Повар

    Об Иване Андреевиче Курбатове можно рассказывать бесконечно долго и непременно с почтительной улыбкой. Это был человек, которого знали в экспедиции очень многие таежники разных поколений. Трудяга и таежный бродяга, палаточный артист, балагур и просто очень добрый, веселый человек.
    Говорят, что люди долго помнят зло и быстро забывают добро. Наверное, так оно и есть. Но Иван Андреевич, насколько я знаю, зла никому не делал, хотя  и добро «на показ» не припоминается, и все же у многих он остался в памяти. Возможно потому, что жил по совести, не напрягаясь и не задумываясь об этом. Любил работать, любил людей и собак, любил, когда легкий морозец пощипывал лицо или жар от буржуйки согревал колени, любил выпить - когда был повод, а бывало что и без повода. Не любил только одиночество и кашеварить.
    В среде таежной братии он появился еще в начале шестидесятых. Вряд ли сейчас кто-либо помнит, откуда и какими судьбами. К тому времени, когда я появился в экспедиции, он был уже немолодым человеком и далеко не новичком среди полевиков. Много лет Иван Андреевич проработал и в нашем топоотряде, который в то время выполнял полевые работы по подготовке участков для геофизических съемок. О себе он рассказывал мало, с неохотой и не всем. Донимать же назойливыми расспросами, тревожить его прошлое мне не хотелось, да и среди таежников это было не принято. У многих людей, оказавшихся в тайге, не редко было много драматического в биографиях. Кто хотел, рассказывал сам, а если нет, то на исповеди никто не настаивал. Друг о друге судили по настоящему, а не по прошлому. Старые грехи и заслуги, как говорится, в расчет не принимались.
    В жизнь отряда Иван Андреевич всегда вносил особый колорит. В нем был какой-то магнетизм, замешанный на иронии, шутках, анекдотах, приколах, полевом и жизненном опыте и бог его знает на чем еще. Если в отряде сгущались грозовые тучи, он всегда был надежным громоотводом. Приземистый, круглолицый, он слегка наклонял голову, прищуривал умные, хитроватые глаза-буравчики, и каждый из распетушившихся получал свою порцию доброжелательных подначек -  и по тайге тут же разносился дружный хохот-рев.
    Ради справедливости стоит сказать, что иногда чрезмерно зарвавшимся новичкам доставалось по первое число, не все он спускал на тормозах и превращал в шутку. Пакостных людей не любил, и нюх на них у него был отменный, но таких было немного. Несколько дней пошлявшись по тайге, навоевавшись с гнусом и натерев на руках и ногах мозоли, они, сопоставив все это с не очень длинным рублем, тихо исчезали с первым транспортом. Память не держит ни их имен, ни лиц...
    Иван Андреевич долгое время работал в маршрутах. Работал не спешно, всегда осмысленно и с огоньком. Но возраст и многие годы, прожитые под крышей палатки, брали свое. И когда ноги стали плохо слушаться, суставы побаливать да и усталость вынуждала даже в коротких  маршрутах делать частые передышки и перекуры, пришлось осваивать и малоприятное для таежного ходока поварское дело. В новую профессию он втягивался долго, трудно и с большой неохотой. Иногда, матерясь, вылетал из кухни, засовывал за пояс топор и, прихватив нивелирную рейку, увязывался с бригадой на профиль, легко уговорив кого-либо из нового пополнения «покухарить» за него. Понимая его состояние, мы не возражали. Старались выходить пораньше  и сбавляли темп ходьбы. Иван Андреевич понимал, что тормозит нас, не вписываясь в темп работы, и, не желая быть обузой, со временем все же окончательно смирился со своей участью.               
    Из кухни, традиционно оборудованной в брезентовой десятиместной палатке, по таежной округе частенько стал разноситься аппетитный запах свежеиспеченных ландориков. В любое время суток на массивной железной печи стояли рядком чайники, в которых грелась чистая водица из ручья или талого снега, а в одном обязательно пузырился кипяток для чая, и заварочка  всегда была свежей. Правда, остальные блюда удавались хуже. Ресторанным вкусом и разнообразием они не отличались, даже в городских столовых готовили значительно лучше. Но эти недостатки с лихвой компенсировались обязательной на тяжелых физических работах калорийностью, в избытке сдобренной поварским юмором и профессиональной гордостью за содеянное. Зачастую трудно было определить, где первое блюдо, где последнее. Многочисленные надоедливые вопросы обитателей отряда по этому поводу Иван Андреевич игнорировал, но мы подозревали, что ответа на них он просто не знал. Ответить на вопрос, в каком чайнике кипяченая вода, а в котором нет, он тоже затруднялся. Потеребив  память и перебрав взглядом одинаковые на вид эмалированные чайники, он возвращался к прерванному занятию с ухмылкой выуживая очередную картофелину из мешка, в растяжку произносил всегда одну и туже фразу:
    -Да все ки-пе-ли!
А вам, молодняк, вообще только сырую и надо пить пока за  топографами не станете поспевать.
    Затем, в азарте закусив кончик языка и занеся роскошную седую бороду над вместительной кастрюлей, он опускал в нее все, до чего дотягивалась рука и что удавалось нащупать и  выловить в лежащих под нарами ящиках и коробках. Все бы ничего, но банки и пакеты, имеющие разное содержимое, как правило, имели одинаковую форму и были без этикеток. А набор цифр на крышках консервных банок был для него китайской грамотой, расшифровкой которой он себя не утруждал, да и полумрак, царивший в палатке даже в ясную погоду, этому не способствовал. Кроме того, просмоленное Беломором обоняние было плохим советчиком в добровольно- принудительно выбранной новой профессии. В результате кастрюли зачастую наполнялись весьма экзотическим сочетанием продуктов, что приводило в недоумение не только «БИЧей», которые за свои корявые жизни многое попробовали на  вкус, но и многочисленных разномастных отрядных  собак. Сунув нос в огромную собачью миску-тазик, они переставали вилять хвостами и недоуменно смотрели на повара, не подпуская щенков к еде.
    -Ну что носы воротите? Горячевато. Ну потерпите малость. Щас остынет.
Хотя и остывшая еда не становилась более лакомой. Но голод не тетка, все съедалось, а миски вылизывались до блеска.
    Когда кухня пустела, и все обитатели отряда веером разбредались по тайге, Иван Андреевич не прочь был чефирнуть - зимой в палатке, а в теплую погоду -  пристроившись где-нибудь на пеньке. Он подолгу задумчиво, грустными глазами смотрел куда-то вдаль, отхлебывал маленькими глоточками горький обжигающий напиток из эмалированной кружки, поглаживая по холке всегда сидящего рядом благодарного за изобильный завтрак престарелого пса. И если  доводилось застать его за этим занятием, всегда стеснялся. Наверное не самого ритуала, а своего состояния, потаенного, не привычного для нас. Это был уже совсем другой человек, уставший, с грустью сознающий, что жизнь по большому счету уже прожита и что в ней вряд ли что-нибудь можно изменить. Жалел ли он, что кроме нивелирной рейки, вешки, топора, а теперь еще и кастрюль, мало что приходилось держать в руках? Что кроме тайги и полутемной палатки, освещенной тускло горящей стеариновой свечой, он мало чего видел, разве что в детстве... Но это было так давно. И воспоминания скорее походили на сон - сладкий, но обрывочный.