Боль

          Осенний ветер проносился по глинистым дорожкам, легко перебирал жёсткую высохшую траву, шуршал в голых ветвях берёз и тополей. Порой он находил ещё не опавший лист и тогда, сорвав, нёс в мутном небе до тех пор, пока не замечал что-то другое, а брошенный лист падал в холодные лужи или всё в ту же умершую траву, где лежали сотни таких же, сорванных осенним ветром. Пустое кладбище оголилось частоколом металлических памятников, одряхлевшим деревом крестов, ажурными сплетениями оград. Раздетые стволы деревьев тоже казались не живыми, а поставленными здесь в память о прошедшем лете.

          Медленно ступая по раскисшей глине, по кладбищу шла маленькая сухонькая старушка. Большие боты скользили по мокрой дорожке и чавкали, попадая в вязкую грязь. Иной раз, дабы не упасть, она протягивала руку в шерстяной варежке и хваталась за какую-нибудь могильную ограду или хрупкий ствол белеющей берёзы. Старушка осторожно обошла две серо-жёлтые кучи земли недавно вырытых могил, зияющих своими пустотами в муть осеннего неба. Ноги с трудом сделали последние шаги и остановились у одного из холмиков с небольшим сварным памятником. Поправив сбившийся платок, она обтёрла варежкой стеклянную рамку фотографии улыбающегося мальчика лет двенадцати.

          – Сяду я, Ваня, ноги не держат…

          Старушка тихонечко опустилась на влажную с прилипшим жёлтым листом крашеную скамейку.

          – Мне говорят, не ходи – давеча была… А как не пойти? Места не могу себе найти. Всё думаю, как ты тут один-одинёшенек. Тут мать два раза среди ночи приходила. Я не спала, открыла ей. Зашла она, села у порога и заголосила… Душа у неё болит… Почернела от горя вся…

          На кладбище воцарилась тишина. Старушка белым платочком в дрожащей руке вытерла слезящиеся глаза.

          – Велосипед твой я в сарай поставила, а то поржавеет. Костюм школьный почистила, карман, оторванный, пришила. Думала, когда шила, что надо бы новый покупать, а потом спохватилась – не нужен тебе ни новый, ни старый…

          Старушка всхлипнула, голос её сорвался:

          – Змей он такой! Как же ты не поберёгся его! Он свой срок отсидит и снова домой возвратится. А ты возвратишься? Сколько ждать тебя, сыночек?

          Старушка заплакала навзрыд. Услышав её, ветерок прекратил свою игру и, как бы крадучись, невзначай шевельнув чёрную траурную ленту на памятнике, оставил это место.

          – Мне обидно, сыночек, я старая, а живу. – Кому я нужна? Днём ещё забудусь маленько, а как вечереет – к окошку. Тебя дожидаюсь. Где что стукнет – я к двери. Всё чудится, что прибежишь. А тебя нет. Больно, родненький ты мой… Ой, как больно… – Старушка помолчала. – Ночи-то сейчас какие холодные стали… Долго они тянутся… Скоро вообще сильные холода придут, снег выпадет. Тихо здесь будет, одиноко… Но я приходить к тебе буду, ноги бы только держали…

          Покачиваясь всем телом, старушка плакала. Тёмный платок сполз с её головы, обнажив седые волосы, но она не замечала этого, разговаривая с дорогим её сердцу человеком. А в белёсом воздухе закружились, полетели первые снежинки. Они плавно опускались на сгорбленную спину старушки, на тёмную влажную глину, на улыбающегося с фотографии мальчика. Казалось, большое небо роняет их, стараясь прикрыть боль седой старушки, боль мокрого осеннего кладбища.