большие, горячие, полные бараньего бульона, жирные.
- Давай по пять. Уже брали по шесть, много было.
Лично я могу съесть четыре. И наступает блаженная сытость, когда ничего не хочется. Разве поспать. Недосып в команде постоянный. Утром не все идут на завтрак, чтобы не жертвовать сном ради еды. Нас отпускают домой на ночь, но в 8 утра надо быть на построении, потом тяжелая работа, а домой раньше 12 мы не попадаем.
Утром я съел манную кашу с тройной порцией масла. Я и так не голоден, мне и двух чебуреко довольно.
Театру удобно содержать команду. Ему не нужно нанимать монтировщиков, и других рабочих сцены.
На ужин мясные тефтели с гречкой, они называются «мышата». Повар Вован всегда спрашивает: «Тебе полить?» И поливает густым мясным соусом. Вообще-то солдаты команды воруют ы на раздаче салаты, а иногда даже икру, предназначенную для артистов,  воровали. Но командир заметил, спросил: «Вы что, мля, голодные?»
Еще Фалк всегда покупает в актерско буфете пирожные корзиночка, ратуя за «культуру питания». И мне купит, если попросить. Комиссаров всегда голодный. Потому что от мяса «сытости никакой». Сытость бывает «только от макарон, и то длится она недолго».
А вот на гастролях голодно… Мы едим говяжий суп с мелкой пастой, густой и соленый. И макароны. Тоска…
Бывает еда, а бывает закуска. Недавно отправили за едой Василечка Фунтикова, он принес две бутылки водки и один большой помидор.
Господи, благослови  «пити и ясти» солдатские харчи!

БАБА С КАМЕНЬЯМИ.

Спектакль «Дама с камелиями» получил в Театре Советской Армии прозвище «Баба с каменьями». Конечно, замечательная артистка Алина Покровская тут непричем, просто вся большая сцена была обита половиками голубого цвета «под булыжник». Это был  «плохой спектакль» – в нем было много мебели, монтировки и реквизита: синий бархат, золоченые кресла, обитые синим шелком, подвесные галереи, зеркала, тысяча и одна бумажная камелия.
Был там и стог сена, который за день не сметать колхозной бригаде. Был даже конь Пашка, очень белый и очень старый. Командир Анатолий Андреевич Двойников всегда велел накосить ему травки. Пашка уставал, пока скакал до середины сцены, и однажды обосрался прямо во время спектакля.
И вот посреди всей этой романтики случилась однажды история, которую я часто вспоминаю.
Монтировщик Алеша Новиков выпил водочки. В финале чахоточная Маргарита Готье умирала в карете, и ее тело с распущенными волосами Алеша Новиков должен был медленно под траурную музыку увозить со сцены с помощью толстой белой веревки. Алеша был сильно пьян, и решил подстраховаться,  заранее приготовившись к делу, и сев на ступени лестницы. На нем была бархатная полумаска, испанский плащ и рваные кеды, которые он забыл снять. Но Алеша Новиков перестраховался, приготовился слишком рано, забыв, что впереди еще одна сцена Маргариты и Армана, что задник поднимется, и он окажется на зрителе.
«Арман, Арман вернулся! - закричала актриса Алина Покровская, - я хочу жить, я должна жить!»   Увидев какого-то сидящего мужчину, очень близорукая актриса решила, что исполнителю роли Армана Александру Балуеву стало плохо, она побежала к Алеше. «Тра-та-та-та та- тата» - пела труба. Все прожектора были направлены на Покровскую и следовали за ней. Увидев огромного амбала в полумаске плаще и рваных кедах, актриса испугано стала говорить ему: «Уходите, уходите отсюда!». Алеша пытался «уехать» по ступенькам лестницы на попе, но потом, как дети в детском саду, закрыл лицо руками – «спрятался». Спустился по лестнице настоящий Арман – Балуев. Спектакль кое-как доиграли.
Алешу Новикова пожалел помощник режиссера. Протокол, слава Богу, составлять не стали. А иначе Двойников его бы  из команды выгнал и в настоящую армию отправил.

В ЗЕЛЕНОМ ШЕРВУДСКОМ ЛЕСУ ЗВУЧИТ ПРИЗЫВНО РОГ...

Наступила пора школьных каникул, а значит, в Театре Советской Армии играли по две сказки ежедневно, в 10 и в 12.30.
Перед началом спектакля «Стрелы Робин Гуда» ко мне подошел Сергей Иршенков, недавно введенный на роль благородного разбойника.
-Ты же театровед, напиши статью про моего Робин Гуда. Для «Вечерней Москвы», рубрика «Удачный ввод». И название я придумал, «Вместо цветов – конфеты», мне дети  их подарили недавно.
Всем и каждому понятно, что «ввод» неудачный. «Голубой» Сергей Иршенков  был манерным юношей с певучими дамскими интонациями. С таким Робин Гудом я бы не хотел заблудиться в лесу. Публикации нужны, но честь дороже. «Подумаю», - отвечаю я.
Собрать к десяти утра декорации для спектакля «Стрелы Робин Гуда» -  это вам не фунт изюма. Работает бригада монтировщиков и солдаты команды. Мне то все равно, я мебельщик, а из мебели у Робин Гуда только луки, один стул, да несколько огромных сказочных желудей.
Ребята напрягаются. Один из монтировщиков, Сережа Градусов получил по голове штанкетом, и тихо плачет в сторонке писклявым голосом: «Ой! Как все устроено, тошно так…».
Поняв, что Градусов сегодня работать не будет, заводила Андрей Фискалов выдает ему канистру и снаряжает за пивом.
Спектакль начинается. «В зеленом Шервудском лесу звучит призывно рог, несутся сорок молодцов сквозь чащу без дорог…» - распевают на староанглийский лад зеленые стрелки.
Монтировщики радостно встречают вернувшегося с боевого вылета Серегу Градусова. Пиво кислое и холодное. Начинается непринужденная беседа.
- Я вот третий раз женился, опять надо квартиру разменивать, - жалуется Андрей Фискалов.
- Андрюха, если ты будешь на каждой своей девушке жениться, и каждый раз квартиру разменивать, ты останешься в телефонной будке! – хором замечаем мы.
- Нет, я люблю жениться! – говорит Фискалов.
Потом машинист сцены Юра Кирюшин рассказывает, как он служил в армии, и как его там любили и уважали даже дембеля, за то, что он умеет разгадывать кроссворды.
Я к месту и не к месту зачитывал отрывки из единственной имевшейся в наличии книги «Улигеры ононских хамниган» (что бы это ни значило).
Серега Градусов недавно покрасился, из кудрявого блондина превратился в кудрявого иссиня-черного брюнета.
- Там было написано: пепельный! – жаловался Градусов. Потом он достал краденую у гримеров  коробку пудры, подул на нее и жеманно предложил поиграть в игру «Давай я тебя подушу».
- Внимание! Мебельщик Дима Фалк, не забудьте приготовить лук для Робина Гуда! –  сообщает трансляция голосом помощника режиссера.
- Дима! Опять про лук забыл! – спохватываюсь я.
На сцене между тем твориться что-то неладное.
- Хорошо, шериф, я попаду в колокол, только позволь, я выстрелю из… своего… лука, - говорит Робин Гуд. Повисает долгая пауза…
- Ладно, шериф, я все-таки выстрелю из твоего лука, - упавшим голосом заключает Робин Гуд.
- Выкрутился. Играть надо лучше! – смеется, лениво потягивая кислое пиво, виновник этой маленькой накладки Фалк.
Кончается веселый пивной спектакль. Кажется, до сих пор звенит в ушах:
 Когда я на скрипке играю
Вся улица пляшет со мной
Двоюродный брат мой священник
Священник и брат мой родной.
Но я не завидую братьям
Им старый молитвенник мил,
А я себе песенник славный
На ярмарке сельской купил.
В перерыве между двумя «Робин Гудами» замечаю, что помощник режиссера Дмитрий Логинов что-то пишет.
- Протокол пишу. Вот видишь: «И на все мои замечания машинист Кирюшин отвечал: «Ерунда, зрителю ничего не видно!».
В этих словах великая мудрость, что бы вы ни делали, как бы ни ошибались, помните эти слова: «Ерунда, зрителю – ничего не видно!».

"КАК ПО УЛИЦАМ КИЕВА-ВИЯ…"

Летом 1986 года Театр Советской Армии отправился на гастроли в радиоактивный город Киев поддерживать боевой дух ликвидаторов пожара  на Чернобыльской АЭС, а заодно и всех простых киевлян.
Чем отличался Киев в то лето от других больших городов?
Во-первых, из украинской столицы вывезли практически всех детей, не звенел их смех под каштанами.
Во-вторых, в городе не было туристов-приезжих. Музеи пустовали.
В-третьих, в молочных магазинах продавали красное сухое вино, рядом с радиоактивным  кефиром, украшенным надписью «Только для взрослых!» Вино мы покупали, а кефир нет:  нам, солдатам Команды актеров военнослужащих было  наплевать на  повышение радиационного фона, но кефир покупать не хотелось.
Мы ходили по пустым музеям, дважды были на экскурсии по пещерам Киево-Печерской лавры, спускались по Андреевскому спуску к дому Булгакова, поднимались на зеленую Владимирскую горку, замирали перед псевдо-византийским великолепием васнецовских росписей Владимирского собора.
Вы, друзья мои, ждете наверно какого-нибудь анекдота. Их было предостаточно, но от этих гастролей в целом осталось мерное, как гудение пчел в липах на Крещатике, ощущение счастья.
Впрочем, вот один скверный анекдот под названием «Ящик Фетяски».
Ящик «фетяски» приобрели монтировщик Андрей Фискалов и солдат-актер Александр Лазарев. Пить решили почему-то у нас в номере. Дополнительным бонусом к ящику винища служили две некрасивые девушки, проведенные нами на архисмелый перестроечный спектакль «Сто честных глаз Вепрева».
Вот что вспоминает об этой истории мой друг и сослуживец Сергей Островский:

«В номере нашей гостиницы в Киеве я отвечал за питание, которое нравилось всем.   За это мои однополчане - солдаты Команды актеров театра Советской Армии - пораньше отпускали меня после окончания спектакля.  Без моего участия они разбирали тяжелые декорации.  Зато их ждал после работы горячий ужин в номере нашей гостиницы.

Я шел в гостиницу по вечернему летнему Киеву и принюхивался к радиации.  Она была разлита в воздухе, но ничем не пахла, хотя Чернобыльская атомная рванула считанные недели назад:  на дороге в аэропорт стояли военные КПП, а счетчики Гейгера трещали как сумасшедшие.

Я чувствовал свою ответственность перед голодными товарищами.   Мы жили в номере вчетвером:  Алеша Зверев, Саша Вислов, Саша Лазарев и я.   В зыбкой гастрольной круговерти солдатской и театральной жизни у меня сложилось твердое представление о необходимости поддерживать домашний уклад и уют в походных условиях.  Возможно, это пришло ко мне через поколения моих еврейских предков, бежавших от погромов и репрессий, революций и войн,  и пытавшихся в любых условиях сохранить хоть какое-то подобие домашнего быта.

Поэтому, возвращаясь в гостиничный номер, я прежде всего переодевался в домашнюю одежду:  шерстяные ярко красные тренировочные штаны с белыми лампасами.   Легендарные эти штаны служили объектом неистощимых шуток и сарказма со стороны моих товарищей.  Но я был непоколебим!

Я поставил на электроплитку кастрюлю с серыми советскими макаронами и с бурой тушенкой,  и аппетитный ужин был готов.

И тут в номер ворвался  артист Саша Лазарев, он возбужденно зашептал громким театральным шепотом:  "Немедленно снимай эти свои позорные штаны! Мы тут после спектакля познакомились с девушками.  Они уже идут сюда.  Переодевайся сию же минуту!!".  Мне это не понравилось.  Вторжение девушек означало неизбежный беспорядок в заведенном мною укладе, ненужная суета не сочеталась с дымящимися макаронами и тушенкой.

Лазарев метался к двери (не идут ли?!) и бросал на меня испепеляющие взгляды.    Я тяжело вздохнул и нехотя сменил красные штаны на рабочие брюки.   Сразу стало неуютно.  Макароны с тушенкой остывали в кастрюле. В этот момент открылась дверь, и на пороге появились две до обиды ничем не примечательные киевлянки в восторженном окружении моих товарищей.  Одного взгляда на них стало достаточно, чтобы понять, нам предстоял долгий, утомительный и бестолковый вечер с неловкими разговорами и кислым вином, от которого потом болела голова и начиналась изжога».

  Мне, Алеше Звереву, ситуация тоже сразу не понравилась, поэтому я засосал бутылочку фетяски и предусмотрительно лег спать, заняв свое спальное место.
Девушки оказались целомудренными и на контакт не шли.
Что происходило той ночью, не смог воссоздать бы и сам Эркюль Пуаро.
Утром, когда я проснулся, дислокация была следующая. Справа от меня вместо Саши Лазарева, спал другой Саша – Вислов. На койке слева спали Сережа Островский с одной из некрасивых девушек. Вторая девушка дремала в кресле. Саша Лазарев храпел на диванчике у самого лифта.
О том, что происходило ночью, никто не помнил. От проклятой фетяски болела голова. Вот и догадывайтесь сами, что произошло в ту ночь. Мне кажется, что без Пуаро и мисс Марпл не обойтись…
Впрочем, вот как вспоминает ту ночь все тот же Сергей Островский:
«Я помню, что произошло на моей кровати. Я устал и от фетяски и от девушек.  Хотелось просто спать.  Поэтому мы, как есть одетые, повалились на кровати и кое-как заснули.  Утром  на рассвете одна девушка проснулась, оглянулась и вспомнила, что где-то в Киеве у нее есть дом родной. Разбудила меня, подругу и потребовала проводить до выхода из гостиницы.

В коридорах было пусто.  Все спали. В лифте мы спускались втроём.  Меня подташнивало, я смотрел прямо перед собой.  На первом этаже двери лифта открылись в залитый утренним киевским солнцем холл гостиницы.  Там было пусто.  Но непосредственно перед лифтом стоял замначальника театра капитан второго ранга Владимир Аркадьевич Селин!  Он посмотрел на нас, но видимо честь моряка в нем взыграла, и он нас пощадил.  Мы молча прошли мимо него. Девушки тихо покинули гостиницу.  Я обернулся.  Селина уже не было.   Я пошёл досыпать и обнаружил в номере картину примерно такой как ты описал.  Но уже без девушек…»

ФЕДОР И АЛЬМА

Театр Советской армии собирался открыть гастроли в Одессе спектаклем «Идиот». Пришли две машины с декорациями, которые солдатам Команды актеров-военнослужащих предстояло разгрузить. Было очень жарко и рядового команды Дмитрия Комиссарова послали в магазин с наказом без лимонада не возвращаться. Он вернулся с лимонадом. Это был розовый лимонад для диабетиков на ксилите и сорбите.
От него у всех  начался страшный понос. Легко ли разгружать машину, поминутно бегая в единственный бетонный сортир, который уже кем-то занят. А под ногами вертятся,   норовя укусить, местные  маленькие собачки Федор и Альма.
Я сорвал гроздь винограда и предложил песикам. Они с радостью стали рвать зубами спелые сентябрьские ягоды изабеллы.
В тот же вечер Федор и Альма явили себя во всей красе. Когда Владимир Зельдин, исполнявший роль негодяя  Тоцкого, произнес: «Не пора  ли нам в "птижоты" поиграть?», из-за кулис вышли Федор и Альма. Федор нес в зубах огромную крысу, которую положил к ногам Народного артиста.
Нужно ли говорить о том, что выход театральных собачек вызвал фурор и долгую овацию зрительного зала.

ОДЕССА

По увитому виноградом дворику Одесского театра русской драмы, вразвалочку, как куры, ходят крысы. Прогнать их могут только отважные Федор и Альма, крохотные бородатые местные собачки.
Одесса – этот облезлый южнорусский Париж - поражает картонной роскошью своих декораций, фантастически-прекрасным оперным театром, платанами и высоченными рожковыми деревьями на углу Дерибасовской и Ришельевской, где «у бабушки старушки шестеро налетчиков отобрали честь».
И конечно одесситы. Одесситы! На привозе подходит портовый парень: «Джинсы нужны? А телочку пилить будешь?» В очереди за бычками: «Дама, почем ваши бички? А за десять рублей? Тетя, шоб ты скисла!»
После репетиции прогулка с помощником режиссера Леночкой и  мебельщиками Команды Фалком и Комиссаровым по Одесским паркам. Леночка кажется в меня влюблена.
Потом обед в гостях у Леночки: горячие бублики и обжигающий желтый бульон из куриных кубиков. Фалк и Комиссаров цокают языками – вкусно! Поднимают домиком брови, сводничают.
После спектакля опять в гости к Леночке, она благородно приглашает меня в свою гостиницу  принять душ,  в нашей гостинице в восемь вечера выключают воду. Долгое двусмысленное чаепитие. Беседа о Фрейде. Каким-то образом мне удается объяснить, что я не могу остаться. Я люблю другую, и любим! Я слишком хорош собой и красив душой, чтобы воспользоваться Леночкиной беззащитностью.
Возвращаюсь к себе по пустынной темной Дерибасовской. В руках несу Леночкин подарок – пять стеклянных баночек с укропной солью. У гостиницы меня останавливают шесть милиционеров. Я солдат в гражданке - без денег и документов?!
 – Что это у Вас? Один из милиционеров нюхает и пробует содержимое баночек. Я иду ва-банк, устраиваю истерику, что мы здесь на гастролях, что я известный актер, а у меня завтра репетиция, что мы можем подняться в гостиницу, где мои документы, но тогда…
Меня отпускают. Ух… Вот я и в гостинице.
Но…
 Если в восемь воду выключают
Значит, мне не пить сегодня чаю…
Можно умереть не просыпаясь,
И душа как девочка слепая
Словно в полусне перебирает
Бусинки воспоминаний…


Александр ВИСЛОВ

СВЕТЛЫЙ БЫЛ ЧЕЛОВЕК ИЛЮША МИХАЙЛОВ

Вставляю свое лыко в строку этих душевных souvenirs по просьбе их автора, призвавшего меня написать об Илюше Михайлове, нашем «однополчанине» по Команде актеров-военнослужащих ЦАТСА. Я бы, наверное, долго размышлял, с чего начать, но благо автор и здесь подмогнул, дал  точку отсчета, введя героя нижеследующих сбивчивых строк эпизодическим персонажем главы о Купавне.
Странное дело: сорок лет прошло, столько всего произошло и напрочь забылось, а эту историю про поездку к родственникам Леши Зверева в Купавну я отчего-то помню очень хорошо.  Не саму поездку , а именно рассказ про нее, на следующее армейское утро, в нашей «командной» курилке. Словно бы позавчера это было: два моих добрых друга, Леша и Сережа Островский, вдохновенно и наперебой рассказывают о самогонном аппарате Дяди Бори и его волшебном крантике, не забывая при этом  едко проходиться на счет нашего товарища Ильюши, на которого весь этот агрегат (а главное – его содержимое!) произвели, совершенно неизгладимое впечатление. Сам же Ильюша, хотя и ощущает легкую досаду по поводу столь неприкрытого подтрунивания, предпочитает вида  особо не показывать и, неловко возразив для проформы пару раз, смущенно признается в своем вчерашнем алкогольном  грехопадении с обезоруживающей детской улыбкой.   
 В компании двух дюжин молодых солдат-брандахлыстов,  Ильюша (а его в основном именно так и именовали, чрезвычайно шел к нему этот срединный мягкий знак) был далеко не самой колоритной личностью. Персонажей куда более странных и удивительных там хватало. А вот по части какой-то «нездешности», какого-то абсолютного несовпадения с окружающими временем, пространством и обстоятельствами бытия рядовому Михайлову, наверное, не было равных. Иной раз становилось совершенно непонятно: каким на хрен ветром его сюда занесло?! Такого доброго, белобрысого, беззащитного. Что он здесь делает? – не в армейском  коллективе даже, а в этой конкретной эпохе, в этой  дряхлеющей империи, начавшей уже тогда исподволь распадаться под бодрые советские песни, периодически доносившиеся до нас с Большой сцены во время пышных «датских» концертов.
Идеальным местом для него мне видится заэкранье киносказок Птушко и Роу – там бы, полагаю, он бы весьма комфортно себя чувствовал со своей внешностью пейзанина-пастушка, со своей верой в гармонию мира, с мягко ироничным взглядом на всё и вся. Ильюха шел, а точнее сказать, брел по жизни, как казалось, с великолепным равнодушием ко всему, что в ту пору составляло для многих из нас ее главное содержание – перестройка, гласность, первые ночные видеопросмотры в квартире Саши Лазарева…   Были лишь  две вещи на свете, к которым Илья относился по-настоящему всерьез, а именно актерская профессия и выпивка.
Мальчик из актерской семьи,  студент Щепкинского училища, со второго курса которого он был выдернут в ряды СА, наряду со всеми нами 1965/66 г.р. Нам не повезло (или, наоборот, повезло) попасть под отмену институтской отсрочки.
Не берусь судить, какой бы в итоге мог получиться из Ильюхи артист, но Щепка – это  был, безусловно, правильный выбор. Так и вижу его на старейшей московской  сцене в каком-нибудь «Горе-злосчастьи» или  «молодого купца» из пьесы А. Н. Островского «Не в свои сани не садись».
Но увы… Сначала было весело: та ритуальность, подлинное священнодействие, с коей Ильюша подходил к выпивке была трогательной – сбор денег (непонятно откуда, но они раз от разу как-то изыскивались), рисковый поход в магазин в качестве «гонца», откупоривание, разливание, первая рюмка, умиротворенность, вторая рюмка, повышение тонуса, третья рюмка…
В каком бы цеху, кабинете или ином помещении огромного театра не происходило празднование чего бы то ни было – там непременно восседал Илья Михайлов с рюмкой в руке и смущенной улыбкой на лице. У него в этом смысле имелся какой-то поразительный нюх.
Если поначалу, в первые командные месяцы, он, кажется, едва ли не единственным из нас выходя на громадные цатсовские подмостки даже в массовых сценах, не забывал прилежно накладывать на лицо гримировальный тон, то к концу военной службы какой-то из выходов мог быть запросто им пропущен. Одним солдатом больше, одним меньше – какая к черту разница?! Гуляем, друзья!.. Можно выпить «тройного» одеколона!
А может быть, все дело было в том, что он сыграл Флинса. Маленькую, почти бессловесную роль сына Банко в трагедии В. Шекспира «Макбет».  Режиссер Унгуряну доверил артисту команды Михайлову, который подошел к этому назначению с максимально возможной ответственностью.
«Во избежанье пагубных последствий Флинс сын его,  который едет с ним, Разделит ту же участь…»,- провозглашал своим характерным неподражаемым тембром голоса Макбет -  народный артист России Владимир  Сошальский, приговаривая к смерти «славного Банко» вместе с его отпрыском. Все же недаром, наверное, много веков бытует  легенда о том, что «Макбет», взятый в репертуар, приносит театру несчастье.. «Пагубных последствий» мистического шекспирова творенья, возможно, не смог избежать и наш друг Ильюша, который – с его мертвенной бледностью и «пугливыми шагами», словно бы заранее обреченный на заклание, был в этом спектакле  одним из наиболее заметных и точных образов.
Очень жаль, что так нелепо и бестолково сложилась жизнь. Юность, как мы все хорошо помним, это возмездие. В Илюхином случае загадочная фраза Блока обретает смысл и подлинно трагическое – уж извиняйте за пафос – звучание.
Но на печальной ноте заканчивать все же не хочется. Была у Ильи одна удивительная особенность – его чрезвычайно увлекала  игра в фонетическое жонглирование. Путем переставления букв во фразах и словосочетаниях возникала некая совершенно блистательная абракадабра. Совершенно новое звучание получали некоторые спектакли текущего репертуара. Так, к примеру, «Комическая фантазия» становилась «Фонической кантазией», а «Белая палатка»  - «Пелой балаткой». А вышеназванные Дима Фалк и Дима Комиссаров нарекались Фимой Далком и Кимой Домиссаровым - но лично меня, Вашу Сислова это приводило в восторг.
Умер он молодым.
Шери бинель, Ильюха… Дошли помой!
Светлый был человек Илюша Михайлов.
С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Я демобилизовался из Армии и вернулся в ГИТИС, чтобы дальше учиться на театроведа.
Первая на ком остановился мой взгляд, была красивая девушка с длинными пепельными волосами и карими газельими глазами. Она пробиралась к туалету сквозь строй курильщиков. На девушке был красный замшевый костюм, который  ей очень шел.
«Я на ней женюсь!» - подумал я. Вспомнилась строчка Гумилева: «девушка с газельими  глазами моего любимейшего сна».
«Мне на вашем курсе эта девушка нравится!» - сказала мне моя подруга Катя Габриэлова. « Мне тоже!» - ответил я.
Мой друг Саша Вислов, тоже заметил прекрасную незнакомку: «Давай, Леха!» - благословил он.
Познакомились. Аня Бобылева.
В то время принято было загружать студентов профессиональной практикой. Это были счастливых  две недели полного безделья, фактически вторые каникулы. Назавтра мы были  абсолютно свободны.
«Давай поедем ко мне пить спирт – неожиданно предложила хрупкая Анечка, - у меня есть спирт».
Долго ехали на промерзшем автобусе.
Спирт пить мы не стали, а телефон все время трезвонил. Ане звонили все ее подруги. А девушки Катя и Оля вообще вскоре примчались в гости.
Они почему-то улеглись на диван и укрылись по самую шею пестрым  пледом. Тут с работы вернулась Анина мама Людмила Семеновна. И разогнала весь малинник.
На следующий день я и Аня отправились на птичий рынок.  Аня хотела купить морскую свинку, и даже успела имя ей дать – Васька. Свинок на Птичьем рынке, увы, не было. Зато я впервые поцеловал ее. В щечку.
Аня была одета в тяжелый овчинный полушубок и теплый островерхий башлычок. Был очень сильный мороз. Особенно мерзли ноги.  Анечка оживленно болтала, рассказывая что-то про своих родственников и ухажеров.
Хорошо еще, что мы зашли в булочную погреться, и съели горячих вкусных бубликов.  Сейчас их, несмотря на изобилие разных хлебопекарных изделий, не  делают, (то ли мука не та, то ли мастера перемерли). Купили еще один бублик, он достался упитанной рыжей  собаке . Что ж, пусть поест бедняжка.
И вот обледенелый автобус уже везет нас на Савеловский вокзал, возле которого находился, да и сейчас находится Анин дом, только буквы «Слава КПСС» сняли. Я растирал ей ноги спиртом, они были просто ледяные.
Вскоре Аня познакомила меня со свое бабушкой Бетти, затем и с отцом,
Леонидом  Евгеньевичем.
Мы подали заявление в загс.
Мы были веселы, счастливы, талантливы. Казалось, что так будет всегда…
Но «судьба последу шла  за нами, как сумасшедший с бритвою в руке».

БАБУШКА БЕТТИ

Разыскивается Бася Нафтуловна Мэр, она же Берта Антоновна Бобылева, она же Берта Анатольевна Бобылева, подпольный миллионер. - Вероятно, так выглядело бы объявление на доске «Их разыскивает милиция», если бы бабушка Бетти, бабушка моей жены, куда-нибудь пропала.
Давным-давно, в Одессе,  в семье старого еврейского сапожника Нафтула родились три дочки: Бася, Ляся и Муся. Старый Нафтул держал явочную квартиру для Лазаря Кагановича, что не раз выручало сестер Мэр в годы репрессий.
Берта вышла замуж за архитектора Евгения Бобылева, ставшего впоследствии главным архитектором Гипроторга. Во время войны бабушка следом за мужем отправилась на фронт. Дед  вывез из Германии трофейные «сокровища» и Берта стала подпольной «миллионершей»: картины, антиквариат и все такое прочее.
У Берты родились двое детей – дочь Татьяна и сын Леонид. Любимым занятием Берты было  рассказывать, сколько всего она дала своим детям. В эти минуты бабушка Берта примеряла на себя корону короля Лира. Она любила призвать к себе дочь Татьяну и объяснять ей, что думы не покидают ее: «о каждой копейке, о каждой тряпке».
Меня бабушка Берта любила, главным образом потому, что я мастерски делал ей уколы инсулина, у старушки был тяжелый диабет.
Вскоре мы с Аней поженились, не знаю, как называется бабушка жены, но бабушка Берта чувствовала себя главной на нашей с Аней свадьбе. Берта объясняла всем, что она «старый солдат». На шее у нее развевалась белая газовая косынка.
Потом мы с Аней жили вместе с Бертой на даче. Она демонстрировала удивительные чудеса еврейской хозяйственности. Так, например, она готовила из одной курицы четыре блюда: жареные ножки, котлеты из грудки, бульон из костей  и фаршированную белой булкой шею. Съели мы с Аней все это за один раз, так как отсутствием аппетита не страдали.
Кончилось все тем, что Берта отравила Аню рыбой, которая была «такая свежая, что об ногу билась».
Однажды  она обвинила Аню в том, что та вскрыла ее шкафчик, с помощью столового ножа. Чудом пожар ссоры удалось погасить.
В один ужасный день нам позвонила, снимавшая у бабушки Берты комнату азербайджанская девушка Вэфа. Старуха обвиняла ее в том, что она украла у нее махровое красное полотенце и нашила из него шапочек. Вскоре бабушка Берта оказалась в Ганушкина. Через две недели она умерла.
И что самое интересное, мне ее до сих пор не хватает.

ПРОСТО ТАК

Это было наше свадебное путешествие. Мы жили в латышском поселке Пабожи. Желтое здание вокзала было крошечным. Ржавые железнодорожные пути заросли камнеломкой. Это вам не Юрмала. Здесь проводили летние отпуска коренные латыши. Перед домом было шоссе, за ним дюны, за дюнами – море. «Эй, Рус, не ходи в море, там холера!» - кричал нам вечно пьяный хозяин дома. Но нам было плевать на все, мы часами качались на волнах и занимались любовью на песке. Однажды хозяин угостил нас салакой собственного копчения. Всю ночь меня и Аню мучил изнуряющий понос, мы толкались у деревянного сортира. Но, слава Богу, дело было не в холере, а в салаке.
По утрам мы надолго уходили в наполненный янтарным светом сосновый бор. Я занимался тем, что убивал слепней, а хозяйственная Анечка набирала литровую банку черники. После обеда мы в нашей мансарде, потолок которой украшало деревянное солнышко, а стену портрет «солнца Латвии» – актрисы Вии Артмане, читали вслух «Трое в лодке, не считая собаки»,  потом шли в соседний поселок Саулкрасты за теплой копченой курицей, переходили по мосту речку Гауя и крестились на белую лютеранскую кирху.
Хозяйка делала вид, что не понимает по-русски, хотя и провела двадцать лет в сибирской ссылке. Правда иногда она улыбалась и бормотала что-то вроде: «Свояки, свояки…». Еще в доме жили пес Шарикс, который был очень лохмат, и настолько стар, что не лаял, а кашлял, и кот Цезарс, который все время терся об меня горячим задом и кричал хриплым басом: «Мао! Мао! Мао!»
Мы очень любили друг друга. Я не стану писать дальше. Вместо этого я вспомню прекрасное стихотворение хорошего поэта Бориса  Чичибабина. Оно и станет финалом этого маленького  рассказа. Лучше я все равно не напишу:

"Улыбнись мне еле-еле,
что была в раю хоть раз ты.
Этот рай одной недели
назывался Саулкрасты.
Там приют наш был в палатке
у смолистого залива,
чьи доверчивы повадки,
а величие сонливо.
В Саулкрасты было небо
в облаках и светлых зорях.
В Саулкрасты привкус хлеба
был от тмина прян и горек.
В Саулкрасты были сосны,
и в кустах лесной малины
были счастливы до слез мы,
оттого что так малы мы…
Нам не быть с мечтой в разлуке.
На песок, волна, плесни-ка,
увлажни нам рты и руки
вместо праздника, брусника.
Мы живем, ни с кем не ссорясь,
отрешенны и глазасты.
Неужели мы еще раз
не увидим Саулкрасты?"

ШОТЛАНДСКИЙ ЛОСОСЬ, ИЛИ ДОЛБАНАЯ ЛЭДИ.

Разгар перестройки. Вегетарианские и совершенно нищие Горбачевские времена. Но весь мир, кажется, полюбил русских. Британо-американская драматическая организация приглашает на театральный конгресс маленькую советскую делегацию. В составе делегации ректор ГИТИСа Сергей Исаев, Народный артист СССР Олег Табаков, педагог музыкального театра Розетта Немчинская и двое вчерашних выпускников ГИТИСа: Сережа Островский и я. Это такой зов времени -  ко всему подключать молодых.
В аэропорту Хитроу нас уже встречают. Первое впечатление – все вокруг пахнет духами и фруктами. Полное ощущение, что у меня обонятельные галлюцинации…
Нас поселяют в студенческом общежитии в двух шагах от Гайд-парка. Мы отправляемся на заседание конгресса. Идем краешком Гайд-парка. Жарко, тридцать пять градусов в тени. Месяц не было дождя. Зеленая трава газонов превратилась в желтый сухой бобрик…
Заседание конгресса очень скучное. Розетта Немчинская делает доклад. Переводит Сережа Островский. Розетта не довольна тем, как он переводит, - не эмоционально!
Фуршет. Ко мне подходит маленький смешной человечек в очках и протягивает мне три куриных шашлыка, со словами: «Здесь на Западе, если Вам что-то дают, надо брать! Здравствуйте, вы сын Натальи Алексеевны Зверевой? Вы на нее очень похожи!»
Это Сюня Коган, бывший мамин ученик, режиссер и владелец русского ресторана «Борщ и слезы».
«Я подданный Ее Величества» -  то и дело повторяет Сюня с гордостью. «Сюня, Вы мне не поможете? - говорю я, - меня просили купить куклу Барби». Сюня отвечает: «Конечно!», и я даю ему деньги.
После фуршета идем гулять по Лондону. Особняки из декоративного ярко-красного кирпича с белыми колоннами. Магнолии! Какой там Туманный Альбион… Это же южный город!
Гуд бай, Пикадили, гуд бай Лейстер Сквер. Мое сердце покоряет маленький Сент-Джеймс парк, где серебряные ивы полощут длинные ветви в сонном пруду, а дети кормят разноцветных уток-мандаринок печеньем. Я бы тут задержался, но Розетта Немчинская требует, чтобы ее отвели в магазин, где можно купить «электрическую убивалку для комаров». Наконец, после долгих поисков, мы покупаем фумигатор в лавочке у старого индуса.
Вечером Сережа и я приобретаем бутылочку сладенького винца «Лейбфраумильх» и распиваем ее на газоне рядом с общежитием. Нам становится весело, и мы поем все русские песни, которые помним.
На следующий день опять скучное заседание конгресса. Потом опять гуляем по городу. Из любопытства заходим в баснословно дорогой магазин «Хэрродс», где отоваривается королевская семья. Любуемся розово-багровым великолепием колбасного отдела. Я вспоминаю голодную Москву, и меня начинает тошнить.
Вечером мы идем на прием к нашему спонсору – леди Долбани. Она живет в двухэтажном домике на берегу канала. Леди Долбани и какая-то пожилая дама сидят в шезлонгах за круглым столиком во дворике особнячка. Нас представляют. «О, вы из Москвы! – говорит пожилая дама. – Мой муж очень любил Москву!» «А кто был Ваш муж?» - интересуемся мы. «Эдуардо де Филиппо». - отвечает дама улыбаясь.
Всех зовут к столу. На столе красуется огромный лосось, обложенный румяным мелким картофелем. «Н-у-у-у, долбанная же ты леди, - голосом кота Матроскина говорит Олег Палыч Табаков, - теперь придется всю эту… фигню… съесть». Съедаем…
Следующим утром Сережа и я улетаем в Москву. Я встречаюсь с Сюней Коганом. Он вручает мне куклу Барби и отдает деньги. «Вы мне ничего-таки не должны - говорит он, – купите на эти деньги бутылку хорошего виски для моего учителя Леонида Ефимовича Хейфица».
Такси опаздывает. Наконец приезжает такси – раздолбаный пикап. За рулем обкурившийся травой пакистанец. Каким-то чудом мы успеваем в аэропорт. Я произношу историческую фразу: «Все-таки хороший город, даже жалко уезжать…»
В самолете  всю дорогу нагло сидим в пустом бизнес-классе.
Прилетели. Мы с Сережей идем в дьюти-фри. Вместо дорогого виски мы покупаем Хейфицу маленькую бутылку дешевого джина, а себе берем пиво.
Прямо из Шереметьева еду на дачу.
Раздаю всем подарки: отцу джинсы, маме печенье, теще крем, жене Анечке белые кроссовки - они ей малы. Но, слава Богу, она не сердится и, целуя меня, говорит: «От тебя пахнет заграницей!»
Наконец-то я вернулся к тебе моя бедная, нищая родина. Я счастлив, я засыпаю, и снится мне Лондон…   

АРЕСТОВАННЫЙ СВ.

Однажды молодой датский режиссер по имени Пир возмечтал овладеть системой Станиславского. Жить в Москве ему было негде и он поселился у нас с Аней. В благодарность он решил подарить нам поездку в Данию…
У замка Розенборг доцветают последние розы, а нам пора уезжать из пряничного Копенгагена в ноябрьскую Москву.
На вокзале нас как будто специально поджидают трое пьяных датчан:
-Уве, Тюбе…
-Ви донт спик дэниш!
-Уер дид ю кам фром? Фром Скотланд? - На моей жене Ане английское классическое пальто с клетчатой подкладкой, подаренное нашим датским другом.
-Фром Рашша!
-Ит из анпосибл, бикоз Рашша из э призон!
-Шейкспир сэд Дэнмарк из э призон!
Пожимаем друг другу руки, и мы с Аней садимся в старенький, сталинских времен спальный вагон, единственный, который идет из Копенгагена в Москву.
Его все время отцепляют, прицепляют, грузят на паром, и мы плывем в Германию. Утром нас будит громкий женский голос:
-Этот фагон не может ехат по земле Германии. Он фообще не может ехат! Он арестован! Положите фаши фещи в домик. Фечером вас посадят ф поезт «Берлин-Москфа».
Сюрприз!!! Датчанам, значит, все равно, а у немцев ушки на макушке. Визы нет, воды нет, из еды только маленький красно-белый пакетик леденцов. Но мы в Германии!
Целый день мы как сумасшедшие прогуливаемся по Унтер ван Линден. Сосем красные леденцы и писаем в кустах у Бранденбургских ворот. А ведь без визы можно попасть в полицию!
Гуляем вдоль Шпрее, поднимаемся на пузатую телебашню. Своими глазами видим, как ломают Берлинскую стену!
Вечереет, идем на вокзал. Там царствуют цыгане, стелют на пол одеяла, делят краденые деньги. Почему то становится страшно.
Наконец загружаемся в синий поезд «Москва-Берлин». Через десять минут мы уже жадно жуем румяные пирожки с капустой, которыми нас угощает соседка по купе, и запиваем халявной пепси-колой. Скорее домой из ужасного капитализма, в Москву, в Москву, в Москву. Там холодно, но все люди добрые. Там ждут, не дождутся нас родители.

КЕША И КУТЯ.

- Плохая кошка! Плохая! Нельзя! – кричал я, пока маленькая дымчатая кошечка носилась по перилам балкона, гоняясь за зеленой птичкой. Птичку отобрали, кошку отодрали.
Вообще-то кошка была хорошая, просто жила страстями. Кеша появилась у нас в доме неожиданно. Одним прекрасным воскресным утром жена сказала: «Хочу котенка!» Через десять минут раздался звонок. Звонила профессор Инна Натановна Соловьева. «Аня, выручайте, мне котят некуда девать, никто не берет».
Через час мы уже стали обладателями крохотного серого комочка, который получил, несмотря на хорошее происхождение, блатное имя - Кеша, и везли его на троллейбусе домой.
В тот же вечер мы ушли всей семьей в театр, а когда мы вернулись домой, то нашли под диваном испуганного котенка с совершенно затекшими лапками, он не ходил, а еле ползал по полу. Помог интенсивный массаж.
«И растет котенок там, не по дням, а по часам»…
Кеша просыпалась рано. В семь часов горячий шершавый язычок начинал вылизывать ваш нос, а потом — кошечка пом-пом-помкала мягкими лапками вас по щекам. Пора вставать, впереди прекрасный длинный день, полный ласк и игр. Сначала игра в «ловите этого кота», когда за Кешей, выгнувшей спину и распушившей хвост гоняются по всей квартире, потом легкий завтрак, после чего я надеваю на руку перчатку и начинается упоительный сеанс жестокой борьбы, кусания и царапанья. Потом – короткий сон на спине, с задранными четырьмя лапами. И снова игры, прятки, ловля шуршащих бумажек и прыгучих хозяйственных резиночек, охота на заоконных голубей, вкусные перекусы.
Кеша очень любила дачу. Часам лазила вверх-вниз по старым яблоням и трогала проходящих внизу людей мягкой лапкой. Охотилась на птиц и мышей. Пряталась и ждала, пока весь дом не начнет бегать по участку с криками «Ловите этого кота!». Словом прекрасно проводила время. Ласкова и весела была необычайно.
Пропала Кеша неожиданно. Как я уже говорил, жила она страстями. Пришел неизвестный кот, и увел ее куда-то. Больше мы ее не видели. Горю не было предела.
После Кеши была у нас еще одна кошка – Кутя. Приобрели ее в подземном переходе. Внешне, точная копия Кеши, но только внешне. Помню, когда родители переезжали на новую квартиру Кутя три дня провела у меня. Все это время она мелкими перебежками передвигалась по квартире, гадила всем в тапки, шипела из каждого угла, а ночью упала с вешалки, куда неизвестно зачем полезла. Кутя была настоящая ведьма, прожила с нами четырнадцать лет, и не было от этого никакой радости ни ей, ни нам…
Мораль очень проста – одну и ту же кошку нельзя завести дважды.

СОН.

Мой дядя, младший брат моего отца, Борис, тяжело заболел и загремел в больницу. Следующей ночью мне приснился сон.  Я, и мой двоюродный брат Митя, идем по покрытому сухой травой полю. Митя ведет за собой велосипед. Мы пробираемся сквозь сухую траву к маленькой реке и переходим по деревянному мостику реку. За рекой гора.
Я отчетливо понимаю, что на горе – другой мир. Мы поднимаемся вверх по выстланной досками дорожке. На вершине горы стоит большая пятистенная изба. Мы входим в  просторную горницу, где за простым деревянным столом сидит какой-то человек. Я чувствую, что это наш далекий предок. И он не поднимая глаз, начинает спрашивать нас: «Ну как там Боря? Как там Толя». Я просыпаюсь в холодном поту.
На следующий день дяди Бори не стало.


ДЕДУШКА ЛЕНЯ.

Мой тесть, Леонид Евгеньевич был человеком незаурядным, ярким, талантливым, но совершенно не реализовавшимся в жизни. Когда Лене было 17 лет, он страшно разругался с отцом и ушел из дома. Ничего удивительного в этом нет, отец, советский номенклатурный чиновник, тиран и деспот, хотел, чтобы сын учился на военного переводчика, делал комсомольскую карьеру, жил по строгому распорядку: вставал в шесть и ложился спать полдесятого, да еще и  волочил на себе могучее дачное хозяйство. А Леня хотел писать стихи, слушать джаз, носить пышный кок и узкий галстук с обезьянками, играть в волейбол, ухаживать за девочками и ругать «Софью Власьевну» - Советскую власть.
Какое-то время Леня жил у тетки, но ему надоело зубрить китайский, он завалил сессию, и загремел в армию. Из армии он ухитрился сходить в шикарный отпуск, дав сам себе телеграмму о смерти матери. Узнав об этом, мать упала в обморок. Дембельнувшись, Леня нигде постоянно не работал, а вербовался в геологические партии разнорабочим, путешествуя таким образом по бескрайней стране, воображая себя то Левингстоном, то Стенли. В одной из таких партий он по уши влюбился в рыжеволосую пышнотелую хохлушку - геологиню Людмилу, которая была на голову выше него.
Леня долго осаждал эту непреступную крепость. Ухаживать Леня умел. Он читал Людмиле стихи:
«Падают листья, звеня как монеты,
Золотом выстелив лоно планеты…»
и водил любившую покушать невесту в ресторан ЦДЛ, куда попадал с помощью друзей-литераторов, среди которых были молодые Евтушенко и Рождественский, ценившие Ленин поэтический дар.
Людмила сдалась. Чтобы обеспечить молодую жену, Леня чудом устроился работать снабженцем в какой-то могучий оборонный НИИ, где его очень ценили за ловкость, обаяние, остроумие, а главное за  остап-бендеровскую хватку в делах.
Через четыре года родилась дочка. Все бы ничего, но Леня крепко выпивал, обвиняя в этом «Софью Власовну», Советскую власть, которая  «мешала ему дышать». Один раз напился так, что потерял чужую машину, которую ему одолжил приятель. Дочкой он интересовался мало, целовал в макушку и уводил в детский сад, пугая, что отдаст ее «чертям в преисподнюю», если она будет плохо себя вести. Вечерами маленькую Анечку из садика забирала мама, так как Леня «зависал» в ресторане ЦДЛ. Людмила, ставшая к тому времени доктором наук, злилась, но терпела…
В свое время я предложил тестю написать книжечку «С кем я выпивал». Список получался объемный, начиная со знаменитого писателя Юрия Карловича Олеши, (у него никогда не было денег, и Леня угощал старика коньячком в кафе «Националь») и кончая космонавтом Германом Титовым, (последний предпочитал пиво).
Начались скандалы в семье, и Леня поменял стратегию: он перестал напиваться, а просто всегда - и дома и на работе, был маленько «под мухой», оставаясь при этом ясным умом, энергичным и остроумным. К тому всегда был элегантен и подтянут, (за исключением летнего отпуска, когда он неизменно облачался в грязные замшевые шорты, рваную гавайскую рубаху и капитанскую кепку). Был также хорош собой, лицом (бровки домиком) смахивая на Шарля Азнавура.
Начались перестроечные времена. Оборонка накрылась медным тазом. Зарплату в НИИ не платили по три месяца.
Горбачев боролся с алкоголизмом. Доставать шнапс стало негде. К счастью теще удалось раздобыть большую бутыль геологического спирта. Восторгу деда Лени не было предела. На радостях он развел спирт каким-то гадким сиропом и разлил по висевшим на стенах кухни деревянным гуцульским фляжкам, которые протекали. По обоям заструились сладкие ручейки. Дед Леня крепко спал на кухонном диване и ничего не заметил. Так весь спирт и вытек!
Когда родился внук Ванечка, дед Леня объявил, что вырастит из него спортсмена, и лично будет заниматься с мальчиком теннисом. Это было стопроцентное вранье. Все воспитание внука сводилось к тому, что дед Леня утром подзывал Ванечку, целовал его в макушку, говорил «О, солнцезарный мой!», и начинал противным голосом спрашивать, не беспокоит ли Ваню «рудимент». Маленький Ваня плохо понимал, о каком «рудименте» идет речь, но догадывался, что ему говорят нечто обидное. Через пять минут они с дедом уже орали друг-на-друга, и приходилось их разнимать.
Впрочем, надо признать,  дед Леня умел совершать  настоящие подвиги! Так, когда ребенок буквально помирал, заразившись в детсаде тяжелым иерсинеозом, он нашел некоего, единственного в Москве потрясающего врача, и тот Ваню спас!
Больше всего Леня любил дачу, природу, лес. Он устраивал настоящие праздники, вывозя меня и Аню на машине в Серебряный Бор, Ботанический сад или под маленький деревянный городок Юхнов за земляникой. В дороге всегда было о чем поболтать, дед Леня знал все, и подхватывал любую тему: о Канте, о Сократе, о Розанове, о Бине Кросби, Битлз, о Кронштадском мятеже. И т.д…
На даче дед вставал в шесть утра и в одних плавках нежился на солнышке, потягивая кофе «креже», наполовину состоящий из коньяка. После завтрака возился с лучшим другом, полусумасщедшим гениальным механиком дядей Радиком починяя «Жигули», или уходил к соседке дегустировать самогон, запивая его козьим молоком.
Всю свою жизнь дед Леня мечтал об одном – выйти на пенсию. Как только ему стукнуло 60, он уволился с работы и целыми днями смаковал рюмочку,  слушая «Эхо Москвы». Или плевался в телевизор, по которому показывали Зюганова. Правда добывал продукты и готовил обед - таких вкусных котлет я не ел больше ни у кого!
Теща Людмила Семеновна долго этого выносить не смогла. Она засадила Леню нянчиться с Ваней. Дед Леня утром приезжал к нам, дожидался, когда я и Аня уйдем на работу, включал на полную мощность какую-нибудь политическую передачу по телевизору и садился в кресло. На внука  внимания не обращал. Зато водил его гулять, и кормил обедом, - готовил китайское блюдо «хэбоз»,то есть  бросал на сковородку все объедки из холодильника и заливал  все это яйцом. «Хэбоз» обычно подгорал, пока дед наслаждался тем, как Новодворская ругает «комуняк». Когда я приходил с работы, красные от натуги дед и внук отчаянно из-за чего-нибудь ругались.
Очень тяжело он пережил раннюю Анину смерть…
Дед Леня перенес несколько инсультов. Давление у него вечно было 200 на 100.  После очередного  инсульта тормозила речь и отказали левая нога и левая рука.  Леня хорохорился и говорил, что будет заниматься лечебной физкультурой и еще сядет за руль. Куда там, еле-еле доходил с костылем до туалета. Так он провел два года. Из всех радостей жизни осталось одно «Эхо Москвы». Читать не мог. Когда случился последний инсульт, до больницы его довезли, но прожил он недолго.
В гробу он лежал какой-то моложавый, с улыбкой на устах, ни одного седого волоса, красивый необычайно. Успокоился, беспокойная душа. Пусть земля ему будет пухом.
Ведь он очень любил всех нас, по-своему как умел своим эгоистическим сердцем, а мы любили его.
Кстати, после деда Лени осталась потрясающая библиотека.  Просто удивительно, сколько же этот человек читал и знал, особенно о философии!

МОЛОЧНАЯ КУХНЯ, ИЛИ ГУД БАЙ, АМЕРИКА!.

Шел 1991 год. Моя жена Аня отходила первую половину срока беременности. Питаться она из-за токсикоза могла только оладьями, которые я каждый день жарил в огромных количествах. Однако мне предстояло на месяц отправиться командировку в Америку. Ехать не хотелось. Кто будет жарить жене оладьи?
Острое нежелание ехать, нервотрепка с получением билета, три бессонных ночи. Задержка рейса. Рыжий старый еврей приставал ко мне в самолете с вопросом, где в России можно достать красную ртуть. В аэропорту Кеннеди у меня закончились сигареты. От всего этого у меня начала серьезно ехать крыша. Начался бред и галлюцинации: две девушки пытались отравить меня с помощью обычной зажигалки:
- May I flame my cigarette?
- Oh, yes, how handsome you are!
Негры полицейские следили за мной. Я выхватил из рук девушки радио и раздавил ногой. Полицейские вмешались. Они посадили меня в патрульную машину, опросили кратко и, включив сирену с мигалкой, отвезли меня в психиатрическую больницу.
Там я познакомился с галоперидолом. Начались жуткие судороги, все тело ломало и крутило. Я упал, мне сделали укол, и я уснул.
На следующее утро я уже понимал, что играющие в покер негры - это не демоны, а обычные больные в пижамах.
Моя американская командировка закончилась, не успев начаться. В сопровождении двух ребят из советской дипломатической миссии я возвращался домой.
Дома меня ждали несчастные родители. Через день я и мой папа поехали в Ганушкина выяснять, что со мной происходит и что делать дальше. Осматривал меня лучший диагност, велел отменить галоперидол и сказал: «Это был классический дорожный психоз, забудьте и не вспоминайте».
Тем не менее, диссертацию я не дописал, не смог. Аспирантура кончилась ничем.
1 августа 1991 года у меня родился чудесный сын Ванечка. А уже 19 августа по Ленинградскому шоссе шли танки, начался путч. Было страшно…
Слава богу, через Анину подругу удалось достать целый ящик английской детской смеси «Сноубренд», который я на своем горбу притащил с другого конца Москвы.
Путч кончился, работы не было…
А Ванечка рос, у него начался экссудативный диатез. Целыми днями ребенок плакал и чесался. У него обнаружился также гипертонус, медсестра делала Ване массаж, крутила и месила его как тесто, он красный и диатезный, повисал у нее на руках, схватившись за ее пальцы. Гипертонус отступил.
Настала пора походов на молочную кухню. Каждое утро, напевая, чтобы преодолеть сон, я шел за молоком и ацидофильной смесью «малютка» через дворы детства. «Нам ли стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы…» - пел я, проходя через первый двор. «Вихри враждебные веют над нами…». - мурлыкал я, проходя через второй двор. «Третий Рим, я волчонок, я твой сосунок, бестолковый звереныш у каменных ног, я же вскормлен был волчьим твоим молоком, на щербатом асфальте, покрытом песком…» бормотал я, задыхаясь, стихи собственного сочинения, проходя через третий.
В очереди на молочную кухню стояли милейшие люди, а толстые нянечки в белых халатах были приветливы.
Однажды на обратном пути я встретил друга детства Митю Добрынина. Мы обнялись. «Представляешь, жена с ума сошла, - сказал он, - ребенка забрала и в Канаду уехала». «Приходи сегодня к обеду, выпьем по рюмочке!» - предложил я. «Я теперь почти совсем не пью. А за обед спасибо, это по нынешним временам роскошь».
Я зашел в магазин «Диета». Появлялись первые признаки рыночной экономики: конфеты «Золотой петушок», новозеландская баранина по 40 рублей, чебуреки с той же бараниной.
Работы не было, Ванечка рос…
И быстро дорос до серьезного прикорма. Была заграничная кашка с неприличным названием «Бледина», а потом и гречка, и мясо, и яблоки и картошка. Но Ваньку по-прежнему мучил экссудативный диатез.
Призвали знаменитого гомеопата.
-Мальчику не хватает креозота! – заключил он.
Дали креозот, диатез не унимался. Помогала только жуткая, желтая на вид гормональная мазь, которую, как в средние века, готовили вручную в аптеке.
Врач диетолог сурово заявил: «Продержите его месяц на воде, гречке и бананах!»
Легко сказать, ребенок все время хотел есть. «Дай, дай, дай хьиб!» - кричал он, когда гречка заканчивалась.
И все-таки диатез мы победили, помогла ацидофильная смесь «Малютка» из молочной кухни. Ваня выпивал два пакета, молочко доставалось Ане, невкусный творожок – дедушке.
Вскоре у меня появилась, наконец-то, работа. Я пошел служить завлитом в театр на Малой Бронной к прекрасному режиссеру Сергею Женовачу…
Что сказать…
Сейчас я старый, толстый и седой.
Аня умерла от рака.
Папа умер.
Ваня закончил МАРХИ и работает архитектором.
Молочных кухонь, кажется, больше нет. А вдруг кому-то нужна ацидофильная смесь «Малютка»?

О "КОЗЛИЗМЕ" В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ.

Где я только не работал: редактором на Мосфильме, менеджером по рекламе в кинопрокатной компании, начальником издательского отдела в Бахрушинском музее.
Но начинал свой трудовой путь завлитом Театра на Малой Бронной. Как-то пришли ко мне в гости два театральных художника: Юра Гальперин и Юра Хариков. Встреча получалась интересная: Юра Гальперин закончил работу над спектаклем «Идиот» и «накрывал поляну».
«Смотри, какую палитру накидали!» - говорил художник Гальперин, - «Белая краска – водка, коньяк тоже водка, но желтый. Редиска – малиновая,   огурцы зеленые, корейская морковка оранжевая». Захотелось попробовать беленькую, выпили по рюмочке.
Спектакль кончился, дверь отворилась, и в комнату вошел Парфен Рогожин – замечательный актер и великий знаток всего русского, Сергей Качанов. Мы хлопнули по рюмашке.
- Ты завлит, - сказал он – театр нужно переименовать в РУССКИЙ драматический театр, скажи директору.
- Нельзя, зрители привыкли, - ответил я.
- Толстой козел, у-у-у козлина! – поделился мыслью Качанов, Пушкин – козел, Гончаров
козел. Чехов козел. Интеллигент. Разрушитель.
- А кто не козел?
- Достоевский. Этот, как его, Лесков. Нашего черного козла Будулая мать резать будет, - продолжал Качанов не в тему, а может и в тему лекции. - Такой красавец, а толку от него нет, мать пост держит строгий, налила кошке молока, а палец облизала, уж как она потом кошку материла, у дочки жених некрасивый, а я говорю ничего, зато православный, ну ладно, я пошел, – выпалил все новости Качанов, и ушел.
Хлопнули, естественно, по рюмашке.
- Д-а-а-а… Не понимаю, как режиссеры с актерами работают. У них же вместо красок – актеры. Вот ты выдавил краски на палитру, а они живые, не в настроении. Хотел взять малиновую, а она уже синяя! Представляешь, – краска Качанов! – шутит Гальперин.
- Или краска Ирина Розанова, выпьет, цвет меняет… - засмеялся я.
- Ну ладно, по последней и домой, завтра допьем – подытожил Хариков – А то метро закроют.
Домой ехали отягощенные знанием…
 «Все-таки, Чехов не козел. Не разрушитель, а созидатель», - возмущался я.

МОЛИТВА, СОТВОРЕННАЯ В КРАСКАХ.

Жизнь катилась под откос. Обожаемая моя жена Анечка медленно сгорала от рака. Несмотря на несколько курсов химеотерапии пошли метастазы….
Кинопрокатная фирма, в которой я трудился, обанкротилась, и я оказался  без работы и без денег.
Я начал пить, чем дальше, тем больше. Отец стал следить за тем, чтобы у меня в карманах было пусто. Тогда я стал воровать водку в магазинах. Однажды напился так, что упал, разбил себе лоб, не мог встать, и домой меня принесли два дворника таджика с криком: «Аллах Акбар!»
Утром меня разбудил отец. «Леша, ты совершенно спился. Подумай об Ане и о сыне! Вот тебе, держи!» - он протянул мне газету, в которой ручкой было обведено объявление: «Иконописный центр «Русская икона 21 век» приглашает на курсы иконописи». Голова раскалывалась. Я смотрел на бледное папино лицо, и мне хотелось умереть.
«Послушай прекрасное стихотворение, - сказал отец, и начал читать дрожащим голосом стихи Бориса Чичибабина:
Ночью черниговской с гор араратских,
шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золоченой известкой,
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой березкой.
Еле касаясь камений Синая,
темного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
.Я заплакал.
Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обреченно и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Смертынька ждет их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасет их бездомный художник
бражник и плужник по имени Леха.
Пусть же вершится веселое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба...
Подумай о своей жизни, бражник и плужник по имени Леха. Или  я тебе не отец!» - закончил папа.

Дверь иконописной мастерской мне открыла девушка в голубом платочке. Сказочная красавица, только брови строгие-строгие и в лице ни кровинки. Выяснилось, что зовут ее Марина, она преподает основы иконописи и пишет диссертацию о темперной живописи.
- Почему вы решили этому учиться, - спросила она.
- Во-первых, я иконы люблю с детства. Во- вторых, я всю жизнь работал головой, хочется что-то делать руками, - ответил я.
Произошло маленькое чудо! После беседы с Мариной я и думать не мог о водке. Так бы всю ее и вылил, проклятую!
Перед каждым уроком в мастерской кто-нибудь неизменно читал «Царю Небесный…» и начиналась живописная битва, у кого лучше получится. Нас учили писать в технике «плави», когда жидкая темпера медленно растекается под нежной беличей кисточкой, как будто «плавится». Дело непростое, если у вас начинало неплохо получаться, суровая Марина неизменно говорила: «Хорошо, но очень медленно! Это никуда не годится».
Публика подобралась прелестная. Несколько жен батюшек, учитель черчения, молодой парень Вячеслав, который прославился тем, что мог без циркуля, кисточкой, нарисовать идеально круглый нимб. И очаровательный старичок, Михаил Палыч, который даже доски делал сам. С углублением-ковчегом. У него замечательно получалось золочение. «Я золото только на чесночное зелье кладу! – любил говорить он, - Чеснок Господь придумал, а лаки-морданы – сатана…»
Долго ли, коротко ли, а кое-чему я научился. За время работы в «Русской иконе» я написал немало образов. По-настоящему хорошие только два: «Алексий Божий человек» и «Святая Злата». Все мои иконы остались в мастерской. Даже строгий руководитель «Русской иконы», Вениамин Алексеевич, сказал: «От такой красоты сердце сжимается». К сожалению, фотографии этих работ не сохранились.
Профессиональным иконописцем я так и не стал. Это нелегкий кусок хлеба, а мне были нужны деньги на лечение Анечки. Да и недостаточно я воцерковленный человек.
Сейчас иконы продаются везде. Фабрика в Софрино штампует тысячи бумажных образков, на мой взгляд, перегруженных «самоварным» золотом. И все-таки хорошая икона, по-моему, должна быть рукотворна. Ведь это, как говорят, «молитва, сотворённая в красках». Молитва и благородный труд.
Хорошая икона светоносна. Поблескивают отсветом Небесного Иерусалима золотые нимбы и фоны. Даже пишется икона от темного – к светлому. На темный подмалевок (роскрышь) накладываются все более и более светлые блики. На канонической иконе вы почти не увидите теней.
Хорошая икона цветоносна. Она пишется всеми красками мира, кроме чисто-черной. Черной -  только зрачки глаз. И еще бесы!
Сейчас я пишу редко. И никогда не продаю иконы, только дарю.
Я верю, что пока пишутся на Руси иконы, Отчизна наша не пропала.
И святые не перевелись в земле русской. Об одной такой женщине, словно сотканной из доброты и света, я и хочу вам рассказать в рассказе «Бабушка Женя».

ДМИТРИЙ ПАЛЫЧ, КАПА И ДРУГИЕ ЖИТЕЛИ ПОКРОВСКОГО.

«Вы знаете, что я больше всего в жизни люблю, - говорила ранним утром наша деревенская соседка Капа моей маме, - когда снимаешь с веревки белье, а оно свежестью пахнет и таволгой». Капа была невероятной чистюлей, а еще пекла очень вкусные яблочные пироги и медовые коврижки. Целый день она хлопотала над чем-то в доме. А вечером выходила с мужем Дмитрием Палычем на прогулку и наблюдала «за вегетацией растений». До того, как в Покровском  сгорела школа, Капа работала в ней учительницей биологии.
Дмитрий Палыч всегда был занят. Он поливал прудовой водой тополя, которые по выражению Есенина «звонко чахли» у околицы. Он возился в саду с пчелами: над маленькими ульями возвышались огромные, гудящие насекомыми старые липы. Еще Дмитрий Палыч косил лужайку перед домом, убирал траву, которую, как и мед, менял на молоко у рыжего алкоголика Павлова, содержавшего помимо жены и трех рыжих красавцев сыновей, еще и  рыжую корову и рыжую холеную кошку. Кошке давали сливки и пенки.
Днем Дмитрий Палыч писал заметки фенолога для газеты «Костромская правда». Он числился метеорологом и каждый день снимал какие-то показатели с метеоприбора, спрятанного в белый куб внизу, под горой, на берегу речки Сендеги.
Дмитрий Палыч любил ходить по деревне и следить за порядком:
- Не так косишь!
- Не так пилишь!
- Не так строгаешь!
- Не так вешаешь!
- Не так колешь!
- Вот так-тО надо, -  показывал он, упирая на букву «О».
За это его прозвали «прожектором перестройки». У Дмитрия Палыча имелся родственник, младший брат – Сергей Палыч. Непутевый, зато рыбак. Чуть что, Сергей Палыч брал длинную удочку и уходил на весь день на Сендегу. Ловил долго и много.
С братом Дмитрий Палыч почти не общался. Не до того, - гляди, пчелиный рой улетит.
Но случилась беда. От какой-то загадочной болезни за неделю сгорела Капа. Дети забрали почерневшего от горя Дмитрия Палыча к себе в райцентр Островское. Говорят, пылинки с него сдували. Еще бы, ведь на пенсию ветерана войны и кавалера многих орденов Дмитрия Палыча жила чуть ли не вся семья.
Пчелы перемерли, а дом под липами купила костромская актриса, поселилась там с дочкой Викой и молодым мужем-художником, которого лечили от алкоголизма. Успешно, кстати лечили, в Покровском за бутылкой не сбегаешь.

КУБИК.

Его звали Кубик. Рыжий. Ушки как тряпочки, а мордочка как у овчарки. Передние лапы и грудь как у волка, но задняя часть подкачала – хвост баранкой. Левый глаз Кубика весь заплыл, и из него катились крупные слезы. Это Кубик сходил в соседнюю деревню Адищево поохотиться на кур, за что был нещадно бит суковатой палкой.
Хозяином Кубика был дядя Володя-инвалид. Однажды дядя Володя неудачно открыл бутылку с пивом и разбил горлышко. Пива было жалко, и дядя Володя его выпил, но проглотил склянку. В больнице ему вырезали пол желудка. Через месяц на картонажной фабрике ему отрубило все пальцы на правой руке кроме большого. Его жена Августа умерла от алкоголизма.
С тех пор дядя Володя по большей части гулял по деревне, здоровался со всеми левой рукой, а потом ругал хозяев за нерадивое и неправильное ведение хозяйства. Кубика он очень любил, но постоянно на него обижался. Дело в том, что холодное время Кубик проводил у дяди Володи, а летом столовался у дачников. «Тьфу, мля, что за собака, кто его покормит, тот и хозяин», - горячился дядя Володя.
В данный момент Кубик решил поселиться у нас. Мы вылили в большую алюминиевую миску добрую порцию жирной подливки и костей от «ножек Буша» и накрошили туда целую буханку черного хлеба. Кубик ел, сначала жадно, потом медленно. Все доел. Пошел под тенистый куст смородины и упал на землю. Он немедленно заснул и стонал во сне. Кубик впервые в жизни объелся.
Однажды я и мама отправились в долгую прогулку на реку Меру, и Кубик увязался за нами. Пока мы шли по шоссе, Кубик охотился на автомобили. Заслышав шум мотора, он прятался в канаве, а потом с бешеным лаем кидался под колеса. Визжали тормоза. Кубик скатывался обратно в канаву и ложился на спину, болтая всеми четырьмя лапами. Он смеялся.
Мы перешли реку Меру вброд и оказались в сосновом бору. Пока мы отдыхали на бревнышке, Кубик засовывал мокрый нос под мышку то мне, то маме, вот, мол, как я вас люблю и вилял хвостом. На обратном пути он поднял на крыло стаю уток и как кошка залез на елку, пытаясь поймать белку.
Когда мы уезжали из деревни, Кубик провожал нас до Адищево. Мы сели в УАЗик, но рыжая лапа с розовыми коготками не давала закрыть дверцу. Мы все-таки тронулись с места. Кубик бежал за джипом полкилометра.
Следующим летом мы снова встретились с Кубиком. Для порядка он сердито облаял нас, как чужаков и ровно через минуту к нам переселился. От дяди Володи мы узнали замечательную историю. Зимой в деревню пришли волки. Они вытащили из-под крыльца тетки Марфину собаку Рыжку и сожрали, а ее щенка пожалели – не тронули. Кубик принес его в зубах дяде Володе и два месяца его вылизывал, согревая своим теплом.
Что еще можно сказать? Дяди Володи давно уже нет на свете. Однажды он надел свой лучший пиджак, купил два ящика водки, торжественно «развязал», и через неделю умер. Давно нет на свете и Кубика...
Но все псы, как известно, попадают в рай. Думаю, у Святого Петра всегда найдется горбушка кислого черного хлеба. Кубик ее заслужил.

БАБУШКА ЖЕНЯ.

- Наташенька, выйди ко мне! – кричит бабушка Женя моей маме. Она сегодня принарядилась. На Жене майка с изображением рок-группы «Король и шут», зеленая юбка в цветочек, на больных ногах обрезанные валенки. Голова надежно укрыта заштопанной яркой косынкой: негоже бабе ходить простоволосой.
- Я вот для Ванечки колобошек напекла, – причитает Женя, напирая на букву «о», -
Они хоть и без дрожжей, но мягкие,  я с вечера опару поставила».
Мама благодарит Женечку и дарит ей диковинный фрукт - лимон.
- Вот хорошо то. Я корочки засушу, и всю зиму с ними чай буду заваривать.
   Лицо и руки у Жени в серо-фиолетовых пятнах. Когда родителей раскулачили в 33-м году, коммунисты избу подожгли. Женя тушила, но дом не спасла, а сама обгорела. Осталась Женя одна. Любимого брата Федю на войне убили. Правда раз в году навещает племянник. Он съедает все огурцы и кинжально-острые на вкус соленые валуи и косит крапиву.
- Олеша, - снова кличет меня Женя, - принеси мне водички, сынок, огород полить. С огромным трудом, - палка ей мешает – она выволакивает из-за дома огромную алюминиевую посудину с двумя ручками. За Женей бежит крохотный белый котенок. Я приношу пол бадьи воды и пол бадьи зеленой ряски.
- Удобрение! – смеется Женя – Погоди, я тебе огурцов дам, только в погреб сам полезешь. Я спускаюсь в погреб и выкапываю из песка литровую банку.
- Без огурца нельзя, не просрешься. Хочешь, я тебе сказку расскажу.
Она принимается за сказку о том, как черт ходил в леса Буй да Кадуй, и там навек заблудился. Бабушка Женя говорит так быстро и так сильно «окает», что я почти ничего не понимаю.
«Они до сих пор стоят, леса-то Буй да Кадуй. Километров сорок к северу, это уже республика Коми. На, вот, еще яблочка!» - Женя дает мне огромный, прозрачный от спелости белый налив. У нее все огромное, и яблоки и морковка, и картошка «синеглазка».
Зимой к Жене неожиданно приехало немецкое телевидение и сняло о ней фильм. Неизвестно откуда взявшаяся, и возжелавшая рассказать немцам о загадочной русской душе, юная фрейлин-корреспондентка заплакала и подарила бабушке двести дойчмарок. «Как раз мне на похороны» - радуется Женя. С деньгами туго. Раз в месяц почтальонша приносит бабе Жене сорок рублей пенсии и газету «Костромская правда», - старушку очень интересуют «заметки фенолога».
В свободное от огорода время, по вечерам, Женя любит посидеть на лавочке. Они с мамой обсуждают мексиканский сериал «Богатые тоже плачут». «Марьяна-то с ума сошла. Родного сына не узнает!» - переживает Женя. Потом рассказывает: «Ведь какое большое раньше Покровское было. Даже в колокольне полати сделали, и там люди жили. К нам артисты из Костромы приезжали, концерты показывали». Это правда, в  совхоз «Покровское» после войны съезжались голодные крестьяне из нищих колхозов. Тут платили не трудоднями, а звонкой монетой и белокочанной капустой, - ешь, сколько хочешь.
«С соседним селом тополиный парк дружбы посадили. Каждое воскресенье танцы,» - продолжает вспоминать Женечка.
Через два года баба Женя слегла, не было сил топить избу. Отвезли ее в больницу, в большую соседнюю деревню Адищево. Летом  мы с мамой пришли ее навестить.
- Мне тут хорошо. А то зимой хотела к вам в баню идти жить – холодно. Спасибо Наташенька и Олеша за конфеты да за лекарства. Мне бы еще огурца соленого – просраться не могу». Женя улыбнулась беззубым ртом и тут же уснула.
Умерла баба Женя зимой. Когда нас не было.
Летом мы долго искали на Адищевском кладбище ее могилу. Наконец нашли большую кучу глины, в которую была воткнута табличка «Сироткина Евгения». Креста на могиле не было, куда племянник дел немецкие марки неизвестно.
Умерло почти все Покровское: инвалид дядя Володя Мравцев, Дмитрий Павлович, его жена Капитолина, их собака Полкан (от голода). Умер от белой горячки сосед Павлов. Ушел с горя в запой его рыжий красавец сын, допился до зеленых чертей и атаки чеченских боевиков, взял охотничье ружье, застрелил жену и застрелился сам.
Баба Женя, мне хочется верить, что ты сейчас в райском саду сидишь под старой яблоней. На коленях у тебя маленький белый котенок и ты улыбаешься, а ангелы поют херувимскую песнь.
Мы очень любили тебя, Женечка, и храним твои стихи о Покровском, которые ты нам подарила:

В стороне от проезжей дороги
Стоит наше большое село.
Сколько жило людей в нем,
Сколько разных встречалось историй,
А названье села все осталось одно.
Господа раньше жили,
Небольшая была фабричонка.
Был совхоз, был колхоз,
А названье полям перелескам
Все осталось одно.
Много всяких селеньев на свете
А я напишу про свое –
Это наше Покровское милое,
Это наше родное село!

ПЕТЬКИНЫ ПИТОМЦЫ

«Ты в туалет пойдешь, бумагу в яму не бросай!» – говорил наш сосед, рыжий мужичок Петька. – «А это Кузя, бывший Беркут. - продолжал Петька, показывая на маленькую белую собачку пальцем. - Его назвали Беркутом, когда он вырос, всем стало ясно, что он Кузя», Собачку из-за травы было почти не видно, она мерцала в траве, как бабочка.
«Пойдем, я тебе кроликов покажу»! – суетился Петька: «Кролики-то будут убывать. Уж очень жрут много. Гляди, какой пузырь!» – Петька протягивал мне толстого белого крольчонка. Крольчонок начал писать, прямо Петьке в рукав.
«А это поросенок Васька! Ваську-то нужно поддержать, Васька он ничего не понимает. Дашь ему воду, воду пьет, дашь молоко, молоко пьет».
Петька ждал дорогую гостью из Заволжска. Это была Петькина любовь, которую он мечтал переселить к себе в деревню.
Петька натопил к вечеру баню. Всласть попарившись, сидел на поленнице дров и курил «Беломор». Счастливее меня не было человека на всем белом свете.
Когда Петькина дама сердца приехала к нему, был накрыт потрясающий стол. Кролики убывали.
В Петьке был удивительный запас прочности, любви к жизни. И он со своими курями и поросятами прочно поселился в моей памяти.

КАК ДЯДЯ ЖОРА БРОСАЛ КУРИТЬ.

Покровское. Рано утром я иду за грибами. Встречаю дядю Жору с пустым лукошком. Дядя Жора – московский дворник. Он вышел на пенсию и перебрался в Покровское, прихватив больную раком жену Злату.
- Ну что, нет грибов…?
- Раньше в Покровском все здоровались. Поклонятся в пояс и скажут: «Здравствуйте!» - сердито замечает Жора, – после завтрака приходите, я буду курить бросать.
Иду будить сына Ваню. Стук в дверь. Пришла соседка Августа с банкой малины, она с утра ходит по ягоды. – «Давай на это самое менять, я знаю, у тебя есть, Анатольич! – «Так ведь муж рассердится» - говорю я, доставая из шкафчика полбутылки водки, настоянной на зверобое.
После утомительных  парадных сборов идем к Жоре по росистой крапиве. Августа уже о чем-то поет, обнимая козу и щенка Кубика. Жора, его внуки и Злата уже во дворе. Жора прижимает к груди огромную папиросу, склеенную из картона.
- Ну все, бросил! – говорит Жора с ненавистью, закидывая папиросу подальше в крапиву. – давайте теперь чай с печеньем пить.
-Дядя Жора, а у тебя закурить есть? – невинно спрашиваю я.
-Закурить у меня всегда есть: вдруг мужики придут дрова пилить - Жора неохотно протягивает мне пачку дефицитной «Примы», за ней идти десять километров.
Долго пьем чай с разнокалиберным печеньем. Злата, почти потерявшая чувство времени, рассказывает, как они встречали новый год. «Фантики от конфет мелко-мелко нарезали, и подбрасывали в воздух, будто фейерверк!» - вспоминает она.
Ваня и Жорин внук Сережа деловито строят из деревяшек «усадьбу» - мы только что два раза прочитали вслух «Детство Никиты».
«Мальчики, вот вы уедите, без вас так пусто будет!» - сокрушается Злата.
Я еще не знаю, что мы в Покровском последний раз, папе и маме будет тяжело туда ездить.
А Жора и Злата так и живут в опустевшем селе, и по сей день. Помогай им Бог!

ЧАР И ДЖИЛ

У моего друга и коллеги, Владимира Марковича Воркуля, было две собаки – Чар и Джил.
Чар был  огромной кавказской овчаркой, доброй ко всем людям, кроме «собак». В людях, как говорил Воркуль, он разбирался очень хорошо. Джил   - карликовый пудель, оранжевый как апельсин, горбатый и очень злой. Своих недругов Джил посылал «на …», и показывал носом, куда идти. Он выслушивал обращенную к нему тираду или собачий лай, а потом огрызался, четко выговаривая «Пошел на …!». Последнее слово всегда оставалось за ним.
Однажды Воркуль, Джил и Чар отправились на воскресную прогулку по подмосковному Пушкино. Воркуль был в новом светлом летнем костюме. Вожаком всей компании был Джил, несмотря на малый рост и горбатость.
Чар был, как известно добр к людям, но не к другим собакам. Повстречалась им овчарка, началась кутерьма, а в результате Джил провалился в канализационный люк. Воркуль в новом светлом летнем костюме спустился вниз, и пытался его вытащить, но безуспешно. Так, наверное, они и пропали бы, если бы не Чар. Он бегал вокруг люка, лаял и вызвал-таки подмогу. Вытащили! Спасителей надо было бы отблагодарить, но Джил их всех послал «на …!».
Джил  всегда был хозяином положения. И все его слушались, ведь он был старше Чара и чувствовал себя вожаком стаи.

РОМАН БОРОДИЧ ВИКТОРОВИЧ.

Дачный друг моего сына Рома Бородич всегда представлялся как боярин - Роман Бородич Викторович, намекая на свою значительность. Все у него было аристократическим, включая кота очень редкой породы - Английский шоколадный лорд.
К сожалению, на моего восьмилетнего сына и его друзей все это не производило впечатления. Рома был парнем деревенским, мал ростом для своих семи лет  и тщедушен. Черняв, угрюм и коротко острижен. Он был сыном машиниста, а главным образом алкоголика дяди Виталия. Была у Ромы и младшая сестра Ирка, тоже маленькая и тщедушная, как две капли воды похожая на свою миниатюрную мамашу.
Рома любил «тураковские» пельмени и печенье тортини, «они с джимом, вкусные – тьма». Еще Рому обучали неприличным анекдотам белорусские и молдавские строители, которые снимали у Роминых родителей жилье.
Достал всех Рома! Ябедничал взрослым и воровал солдатиков.  Поэтому и была создана «антиромина коалиция», и создано оружие, чтобы «убить» Рому. Целый день мог уйти на сооружение антироминой ловушки. С ее помощью можно было сделать так, что на Рому падало с яблони яблоко. Или можно было целый день сидеть большой детской  компанией в засаде, ожидая, что мимо проедет Рома, и выстрелить в него из  лука.
Рома как то чувствовал себя не в своей тарелке со всеми этими городскими мальчиками и страдал от этого.
Порой Рома бывал нечист на руку. Он по-детски не совсем хорошо понимал, что чужое брать нельзя, и считал, что если очень хочется, то можно. То маленькую машинку уведет, то солдатика.
Родители Ромы бесконечно строили и улучшали свое семейное гнездо. Около его фундамента Рома какал в ямки, которые выкапывал с помощью маленькой лопатки. В них он «откладывал личинок». Однажды его в гузно укусила пчела.
Рома был большой мастер и очень любил мастерить, хотя не обладал никакой компетенцией в ремеслах. Так он смастерил настоящий боевой лук из ирги.
Во вселенной Ромы Бородича главным злодеем было неведомая тварь Хэлдон, кажется, он был человекосвиньей и хрюкал.
Все это было бы смешно, когда бы ни было так грустно, Рома был жалким существом.
Рома Бородич мечтал стать дипломатом, все думали, что он станет уголовником. А он стал инженером транспорта и, кажется счастлив.

ТРИ СЧАСТЛИВЫХ ДНЯ В КУПАВНЕ

Купавна — это маленький, величиной в шесть соток уголок яблоневого райского сада. Здесь шестьдесят лет тому назад построил садовый домик из вагонных досок и гвоздей мой дед Яков Сергеевич. Мне до сих пор кажется, что если я приеду, меня встретят и он, и моя бабушка Маша. Она посетует на то, что я похудел, и тут же начнет поправлять дело с помощью горячих беляшей и смородинового компота, а потом мы с дедушкой Яшей пойдем заниматься каким-нибудь мужским делом, например, выпрямлять ржавые гвозди…
Здесь время не властно над людьми их смертями и судьбами. Здесь  мой дядя Боря поднесет мне рюмочку самогонки, а его жена тетя Кира хрипло загудит, увидев меня: «Ну-у-у, Алешенька приехал!». …
Здесь меня и сейчас  ждут три грации – мои тетки Вера, Надежда и Татьяна, и они всегда мне рады. Здесь встретят меня мои младшие двоюродные братья – Митя, Леша, Игорь, и сестра Леночка.
Я редко приезжал в Купавну. О трех таких приездах и пойдет дальше речь.
Первый приезд случился, когда я привез в Купавну двух своих армейских друзей: Ильюшу Михайлова и Сережу Островского. Было это вскоре после смерти бабушки Маши.
От приезда двух молодых мальчиков мои загрустившие тетки как-то внезапно распрямились и ожили, словно немного влюбились.
Мы прекрасно, весело, сыто и пьяно проводили время. Купались в озере, ходили с братом Митей на «грибалку», издевались над Сережей Островским, подговорив теток положить ему побольше душистого узбекского плова, и уверив, что он просто стесняется попросить добавки. Потом до хрипоты спорили с тети Надиным мужем дядей Сережей, который недавно приехал с Кубы, объясняя ему, что кубинский социализм это говно.
Между тем Ильюша Михайлов познакомился с самогонным аппаратом дяди Бори. Он понял, что можно весь день тихо стоять с рюмочкой рядом, время от времени наполняя ее чистым «чемеркесом». У Ильюши уже тогда были небольшие проблемы с алкоголем. Эта страсть его впоследствии сгубила.
Чай попили, булки съели. Но как же нам было хорошо, как хорошо…
Прошел год. Второй приезд – на седьмое ноября. Было холодно и ненастно. Поехали в Купавну только я, мой папа, дядя Боря и моя возлюбленная – Ира Будкина.
Мы сидели в холодной комнате, и пили обжигающий, сладкий, крепкий черный чай.
Потом мы с Ирой собирали из-под первого белого снега маленькие, замерзшие бледно-красные помидоры черри.
- Дурак Серега Островский, что не поехал с нами. Пойдем опять чай пить. - сказал я, высыпая помидорчики в мисочку. Мы снова долго пили  горячий черный чай. Затем отец и дядя Боря куда-то предусмотрительно удалились.
- У меня нос сопливый, – прогундосила Ира.
- Сопливый нос - это ужасно романтично! -  заметил я, и мы стали целоваться и обниматься.
- Ты смотришь так, словно на тебе эполеты… – прошептала Ира.
- Слушай, мы когда-нибудь будем вместе? – задал ненужный вопрос я.
- Все-таки нет! – испуганно ответила Ира.
В сердце вошла, и осталась там навек, она и сейчас там, ледяная игла. Я  и сам понимал, что Ире не выбраться из паутины проблем: муж, ребенок, больной отец…
Тут вернулись папа и дядя Боря. С ними шел сосед дядя Коля, который держал полную литровую банку вина из черноплодной рябины, как выяснилось сладкого и крепкого. Мы попивали винцо, голова оставалась ясной, а ноги не слушались.
Между тем стало темнеть, пора было собираться на станцию.
Пьяненькая Ира получила на память большой букет мелких осенних лиловых хризантем.
Прошло восемь или девять лет. В третий приезд в райские кущи Купавны угодил мой шестилетний сын Ваня. Тетки сошли с ума от любви, в связи с приездом единственного на тот момент внука. Для начала Ванечка съел три отменных румяных снаружи и розовых внутри отбивных. Затем отправился ловить рыбу из обустроенного прямо на участке крохотного черного пруда. Что самое интересное рыба в пруду была: напустил сосед  дядя Коля. Через пять минут красный от слез и волнения Ваня уже кричал: «Снимите ее с крючка и отпустите!».
Потом ездили на машине, к друзьям-соседям, попариться в бане. Ходили купаться на озеро. Собирали грибы чернушки. Ловили котов, в частности огромного басовитого серого кота Кэпа. Да мало ли еще находилось веселых занятий для шестилетнего мальчишки.
Я давно уже не был в Купавне. Наверное, лет десять. Давно уже нет на белом свете бабушки, дедушки, толстенькой всеми любимой собачки Бетти, дяди Бори и тети Киры, дяди Сережи. Совсем недавно умерла моя любимая тетя Верочка, красавица, светлый ангел. Только две недели успела порадоваться новорожденной внучке.  Мой двоюродный брат Митя уехал навсегда с женой и дочкой в Новую Зеландию.  Не стало и моего папы.
Но в этом году я надеюсь выбраться в Купавну… И может быть даже напишу об этом рассказ. Может быть…

ДИНОЗАВРОВ НА ФОТОГРАФИИ НЕ БЫЛО

Когда мне исполнилось четыре года, мне подарили книжку про динозавров. Я усадил рядом с собой плюшевого медведя и стал показывать ему картинки. «Вот, Миша, смотри какие звери! Они жили на Земле давно-давно, когда еще ни папы не было, ни мамы не было, ни бабушки… (тут я запнулся) Нет, ну бабушка-то конечно была!»
Услышав это, бабушка расхохоталась. «Ну, что ты, миленький, неужели я такая древняя?» Она залезла в ящик стола и достала оттуда маленькую фотографию.
«Вот это мой папа, - сказала она, показывая на изображение бородатого мужчины, – Рядом, - моя мама, а маленькая девочка у нее на руках, это я. А это – мои старшие сестренки: Ниночка, Клава, Зина, Женя, Оля и братик Димочка».
Динозавров на фотографии не было. Мне сразу стало стыдно, что я еще такой маленький дурак.

Мой прадед, Дмитрий Михайлович Зверев был сыном священника. И внуком священника. И даже его прадед, кажется, тоже был священником. И вот, в эдакой-то семье вырос «нигилист Базаров». Дмитрий, ни в какого Бога не верил, (возможно, это во многом объясняется тем, что его отец, сельский батюшка, крепко выпивал), поступил на медицинский факультет, и стал врачом. В церковь заходил только дважды в год, на Рождество и на Пасху, - любил красивое пение.

Его первая жена и две маленькие дочки умерли от чахотки, и, женившись во второй раз, он стал сельским доктором, перебрался из дымного города в край сухих сосновых боров, в Судогодский уезд Владимирской Губернии, где возглавил земскую больницу в селе Дубасово, чтобы палочки Коха не добрались до его молодой жены и ребятишек, которые рождались один за другим.

Врачом Дмитрий Михайлович был замечательным. Дубасовскую больничку он, выколачивая из Земства деньги, превратил  в современную клинику, с операционной, оснащенной  электрическим освещением, рентгеновским кабинетом, и собственным овощным и молочным хозяйством. На адрес больницы он, за свой счет, выписывал все ведущие европейские медицинские журналы. Больные к нему приезжали и из Судогды, и из Владимира, и даже из самой Москвы. На все попытки заманить его в столицу неизменно отвечал отказом. Пусть  его дети дышат целебным хвойным ароматом, все лето ходят босяком, даже по лесу,  обливаются холодной водой, а на ужин никогда не получают ничего, кроме гречневой каши с русским маслом и парного молока! И что вы думаете – туберкулезная каверна, которая обнаружилась, было, у моей бабушки, рассосалась бесследно! Прадеду такая жизнь, очень, между прочим, нелегкая, нравилась.

Не знаю, насколько такая жизнь нравилась моей прабабушке, Алевтине Андреевне. Замуж она вышла совсем молодой и уже в 18 лет родила первую дочь Олю. А потом: Клаву, Нину, Зину, Женю, Димочку и Верочку. Она тоже была дочкой священника откуда-то из-под Каховки и окончила Епархиальное училище, где учились в основном дети священников. Но с детства мечтала о театре. У нее был дивной красоты и силы от природы поставленный оперный голос. Но теперь петь ей предстояло за починкой или шитьем бесконечных распашонок и чепчиков. Так она и развлекала себя, распевая русские романсы и отрывки оперных арий, а когда становилось тошно, начинала горланить следующие куплеты: «Как у нас на троне, - чучело в короне! Ай да царь, ай да царь…. Православный государь!» Услышав такое, в комнату врывалась кухарка Катерина, и кричала: «Барыня, барыня, тише, сейчас поличейские прийдуть!». К тому же она ненавидела Дубасовские сосновые боры, и когда выходила погулять с моей бабушкой, младшей дочкой Верочкой, (одна она в лесу не могла найти обратную дорогу домой) неизменно причитала: «Верочка, как скучно в лесу! Куда не посмотришь – везде лес… А у нас под Каховкой, пойдешь гулять, - все видно! Степь!»

Немного утешало прабабушку выращивание в тепличке маленьких арбузиков и дынь, и разведение любимых хохляцких мальв всех цветов радуги.

Прадедово семейство дружило с соседями: фабрикантом Комиссаровым и его женой (между прочим, дочерью знаменитого «водочного короля» Смирнова). Комиссаров был завзятым театралом, одним из пайщиков МХТ, и организовал для рабочих своей фабрики любительский театр. Комиссаров был очень увлечен своим детищем, а на главные роли неизменно приглашал прабабушку Алевтину, которую считал талантливейшей актрисой. На сцене этого фабричного театрика Алевтина Андреевна сыграла даже Кручинину в «Без вины виноватых» Островского. Сыграла, надо сказать, с большим успехом!

Дмитрий Михайлович очень радовался, что мечта жены о театре хоть в какой-то степени сбылась.

Правда прадеда очень раздражало, что за спектаклем обязательно следовал званый ужин, сопровождавшийся обильными возлияниями, благо у дочери Смирнова недостатка во всевозможных водочках и наливочках не было. Дмитрий Михайлович спиртное ненавидел (даже на свадьбе любимой дочери отказался пригубить бокал с шампанским).

Бабушка Вера вспоминала о том, как после очередной вечеринки у Комиссаровых, он с возмущением описывал, как подгулявшие гости затеяли игру в чехарду, прыгая через уснувшего прямо на полу пьяного дьячка, которому они надели на голову вазу с вареньем.

Два сына Комиссарова Александр (Шурка, как называла его бабушка) и Николай стали впоследствии актерами МХТ. Старший – Николай, в годы революции, как и многие другие МХТ-овцы эмигрировал, а младший Шурка играл там до конца жизни, дослужившись до каких-то званий. Отца же их, старика Комиссарова Станиславский после революции устроил в театр простым бухгалтером, что было, видимо, очень кстати по тем голодным и страшным временам.

В бытовом плане жизнь прабабушки Алевтины была не так уж ужасна. Дом убирала больничная прислуга, обстирывала семью приходившая из деревни прачка, а стряпала еду на всю ораву всеобщая любимица кухарка Катерина. Дети вечно толкались у нее на кухне, выпрашивая булочку, или соленый огурец.

А вот самой Катерине жилось несладко. Она была староверка, очень набожная женщина, а посты в доме никто не соблюдал. Колдуя на Страстную Седмицу над тушеной телятиной, Катерина превращалась в сущую мегеру.
Однажды на Рождество она привела детей в церковь. Кто-то из толпы сердобольно заметил: «Бедные детки. Ведь ничего не ели!». «Как же – не ели, - злобно огрызнулась Катерина, - котлетами накормлены!!!»

Чтобы хоть как то сократить количество скоромной пищи, Катерина очень часто готовила грибные блюда. Но ее почему-то совершенно не интересовало, червивые грибы, или нет. Как-то прабабушка заметила, что Катерина бодро крошит в кастрюлю червивые маслята. В ответ на замечание Катерина засмеялась, и сказала: «Так ведь, барыня, мы червей съедим, а не они нас!».

Вообще-то Катерина готовила очень вкусно, хотя просто и по-русски. Единственное, что ей запрещалось – варить кофе. Его Дмитрий Михайлович всегда варил сам, на спиртовке, дабы деревенская баба не испортила драгоценный напиток.

Дети росли дружно и свободно, как трава в поле, впрочем, с такими понятиями, как порядок, дисциплина и гигиена были хорошо знакомы. Много читали: Пушкина, Некрасова, Гоголя, Тургенева, - никаких там тебе Чарских!
Когда очередная девочка подрастала, она неизменно отправлялась во Владимир, в женскую гимназию у Золотых ворот, при которой был пансион для детей Земских служащих, где они и жили, все время, кроме каникул, под надзором строгих классных дам.

Утром – обязательное хоровое пение «Боже царя храни…», а потом неизменный завтрак: чай с молоком и «Крок-Месье» - румяная гренка на сливочном масле с расплавленным сыром. Это блюдо и я всегда получал перед походом в школу!
Прогулки парами по Дворянской, в коричневых платьицах с белыми крылышками, и на переменах -  тоже парами, по кругу. Директрису и классных дам приветствовали книксенами! (Помню, в какой ужас пришла моя бабушка, когда впервые отвела меня в советскую школу!).

Окончить женскую гимназию у Золотых ворот (да еще с золотой медалью) успела только старшая дочь Оля. Дмитрий Михайлович даже свозил ее в награду в Швейцарию. А потом Оля поступила в Петербургский Женский медицинский институт.
Когда рассматриваешь детские лица на фотографии, понимаешь, что на мать была похожа только Ольга. У нее прелестное, круглое, мягкое, доброе лицо. И характер у нее был, как у матери: образец терпения, стойкости, доброты, истинной интеллигентности.
Все остальные дети Алевтины Андреевны – еще четыре дочери и сын – были в отца Дмитрия Михайловича и внешностью и характерами; все с правильными чертами, красивые, нравные, с гонором, с капризами и «запросами» и не слишком дружные.
Всем им досталось от жизни, все были биты судьбой по-своему.

Ниночка умерла в 9 лет от туберкулеза, беспощадная чахотка все-таки забрала у доктора Зверева еще одного ребенка.

Красавица Клава быстро вышла замуж за соседа Бронислава Анцуту, польского лесного инженера шляхетских кровей, родила двух дочек Марианну и Елену. Но семейное счастье было недолгим. В роковые тридцатые мужа арестовали, как «польского шпиона», дали «10 лет без права переписки», что на самом деле означало - расстрел. Через пару лет в лагерь отправилась и сама Клава. Ее дочерей вырастила подруга по гимназии, которой приходилось кормить еще и слепого мужа и собственную дочь. Клава выжила в лагере, но вернулась оттуда человеком больным и сломленным. Зато успела порадоваться внукам.

Женя всю жизнь прожила в Казани, одна воспитывала дочь, бедствовала, работала не пойми где и засыпала мою бабушку письмами с просьбами о деньгах, которых у бабушки, в одиночку растившей двух дочерей не было.

Зининого мужа тоже арестовали и расстреляли, как врага народа, а ее вскоре отправили с маленьким сыном на руках в ссылку в Семипалатинск, где она, до возвращения в Москву уже после оттепели, работала счетоводом.

Даже кроткую Олю судьба не пощадила. Сначала умер первый обожаемый муж, молодой красавец. Потом она вышла замуж во второй раз за гениального врача дядю Весю, (как говорила моя бабушка, самого остроумного и очаровательного мужчину, которого она знала) работавшего в Краснухе и известного на всю московскую область. Оля  родила двух прекрасных дочек. Но несчастный, немолодой уже дядя Веся, угодил (будучи абсолютно русским) под послевоенное дело о «еврейских врачах-убийцах» и просто не дожил три года до счастливого 1953-го.

Единственный мальчик и всеобщий баловень Дима вырос в удивительного красавца. К тому же он унаследовал от матери божественной красоты голос и прекрасно пел. Женщины висели на нем гроздьями. Кончилось это тем, что какой-то ревнивец вызвал его на дуэль и выбил ему из револьвера «право око со косицею», навек обезобразив красивое лицо. Правда это спасло его от окопов Первой Мировой.

Про семейную долю бабушки Веры, достаточно сказать лишь то, что ее первый муж оказался известным троцкистом. Уже в 1928 его оправили в ссылку в Андижан, куда бабушка, играя в жену декабриста, отправилась за ним, но быстро поняла, что дело пахнет смертью. Когда он вернулся из ссылки, то быстро был вновь арестован и расстрелян на Бутовском полигоне. К счастью Вера успела с ним развестись. От первого мужа осталась дочка Таня.  Второй раз она влюбилась в знаменитого режиссера и родила от него вторую дочку – Наташу, мою маму. Но брака не получилось. Так она и растила, и тащила через Вторую Мировую войну одна двух девочек. Правда, мамин отец ей очень помогал.

Фотография, которую я так внимательно рассматриваю, датируется 1904 годом – годом смерти Чехова. Перенесемся на 10 лет вперед, в роковой 1914, когда нашим героям придется покинуть любимое Дубасово, и даже отправиться в небольшое путешествие.

Одним прекрасным майским вечером 1914 года Алевтина Андреевна и Верочка  в любимой, увитой диким виноградом беседке, устроились послушать, как поют соловьи. Соловьи насвистывали и нащелкивали, а мама и дочка принялись мечтать о будущем лете. Просидели они так чуть не полночи. Бабушка потом всю жизнь вспоминала эту их беседу, потому, что ничему из того, что они напридумывали не суждено было осуществиться.

Буквально на следующей неделе, Дмитрий Михайлович, смертельно поругавшись с Земским начальством, (в очередной раз не дали денег на какие-то Банки Лейбница, или Свечи Яблочкова) уволился из Дубасовской больницы. Новое место для первоклассного врача быстро, нашлось в больнице села Ликино. Дед был очень бережливым человеком и деньги на черный день, причем немалые, у него были отложены.

Чтобы не испортить детям лето, все семейство решило пока, совместно отправиться в «речной круиз» по Оке на маленьком плоскодонном пароходике.
Восторгу не было предела. Пароходик, осторожно обходя песчаные мели, шлепал себе мимо зеленых берегов, деревень и сел, с облезлыми церквушками, мимо почерневших деревянных пристаней.

В первый же день, матросы подарили девчонкам маленького дымчатого котенка, с неприличным именем Сераня, и тот, после долгих слез и уговоров, был «на веки вечные» усыновлен Зверевским семейством.

На третий день, красавица Клава получила от плывшего на том же кораблике юного армянского купчика письмо. Письмо заканчивалась словами: «Прошу позволить мне хоть издали любоваться дивными прелестями Вашей Милости!» Гимназистка Клава разозлилась не на шутку, и показала письмо отцу. Отец пожаловался капитану и горячего армянского Казанову ссадили с парохода.

А еще на судне путешествовал настоящий Архиерей! С собственным самоваром, чтобы пить чай в любое время. И с собственным поваром, который готовил для него отдельно. Был какой-то из летних нестрогих постов.
«Я ему стерляжью уху готовлю исключительно-с на курином бульоне. Простую он и есть не станет. Скажет: «Не сытно!!!» - хвастался архиерейский повар, - А курицу приходится выбрасывать!»
«А курицу в пост нельзя кушать. Вот нам в пансионе варят постную уху со снетками!» - сказал дерзкий Дима.
Услышав о подобном нищенском блюде, толстяк-повар лишь презрительно расхохотался.

Круиз удался на славу. Но пора было вселяться в Ликино, в новую больничную квартиру, куда первым запустили котика Сераню. Все незнакомо и непривычно. Другие комнаты, другие голоса.

«В Ликино было хорошо, но мое детство и настоящее счастье навсегда осталось в Дубасово». – всегда говорила бабушка.

А потом в августе 1914 грянула Великая война. Конечно, во Владимирской глубинке ее грозное дыхание почти не ощущалось. Пока все держалось на старых скрепах, - привычный уклад, гимназия и пансион, безбедное существование… Но мобилизация, дороговизна, тревожные заголовки газет, первые похоронки и первые раненые – всего этого не замечать не могли даже тринадцалетние девочки.

По соседству с Ликино находилось богатейшее имение Муромцево, огромный замок в псевдоготическом стиле, окруженный мачтовыми строевыми сосновыми лесами, за которыми ухаживал лично зять Храповицкого Герле, и парком с редкими растениями, оранжереями и  электрическим освещением. Владельцем Муромцева был Владимир Храповицкий – выдающийся русский лесопромышленник, камергер, последний предводитель дворянства Владимирской губернии. Храповицкий часто пользовался услугами нового доктора Зверева, а потом и подружился с ним настолько, что иногда сам приезжал к Дмитрию Михайловичу в гости на своем необычайно свирепом белом жеребце. В Муромцево,  в этом Владимирском Фонтенбло, дети бывали, разумеется, нечасто. (И не очень-то об этом мечтали, нужно было обуваться в ненавистные жесткие башмаки, и крахмальные платья и вести себя «тише воды, ниже травы»).

Начинал Храповицкий свою службу на воинском поприще - в элитном лейб-гвардии Гусарском полку, в котором служил и цесаревич Николай Александрович. Поговаривают, что именно к приезду Государя, который однажды лично навещал своего армейского друга, и была построена железнодорожная ветка прямо к имению от Владимирской железной дороги .

В Муромцево был театр, представляющий собой миниатюрную копию Мариинского. В честь приезда Николая в театре был устроен прекрасный концерт, с участием оперных звезд. Но на этом концерте перед царем пела вместе с Собиновым и наша скромная Алевтина Андреевна! Правда, на детей большее впечатление произвело то, что в каждой ложе стояла огромная коробка шоколадных конфет.

Шла война. «Начинался не календарный, - настоящий двадцатый век». И жизнь шла. Дети росли. Да, собственно говоря, что значит дети? Подростки, молодежь. Мне практически ничего не известно о том, как провела семья Зверевых 1915 и 1916. А затем грянула Февральская революция. Губернатора Владимира, со связанными за спиной руками, и с непокрытой головой, улюлюкающая толпа пешим маршем провела через всю главную улицу. Классные дамы женской гимназии у Золотых ворот закрывали юбками окна, чтобы девочки не смогли полюбоваться этим зрелищем.
Прадед мой никогда не был монархистом, скорее наоборот. Но почему-то с первых дней люто возненавидел Александра Федоровича Керенского. Наверное, потому, что доктор любил порядок, а все, что делал Керенский, можно было назвать «беспорядоком». Он ухитрился наговорить в приличном обществе столько гадостей про Председателя Временного правительства, что его вызвали в полицию и посадили под домашний арест, приставив к нему, контрреволюционному агитатору, солдатика с ружьем, который должен был сопровождать его на выезды.

Однажды его вызвали к больному в какую-то далекую деревню. Больничный кучер Никита был абсолютно пьян. Он  каким-то образом ухитрился запрячь сани, но так обессилил, что сел рядом на снег, не мог встать на ноги, и принялся горланить песню следующего содержания: «Лиса по лесу ходила, лиса гнездышко нашла-а-а, это гнездышко прекрасно, в нем малюточки живу-у-ут!»

Но ехать было надо. Дмитрий Михайлович надел любимую медвежью доху, прихватил докторский саквояж и сам уселся на место кучера. Это заметил охраняющий деда солдатик с ружьем.
«Куда же Вы, доктор, вам одному без меня не положено!» - крикнул он. Сани, запряженные шустрым мерином по кличке Мальчик, тронулись.
«А ты за санями беги, у тебя служба такая!» - прокричал солдатику в ответ Дмитрий Михайлович, и уехал.

На следующий день к Дмитрию Михайловичу приехал с визитом Храповицкий «для важного разговора». «Я к Вам за советом, доктор, - сказал он, - англичане предлагают мне продать Муромцево. Миллионы предлагают сумасшедшие. Что делать?»
«Дорогой мой, немедленно продавайте! Тут и думать нечего Вы же видите, что в России творится. Закажите себе отдельный вагон до Парижа, и уезжайте во Францию!»
Храповицкий долго молчал. Потом резко поднялся, сказал: «Нет. Я не могу продать родовое гнездо!» Раскланялся и вышел.

Надо сказать, что уехать ему, уже после 1917-го, все-таки пришлось. Муромцево, со всеми его постройками, швейцарским молочным хозяйством, каскадами полных рыбой прудов и огромными лесными угодьями, он завещал своим работникам в коллективное пользование, умоляя беречь и хранить совместно созданное богатство. Бедствовали они с женой в иммиграции невыносимо.

1918. Был ужасен. Больница была битком набита ранеными, которые привезли с фронта в своих шинелях тифозную вошь. В Ликино началась эпидемия сыпняка.
Верочка заболела. Мать ухаживала за ней, дочка поправилась, а вот Алевтина Андреевна заразилась тифом, и умерла. Горю Дмитрия Михайловича и детей не было предела. Очень скоро дети начали разъезжаться. Ольга и Клава вышли замуж, и у них уже были свои семьи. Калека Дима перебрался в Казань. (Когда я, будучи подростком, по глупости, попросил бабушку рассказать о трагической дуэли, она сердито ответила мне, что об этом рассказывать мне никогда не будет).
Года через два, больницу в Ликино закрыли. Прадед и Вера перебрались в Судогду, где Дмитрий Михайлович продолжил врачебную практику. Вскоре Вера уехала в Москву, и, хотя и не окончила женскую гимназию у Золотых ворот, а доучивалась в какой-то ужасной школе рабочей молодежи, поступила в Медицинский институт. Видимо отец успел ее кое-чему научить. Впоследствии она, кстати, стала одним из лучших врачей психиатров столицы.

Когда я учился в 10 классе, то принимал участие в городской олимпиаде по литературе, и написал сочинение на тему «О чем рассказала старая фотография».

Получил первое место. «Кто бы мог подумать!» - сердито проворчала директриса моей школы Марта Ивановна.
А почему первое место? Я думаю, секрет прост. Все писали о моряках-краснофлотцах и буденовцах, а я взял, да и написал о земском враче.



МОИ СТИХИ

След вечности.

Жажда, голос, дыхание, плоть –
Меловые словесные остовы
Ведь любовь, словно бабочку пеструю
Невозможно к листу приколоть…
И стирая цветную пыльцу,
На листе распинаешь умершее,
Как мне выразить самую суть
Отболевшего и наболевшего.



Первая любовь.

Что мне осталось… Движение губ,
Сны, где я вспомнить лица не могу…
Легкий набросок волшебным мелком –
Детскость улыбки и шелковость кос.
Охра, медовая акварель,
Только  -  горячая карамель.
Только зрачка удивленный нагар,
Только сверкающий мед и янтарь
Цедра, корица, миндаль, молоко –
Темный нагар удивленных зрачков.

Февраль.

Пахнет снег водой и кровью,
Неба низкий потолок,
Вечное средневековье,
Хлябь разъезженных дорог…
Долго ль нам шагами мерить
Нашей жизни тонкий лед.
Ни одной закрытой двери,
Все известно наперед.
Жизнь, любовь моя, сестрица,
- Сердцу клетка так тесна…
Ты мне вечно будешь сниться
В светлых, странных, страшных снах…



Анечке.

Мой олененок, счастье мое!
Юность прошла, и кончился век,
Бедное сердце уже не поет,
Только из клетки готовит побег…
Но сквозь черный платок
Сквозь быстрый поток
Словно стаи ворон пролетающих дней
Ты мне светишь всегда, мой живой огонек,
Теплый солнечный зайчик в ладони моей.

Колыбельная маленькому сыну.

Светила тусклая луна,
И ночь была темна,
И было спать давно пора,
Но было не до сна.
И все же спать пора, сынок,
Ложись на правый бок,
Тебе на дудочке своей
Сыграет ангелок,
И пусть черна ночная тень,
Пускай кричит сова,
Тебе приснится яркий день,
Зеленая листва…


Бессонница.

Ночь по переулкам темным
Растеклась водою сонной,
Гаснут окна через двор.
Дождь полуночник, жестянщик,
Неуемный барабанщик
К нам на крышу сыплет сор.
Шорох сотен крыльев птичьих,
Шум дождя косноязычный,
Говор странных голосов,
Хор волшебных междометий,
Мерный гул тысячелетий
Вторит тиканью часов.
Будто каждая минута,
Богу, иль еще кому-то.
Стоит стольких, стольких сил.
Ход часов, как пульс неровный -
Хватит времени, чтоб вспомнить,
Лица тех, кого любил.
Неизлитая в чернила,
Кровь не движется по жилам.
Станет красной глиной кровь.
Пламя белое не гаснет,
Но не манит и не дразнит,
Сердце запер на засов.
Замирая от испуга,
Цугом, вниз гоня друг друга,
Капли с крыш катились вниз.
Все окончится, конечно,
Утром пасмурным, кромешным,
Серым, как газетный лист.
Мир игрушечный, стеклянный,
Одуванчиков поляны
Не раскроют сонных глаз.
Будто жизнь мгновенье длилась,
Будто все остановилось,
Будто все в последний раз...

Ирине

Это дрожь, лихорадка и тяжесть в ногах, —
Как же сердцу тесна тюрьма!
Так тяжелой болезни сопутствует страх,
Так  от нежности сходят с ума.
Да я знал, что со мною ты быть не могла,
Не бывает "счастливых концов"!
Только в сердце вошла ледяная игла-
И не вынешь ее без щипцов.
Сорок лет миновало с той глупой поры,
И утихло горенье в крови.
Только я стороной обхожу те дворы,
Где нам пели с тобой соловьи….

Прогулка.

Мы идем с тобой след в след.
Это больше чем любовь - свет.
К этой музыке нот - нет.
Мы зеленого мира часть.
Трава, как мокрая шерсть,
босяком идти-плести-прясть.
Незабудок голубой сон,
умирающих цветов стон,
Грохот муравьиных войн.
В каждом дереве - сердца стук,
Мне все кажется огненный круг
Вспять покатится на восток.
Умирает медленно день.
А у нас с тобой одна тень,
Золотая, райская тень...


Лето в Челябинске.

Тень короче мгновенья и нечем дышать,
Но спешат и спешат по делам горожане.
Звон трамваев и стекла и блики дрожат
В такт движению, грохоту, жару, дыханью.
Дождь подкрался неслышно, как рыночный вор,
Капли пыль всхолонули, и перечеркнули
Раскаленный и дряблый картонный декор
Равнодушных и чинных купеческих улиц.
За рекою заводы, сквозь дым, или дождь
Синеглавая церковь бедна как больница,
Здесь покоя и веры – ищи, не найдешь,
Впрочем,  я не умею, не смею молиться…

Детство. Лесное озеро.

Иволгой печаль кричала
Заманила в край кувшинок.
Я устал грести, причалил,
Камыши и пленка тины
Утром серым, утром тусклым,
Кто по мхам болотным, зыбким
Разбросал стеклярус клюквы
И брусники бурой брызги…
Обернусь, и вновь увижу
Лета знак, что цветом нежным
Желтый ирис ложью выжег
На узоре трав прибрежных…

Праздник

Воскресенье Вербное Пасху обещает,
Маковки церковные золотом сияют.

Маленькие домики сгрудились у речки.
Я б украсил улицу вербами и свечками.

Дети оголтелые бегают по улице,
На гнилушках-лавочках парочки милуются.

Бабушки надели ярки полушалочки.
Носятся над крышами воробьи да галочки.

Все вокруг по вешнему дышит жизнью яростно...
Но неделю скорбную пережить осталось нам.


Подражание Мандельштаму. Московский вальсок.

Моя страшная сказка, цыганская злость,
Кинь камней-голубей в небо полную горсть,
Ржавых крыш кружева, облаков синева:
Голубица, орлица, волчица -  Москва.
Третий Рим, я волчонок, я твой сосунок,
Бестолковый звереныш у каменных ног,
Я же вскормлен был волчьим твоим молоком
На щербатом асфальте, покрытом песком.
Над кондитерской фабрикой сладкий дымок -
Это пряничный детства горит теремок,
Только кремовый кремль с леденцовой звездой
Мне сияет над черной московской водой.
Наша вера проста. Тень от храма Христа.
Да сведенное голодом  брюхо моста.
И дрожат колокольни, роняя кресты,
Шлемом грязь из реки зачерпнув золотым.
И ломает река окровавленный лед,
И в Заяузье утка за хлебом плывет.

Львов.

Всюду медная зелень
Здесь аптеки – музеи,
А церкви – цветочные лавки.
На щеке Матки Боски
Стеклянные слезки
Сколько пролито их
Кто считает?
Рынок, неразбериха
Кавуны, кавунихи
В арестантских пижамах зеленых,
И с реклам полустертых
Довоенные форды
Заплати за них звоном злотых

Март

Весенний день. Деревянный дом,
Под ржавым кружевом карниза
Воркует голубь сине-сизый
Согретый мартовским теплом.
Над грязным и пустым двором
Сияет солнце, словно в Ницце,
И звонко тенькуют синицы,
Блистают лужи серебром.
И выгнув спины и хвосты
Друг с другом ссорятся коты...
Хотя водой полны ботинки,
Справляю по зиме поминки.
Весенний день. Деревянный дом,
Под ржавым кружевом карниза
Воркует голубь сине-сизый
Согретый мартовским теплом.
Над грязным и пустым двором
Сияет солнце, словно в Ницце,
И звонко тенькуют синицы,
Блистают лужи серебром.
И выгнув спины и хвосты
Друг с другом ссорятся коты...
Хотя водой полны ботинки,
Справляю по зиме поминки.

Маленькая июльская бессонница

Спит мой кот. Пирамидой - пакет молока.-
Мой настольный Египет внемлет песне сверчка.
И обнявши подушку, бледна и нежна,
Рядом фата-морганою дремлет жена.
Спит в такой тесноте и в такой темноте
Нерожденный ребенок в ее животе...
Только я, почему-то, не сплю в эту ночь,
Так, что даже молитвы не могут помочь…
Сколько времени — тоже узнать не могу,
Потому, что часы толи спят, толи лгут.

Июльский ливень

У Июля взгляд оленя,
Из черемуховых ягод
Кудри черные июля.
Тучи сизые, как горы
Поднимаются над лесом,
Чайки мечутся тревожно
Над озерной серой гладью.
А когда холодный ливень
Хлынет вдруг, и в пыль дороги
Упадет кипящей сеткой,
На волокнах паутины
Капли горечью нальются,
И еще острей запахнет
Бузиною и крапивой...

Пустяковое

До того нам дела мало,
Что сто лет назад когда-то
Кровь и пот со лба стирала
Белоснежная перчатка.
А рассохшаяся лодка
Помнит поцелуй кувшинок,
А старушка так хранила
Доброе письмо от сына...
У вещей есть тоже память,
Как и у всего живого.
Только рассказать не могут...
Бог не дал им дара слова.


Старая сказка

Разрушен замок. Зодчий одинокий,
Упрямец гордый, не жалея сил,
Не веруя пророчествам жестоким,
Его на зыбкой почве возводил.
Копая рвы, закладывая стены
И наводя ажурные мосты,
Уверовал безумец постепенно
В расплывчатые контуры мечты.
Он верил свято в прочность толстых башен,
Придумывал подземные ходы,
С которыми любой налет не страшен,
Но все равно не угадал беды.
Он девочку с печальными глазами
Введя хозяйкой в замок неземной,
Сказал, беспечно разведя руками:
- Все это только для тебя одной.
Но время шло и потускневшей стала
Казаться жизнь среди привычных стен.
И как-то раз она ему сказала,
свое вязанье уронив с колен.
- Прости меня и не сердись, супруг мой.
Здесь душно. Я пойду пройдусь.
Я к ужину хочу пирог с малиной,
Я сбегаю до леса и вернусь.
И не пришла, совсем не воротилась.
Никто не знает где беда сразит.
Он думал что-то страшное случилось,
А это принц охотился вблизи.
Покорена плаща его сверканьем,
Она доверчиво умчалась вместе с ним,
Забыв про замок и про обещанья.
Покинутый строитель стал седым.
И рухнул замок - плод воображенья.
А тот, который был его творцом,
Готовым ко всему, но не к измене,
Лежит в руинах с высохшим лицом.
Разрушен замок. Зодчий одинокий,
Упрямец гордый, не жалея сил,
Не веруя пророчествам жестоким,
Его на зыбкой почве возводил.
Копая рвы, закладывая стены
И наводя ажурные мосты,
Уверовал безумец постепенно
В расплывчатые контуры мечты.
Он верил свято в прочность толстых башен,
Придумывал подземные ходы,
С которыми любой налет не страшен,
Но все равно не угадал беды.
Он девочку с печальными глазами
Введя хозяйкой в замок неземной,
Сказал, беспечно разведя руками:
- Все это только для тебя одной.
Но время шло и потускневшей стала
Казаться жизнь среди привычных стен.
И как-то раз она ему сказала,
свое вязанье уронив с колен.
- Прости меня и не сердись, супруг мой.
Здесь душно. Я пойду пройдусь.
Я к ужину хочу пирог с малиной,
Я сбегаю до леса и вернусь.
И не пришла, совсем не воротилась.
Никто не знает где беда сразит.
Он думал что-то страшное случилось,
А это принц охотился вблизи.
Покорена плаща его сверканьем,
Она доверчиво умчалась вместе с ним,
Забыв про замок и про обещанья.
Покинутый строитель стал седым.
И рухнул замок - плод воображенья.
А тот, который был его творцом,
Готовым ко всему, но не к измене,
Лежит в руинах с высохшим лицом.


Прощание с дачей

Пустеют дачные проселки,
Листва от дождика чернеет,
И только траурные елки
Одни угрюмо зеленеют.

Красны калина и шиповник,
Рябина - огненного цвета.
Под легкий ветерок терновник
Роняет листья, как монеты.

Деревья чахнут от простуды,
Но небеса необозримы.
В садах ржавеют яблок груды,
И пахнет уксусом и дымом.

На смерть отца.

Наша кровь как морская вода солона,
Как зола солона беда.
Просто рядом с тобою шел. Я не знал,
Что мы вместе не навсегда.

Пора печали

Терпела. В сумраке лампадном
Молилась лику до утра.
Жила надежда где-то рядом
Вчера.

Сырого утра стук по крыше.
Уснул туман в саду.
Не разведет рукой Всевышний
Мою беду.

И галки стаями кричали,
Скрипела старая ветла:
- Пора познания печали
Пришла.

ПАПИНЫ СТИХИ
 - - -

Как хорошо, когда прохладным утром
Окно раскроешь в полусонный сад,
Где нежным переливом перламутра
В тумане листья влажные блестят.

Там тишина. Там слышен всякий шорох
И отдаленные кукушкины часы.
Там воробьев чирикающий порох
В кустах взрывает фейерверк росы.

Оттуда дымом самовара тянет.
Там ранние цветы и поздняя весна.
Там скоро новый день настанет
Счастливым продолженьем сна.


На озере Сенеж.

На озере Сенеж гуляет волна.
За озером леса полоска видна.
Над озером чайки тенями мелькают.
На волнах алмазные блики мерцают.
Волна за волною наискосок
Бегут разбиваться о рыжий песок.
Над царством русалок, что спят в глубине,
Плыву, отдаваясь зеленой волне.
За озеро Сенеж в холмистую даль
За чайками вслед улетает печаль.