Таджикистан 1972. Часть 2

Ну, ладно, хватит отступлений.

"...В горах к орлиному простору
Ведёт петлистая тропа,
Она едва заметна взору,
Но не тупа и не слепа.

Она не спит в любую пору, -
По той тропе топ-топ стопа,
По ней до нас прошла толпа,
В ней - мудрость всех идущих в гору!

Она протоптана ногами
Давно прошедших перед нами.
Смотри: над нашей головой
Зарубки звёзд сверкнули резко,
Мы вышли к ним из перелеска,
Как по нарезке винтовой!"

К обеду 29.07.1972 мы вышли к стоянке. Здесь завтра будет днёвка. Потом
предпоследний, самый трудный перевал "Пирьях".

Юра ещё не знал точно, где мы будем переваливать его и назавтра была назначена
разведка для всех желающих. Выход в 6 час. утра, возвращение примерно в 3 дня.
Мы быстро поставили палатки, сготовили обед.

Потом девчонки занялись собой. Мы с Элей, Троицкой, Лилей собрали грязное
бельишко, мыло с мочалкой и отправились вверх по течению реки, нашли интимное
местечко, разделись. Немного поодаль от нас расположилась Людкина компания.

Ужасно приятно было походить голяком, полюбоваться своим загорелым,
похудевшим и окрепшим в горах телом.

Солнышко ещё не спряталось за гору и грело своими тёплыми лучами, вода
наполняла свежестью. Такая мягкая горная водица, никогда ещё не видела своих
маечек такими чистыми.

Залюбовалась майками и мыло хозяйственное упустила в речку. Чем теперь вёдра
мыть - вот наказание, будет мне от девчонок на орехи. Водичка, водичка, какая ты
чистая, водичка, водичка, какая ты быстрая. И куда ты бежишь, и куда ты спешишь,
и зачем ты так сильно шумишь?

Как непривычно было видеть в таком диком месте цивилизацию: Людкино трюмо,
кремы, мази, рижские душистые мыла. Развесив на кустиках свои ажурные
тряпочки, мы вернулись к костру.

Юра беседовал с местным чабаном, Санька уже возился с очагом, Юля-наш завхоз,
доставала продукты на ужин.

В этот вечер у костра сидели долго. Смеялись. Санька рассказывал такие вещи
- аж до коликов в животе хохотали. Люда рассказывала об одном туристе, который
в прошлом году с ними ходил. "...Было ему что-то около 40 лет. Все ходил, молчал,
молчал, а потом, наконец, высказался:" 20 лет я сидел в лагерях, и ни в одном из них
не было таких условий!"

Хохот эхом отдался в ущелье. У нас таких не было. У нас все пели, смеялись,
болтали и жизнью своей были довольны.

Наутро мы в разведку не пошли. Решили отоспаться. Было тихо в лагере, где
остались только "старики и дети". Наша палатка, Федя с Машей, Валерка со
своими мозолями, Юля и Люся, остальные ушли в разведку.

Пришёл чабан, принёс нам урюку в кувшине, мы его напоили чаем. Рассказал
Валерке, где растёт мумиё и как его найти, Люся тоже вызвалась идти за этим
лекарственным растением.

А мы нагрели водички, помыли голову, вытащили мешки спальные из палатки
посушить. Денёк выдался солнечный. У палатки очень кусали мухи, - не позагораешь,
не отдохнёшь.

Я отошла к речке, устроилась на камушке, опустила ступни в воду, подставила
солнышку спинку и взялась за писание писем, заметок.

Здесь многие записывали, вели путевые дневники, в том числе и Санька. Приятно
было наблюдать за ним, когда он писал. Лицо сосредоточенное, взгляд мечтательный,
минутная отрешённость и маленькая записная книжечка на коленях, - ужасно интересно
посмотреть, что он пишет там, но в таких случаях нельзя мешать.

Вот и мне сейчас нельзя бы мешать, но Эля окликнула, и я нехотя поднялась. Надо
идти за дровами. Скоро вернутся наши разведчики, их надо кормить. А запас дров
вчера сожгли за беседой у костра. В купальниках, захватив штормовки для колючих
веток шиповника, мы отправились за дровами.

Принесли по охапке и вернулись с Троицкой сфотографировать цветущий куст
шиповника. Здесь нас и увидел чабан и пригласил попить с ним чаю. Мы знали
гостеприимство горцев и отказаться не могли.

Чай кипятил он в кувшинчике под тополем. Пока чай закипал, мы разговаривали.
Зовут его Аваз. Он работает и живет в Зеравшане, а здесь летом пасёт стада коров
и овец. Платят ему за эту работу 200 руб. в месяц.

Он удивился, что мы платили за такую бродячую жизнь деньги, да ещё и отпуск.
Туристы здесь вообще редко бывают и он очень огорчён, что мы завтра уходим.
"Опять я остаюсь один!" - грустно сказал он.

Правда, там, наверху живёт дед с внуком маленьким и старушка, но увидеть людей
из Москвы самой, Ленинграда - это счастье неслыханное. Он расспрашивал нас о
Москве, есть ли там чайханы и много ли там людей. Он никогда в Москве не был,
не знает, что такое метро. Удивительно вообще-то.

Говорить с ним тоже не о чем особенно, так, о его жизни. Лет ему немного, с 47-го
года, т.е. всего 25. Не поверишь, - горцы выглядят гораздо старше своих лет. Ещё
не женат. Здесь ведь не по любви женятся, ещё действуют домостроевские порядки.
Девочку с рождения обручают родители по договору, жених за неё платит выкуп, в
некоторых аулах ещё существует многожёнство.

Да, к европейским женщинам здесь испытывают благоговейное уважение. Поил он
нас чаем очень торжественно, протягивая пиалу то Веруне, то мне. На развязанном
перед нами узелке были разложены лепёшки, сахар кусковой, даже печенье. Мы с
Веруней запечатлели это чаепитие.

Он просил нас вечером пойти с ним к старикам, их сфотографировать. Выяснилось,
что он любит играть в шахматы. Правда, он заявил, что играет плохо.

Веруня тут же попросила меня доставить ему удовольствие и с ним сыграть партию.
Мне не очень хотелось, но что поделаешь...

Веруня побежала за шахматами, а я продолжала его расспрашивать о его жизни,
не страшно ли ему одному в горах. Здесь ведь есть медведи.
- Да, и волки есть, - сказал он, - увижу — стреляю.

Прибежала Веруня, позвала нас обедать. А после обеда я играла с ним. Играл он
потрясающе. В уме было несколько ходов, соображал быстро и, конечно, поставил
мне мат. Я собралась и предложила сыграть еще одну партию, но мы ее не успели
начать.

Прибежала Света, вся дрожит, учащённо дышит, лепечет что-то про Юру, про
помощь, про Саньку, - ничего невозможно разобрать. Пока мы добились от неё
объяснений толковых, пришли девчонки.

Рассказали, что пропал Юра, что Санька послал их за помощью, а сам остался там,
под перевалом. Все были очень взволнованы, Валерка призывал к спокойствию.

Собирали рюкзак, решали, кто из девчонок пойдет. Аваз сразу исчез, да и не до него
было. Спасательная команда собралась в момент. Федя уже надел рюкзак и отправились
в путь наши спасатели, как вдруг на горе мы увидели Саньку с Юрой и Аваза.

Вздох облегчения прошел по лагерю, а Лариска бросилась Саньке на шею. Валерка
сказал с досадой: "Второй раз иду спасать неудачно." Все рассмеялись. Девчонки
бросились кормить наших изголодавшихся разведчиков.

Вечером за нами зашел Аваз, и мы отправились с Веруней в гости к старику. Его
хижина находилась высоко на горе, и Аваз смеялся над нашим учащенным дыханием
и заботливо спрашивал, не устали ли мы.

Солнце уже закатилось за гору, воздух стал свежее. Приятно было лезть в гору без
рюкзака, любоваться закатом.

Старик встречал нас гостеприимно, как самых дорогих гостей. По-русски он не
понимал ни слова. У старика было свое хозяйство: загон с коровами, поле картошки,
овцы, собака.

Нас пригласили в хижину. Как здесь уютно! Очаг в стене, коврики на полу, кровать
большая, даже транзистор есть. Нас усадили за "стол", под спину положили подушечки,
заводили нам музыку на русском и таджикском языках.

Внучек старика, очень милый черненький мальчик - Гафар, приносил нам лепёшки,
простоквашу, урюк. Мы его приглашали попить с нами чаю, он смеялся и убегал,
боялся, наверное.

Аваз сидел с нами, угощал нас то и дело, халвой, урюком, вкусным зеленым чаем.
Я часто ловила на себе его пронзительный, добрый взгляд. Разговор вела с ним, в
основном, Вера, а я только мило улыбалась. Здесь было так уютно, что даже не
хотелось возвращаться в лагерь. Я сказала об этом Вере, когда Аваз вышел, она
согласилась со мной. И мы шутя и серьёзно хотели здесь остаться.

Уже темнеть начало. Вернулся Аваз. Веруня сказала, что уже поздно и нам пора домой.
- Домой? - удивленно воскликнул чабан, - это туда что ли - домой? - и засмеялся. Мы
тоже засмеялись. Он имел в виду наши палатки и удивлялся, что мы называем это
"своим домом".

"...Но кто в нем не пожил, тому не понять,
Как дорог этот дом..."

Распростившись со стариком и поблагодарив их за гостеприимство и, выпросив
на память рог яка, мы вернулись к костру. Наши гаврики отпустили в нашу сторону
шуточки.

Мы принесли им сухого урюку попробовать, рассказывали о  колорите хижины
старика. Людка не успокаивалась: "Наталья, ты прям преобразилась на глазах, всё
смеёшься, счастливая, весёлая такая после гостей-то. Что-то подозрительно..."

31.07.1972 Четыре часа утра.

Брали самый сложный перевал. Ледяная корка от дыхания сковывала лицо, ураганный
ветер грозил сдуть с гребня... Кислородный голод, немилосердное солнце высокогорья,
обжигающее кожу, крутые взлёты скальных осыпей - всё надо было преодолеть.

Недалеко от вершины мы натолкнулись на разбитый самолет. Зацепился за острый
выступ скалы, погибли два лётчика — испытателя.

На вершине перед нами открылись такие чудесные горные виды, снежные скалы,
панорамы снежных озёр, что вся усталость улетучилась.

Впереди коварный и неизвестный спуск. И что ждёт нас там, впереди, внизу — никто
не знал, но все были счастливы и неотрывно любовались красотой снежных отвесных
скал.

Спуск был кошмарный. Юра отдал команду: "Не пищать, никому не ныть, крепче
держаться за верёвку. Вниз не смотреть. Если сверху полетят камни, быть осторожнее
и прятать голову. В случае неожиданного попадания в лавину, действовать согласно
правилам."

Всё это было жутко слышать и страшно думать, что нас поджидает такая опасность.
Но что делать - надо спускаться здесь. Надо рискнуть. В обход идти далеко, у нас не
хватит продуктов. И было страшно спускаться. Веревка у нас была одна, и это затянуло
дело. И потом, мы не альпинисты все же, и нас надо было учить, как спускаться
"спортивным".

Натянуть верёвку, развернуться лицом к склону,  поставить ноги пошире и, осторожно
переступая ногами, скользить вниз, останавливаясь на мгновение и отдыхая, чтобы не
сжечь верёвкой руки. У меня получалось отлично, и спускаться на верёвке мне
понравилось.

Не выдержали нервишки, когда переходили по ледяному склону от одной скалы до
другой. Внизу - пропасть, как посмотрю вниз -голова кружится. А тут вырубили
ступеньки и иди по ним, держась за веревочку, которая так ненадёжно шатается.
И главное, держать равновесие и не поскользнуться. Ну а сорвёшься - верёвку не
отпускать.

Когда настала моя очередь взяться за верёвку, я слёзно крикнула: "Юр, я не могу."
Без тени жалости он сказал: Другие могут, а ты не можешь. Можешь. Иди!"
Стиснув зубы и собрав волю в кулак, я ступила на ступеньку, потом на другую.
Уж не знаю, какое у меня было лицо и как я умудрилась пройти, а когда упала,
совершенно обессиленная, вся дрожа, в объятия Саньки, судорожно разревелась.

Ребята проявили себя в этом спуске. Санька - гигант, Юра - выносливый и сильный,
Федя - спокойный, готовый в любой момент прийти на помощь. Не понравился
только Валерка. Санька, когда принимал нас с верёвки, тихонечко говорил: "Ну,
успокойся. Обопрись на меня, отдохни немножечко, поставь ногу сюда, так, теперь
осторожно, карабкайся вверх, за меня держись."

А Валерка, когда за него схватишься, как за ангела - хранителя, спасителя, даже
только за руку возьмёшь, он трусовато скажет: "Осторожно! Меня не свали."

Очень страшно было, когда стояли мы на пятачках. Ногу переставить некуда,
держаться не за что, отвесные стенки. Прижмешься к ним, а внизу пропасть.
Как назло, пропасть эта плыла у меня перед глазами и гадко манила. Кроме
того, я ужасно замёрзла. Зубы стучали, как у скелета, коленки дрожали, а конца
видно не было.

Уже добрались до льда. Людка Князева сорвалась, хоть и была в триконях, -
скользко. Её вытащили, бледную, с трясущимися губами, но стойкую. До камней
было еще далеко. Казалось они рядом, но зрение - обманчивая вещь.

Всеми владело одно только желание, одна только мысль - спуститься! Только
бы отсюда спуститься! Федя сказал: "Если я отсюда спущусь, я больше никогда не
возьму турпутёвку." Все еще могли шутить.

Нами было задумано спуститься до снега, а там сползти как-нибудь вниз. Но ночь
надвигалась быстро. И до темноты мы успели спуститься только до снега.

Когда Саньку первым отпустили на верёвке рубить ступеньки для группы, Людка
Князева заплакала, она очень боялась за него. Как скользко было на этом пятачке.

Я уже не чувствовала ни рук, ни ног, потеряла упор и, поскользнувшись, поехала
вниз, сбив Машу. Она, испугавшись, закричала на меня и мы обе подумали, что всё
кончено. Но Троицкая задержала нас, до сих пор не знаю, как ей это удалось.

Маша потом рассказывала: "И подумала я, что покатимся мы с тобой вниз, как
мячики, и не останется от нас с тобой ничего."

В темноте спускаться было опасно, внизу была трещина, да и о камни, выступавшие
из снега, легко было разбиться.

Подморозило. Начали падать камни. Верёвку цеплять уже не за что, зацепили за
ледорубы. Выручай, друг, ледоруб! Я уже боялась спускаться по ступенькам вниз,
не надеясь на свои ботинки, но Света меня поддержала. Она шла сзади и спокойно
говорила: "Не бойся, Наташ, я тебя держу. Спускайся! Так, ещё..."

Она меня держит! Смешно! Такая спичка! Как она удержит меня? Но мне верилось,
что меня страхуют и страх на мгновенье отступал. Если бы не она, не Света... Если
бы не Юра, который сказал мне: "Не ныть никому! Прекратить эти стоны", когда я
вспомнила мамочку, плаксиво промямлила: Юра, мы будем живы? Мы спустимся, да?"

Не верилось, что спустимся мы к этим камням когда-нибудь. Мне ещё некстати
мерещился разбитый самолет. "Мы погибнем", - думала я. Потом вдруг просыпалась
злость на мгновение и в мозгу проносилось: "Нет, не так-то просто нас похоронить
здесь. Мы всё равно дойдем. Отморозимся, но дойдем."

По последней верёвке от фонаря до фонаря спускаться было очень тяжело. Скользко
и круто, отказывались работать конечности.

Внизу нас принимал Валерка и грубо командовал: "Ложись на живот!"
- Валерочка, я боюсь...
- Ложись, тебе говорят! Ползи вниз!
И мы ложились и ползли. Ступенек видно не было, каждый сам ковырял себе
руками и ногами ступеньки. Даже рюкзаки сзади не чувствовались, а ведь с
утра мы их не снимали. Цепляясь отмороженными пальцами за снег, лихорадочно
прорубая ботинком одну ступеньку за другой, я знала, что теперь я сползу.
Рядом были друзья. Ничто не ценится здесь так, как дружба, без неё нельзя и
подходить к подножию.

Ниже снег стал рыхлым. Проваливались по пояс (это и была трещина, хорошо,
что небольшая). Внизу ничего не было видно. Где они - эти долгожданные камни?
И каждый шаг вниз приносил избавление, веру в победу.

Да, мы спустились в эту ночь. Нас обошли лавины и камнепад. Только слегка
отморожены пальцы, синяки от пролетавших мимо камушков, да какой-то животный,
панический страх.

На небе выкатилась зловещая холодная луна, освещая белый снег, и мы как тени,
передвигались по белому полотну вечного снега. Вот и выступы камней. Они
острые, холодные и тёмные, как могильные плиты. Но для нас они — спасение!

Кое-как преодолев сопротивление ветра, мы раскинули палатку на камнях и
зарылись в спальники, стуча зубами и всё еще дрожа то ли от страха, ещё не
отступившего, то ли от холода.

Нужно было согреться. Веруня достала спирт. Мы его развели снегом и выпили
эту дрянь, горькую, какую свет не видывал. Но тело отходило, согревалось и
сердце прыгало от радости, что остались в живых, что мы все - таки спустились!

С отчётливой ясностью я помню все детали этого перевала. Помню, какое небо
было в ту ночь. Небо было всё сплошь утыкано звёздами, необыкновенно крупными
и яркими. Такого неба не увидишь и в планетарии. Да что там - планетарий!
Здесь всё настоящее! От звезды до звезды протянуты ниточки - паутины. Неба
не видно, - одни звёзды.

"...Ночь, как платье бальное,
Звёздами выткано.
Как колье жемчужное,
Серп луны блестит.

На вершинах призрачных
Серебро слитками,
И в долину шлёт река
Бархатистый бриз.

Горы спят, спокойствием
Собственным скованы.
Спят друзья усталые
В пуховых мешках.

И будить для выхода
Надо их скоро мне,
Только сам заснуть совсем
Не могу никак..."

Этот перевал был назван "Перевалом семнадцати". Нас было 17 человек. Перед
спуском мы вложили в тур записку и возле тура все сфотографировались.
Спали мы в эту ночь, как на самой мягкой перине.

Утром взошло огромное яркое солнце и осветило снежные вершины вокруг.
Мы с интересом смотрели на свою скалу, с которой спускались. Господи,
неужели мы отсюда спустились, с этой стенки?

Юра пошёл за веревкой. Даже в Валеркин бинокль он был виден маленькой
чёрной точкой на белом фоне горы.

Очень хотелось водички. Мы набрали льда из снежного озера и снега и
растопили на примусе. Занятие это было мучительное. Он еле-еле растопился.
С каким наслаждением пили мы маленькими глоточками эту тёплую снеговую
водичку. Ничего на свете не надо больше, только воды этой тёплой.

Настроение у всех было отличное. Погода тоже не подкачала: солнце жарило,
ветер немного утих, можно было разголиться. Не знали мы, что там дальше,
но чувствовали, что самое страшное уже позади. А дальше была обычная сыпучка,
только круче и затяжнее, чем раньше на перевалах. Переставляй ноги по щиколотку
в сыпучке и катись себе.

Скоро послышался шум воды, показалась арча. И как это бывает в сказке, мы вдруг
очутились на прекрасной полянке в зелёном ущелье, возле горной речки.

"...Каскады в белых блёстках и лучах
По светлым лестницам смеются,
И бабочки  сияющие вьются
У голубых зеркал, горя в лучах."

Эмиль Верхарн.

Покончив с хозяйственными делами, мы отдались разным наслаждениям. Какие они
в горах? Помыться, поесть и поспать. День на редкость жаркий, впрочем, в долине
всегда солнце печет немилосердно.

Девчонки, как всегда, устроили "стриптиз" на речке, постирушки, привели себя в
порядок. Мы с Элей нашли удивительное местечко, где можно походить в неглиже,
даже позагорать без всего.

Полянка вообще чудесная. Отсюда хорошо видны все вершины, пики, а наша так и
сверкает изумрудным льдом в лучах солнца; она самая снежная среди других вершин.
Вода ужасно красивая сегодня, так уходить от неё не хочется. А бабочек сколько.
Я не выдержала, поймала одну (правда, она у меня сильно высохла, пока я её довезла
до дома).

Почти все наши загорали. Юра взял свой спальник и ушел на другой берег в тенёчек.
Федя, Маша и Юля играли в карты в "дурачочка". Я попросилась в их компанию.
Играя, я поглядывала на Саню. Он писал. Наверное, описывал сегодняшний, вернее,
вчерашний перевал. Кто-то окликнул его. Юля сказала: "Не мешайте ему, ребята, он
дневник ведет." А я, лентяйка, всё надеюсь на потом, - ведь дома тоже не очень -
то распишешься.

После ужина от костра никто не уходил. Вспоминали перевал, свой страх, который
казался теперь очень смешным. Мне было ужасно стыдно за своё нытьё там, но мне
никто не напоминал об этой слабости. В минуту опасности нужна собранность, мозг
должен работать чётко, расчётливо, как у Саньки. Да и вообще, я впервые попадаю в
такой переплёт.

У нас с Элей осталось по последней сигаретке. Санька всё не давал мне курить.
- Ну, росомаха молодая, смотри у меня.
Сам он не курил, да и никто не курил в походе, кроме Феди и нас с Элей (в ресторане,
правда, курили почти все). Сашка вообще альпинизмом занимался, по утрам бегает у
себя на стадионе, сильный он очень.

На полянке, удачно выбранной для стоянки, очень хотелось устроить днёвку.
Поступило предложение: Юре идти завтра через перевал, а мы останемся здесь.
Времени на днёвку уже не было, надо было преодолеть еще один перевал.

На следующий день идти было легко. Рюкзаки на плечи не давили, продуктов
почти не осталось. Юра всё умудрялся себя чем-нибудь нагрузить, даже перину
тащил из травы на последнюю ночь. Мы все смеялись над ним: "Юра, это баловство!"

Пели всю дорогу шли, смеялись. В этот день мы бродили по кишлакам, там нам
должны были показать дорогу на этот чёртов перевал, который кстати и назывался
"Чор".

Завидев нас ещё издалека, все высыпали из кишлака и толпой нас окружали, в
основном, дети. Табуном за нами бегали, щипали даже за ноги, принимая нас за
ослов что ли. Женщины прикрывали лицо. Народ жутко дикий. Сфотографировать
их и то было невозможно: разбегались от одного вида фотоаппарата.

Походив по этим кишлакам, мы ещё больше измучились, чем в горах. Имело смысл
остановиться на ночлег, а на перевал идти завтра, а оттуда уже в кишлак, где нас
должна ждать машина с турбазы.

Остановились мы невдалеке от кишлака одного. Наш лагерь окружили тесным
кольцом местные дети и совершенно некуда было деться от них: ни в туалет, ни
помыться нельзя - везде из всех кустов за тобой наблюдают во все глаза. Это был
ужас. Ночью можно было только от них отдохнуть, но какие-то собаки сожрали
у нас обед, оставленный для разогревки. Этих собак я видела, когда вышла ночью
прогуляться, но, приняв их за волков, струсила очень.

Костёр в этот вечер был, пожалуй, самый интересный за весь поход. Мы исполняли,
вернее, Санька пел басом проповедь:

"Как одни турист от страха белый бежал по лагерю как угорелый,
чтобы получить каши горелой.
Дополнительно, дополнительно, дополни-ительно!!

Как один турист стеснительный, дрожал в палатке...
Омерзительно, омерзительно, омерзите-ельно!

А другой турист сообразительный
Прижался к туристочке соблазнительной
Утеплительно, утеплительно, утеплите-ельно!!

Очень интересные куплеты, только я их не запомнила в рифму, помню только
смысл. А мы изображали колокольный звон: блин-блин, пол-блина, пол-блина...

Пели свою любимую песню "Домбайский вальс". Сидели до тех пор, пока не
кончились дрова, прогорело все, до последней щепочки. Все разошлись по
палаткам, только Санька с Людой остались у костра. Я, конечно, позавидовала им
и отправилась в свою холостяцкую палатку.

2.08.1972

Вышли поздно и тащились по жаре через перевал. Перевал был ишачий. Мне
было знакомо такое слово: "терпёжка", терпеть я могла. И шла я неплохо, даже
где-то в первых рядах. Мы обливались потом, тяжело дышали. Солнце немилосердно
палило. Слышала я, как Санька говорил Люсе: "Терпи, Люсенька, терпи, милая".
Даже Князева сдалась, а она была у нас самой сильной из девчонок, усталости не знала.

Полдня шли вверх, потом начался спуск, вначале крутой, потом положе, показалась
речка горная, долина маков. Перешли этот перевальчик "Чор". В кишлак пришли
раньше. Машины еще не было.

Бестолково мы шатались по дорогам в этот день в ожидании машины. В общем-то,
в горы больше не хотелось, с нас вполне хватило. Хотелось на море. Мне, кроме
всего прочего, хотелось домой. Мы загорели, окрепли, похудели, отдохнули.
Некоторые из наших собирались ехать еще на "Иссык-Куль", но я, хоть и не была
там ещё, отказалась. В другой раз как-нибудь.

За нами пришла грузовая открытая машина. Она несла нас домой с ветерком. Как
было хорошо! Мы всю дорогу пели. Пели все подряд, даже Маша впервые за весь
поход показала свои способности по русским народным. Въезжали на турбазу с
песней "С сыром пироги". Санька у нас солировал, а мы пели припев:

"Эх чува, чува, чува,
Эх, чува, чува, ты
Дивча его целуе,
А вин ис пырогы!"

Поход кончился. Турбаза была переполнена матрасниками, и нас поселили в палатках,
специально для нас приготовленных на берегу моря. Море отступило, и образовался
отличный пляж по всему побережью.

Погода стояла солнечная; мы купались. В столовую ходили всей бражкой, назначая
дежурных по столовой. По вечерам пили чай в палатке у Юры.

Тут уже стало замечаться неравнодушное отношение Светы к Валерке. Она сидела у
его постели, когда он спал. Но, вроде бы, Люда Князева собирается замуж за Валеру
выходить. Еще бы: у него отдельная двухкомнатная квартира в Ленинграде пустует,
сам он все время в командировке. Бедный Валерик...

А Санька, значит, еще любит Люсю. Узнали мы и судьбу Бражниковой. Муж у нее
пьяница, она с дочкой Ирочкой ушла от него, и долго они жили в бараке. Ирочка -
очень болезненная девочка у неё. Даже не верится, что у этого жизнерадостного,
весёлого, хорошего человечка такая тяжёлая жизнь.

Возвращение с гор и прощание мы отмечали в Кайраккумском ресторане. Оттуда
шли пешком до турбазы, пели:

"В дождь или бурю,
Ветер и снег
Жду я тебя страдая.
Тебя люблю я,
Ты меня нет-
На фиг мне любовь такая!"

Ночью купались. Вообще, в эту ночь произошёл неприятный инцидент. Купались мы
голые. Не все, правда. Лариска в купальнике заплыла далеко. К ней подплыл Валерка
и грубо её облапил со словами: "А ты почему не голая купаешься?"

Она перепугалась, ударила его. А он со злости и спьяну окунул её с головой в воду.
Она еле выплыла, прибежала к нам в палатку и долго плакала. В эту же ночь "Венера
Милосская" подошла к Валерке вплотную совершенно без всего, завлекая. Я не знаю,
насколько всё это правда, но на следующий день Валерки с нами не было, Лариска
была сдержанная и всё время была с Юрой.

Мне обо всём рассказывала Эля. Вообще я вспомнила, что когда в ту ночь я выходила
из воды, кто-то стоял поодаль. Лиля меня уверяла, что никого нет и можно выходить.
И я вышла, видя фигуру недалеко от моих шмоток. Это был Валерка.

В последний день перед отъездом, с утра, девчонки-редиски уехали на Сыр-Дарью
за рыбой, мы - в Чайхану по обычаю, а вечером варили ушицу на костре у моря.
Наш последний костёр. Уха была исключительная, готовил ее Юра сам. Это человек,
о котором можно слагать легенды.

Утром мы провожали основной наш состав. Со всеми я перецеловалась и даже
Валерке подставила щеку для поцелуя. Санька потом уколол меня. Я что-то сказала,
что жаль было расставаться, а он спросил:
- С кем?
- Со всеми, - ответила я.
- Со старостой?
- И со старостой, - прямо ответила я.
- Староста - предатель, - резко вставила Эля.

Я промолчала. Ну, я не видела этого. Ну, я поцеловала его. Ну и что? Значит и я
предательница? Ну и пусть. Проститься с человеком всё равно надо по-хорошему.

Проводили мы в этот день всех. Остались втроем: Эля, Санька и я. Мы в последний
раз купались. Сашка измучил меня в воде. Мы брызгались до бесчувствия и топили
друг друга. Он был всё же сильный, и мне досталось больше, Эльке тоже досталось
за компанию.

Улетали мы вечером. Саня решил лететь в свой Ворошиловград через Москву, и Эля
предложила у неё остановиться.

Заканчивалось наше путешествие всё в той же чайхане, у милого маленького чайханщика.
Только сидели мы не за столиками, как в первый раз, быть может, а под чинарами на
ковриках. Пили горячий чай зелёный в последний раз, быть может, ели лепешки,
виноград.

Винограду Саньку упросили купить базарные девчонки, обступили его со всех сторон,
протягивая кисти винограда и затрещали: "Дяденька, попробуй мой, мой самый вкусный,
самый сладкий!" Мы с Элей насмеялись на бедного нашего "дяденьку". Виноград ему
пришлось купить.

Когда мы регистрировали вещи, явился вдруг Юра. До самого последнего момента
наш инструктор был с нами. Посидели снова в чайхане, вспоминали походные денёчки...
Все были грустные, а у Эли на глаза наворачивались слезы. У меня в горле стоял комок,
я боялась, что тоже разрыдаюсь.

Посадка в самолет была суматошной. Я хотела Юру поцеловать на прощание, но он
сказал своё обычное: "Это баловство." Было неловко, но нашему Юре всё можно
простить, действительно, телячьи нежности.

В самолёте я сидела между Элей и Саней. День был какой-то терзающий душу
(проводы, сборы), набрела усталость, мы дремали в своих креслах. Санька обещал
нас развлекать в самолёте, но был он грустный, притихший, совсем не такой, как
в походе.

Что его так тревожит? Мне очень хотелось положить голову Саньке на плечо, хоть
чуточку его приласкать. Но я не решалась. Может он устал, хочет отдохнуть, буду я
лезть к нему со своими нежностями. И я свернулась клубочком в кресле и задремала.

Мы уже набрали высоту. Самолёт плавно покачивало, ровно шумели моторы. Подали
ужин. Эля ничего не ела, а мы с Санькой уплели и её обед, оставив ей сухой паек на
потом. О чём-то мы с Саней разговаривали-не помню, помню только один его вопрос,
который был неожиданным, и я не нашлась сразу, что ему ответить.

Он спросил: "А чем занимается твой парень?"
Шум моторов заглушил последние его слова.
- Кто занимается? - переспросила я.
- Ну, твой парень, хлопец.
- Ах, - растерялась я, совершенно не зная, что ему ответить, -
"Неужели тебе так интересно, Саш, у меня нет..." И не договорила.
- Что же так? - растерялся и он.
- Не хочу. Друзей у меня много, а так чтобы... не хочу.
- Зря, - сказал он.

На этом разговор оборвался. Почему я не придумала, не сказала что-нибудь путевое?
Эх, Наташка...

Свет в самолете стал тусклым. Через вентиляторы проникал освежающий холодный
ветерок. Клонит ко сну. Всё же ночь, а ночью полагается спать. Вот Эля спит, уютно
устроившись в опущенном своём ложе. Санька тоже задремал. Я свернулась калачиком
в кресле, склонившись немного в Санькину сторону.

Вдруг я почувствовала, что он тоже склоняется ко мне. Ещё мгновение, и его голова
коснулась моего лба. Как-то, совсем не раздумывая, я просунула руку под его локоть,
удобно устроила голову на его плече, как на подушке, и слегка прижалась к нему.
Ему оставалось только преклонить  свою голову к моей, что он и сделал.

Его лицо было совсем рядом, губы, такие чувственные, как у девушки (почти как у
Генки). Спать мне вовсе расхотелось. Я была во власти каких-то туманных грёз.
Почему я раньше не замечала, что Санька такой красивый? Нет, я замечала, но разве
я могла сравниться с Князевой или Людкой - само изящество.

Вспомнился вопросик из анкеты: "Считаете ли вы, что у других больше шансов на
успех у противоположного пола?" И почти все девчонки отвечали: "Да, считаю".

Да Саньке и не нужно этого; у него прекрасная жена. Баловство всё это. Но странно,
я испытываю неземное блаженство, будто я нагая по морю плыву в темноте.
Я наслаждалась этим моментом и так не хотела, чтобы мы скоро прилетели. Время
от времени я поднимала голову и, потёршись щекой о его бородатую щёку,
устраивалась поуютнее. В мозгу у меня плыли строчки из песни Люды Князевой:

"...Нежность
Тихой бывает.
Хрупок
Нежности след.
Закричишь -
нежность растает,
Как тает первый снег..."

Мне вдруг страшно захотелось, чтобы он меня поцеловал. Что ему стоит повернуть
ко мне свои губы... Но нет, он этого не сделает. Это я - такая испорченная и
чувствительная, а Санька - сдержанный, серьёзный парень.

Господи, как быстро бежит время... Уже идём на посадку. Я приподняла голову,
Санька открыл глаза и трезвым голосом сказал: "Ну, хватит спать, Наталья, уже
прилетели."

Эля тоже зашевелилась в кресле. Блаженство мое кончилось. И ни капли нежности
в его голосе. Я откинулась на спинку своего кресла и закрыла глаза: передо мной тут
же встало Санькино лицо. Открыла глаза: то же; он смотрел на меня.
- Саш, - уже сели? - спросила я, улыбаясь.
- Нет еще, - ответил он.

При посадке болтало. Элю немного мутило, Саньке тоже было нехорошо вроде.
Я же ничего не чувствовала плохого - вот что значит вовремя влюбиться.

В Москву прилетели глубокой ночью. Транспорт не ходил. На такси тянулся длинный
хвост. Мы встали в очередь, но надежды мало было, что мы до утра поймаем такси.
Удалось нам сесть в автобус, который совершал ночной рейс до площади Свердлова
и аэропорта.

Автобус был туристского типа, с мягкими откидными сиденьями, как в самолете.
Снова я сидела рядом с Сашкой, а Эля - у окошка напротив. Ехали мы долго.
В автобусе было темно и тихо, все дремали. Я спросила Сашку, почему он такой
грустный.
- Я спать хочу, - сказал он.
- Ну и спи, - удивлённо воскликнула я, так и не поняв, что же случилось с ним.
Решила подремать и не выдержала:
- Саш, можно голову положить на твое плечо? Мне так удобно...
- Да, - тихо сказал он.
Я прильнула к нему, потом, приподняв голову, спросила:
- Тебе не тяжело?
- Нет.

Уже уверенней я устроилась, обхватив его руку, которая лежала на моих коленях, и
доверчиво положив голову ему на плечо. Мне было хорошо-хорошо. И я даже уснула.
Ему тоже, наверное, было хорошо, он говорил потом, что даже сны видел, когда ехали
в автобусе. И я видела сон, красивый сон, полный спокойствия и счастья.

Хотелось мне домой поехать, но Эля меня не отпустила, да и я была не очень против
переночевать у неё, чем где-то на вокзале пережидать ночь или на улице того хуже.
До её дома мы доехали на такси быстро. Встретила нас мама Эли, приятная женщина.
Квартира у них отличная. Самая настоящая московская квартира.

А Элина комната - сама прелесть. Больше всего мне понравилось море книг бесценных,
такая замечательная у неё библиотека. Хорошо, когда есть возможность доставать
ценные книги, которые нигде не купишь. Здесь и Драйзер, и Есенин, Золя, Мопассан,
Толстой, Мольер, Голсуорси, Достоевский, Хемингуэй, Паустовский, Ремарк и мн. др.
Есть чему позавидовать.

Элина комната была предоставлена Саше, а мы во второй комнате раздвинули софу,
постелили себе. Я немного помылась в ванной, насмотрелась на себя в зеркало, где
была совсем другая девушка, такая хорошенькая, чёрненькая и худенькая, что сердце
у меня прыгнуло от радости. Да я же хорошо выгляжу, чёрт возьми!

Боже, как давно я не смотрелась в зеркало! Эля тоже плескалась в ванной долго,
ибо завтра ожидалось выключение воды горячей. Я совершенно не слышала,
как Эля ложилась и встала.

Спала я хорошо от усталости, но чутко на новом месте. Слышала, как Эля Саньке
сказала: "Наташка еще спит." Она нам вчера ещё сказала, чтоб спали до каких хотелось
бы, но Санька волновался: ему надо было билет взять в аэропорту и сделать в Москве
всякие дела.

Я просто валялась, дремала и думала о нём, о Сашке, а он, бедный, терпеливо ждал,
пока я проснусь. Он уже и газеты перечитал, и радио послушал, потом, наконец,
вошел ко мне в комнату и сказал:
- Ну, Наталия, сколько можно спать? Вот соня!
Я села в кровати, сонная, залепетала:
- Саш, я ведь давно хотела встать, я всё ждала вашего сигнала...
- Всё спит и спит, как у себя дома!

Да, действительно, как у себя дома. В ночной рубашке и на софе, как на собственной.
- Ну, уходи отсюда. Я буду одеваться, - сказала я. Через несколько минут я привела
себя в порядок. Эля сходила в магазин, покормила нас, погладила Сане рубашку.
Я за время её отсутствия разговаривала с мамой о погоде, о Фишере, о даче.

Часто звонил телефон: Элины друзья. Сашка сказал по этому поводу:
- Наверное, вся Москва знает, что ты приехала.
- Да нет, засмеялась она, - только самые близкие друзья.
Звонила Троицкая, вернулась она, никого в Душанбе не застала, звонила с вокзала.
Приглашали нас с Саней смотреть слайды походные её друзья по Тянь-Шаню
прошлогодние. Московские друзья захватывали, подобно вихрю, после 20-ти дневной
тишины и горного безлюдья.

Пора было ехать. Мне - домой, а Сане с Элей в Москву, в кассы Аэрофлота. Я стояла
около полок с книгами, рассматривая то одну, то другую.

Вошёл Саня, улыбнулся мне.
- Наташ, ты посмотри как я похудел.
Я засмеялась. И правда, ремень на нём болтался, брюки стали широки.
- Ничего я выгляжу? За москвича сойду?
- Да, - улыбнулась я, - только жарко тебе будет в этой рубашке.
Я подошла к нему и поправила воротничок. Он порывисто обхватил меня
и поднял.
- Сашка, сумасшедший, надорвёшься же, - сказала я.
Вошла Эля.
- Я готова, - сказала она, - поехали.
Проводили они меня до метро. На прощанье я расцеловала их. Санька наклонился
даже, чтобы я могла прикоснуться губами к его щеке. Эля, заметив эту нежность,
взявшуюся неизвестно откуда, сказала: "Наташ, да ты еще увидишь Саньку,
провожать-то пойдешь?
- Да, конечно пойду, - ответила я.

Через день, ночью, он улетел домой, в Ворошиловград. Я так и не смогла его проводить.