Дело 2. Сутяжничество

        ХРУПКИЙ МИР И КОЖНЫЙ ЖИР


  На среднем курсе юрфака я пошёл работать на киностудию Министерства образования. Занимался бумажными делами, но тайно и явно хотел быть ассистентом режиссёра. Выбор среди режиссёров был – в штате их было трое – но для меня его, вроде как, и не было. Дело в том, что в плеяде мастеров местного экрана сияла звезда Юрия Простоповича. Что? Вы его не припоминаете? Такого Артиста!!?

  Простопович – это целый пласт истории национального кинематографа 50-60-х, с его картинно-яркой оптимистической раскраской и колоритными образами.  В советском кино добра, радости и счастья было много, хоть завались, но они были бы слишком обыденные, не значимые, - чего переживать, если счастья вокруг и так полно; они казались бы лёгкими и малоценными, - если бы не было торжества преодоления. Чтобы понимать настоящую цену счастья, советский человек должен пройти все преграды, понюхать порох, вступить в неравный бой и ценой собственной жизни наказать всех злодеев.  Злодеи очень ценились, и умалить их экранное достоинство - значит признать победу совсем уж несерьёзной. Персонажи Простоповича вошли в сокровищницу советского кино и стали ярким воплощением образов врагов страны, немецко-фашистских захватчиков и просто самых отъявленных негодяев, сволочей и предателей. Нельзя было не поддаться   обаянию простоповических мерзавцев, потому что любой зритель прекрасно понимает: создавать образы без любви к своему герою, кем бы он ни был – «кина не будет».  А любовь покоряет сердца зрителей, тем более что в реальной жизни, скажем прямо, было не до неё.
        И такой замечательный человек работал рядом со мной. Конечно, я проникся к нему безграничной симпатией, - как и миллионы обычных граждан, я любил кино.

  Я просил Простоповича брать меня с собой на вечерние съёмки, и он не отказывал. Понятное дело, я мешал всем своими нелепыми расспросами, но режиссёр относился ко мне гуманно и даже покровительственно.

  Одна из съемок проходила в студийном дворике, и я решил не пропускать волшебный процесс.  Но ещё на подступах услышал возмущённый возглас нашего оператора Кабанова:
          - Георгий Витальевич, вы можете не трогать мою камеру?
          - Это не твоя камера, Кабанов, это студийная камера, - ответил Простопович.
          - Я на ней работаю, я за неё отвечаю.
          - Я руковожу съемочной группой – я за всё отвечаю.
  И так ещё минут пять.
          - Я пойду, покурю, - отпросился администратор Саша и повлёк меня за собой, дав понять, что людям надо спокойно поговорить.
          - Их спор носит инфернальный характер, - сказал Саша.
  Я снова и снова убеждался, что работа в научном кино требует не только выдержки, но и серьёзных знаний. Однако к тому времени я недооценивал их полезную глубину.

  О спорах Кабанова и Простоповича знали все, и они были неотъемлемой частью студийной жизни. И, как оказалось, не только студийной, но и моей личной.

  Однажды в мой скромный кабинет, заваленный яуфами (ящиками упаковки фильмокопий) с плёнкой, нерешительно вошёл Кабанов и сказал, что хочет подать на Простоповича в суд. Дело в том, объяснил он, что режиссёр всё время без спросу пальцами протирает оптику его камеры, и от этого оптика приходит в негодность.  С камерой он уже пять лет, она ему как родная, гораздо роднее, чем Простопович, с которым он мыкается три нелёгких года. Кабанова режиссёр не слышит, директор и начальник производства никак не реагируют, поэтому - только суд!
  Я объяснил Кабанову судебную бесперспективность дела.
          - Как же мне теперь быть? Я же сказал Простоповичу, что подам на него в суд.
  Оператор ушёл от меня неудовлетворённый. Мне было жаль Кабанова, его скорбь была воистину вселенской.

  Неделю я жил относительно спокойно, пока мой слух не отреагировал на сильные магнитно-волновые колебания.  Прерывая тишину, в кабинете зловеще зазвенели железные боксы с плёнкой, и я издалека учуял чеканные шаги Командора по длинному, слишком уж длинному, коридору. Сомнений не было - это Простопович.

  Про актёрский типаж Простоповича   раньше говорили – «фактурный». Таким он был и в жизни: во всём кряжистый и основательный. Он был не такой здоровенный, как Кабанов, но он заполнял собой всё пространство, где бы ни находился. Когда я только подходил к непроницаемо-загадочной, тихой просмотровой, я точно знал, здесь ли Простопович или его тут сегодня не было. Его дух и плоть чувствовались всегда. Простопович был как скала, как айсберг, и каждый понимал, что где-то под ногами актёра его пятиметровое продолжение. Когда он заканчивал говорить, голос его ещё долгое время витал в атмосфере. Отлично поставленный, мощный трубный баритон гравировал воздух и оставался в нём выпуклыми буквами фраз перед глазами собеседника. Острый орлиный взгляд заставлял визави актёра-режиссёра переключать внимание только на его, Простоповича, слова и мысли. Простоповичу было немного за 60, но, попадая в его ауру, ты понимаешь, что его года аккумулируются в дополнительную энергию с мощью, неподвластной молодым.

          - Дорогой мой, - начал режиссёр, сев в кресло передо мной, - тяжело об этом говорить, но в здоровом теле нашего коллектива образовалась гниль, и её надо вырезать. Ты понимаешь, о чём я говорю?
  Я неуверенно кивнул – понимаю.
          - И ведь важно даже не то, что ОН себе позволяет – я от него давно не жду ничего хорошего. Надо жёстко ЭТО остановить. Если метастазы этой заразы проникнут внутрь, будет поздно. Я знаю, о чём я говорю.
  «Но я-то нет» - подумал я, а вслух сочувственно спросил:
          - И что на этот раз?
          - ОН назвал меня фашистом, - Простопович, скривив рот, с выразительной паузой уставился на меня.
          - Как это, Георгий Виталич, - спросил я, легко представив Простоповича в форме штурмбанфюрера СС, -  я не могу себе это даже представить!
          Я недоумённо поднял брови. Простопович в ответ мне поднял свои, густые. В этот момент он был необыкновенно похож на Леонида Ильича Брежнева. Да ещё если в немецкой форме… С четырьмя Звёздами Героя. Я едва сдержал смех: все-таки ты, Простопович, чертовски отличный актёр!
          - Ты понимаешь, что я не могу это так оставить.  Сегодня смолчу я, завтра он оскорбит кого-то другого, не дай Бог, Леночку (это наша секретарша), - а она беременная, или, упаси Господь, Эллу Марковну (научный редактор, недавно потеряла партбилет, и к ней сердоболия ради неожиданно вернулся ушедший было муж), -  у неё и так беда за бедой.
          - Да-а-а, дела!
          - Ты мне должен помочь, - Георгий Витальевич встал. - Я хочу подать на мерзавца в суд. Мишенька, ты прекрасно понимаешь ситуацию, для меня это вопрос жизни и смерти. - Простопович явно гиперболизировал проблему. - Ты будешь моим адвокатом?
          - Кабанов же хороший человек, член партии. Я категорически не могу в это поверить, - я неодобрительно мотал головой, невольно перенимая манеру речи Простоповича. – Дело серьезное, даже очень. А Нина Ивановна в курсе?  - я попробовал перевести стрелки на парторга, уходя от прямого ответа.
           - Я в бешенстве.  Я хотел его удавить… не знаю, что меня остановило…  Какой хороший? – Негодяй!  Он умышленно срывает съёмку. Может, он не знает, как выстроить кадр, хочет скрыть свою профессиональную никчёмность? Тогда ты так и скажи – я бездарь! Зачем юлить? – в моей маленькой, заваленной плёнкой каморке у Простоповича получалось ходить взад-вперед широкой поступью.
          - Нет, только не это, Георгий Виталич.  Кабанов – опытный оператор.
          - Опытный, - Простопович воздел руки к небесам. – Господи! Он же ничего не может решить сам! - режиссёр перевоплотился, принял сутулость Кабанова и спародировал его бубнёж:
          - А вот тут как, Георгий Виталич?  А здесь, Георгий Виталич, как построить? Опытный-остолопытный…
  Затем абсолютно спокойным голосом продолжил:
          - Что ты говоришь -  Нина Ивановна? Не-е-е-т.  Она опять упадёт в обморок. Ты же помнишь, как мы её от паука травами отпаивали, а тут целый фашист. Я сразу к тебе. Чтоб без эмоций. Оскорбление – суд – тюрьма. Ну, или… не знаю, там…
          - Я должен поговорить с Евгением. Мне нужно понять, как это могло произойти?! -  я выразил недоумение и так же, не знаю зачем, воздел руки к небесам.
          - С каким Евгением? А, с ним… Хорошо, поговори. Душа моя, он – хитрый. Вроде, и скромный такой, вежливый, а внутри – чёрт-те что напихано. Будь осторожен. Ты же помнишь, как он лаборантов на собрании полоскал из-за передержки плёнки, молчал-молчал и - бах!: «мухоловы», а… нет… «ротозепы», ха-а, хорошее, кстати, слово. Каков каналья! Он ведь и про меня тебе может навесить пять кило дерьма.

  Мне импонировали скромность и простодушие Кабанова, а его внешняя открытость, почти уязвимость, обязывала встать в споре на его сторону. Мне понравилось, что при нашем знакомстве Кабанов сразу убрал все барьеры в общении; он попросил называть себя по имени, несмотря на то, что был почти в два раза старше меня. Кабанов - довольно мощный мужик спортивного телосложения, долго и на хорошем уровне играл в волейбол; высокий, но как бы стесняясь того, что он выше собеседника, всё время пригибался. Казалось, что если он будет боксировать, то не станет защищать себя от ударов противника, выравнивая шансы. У него красиво лежащая шевелюра волнистых волос, которым многие бы позавидовали, но он постоянно и в любой сезон прятал её под какими-то кепочками. У него сильный голос с приятным тембром, но он всё время говорил как бы в кулак, сминая буквы и звуки. Он казался слишком незатейливым, но была у Кабанова одна удивительная особенность: в разговоре он самоподзаводился, подхохатывал кривой улыбкой и становился по-детски наивно-обаятельным.

          - Евгений, что у вас произошло? – хмуро спросил я у Кабанова без предисловия.
          - Он опять полез руками в камеру.
          - А потом?
          - Я ему опять сказал, что он портит оптику.
          - И всё?
          - Миша, у камеры должен быть один хозяин, который за неё отвечает. Что он там крутит, ищет? – я же не лезу ему в сумку.
          - А фашисты откуда?
          - Какие фашисты? Да не было никаких фашистов. Ну, может быть, я сказал, что от гестаповцев в войну меньше вреда, чем от глупости в мирное время. Но это в сердцах, это же речевой оборот, я же не имел в виду лично Простоповича.
          - А он это на себя записал.
          - Ну и зря.
         Я понимал, что Кабанов лукавит и посмотрел на него как Юра на капитана Кольцова из очень популярного тогда фильма «Адъютант его превосходительства»: колись, дядя Женя, ты – шпион?
          - Видишь ли, - начал Евгений, - сложный он какой-то. Я вроде с ним разговариваю, а получается, что с другим. Он же не просто Простопович: он то Юрий Простопович, то Георгий Простопович. Он двуличный. Если он актёр – он Юрий, если режиссёр – он Георгий.  А дома он какой?
          - Юрка, растудыть твою душу вон, опять мусор не выбросил! – я напустил сердитость, представляя режиссёра дома с женой.
          - А в компании? Георг, душа моя, ну идите же ко мне, зальём шампанским этот пошлый бюдюа-гр-р! - преобразившись, томно вывел Кабанов, произнеся с французским прононсом слово «будуар» (о-о, Женя! Ты не лишён актёрского таланта!) – Вот так и живёт на два фронта с двойной душой - двуличный.
            - Двуликий, - неуверенно поправил я, представив гордый профиль актёра.
            - Двуличный человек, Миша, - Кабанов, похоже, не услышал меня.
            - Вы напрасно на него так, – я действительно думал по-другому.
            - Ну, вот я смотрю на Простоповича, -  продолжал Кабанов, - и вижу прям настоящего негодяя. Ну, подлец же, ни дать ни взять.
            - Евгений, но он так и остался актёром. Он очень хороший актёр.
            - Да, но он же не играет.  Ему не надо ничего играть, входить в образ, учить роль – он просто такой!  Почему у него одни провокаторы, подонки, фашисты? И такой он убедительный!  Яркие образы какие у него получаются! - так и хочется взять автомат.  Он купается в этом негодяйстве – это его среда, Мишенька, он свой в этой компании.

  «Мишенька… Так-так, Кабанов, - думал я, - а зачем вы актёрски работаете руками и перенимаете манеру Простоповича?»

            - Как-то у вас выходит слишком буквально, Женя.
            - Нет, это скорее у него. Это у Простоповича его фашистское прошлое постоянно вылезает наружу, - выпалил Кабанов и украдкой посмотрел на меня.
  Я развёл руками, мол, извини, сам спалился.

          - Я родом из войны («я знаю, Женя: ты родился за два года до Победы»), до сих пор сам в себе войну не изжил. Живая рана, - Кабанов постучал ладонью в область сердца, находя себе оправдание.  – Непросто это, войну забыть. Сказать себе, что сейчас всё хорошо, а что было – то прошло? Я иногда хочу забыть, а ночью фашисты приснятся, как они к нам в квартиру лезут, в окна, с крыши, а я только ходить научился, от них убегаю. Ищу винтовку, ищу, а её нет нигде… куда-то пропала. А потом спохватываюсь: а мама где? Я её потерял. И её не могу найти – и мне так плохо, обидно…  А он, понимаешь, - всё время напоминает, ворошит... Как его увижу, вот прям всё в душе вскипает…

  Я молча смотрел на Кабанова и хотел, чтобы он выговорился.
          - Да и кино он не чувствует.  Не знаю… может, он его не любит?  Знаешь, вот есть такое – переел, потолок у горла. Ну как можно в научное кино вставлять Вертинского? Зачем? Зачем вот эта вуалевая пелена, марево ранней зорьки?  Себя в кино – это он любит. «Вот я такой выйду красивый, а лучше на белом коне – а вы меня все любите. Плевать, что я сволочь, подлец последний, зато я обаятельный – я могу в себя влюбить. Назло!» Вот так у него всё назло! Он и несёт в себе это зло и спокойненько его всем раздаёт налево-направо: пжалста - получите – распишитесь, вот вам еще немножко, на полкило.

  А я не чувствовал на себе отрицательной харизмы Простоповича, но зачем-то согласился с Кабановым, -  только из товарищеской солидарности, - что персонажи Простоповича пробуждают в народе недобрые чувства.  Вдохновлённый кабановской теорией полного перевоплощения, до стадии перерождения, я пошёл к режиссёру, предварительно выкинув из головы всех фашистов и предателей. Я пробовал объяснить Простоповичу, что Кабанов «не то имел в виду», что он «дитя войны» и что-то ещё в этом роде, но сам быстро попал под проклятый магнетизм обаяния актёра-режиссёра и ушёл от него без отпущения кабановских грехов.

  По студии широким фронтом развернулись дебаты по «инфернальному конфликту».
  Мнения коллег разделились примерно поровну: одни поддерживали непримиримую позицию Кабанова ("не твоё - не лапай!"), другие – такую же Простоповича ("ну, протёр, и что? За дело переживает...") Поднаторённый в научном кино народ понимал, что спор носит гипогенный (глубинный) характер, а патогены (проще - зараза) каждого из спорщиков так въелись в организм другого, что клещами не вырвать. К общей радости съемки в группе Простоповича закончились, и он уехал на три дня на какие-то пробы.  Группа сдала на проявку отснятый материал, производственный отдел расписывал новые проекты. Пессимисты говорили, что спор рассосётся.  Оптимисты обещали яркое продолжение околотворческих баталий нашей пары.  Все делали ставки на сроки худого мира: три дня, неделя, месяц – на больший период ставок не было. Начальник производства, на всякий случай, на следующий фильм распределил режиссёра и оператора по разным съемочным группам.
  Как бы то ни было, все смотрели на меня, как на крайнего, сочувственно.

  Вскоре мы узнали, что нас накрыла беда; завлабораторией голосом Юрия Левитана огласил как фронтовую сводку результаты по фильму, снятому творческим тандемом: в материале брак.  Далее полагалось выждать паузу и выяснить причину брака: плохая плёнка или «человеческий фактор».
  Однако, как все мы знаем с давних времён, беда не приходит одна.

  Какая-то «бдительная сволочь» (как ёмко подметил директор) написала жалобу-анонимку в Министерство о «преступной растрате государственных денег, выражающейся в постоянном нарушении нормативов расходования плёнки» на студии, о том, что эта плёнка «тяжело достаётся советскому государству» и на её покупку «зачастую используется дорогая иностранная валюта». А вот «директор всячески потакает расхитителям социалистической собственности».
  Первым делом в качестве расхитителей нашему директору пришли на ум, разумеется, Простопович и Кабанов, и он потребовал взять с них объяснения, особенно по браку.

  Два тяжёлых дня я имел непрекращающееся удовольствие лицезреть у себя то одного, то другого «растратчика». Каждый приходил со своим блокнотом, они   спрашивали, уточняли, на какие нормативы сослаться, советовались, как написать, как сформулировать фразу, уходили, возвращались, выписывали статьи Уголовного кодекса, не соглашались, выпили весь мой кофе. В итоге многочасовых раздумий у обоих, не сговариваясь, получился примерно такой монументальный текст:
          «В Министерство. Я, такой-то, нормативы по плёнке не нарушал. Ни одного метра неоправданно не потрачено. Число, подпись». На моё замечание, что нужно писать на имя нашего директора, я получил одинаковый ответ: «перед нашим директором мне не в чем оправдываться». На мой вопрос, а что, собственно, по съемочному браку? – «какой брак? - фиг вам мой брак - не доказано». Аутентичность текста и суждений наводила меня на мысль, что творчество тандема было совместным, но это не так – антагонизм бретёров не отступал.

          - Детский сад, - сказал директор, увидев объяснительные. – Устроили театр.  Всех уволю. Завтра приезжает гусь из Министерства. Готовь материалы в суд, общая ответственность.
          - Детский суд... будет? – решил пошутить я, но директор не отреагировал.
          - Сергей Филиппович, а что так строго? Суд! Может, для начала родителей вызовем?
          - Иди пиши, а то и тебя уволю.
  Я его понимал: ему лучше пригрозить уволить всех, чем с кандибобером вылететь самому.

  Я не знал, о чём на следующий день разговаривали шеф с гусем, потому что с утра уехал в райком партии общаться с нашим инструктором, так как партия обязана раньше всех знать реальное положение дел на подведомственной территории. Потом инструктор передал меня начальнику орготдела, который делает оргвыводы.

  Вернулся я на студию с подчёркнутой суровостью. Народ встречал меня вопросительными взглядами, я загадочно пожимал плечами – ничего не ясно.
Мне не хотелось держать в себе ушат помоев, я пошёл в операторскую к Кабанову и застал его во дворике.
         - По данным разведки у нас неясность по плёнке почти на 2000 рублей. Шьют материальный ущерб.
         - Под Филиппыча копают? – спросил Евгений.
         - Скорее всего.
         - Да ерунда дело, - разрубил воздух зычный голос появившегося из небытия Простоповича, - можете не волноваться, не из таких обстрелов выбирались.  Мы должны объединиться. Показать кулак! - режиссёр сжал зубы и показал дулю в кулаке.
          - Нет, ну есть же люди!? Ты выйди, скажи открыто, что не так.  Мы же все вопросы открыто обсуждаем.  Ссоримся. Как мы с Простоповичем. Находим компромисс. Нет, предатели - они всегда были и наверняка будут, - оператор осторожно посмотрел на Простоповича и перехватил его недовольный взгляд.
  Мы помолчали.

          - Откуда взялась эта крыса в нашем дружном коллективе, она же, наверняка, ест наш сыр, пьёт наш чай с сахаром? – спросил я у тишины.
          - В дружном, говоришь? – усомнился режиссёр. – Какой он, к лешему, дружный, если мы между собой не можем договориться? – он еле заметно кивнул на Кабанова.
          - Если вы, Юрий Виталич, про меня, то я готов взять свои слова про фашистов… что вам там показалось… назад.

  На лице Простоповича появилось добродушное удовлетворение, уголками рта он выразил снисходительную улыбку – но вдруг выпалил:
          - Ты готов, а я вот принять – не готов!
         Кабанов от удивления разинул рот и вскинул руки в сторону режиссёра, мысленно обращаясь ко мне: ну, что я говорил, разве с таким можно договориться?
         - Женя, будь уж последователен во всём.  Умей признавать ошибки. Не иди на компромиссы с совестью.
         - Чт…а…? Со… Комп… Ну… - от нахлынувшего возмущения Евгений глотал целые слова.

  Простопович сочувственно смотрел на Кабанова, понимая, что перегнул, но отступать было не в его принципах.
          - Какая совесть? - вскипел Кабанов. – Что не так с моей совестью?
          - Она иногда спит. Помнишь Одессу? Ты не захотел лезть в катакомбы? «Время потеряем», «экспозицию искать». А я тебе рассказывал, как я там ещё маленьким с мамой гулял. В итоге такие кадры просрали!
         - Это было ваше решение, Георгий Виталич.
         - Просраться? Ну, знаешь… Я прям… Ну, я от тебя всяко ожидал, но вот так…
         - Не перегибайте… Всё вы понимаете… Вот зачем эти две девицы появились? Мы же договорились вечером снятые кадры разложить. А время потеряли…
         - Да, дорогой мой! Кадры, – творец руками начертал в воздухе фигурный изгиб, - раз-ло-жить! А ты? Да ну тебя…
         - Я был не против катакомб, но с рассвета…
         - Но ты же не настоял! Знал, что картинка будет лучше, но не настоял! Ты же знал, что Одесса – мой город, я там родился. Я там каждый пенёк знаю. А мне так обидно было!
         - Конечно, я во всём виноват, кто ещё? Я не против.
         - Тогда так и скажи: «Я - халтурщик».
  Кабанов хитро смотрел на режиссёра.
         - Скажи, скажи, чего юлить, самому легче будет.
         - Вы халтурщик.
  После некоторого замешательства Простопович актёрски рассмеялся:
         - Как я люблю твой утончённый солдатский юмор, - Простопович поаплодировал и с задумчивым лицом продолжил:
         - Я виноват. Я за три года тебя, дурака, не научил даже за камерой ухаживать.
          - Это вы опять про кожный жир? Чтобы я оптику рукой протирал, - Кабанов с перекошенным лицом показал мне, как он большим пальцем старательно выводит круги на воображаемой поверхности. - Я вас умоляю! – он сложил ладони, как при молитве. - Юра, родной, ну что за глупость. Опять?!
         - Это практика, Женечка, проверенная испытаниями и временем. Результаты научных тестов, я тебе объяснял – ты же не будешь спорить с наукой? Все слова уходят, как в песок, - режиссёр соболезнуще смотрел на оператора.
         - Бред. Если вам так нравится - псевдооколонаучный бред.
         - Не доходит, - Простопович сделал рукой вираж к своему мозгу и обратился уже ко мне:
         - Там преграда. Стена! - констатировал режиссёр. – Так вот. Кончики пальцев имеют особую тактильную чувствительность, как никакие другие органы – за редким исключением, - Кабанов уже подзабыл, но ты, Мишенька, знаешь, о чём я говорю. Они чувствуют пыль, а в случае с Кабановым и ГРЯЗЬ, прикрепляют её и спокойно снимают с гладкой поверхности.
         - На коже сальные железы, их выделения опасны для оптики, - буднично произнёс Кабанов.
         - А кожное сало… а кожное сало, - режиссер искусственно повысил голос, - под влиянием атмосферного воздуха создаёт особую плёнку, а она, во-первых, отлично пропускает световые лучи, во-вторых, защищает от всех внешних воздействий.
         - У меня получаются разводы, - сказал Кабанов.
         - Хорошо, что у тебя хоть что-то получается, - бесстрастно обрадовался Простопович и продолжил учительским тоном:
         - Железы выделяют очень важные кислоты. Стеариновая, например, не забыл, небось, такую? – он повернулся к закатившему глаза Кабанову. – Неважно.  (К Жене, сочувственно) Поплохело? Водички принести? (Пауза). Прочная. Не взаимодействует с водой. Работай хоть в дождь, хоть в снег. Ты протираешь - и создаёшь бесцветную, прозрачную природную основу. Невредно было бы тебе купить детскую энциклопедию. Когда, говоришь, у тебя день рождения?
         - Ещё вспомните кожную олеиновую кислоту, с клейкой основой - а она мне нужна? – сухо парировал Евгений.

  Мои глаза тоже закатывались, как сардины, но я старался держать умное лицо.
         - Пальцы чувствуют любую пылинку, убираешь её – и всё. А салфетки твои я бы запретил применять законодательно.  Ты плодишь мелкие царапины, а это в оптике самое страшное, – в голосе режиссёра звучали глубоко трагические ноты.
         - Есть в этом что-то… проктологическое, Георгий Виталич, - сморщился Евгений.
         - Женя, скажи, милый друг, почему тебе всё время в голову всякая хрень лезет? Не оттого ли эта мнительность, что ты сам себе не доверяешь? Всё предельно просто: подул, проверил, посмотрел – доверяй только себе, а не дурацким салфеткам. Доверяй! Только! Себе! И мне!
         - Я, Георгий, эту муть даже слушать не хочу. Миша, я устал. Подавай в суд! Он мне испортил камеру.
         - А-а...э-э-э… Ну нельзя… так… На меня? – у режиссёра затряслись губы, он растерянно глядел вокруг округлившимися испуганными глазами. - На...  меня???  Как всё нел-л-лепо… см-м-ешно… без…рас…суд… За что-о-о? Су-у-уд! Ка…как…ой суд?
         - Народный… - не понял его Женя.
         - Ах, народный! Ангел мой! Народ за тобой не поспеет. Не плетись за народом – иди впеййеди! – Простопович молниеносно перевоплотился и революционным жестом вождя указал путь вперёд.
  Евгений зачем-то посмотрел вперёд, нахмурил брови и медленно перевёл взгляд на режиссёра. А в это время Георгий Витальевич уже гордо стоял в позе Наполеона.
         - Какой ещё суд!? На эшафот меня! «Нужно хотеть жить и уметь умирать!» - не так ли, товарищ Вышинский? На аутодафе! Сразу к профессору Гильотену! Что тянуть? – сразу – и навсегда. Чтоб не мучиться… с тобой, Женечка. – Простопович обречённо смотрел на Кабанова.
         - Я что-то не понимаю: вы, что ли, разжалобить меня хотите или соскочить?   
         
         Я не успевал за чередой мыслей присутствующих. Сколько здесь людей? Я, Женя, Георгий, Ленин, Вышинский, Кабанов, Юрий, Наполеон и Георгий Витальевич. Девять. Да, не меньше.
         
         - А что если нам, респектэ месье, продолжить спор в чебуречной, обед уже… - я еле нашёл в горячем воздухе паузу, - так и язва, знаете, подточит.
         - Где? – сочувственно спросил Простопович.
         - Вот тут, - я потыкал указательным пальцем в живот.
  Георгий Витальевич молниеносно подбежал ко мне и одёрнул мою руку.
         - Вот только на себе не показывай: у нас с тобой ещё много работы впереди. В себе эту язву ещё можно вылечить – беда, если она где-то рядом ходит.

  На этой фразе Кабанов перестал ходить и округлившимися глазами решил уточнить:
         - То есть, это я?..
         - Нет! – парировал режиссёр. - Нет, Миша! Подожди с чебуреками. Ты сначала подай в суд за оскорбление. Пусть он ответит по всей строгости закона. Посидишь, Женечка…
         - Валяйте! Впаяйте мне пожизненное!  В камеру – за камеру! Какое счастье – вас больше не увижу, ах-ха-ха – пропел Кабанов, и я почувствовал, как актёрствует и раскрепощается оператор в споре с режиссёром.
  Мы с Простоповичем засмеялись. Кабанов тоже.

         - Прекрасно, - примирительно сказал Простопович. – Не хочешь видеть меня – замечательно! - сходи послушай, что скажет Левендаль. Я тебе говорил про Левендаля.  Не говори, что я не говорил. Миша, это - Бог!  Великий биофизик!  Гений! Всё! Я на завтра договариваюсь с академиком.  И я тебя умоляю, Кабанов, оденься поприличней.  Ну что за вольности? – он показал на кабановскую серенькую кепочку. Сам он был в стильном французском берете.
         - Завтра я не могу, - стушевался Кабанов.
         - Ну, понятно. А когда ты сможешь?
         - Может, на следующей неделе.  И что он нам докажет? Он же учёный, он не знает практической работы, – начал сдавать назад оператор.
         - Он избавит тебя от иллюзий на свой счет и докажет твою полную научную некомпетЭнтность. А в твоей профессии, Женя, это недопустимо.  Левенгальд – не просто учёный, он - гений, таких в мире двое-трое.
         - Левендаль, – поправил Кабанов.
         - Хорошо, что ты это понимаешь. Он не только твой палец – он тебя всего за две минуты на молекулы разложит. Мозг твой разложит, - ну, там совсем секундное дело.
  Кабанов по-детски захохотал.
         - Георгий Виталич, ваши небылицы так далеки от реальности, что я не могу воспринимать вас всерьёз. Давайте просто все вместе дружно посмеёмся. Правда, давайте?
         - Небылицы? А что ты на это скажешь? – Простопович достал из своего планшета плотную картонную папку, развязал верёвочки, вытащил «Дело №» с буквами «ЮП», а из него осторожно вынул сложенную пополам пожелтевшую газетную вырезку. Он торопливо и нервно надел очки, развернул вырезку, пристально посмотрел на Кабанова и начал читать.

  Это была газетная статья времён войны. В ней говорилось о фронтовом кинооператоре, который в составе пехотного полка прошёл всю войну и вспоминает эпизод сражения под Курском. Полк попал под страшный танковый обстрел и непрекращающуюся воздушную бомбардировку. В адовой мясорубке единственным оружием кинооператора была его камера.  Он помнит, как уши стали разрываться от дикого шума и визга – а дальше тишина и огромная чёрная дыра. Очнулся, как будто в могиле, погребённый в яме под комьями земли, тяжёлой деревянной балкой и телами товарищей. Не понимая, где он, не в силах шевелиться, струёй воздуха изо рта продул ресницы. Понял, что жив, когда услышал потрескивание работающей камеры, заваленной мокрой землёй.  Его одеревенелый палец оставался на пусковом механизме.  Рука не работала, другая - вся в крови. На нашем герое лежала рука убитого бойца, он взял его ладонь в свою, вытер об гимнастёрку и чистой ладонью товарища стал протирать объектив, потом камеру, медленно приходя в себя. Поднялся, взял живой рукой камеру и продолжил снимать.

  Простопович закончил читать, снял очки, протёр глаза и вопросительно посмотрел на Кабанова. Тот молчал.
        - Ладно, - сказал Простопович, - пойдём работать.

  Итак, мне нужно было открыть три судебных дела по «искам»: Кабанова, Простоповича и - блюдо «от шефа» - по ущербу. Серьезно я отнестись к этому не мог и написал три заявления в жанре модной тогда «кляузы» в партийные, профсоюзные и государственные органы на имя «премилостивого государя, владыки судебного Фрунзенского околотка града стольного» от «раба Божьего Имярека», который бьет челом и просит покарать «супостатов гнилых Евгенеса и Егория в их плутовстве и лихоимстве».

  Зачем-то ко мне зашёл шеф, посмотрел на три «иска-кляузы», хмыкнул, взял их и ушёл, сказав, что сейчас подпишет, а печать – в бухгалтерии. Мы были с шефом на одной волне и оба знали, что если когда-то и подпишемся на иск к «детскому саду», то он будет только в этом жанре.
  Я окликнул директора на середине длинного коридора.
          - Сергей Филиппович, я ещё хотел посмотреть личные дела. Идентифицирую подчерк на конверте и узнаю, кто крыса.
          - Не надо, - скорее попросил, чем предложил директор. - Я и так знаю, а тебе - не советую. Не обрадуешься. Побереги свою веру в человечество.
          - Так...эээ... - только и смог промямлить я и после долгой паузы обиженно крикнул в коридор:
          - А вы чего приходили?
          - А-а, да, забыл. Не наш косяк на плёнке, там заводской брак.

  Я пошёл обрадовать Кабанова и придумать, как бы нам завтра разыграть Простоповича, пока он ещё не знает, но Евгения на месте не было.
          - Ты чего такой радостный? - окликнул меня невесть откуда взявшийся режиссёр.
         И я не сдержался и выпалил ему про плёнку и про крысу.
         - Знаешь что? Ты пока Кабанову не говори. Давай его разыграем. Скажем, что пришли два заключения: в лабораторном написано, что брак в фильме - операторский и, следовательно, виноват Кабанов, а в почерковедческом -  дескать, были сданы на экспертизу для сличения образцы подчерка всех сотрудников студии, образцы текста всех пишущих машинок и письмо крысы – и – бам-бам! – вышло, что жалобу писал «образец №16», а это – Кабанов. Ха-ха! Миша, я вижу его лицо!!! – Простопович просиял.
  Я представил наивно-детское лицо Евгения и не обрадовался.
          - Георгий Виталич, Кабанов нас не поймёт.
          - Мишенька, солнце, - Простопович сделал трагическую гримасу, - прости! Я понимаю – это тяжело. Но ты прости меня. Я - не знал! Я не знал, что ты такой же скучный, как Кабанов!
          - А у вас к нему какая-то особая любовь, - я посмотрел на режиссёра хитрым ленинским прищуром.
  Мы присели на скамейку во дворике.
          - Это ты правильно подметил. Я привык к нему, столько уже вместе. Но я никак не пойму: что он такой мрачный? Мне каждый раз хочется его расщекотать. Ты посмотри, какой он здоровый – живи и радуйся! А он будто с поминальной речью ходит: «Политбюро ЦК КПСС с прискорбием извещает… умерла вера в надежду…»
         -  Он всё время сосредоточен на работе.
         - Я не против, но ты, друг Кабанов, чего такой скучный?  Он же мне сам талдычит про фантазию и художественный полёт – так применяй!  А вместо этого он тебе будто в ухо орёт: «Тревога! На корабле пробоина! Выживут не все».  У нас с унынием в стране и так дефицита нет. Огоньку подбавь! Вон, у Эллы Марковны уже внук комсомольский билет потерял, у них это, видно, семейное, -  а она, знай, хохочет дни напролёт, скачет весь день, не чувствуя ног от радости.
         - Он слишком погружается. Дотошный, во все мелочи вникает. С ним все хотят работать, - вступился я за Кабанова.
         - Да я знаю.  Ты понимаешь, мне самому скучно. Уныло. Как крылья обрезали, хочу взлететь, а не могу. Играть нечего – одна преснятина. Стянули верёвками, Миша, лучше бы сразу за горло, - Простопович прокрутил рукой петлю.

  Георгий Витальевич об этом не говорил - я узнал по секрету от шефа, что у него на ура прошли пробы на роль Брежнева, но фильм всё никак не запускался. Знал, что это далеко не первый и будет не последний его «облом». Но это был единственный раз, когда я услышал от него что-то грустное. Мы все – я, Кабанов, вся студия – от него подзаряжались.

  Я понимал, что никакого академика Левендаля нет, но не точно – так интересней. Равно как и Простопович понимал, что Кабанов мухи не обидит, но подсовывал под его пудовый кулак новых противных насекомых – так интересней.  Как и Кабанов понимал, что Простопович, как на войне – умрёт, а не предаст, но держать в голове простые образы – не интересно.

  Я видел, что Простопович и Кабанов нужны друг другу и не могут друг без друга – иначе они давно разошлись бы по разным съёмочным группам.  Что Кабанову нравится актёрское витийство Простоповича, что он хотел бы перенять его непосредственность, лёгкость в общении, а может быть даже его свободно летящий голос. Кабанов как-то сказал мне, что если бы не операторство, он был бы военным.  Он хотел быть на месте Простоповича, который прошёл войну, познал и хлебнул. Я также видел, что Простопович по-доброму завидует Кабанову, что тот живёт в ладу с собой, у него хорошая семья, что он любит свою работу и получает от неё удовольствие. А Георгий Витальевич никак не может найти себя, даже в личной жизни.
  Я понимал, что они нужны друг другу именно такими, какие они есть.

  Привычной чередой шла работа, съемка за съёмкой, один фильм сменял другой. На студии ничего не изменилось, и она продолжала жить своей обычной, непохожей на другие, жизнью. Кабанов с Простоповичем по-прежнему радовали меня своими открытиями друг в друге, делясь ими со мною, а мне льстило, что они нашли во мне арбитра, который "рассудит". Конечно, я излишне обольщался: они и сами знали, что мне проще застрелиться, чем встать на чью-либо сторону в их воображаемом судебном поединке.

  Тогда я сделал свой первый третейский выбор: я не готов никого обвинять и не позавидую тем, кому суждено судить. Ну, может быть, лет через 50-60, если каким-то образом заслужу это высокое право…

  *****

  Сколько людей – столько и миров.
  Кто-то «правильно», «как положено», живёт с "законной" женой и детьми.  Другой - с кошкой и рыбками. Третий - в коммуналке с пьяницей-соседом, кто-то в однушке с тёщей. Но каждый человек живёт со своими тараканами в голове, в своём, привычном для себя мире иллюзий и фантазий. И никто не вправе разрушать этот хрупкий мир.