Дело 1. Отчаяние

        Ветер-ветерок,
        Натяни парусок,
        Гони мой баркас
        На всех парусах!

       /Детская приговорка/


        В вечерней новостной телепередаче я услышал об очередном правительственном совещании, на котором с докладом выступил заместитель министра Осинский. Я посмотрел на чиновника повнимательнее: точно, это Осинский, наш бывший практикант, а чуть позднее – помощник в юридической консультации. Прошло уже почти 20 лет, мы никак не пересекались, и вот тебе весточка…

       Самым сложным для него было не путать людей с их поступками – это тяжело для любого молодого максималиста. После разбора очередного малоприятного "кейса", если, по его мнению, я перегибал с благожелательностью, он ловил носом воздух, морщился и говорил:
       - Опасное превышение уровня вредных людей! Что-то замутило… Может, для здоровья, лучше тестостерончика добавим?

       Так он хотел увести меня на свою сторону и переключить на полезные для организма эмоции. Я не считал правильным наставлять стажёров на получение знаний – в 22 больше важны не знания, а желания, увлечённость, страсть, эти тонны знаний оказываются никому не нужным хламом, когда из золотой головы уходит драйв; не будет победы, когда нет дерзновения, отступает азарт и претит риск. Пусть лучше набивают шишки, учатся проигрывать, понимать людей.

        Я никогда не переубеждал его, соглашаясь с тем, что в молодые годы опаснее осторожная рассудительность сухаря - она к нему придёт позже, - я телепортировался в его 22 и вспоминал себя.
 
        Тогда мною тоже двигал девиз: жить будущим нельзя - им можно только умирать. Настоящее состоит из адреналина, свободы и рок-н-ролла, коротких ночей, любви и покорений. Будущее проступает в туманной дымке символами «веры» и «надежды». Так себе преимущество, даже сейчас, а тогда – от веры пахло ладаном, а от надежды – трусостью.

        Мы принимали на себя ответственность перед другими людьми, которых зачастую никак не назовешь безупречными.
        Как утверждают знатоки, три первых судебных процесса запоминаются на всю жизнь. Мои, так или иначе, постепенно, по кирпичику закладывали фундамент моей снисходительности к людскому несовершенству.

 
         


        КОММУНАЛЬНОЕ СЧАСТЬЕ, или СИЛА ЖЕНСКОГО ОБАЯНИЯ

    1

    В выселенные деревянные дома мы с ребятами ходили собирать старые вещицы и закалять характер: там мы охотились на крыс. Мы не понимали, зачем люди переселяются из таких замечательных мест, где столько тайн, в скучные квартиры. К вечеру в полумраке в домах собиралась прекрасная компания. Было настолько весело, что наши звонкие голоса пугали кошек, которые приходили сюда же охотиться за мышами. Кошки орали и пищали своими противными истошными голосами, на которые прибегали, чтобы поразвлечься, бродячие собаки. Они ловили кошек, те – мышей, мы, дошколята, визжали и вопили на все лады и во все горла, мыши с перепугу бегали от нас и распаляли крыс, крысы носились за всеми подряд, мы, пересиливая страх, убегали от них, а собаки думали, что мы их дразним и охотились за нашими пятками. Я не знал, что может быть интереснее этого круговорота беготни, криков, воплей, писка, смеха и лая.  Пока не зародились зёрна сомнения, когда встретил там этого мальчишку.

  Он как будто не замечал нашей радости и был погружён в своё дело: он собирал спичечные коробки, отламывал сторону с этикеткой и складывал в карман. А потом с восторгом хвастался картинками и показывал на оттопыренные карманы. Я не мог по достоинству оценить его радость: мне бы не задохнуться от своих не умещающихся в горле эмоций. Парень был выше и мощнее меня, я подумал, что ему уже лет 7, а у нас в дворовой команде нет вратаря, - и я позвал его сыграть за нас в футбол. Он пришёл, не сразу, но дней через пять. Мы играли где придётся, и перед игрой обычно отваливали с поля здоровые камни, чтобы об них не споткнуться. На первом же камне парень закричал: «Ребята, идите быстрей сюда!» Он достал спичечный коробок и стал собирать туда шустро разбегавшихся жуков. Он бегал от камня к камню и забыл, зачем пришёл. Э-э-э! А как же игра? Я был страшно зол: как-никак он моя креатура. Мне, шестилетнему худющему доходяге, было жалко тратить драгоценные минуты на еду,  потому что не хватало времени на футбол. А этот откормленный здоровяк, вместо того, чтобы загораживать ворота, бегает за жучками.  Да уж, воистину мужское занятие!

  Несмотря на смертную обиду, когда мы встретились в следующий раз, я решил дать парню последний шанс. Я позвал его играть в войнушку (так небрежно мы называли беготню друг за другом с автоматами и пистолетами). Вместо автомата он принёс вертолётик на резинке. Я опять не понял, в данном случае его пацифизма, и предложил сделать из резинки полноценную рогатку – из рогаток мы пуляли друг в друга смятыми бумажными шариками, - а он, как полный дурак, отказался.
        - Ну и дурак, - я был честен, чего лукавить.
        - Сам ты дурак, - сказал он и убежал.

    Когда через год я увидел его первого сентября в своём 1 «Б» классе, я удивился, но обрадовался. Он был какой-то другой, не как все. Его звали Игорь, и он стал моим другом.

  В наши детские годы он ещё не уводил меня в мир своих улётных фантазий и диковинных образов. Это случилось позже, когда Игорь стал Контрабасом, то есть взял себе творческий псевдоним.
  Как раз в эти годы он и обзавёлся новым жильём. Так уж вышло, оно оказалось коммунальным: старые дома продолжали привычно выселяться, а квартирный вопрос, как и 20, как и 50 или 100 лет назад, решался по мере скромных возможностей вечно перестраиваемой Москвы.

        Жильё это и стало мотивом для неожиданного дела...

  2

  Игорь обитал в коммунальной квартире на три семьи. Он переехал в неё, когда женился, после сложной обменной комбинации с родовой жилплощадью. На него приходилась комната в 16 квадратных метров.  Рядом – комната Антонины, молодой особы 28-ми лет, работницы суконной фабрики. Подальше – две комнаты на семью из четырёх человек. Семья была обычная, рабочая: Нина Семёновна, её муж, для нас – дядя Володя, и двое их детей. Младшая быстро выскочила замуж, родила и уехала к мужу; старший, Славик, жил на два дома: появлялся у родителей, но чаще – у стареющего душой в безнужности «почётного работника культуры», 45-летней Нонны.   

  Игорь ещё не разобрался в своих брачных отношениях с молодой женой и пребывал в сомнениях, не слишком ли ограничивают семейные узы его жизненные горизонты.  Жена, дабы не волновать мужа, сказала, что поедет к маме, на неделю, но оказалось, что навсегда. Почему волновать? Потому что душа мужа в одночасье стала тонкой, а нервы чувствительные.
  Он вступал в брак брутальным, состоятельным и перспективным мужчиной, но на глазах жены на лету переобулся и предстал пред ней в неожиданном для неё образе человека рефлексирующего, неубедительного и ретроспективного.

  У Игоря водились хорошие деньги, модные и дорогие заграничные вещи, а весь его облик выстраивал картину респектабельного, уверенного в себе и своём будущем джентльмена, предпочитающего обычным советским будням благополучную жизнь в достатке. От него, например, я неподобающе рано узнал, что в бабочке могут ходить не только солисты оперы Большого театра Союза ССР.

  Игорь фарсовал.  В основном зарубежным винилом, хотя если попадалось что-то стоящее в другой ипостаси, он не упирался. Музыка всегда была его любовью, однако в описываемое время он её беспощадно, но успешно монетизировал.  Могу заверить вас, что в деле купли-продажи околокультурных ценностей равных ему я не видел. Делал он это настолько с душой и с большим уважением к предмету, что я смело назову его трудовую деятельность высокопрофессиональной.

  Не знаю, что нашло на молодожёна, но с «окольцовыванием» его коммерческая сила улетучилась, и он принялся лихорадочно… рисовать.
        Рисовал Игорь здорово всегда, и в школе, и после, только раньше это не отвлекало его от прочих радостей. Но с того переломного момента биографии его всепоглощающей страстью стали хитрые живописания изображений и образов, а не обычные, так сказать, земные, забавы, на что нормальный человек нормально зарабатывает и не жалеет времени. Игорю же перестало хватать времени на всё, поэтому, не совладав с плотным режимом дня, как с подневольной (для трудовой книжки), так и с "хлебной" (для потребностей) работы он ушёл.
 
        Была и другая версия трансформации сознания Игоря, в результате которой ему наскучило иметь большие деньги и сытную жизнь: просто он собрал личную огромную коллекцию винила, «для себя», и мощную музыкальную студию, с техникой и инструментами, «под друзей». Жена же в эту коллекцию как-то не вписалась.

        Наверное, Марина знала, что тонкая натура мастеров карандаша и кисти, то есть малахольных чудаков в грязных малярных фартуках и сальных беретах «а ля да Винчи», рано или поздно входит в диссонанс с мощным, как у Игоря, телом, и, не в силах следовать классическим канонам православной семейной культуры, тихо ушла.

        И решительно согласившись с мнением жены отложить в шкаф оковы семейного союза, а лучше сказать, оставшийся скелет их супружеской страсти, он резко сделался художником.  Чтобы расширить свою творческую вселенную Игорь стал Контрабасом.

        Поток нахлынувшей безудержной фантазии сметал на своём пути все преграды к вдохновению, и повседневные заботы обычного гражданина превратились для него в бездуховно-меркантильную обыденщину.

  В поисках совершенства форм и содержания в окружающем бесконечном, но не идеальном мире Игорь долго ходил без компаса. Возможно, виной было неумеренное благодушие, а может быть, природная открытость, но он перестал замечать пороки божьего мира и относиться к действительности критически. Трудно было не увидеть, что обычные бытовые вопросы постепенно перестают иметь для него какое-либо значение: Контрабас стал быстро худеть. Слава Создателю, друзья у него водились во множестве; приходили они, приходила Софья Михайловна, его мама: смотрели за ним и подкармливали, кто как мог.

  Игорь захотел полюбить весь мир, и я не понимал, почему бы ему не начать со своей жены, Марины. Я не успевал отслеживать, с какой периодичностью к нему подступали приступы альтруизма и беззаветной веры в людей. Например, я еле отвадил от него одного творца в безразмерных холщовых штанах и балахоне, со спутанной вихрастой гривой и таким же сознанием.
        - То, что ты лучше других, - а ты лучше других, -  это ещё надо доказать, и я тебе в этом помогу, - внушал творец Игорю.
Ну а мне он внушал иванопавловское рефлекторное недоверие.
        - Распутин когда от тебя ушёл? - спрашивал я у Игоря.
        - Вчера к ночи, но зря ты на него так, - отвечал художник.
  Это означало, что он сутки голодный, потому что Распутин приходил к нему со своими глубокими мыслями, а уходил с полным животом ровно в тот момент, когда в холодильнике «вешалась мышь».

        - Какое право имею я на постоянное присутствие денег? – спрашивал себя Игорь, имея в виду вселенскую несправедливость в распределении земных благ. И слышал в ответ молчание. Спрашивал-то себя, а надо было Марину – она бы ему сказала.

        - Какое римское право имею я на то, чтобы оставлять человека один на один со своими дурацкими мыслями? - спрашивал я себя, а надо было кого поавторитетнее, но таковые, кажется, всё время запаздывали.

  Так или иначе, но Контрабас зачем-то начал мыслить масштабно и примерять на себе несуразно скроенные покрова мироздания. Я крайне не хотел приближать время, когда его добровольные страдания стали бы для него наслаждением. Соседи относились к Игорю снисходительно, скорее, как к временно тронутому, чем как к устойчиво  шибанутому, и я, надо признать, не заметил переход границы их терпения в точку кипения.

  3

  Мне позвонил наш друг Толик и без вводной части выпалил:
        - Тут такие дела… Суд над Контрабасом.
        - Кто посмел?  Он что – пьяный? Валяется, что ли, где?
        - Да нет, ты не так понял. Его в суд вызвали, соседи.
        - А что не так?
        - Говорят, что он плюёт на коммунальные нормы и законы. Ты не знаешь, что теперь, уголовку пришьют, волки позорные? Обложили Зубра…
        - Да видел я эти плевки. Слёзы одни… Так, ерунда, с две копейки…
        - Он какой-то чувствительный стал – не сломали бы его на зоне, - Толик разжигал трагизм.
        - Ё-моё! А у меня отпуск через месяц. Теперь на Севера придётся ехать, - Игорька-то теперь на Колыму. Толик, ты со мною?
        - Ё-клмн! Не хотел бабуле звонить – теперь придётся. Она классные варежки вяжет – Игорьку теперь без них никуда.
        - Наш суд правду найдёт!
        - Ну, знаешь, если у нас всех, кто плюёт, сразу в суд тащить, город вмиг похорошеет. Зачем это надо?
          Тут я с Толиком согласился. Всех тащить не надо.

  Контрабас в суд идти не хотел. Но я напомнил ему про дело Иосифа Бродского о тунеядстве (да мало ли доброхотов…), и свободный художник согласился пойти, но только вместе со мною.

  4

  Судный день, как полагается, был по-осеннему хмурый, дождливый и ветреный. Мрачные, тёмные, похожие на траурные, зонты и плащи придавали горожанам непроницаемую тяжеловесность, лица были укутаны тёплыми шарфами, за которыми по-настоящему и не было видно навечно прилипшего к ним счастья. Намокшие жёлтые листья кирпичами падали на беззащитные головы простых москвичей, которые в очередной раз поверили в непогрешимость синоптиков… Что за ерунда!? В этот июль солнце палило так нещадно, что плавились мозги, и я еле уговорил Контрабаса надеть брюки вместо входивших тогда в моду в Москве узких шорт.  «Это всё-таки храм, хоть и правосудия», - объяснил я.

        Как только мы вошли в унылое здание Бауманского (ныне - Басманный - Авт.) суда, Игорь тут же споткнулся об дырку в линолеуме; он растянулся бы на пыльном полу, если бы я решительно не припёр его к косяку двери, так что противно зазвенели стёкла. Я порвал рукав своей парадной рубашки, а Контрабас вскрикнул нечто неприличное, потому что занозил себе плечо. На лестнице он оступился, а потом ещё и поскользнулся, молотя пропеллером рук воздух, и нехорошо выругался. На шум выбежала женщина в сером костюме и попросила нас вести себя культурнее. Наконец, мы пересекли паперть и оказались в безвыходно-длинном коридоре. Я почувствовал потребность кинуть куда-нибудь милостыню по случаю нахлынувшего прискорбия и безотрадности - нас окружала мертвецкая тишь, стоял стойкий запах прелого залежавшегося тлена и из-за духоты хотелось сразу умереть, не мучаясь. Фемида нуждалась в сочувствии: в углу валялся разбитый цветочный горшок с землёй, горой мимо мусорной корзины залегали смятые комья бумаги, - а мне почудилось, что это покоится в белых одеждах дохлая крыса, прибитая то ли отвалившейся с потолка штукатуркой, то ли карающим мечом правосудия. Отвратительный, как зубная боль, скрип дверей в судебные комнаты словно предупреждал тебя: дальше, за дверью, будет скрипеть зубами сама судьба. Здесь-то я впервые и задумался над значением слова «судебный»…  Да, как-то сразу всё не задалось. Не принималось, не складывалось. Не вязалось…

  Игорь молча вобрал в кулак струйку крови у локтя. Не обращая внимания ни на растёкшийся на белой рубашке большой красный развод у предплечья, ни на меня (я на ходу вынимал у него занозу), он категорически направился в зал заседаний, небрежно кинув мне «не до сантиментов». «Это судебный шок, это пройдёт» - подумал я, немного насторожившись.

  В зале уже сидела пара наших истцов, Нина Семёновна и Владимир Алексеевич, мы поздоровались, они отвернулись, сделав вид, что сильно обижены. С суровыми лицами вошли судья и два народных заседателя. Судья по протоколу уточнила наличие сторон: истица, истец, ответчик.
        - А вы у нас кто? – спросила судья у меня.
        - Я у нас - представитель общественности. Представляю трудовой коллектив.
          Глядя на меня, судья поиграла влево-вправо губами, надула щёки, подумала - и лопнула пузырь. Это, видно, её взбодрило, она протараторила фабулу дела, согласно которой выяснилось, что Игорь не очень хороший человек, прямо скажем, лиходей, и дала слово истице.
          Игорь ладонью смахнул со лба пот, нервно забарабанил пяткой по полу и попробовал мне улыбнуться. Я игриво подморгнул в ответ.

  Нина Семёновна достала листок бумаги и зачитала речь, из которой стало предельно ясно - жизни нет: соседу вечером и даже ночью звонят по телефону (уточню: телефон – общий в общем коридоре), после чего он ржёт,  как лошадь, уже пятый сон видишь, а тут вдруг: га-га-га, га-га-га;  он из-за своей музыки не слышит звонков в дверь,  так что приходится самой открывать по двадцать раз на дню; раз уж, кстати, про музыку… – это что, музыка? – одно только «гав-гав, гав-гав - и всё не по-нашему»; не гасит свет в туалете; кладёт своё мыло в чужую мыльницу, а наше – в свою; выставляет в коридор пустые бутылки, об которые вечно спотыкаешься; прячет спички на верхнюю полку так, что полчаса не можешь конфорку включить, стоишь враскоряку, как дура; из Игоревой комнаты идут химические запахи, дышать нельзя;  с таким соседом нет никакого житья и быть не может.
        Время от времени Нина Семёновна прерывала заготовленный текст и на эмоции вставляла фразы: «это же уж сил больше нет», «говори - не говори, хоть бы хны», «вот Зина такого не позволяла» (та, что до Игоря – Авт.), «ноги и так не ходят, а тут ещё за тобой (Игорем) ходи», «дал Бог соседушку».  В заключение Нина Семёновна положила руку на грудь и сказала:
        - Я пыталась по-хорошему, и так, и сяк, а он смотрит на тебя, как истукан, и радуется. Вчера опять веник у себя оставил? – возмущённо обратилась она к Игорю.
        - Тёть Нин, я забываю.
        - Ага, голову свою на шею ты не забываешь одевать? Ладно, я уже старая, мне простительно забывать (год до пенсии, 54 года - Авт.).
        - Не расстраивайтесь, тёть Нин, плохая память делает людей добрее.
        - Добрей, добрей – смотри не раздобрей. В тебе-то, вон, полно доброты, а мы уж так, с краюшку…
        - Ты сам-то, Игорь, когда что помнишь? – вступил в спор дядя Володя, муж и соистец. – Вот … газету мою, «Труд», зачем в туалет положил?
        - Так она всегда там лежит, порезанная.
        - Так она читанная лежит-то, а ты свежую, нечитанную взял!
        - Да всё равно – один… ну… состав, дядь Володь.
        - Давай, давай, поливай на порядок… Вот что у тебя в башке, Игорь?
        - Идеи.
        - Идеи… Бабы там у тебя голые, вот что. Я видел…
        - Откуда вы баб-то голых видели? – Игорь вопрошающе посмотрел по сторонам.
        - Художества свои не надо у открытой двери выставлять.
        - А-а-а, это – Муза, образ такой. Понравилась, дядь Володь?
        - Да, знаешь, я бы… - начал было сосед, но перехватил сердитый взгляд жены и резко замолчал.

  Судья не скрывала ироничную улыбку, ушла мыслями в себя, потом вернулась, спросила истицу, есть ли у неё что ещё сказать, и дала слово соистцу.
 
        Дядя Володя сделал вид, что не услышал. Когда жена толкнула его в бок, он очнулся, встал и подошёл к трибуне. Откашлялся, достал из кармана брюк смятый листок школьной тетради. Надел очки, ещё раз откашлялся и зачитал:
        - Он…гм-гм. Сразу к делу… Первое… Игорь бросает сигареты в унитаз, а он засоряется. Выбрасывает сигареты в форточку.
        - Это ложь, - крикнул Игорь.
        - Ага, а под окном у тебя окурки валяются, это не твои что ли?
        - Нет, не мои, у меня под окном сирень.
        - А кто тогда это кидает, если не ты, я, что ли?
        - Владимир Алексеевич, мы же с вами вчера вместе курили. Рядом пепельница стояла. А я вам еще папиросу дал, помните?
        - Папироской попрекаешь!? Ну что ты за человек?!
        - Истец, не отвлекайтесь, продолжайте, - прервала диалог судья.
  Владимир Алексеевич углубился в свои записи.
        - Тьфу ты, чёрт, сбил. – Он стал хлопать себя по бокам. Потом приблизил листок, отодвинул подальше от глаз. Кинул листок и стал рыскать руками по поверхности трибуны. Пригнулся и посмотрел на полочку, присел на корточки и оглядел всё вокруг.  Встал и начал бить себя руками по груди.  Шесть судейско-заседательских глаз недоумённо наблюдали за истцом, синхронно с его движениями поворачивая, наклоняя, поднимая и опуская головы.
        - Где очки? – растерянно спросил дядя Володя у жены.
  Она что-то прошептала. Он пошёл к сумке, что лежала на скамье в стороне, и зачем-то стал искать очки там. Затем обогнул трибуну и посмотрел на нее анфас, потом в профиль. Двумя руками прощупал свой лоб и уши. Раздосадованный, он не знал, что ему делать. Криво взглянул на судью – она молчала. Дядя Володя растерянно глядел перед собой, беспомощно разведя руками. Посмотрел на жену, она стала ему что-то шёпотом подсказывать. Владимир Алексеевич с обидой махнул на неё рукой, вернулся на трибуну, встал вполоборота к нам и к судейскому столу, раз пять сложил пополам свой листок, пока он не исчез в его большой натруженной ладони, откашлялся.
        - В общем, я что хочу сказать... Игорь. Парень ты неплохой. Но будь человеком! Возьмись за ум. Вот что ты днём дома сидишь?
        - Я работаю. Я рисую.
        - На работе работают, а дома отдыхают.  Ну, ты приходишь с работы, согласен, надо покушать. Посмотри телевизор, хочешь, газету почитай. А ты? Что у тебя музыка с утра до вечера? Она тебе не надоела?
        - Нет. Как ОНА может надоесть?
        - Игорь, ну давай по чести… Какая, к лешему, у тебя музыка? О чём? Ну, я понимаю, когда правда музыка. Ольга Воронец… Кобзон, Иосиф. Иван Суржиков. Слышал про них?
        Игорь развёл руками и недоверчиво смотрел на дядю Володю.
        - У-у-у... Понятно. А ты хоть раз послушай - тогда поймёшь. Ну вот, мы, к примеру, любим Кобзона. И представь: мы его с утра до вечера заводим. И что с тобой будет?
        - Да я, дядь Володь, тут больше за вас беспокоюсь…
        - Ага. Давай-давай... Вот у тебя всё не так, как у людей. Ну, вот всё не так! Разошёлся. Марина, хорошая девушка, что вам не жилось? Вам что, кто-то мешал?  Ну, я понимаю – всяко бывает. Поссорились, помирились. Но люди-то всю жизнь живут, а ты что? Бывает, выше сил, мочи нет, - Владимир Алексеевич положил открытую ладонь на грудь, - но ты силу-то воли прояви! Где-то перетерпеть надо, где-то уступить. Вот вы все такие: чуть трудности – и вас нет. И что теперь? Баб будешь водить?
        «Голых…» - мелькнуло у меня.
        - Истец! - отреагировала судья.
        - Я извиняюсь, конечно, товарищ судья. Но порой ведь до непотребства доходит. Вот вечер. Программа «Время». Главные события освещаются, и в мире, и у нас. Новости из разных стран, а везде ой как неспокойно! Мы инициативы всякие предлагаем, а они - ни в какую! Вот не хотят мира – и хоть тресни! Рабочие-то у них тоже не согласны – на забастовки выходят… Мы же, понимаешь, душой все переживаем… А у тебя там всё смех, да один ветер в голове! Тут серьёзные события – а у вас всё ха-ха, только галдёж на уме. Тебе что, вот совсем не интересно? Совсем наплевать, что вокруг происходит? Ведь вот порядок-то в голове должен же быть! Или тебе твои музыканты, хиппи твои, правду скажут?
        - А вам, дядь Володь, какая правда нужна? Кто же вам её… - хотел было вставить Игорь, но заглушённый зычным стрекотанием Нины Семёновны, не успел.
        - Уж точно твоя правда не нужна, проживём как-нибудь. От совести правда-то, а ты, Игорь, всё не поймёшь. Не на той горе ищешь, а скатишься – поздно будет.
        - Истцы! Что мы обсуждаем? - напомнила о себе судья.
        - Я извиняюсь, конечно, товарищ судья. Но ты возьмись за ум. Игорь, ты, понятно, уже взрослый человек... – Владимир Алексеевич, глядя на Контрабаса, неожиданно замолк: Игорь, закрывшись от судей, выпучил на дядю Володю огромные округлившиеся глаза и начал одновременно играть бровями и губами, попеременно то выпячивая, то раздвигая их в идиотской улыбке. Я не мог смотреть на Контрабаса, и на всякий случай зажал рот рукой.
        - Ну, вот, видите, дурачка строит, - развёл руками Владимир Алексеевич, не удержался и стал тихонько смеяться.
        - У вас всё? – спросила судья.
  Дядя Володя развернул свой смятый листок, посмотрел на него подслеповатыми глазами.
        - Не знаю. Может, и всё, – ничего не придумав, он пошёл на своё место.

  Судья немного подождала и дала слово ответчику.

  Выступление ответчика было коротким, но ёмким. Игорь старался выглядеть расслабленным, но по количеству крылатых выражений и пословиц в его речи было видно, что он готовился к войне дипломатической. Он выбрал примирительную тактику, начав с библейского далека, что тому тяжело, кто помнит зло. Полагая, что ему не в чем оправдываться, он предложил соседям прощать друг друга, забывать мелкие обиды и жить дружно. В завершение Игорь, незаметно перекинув досаду за ситуацию на субъективность истцов, сказал, что он всё готов простить, но «нельзя же жонглировать ложными фактами», воззвал к голосу разума, заметив, что негоже добрым соседям ссориться по ерунде и тем более выносить сор из избы…

  Я понял, что ладная речь Контрабаса перегружена поговорками, когда он, не договорив, был грубо прерван возмутительным криком Нины Семёновны с места:
        - Игорь, да ты и так мусор не выносишь. Сколько твой прокисший компот на кухне стоит: неделю, две?
        - Так жара какая! Я уже вино жду.
        - Ты сначала липучки для мух купи, а потом жди.
        - Я угощу.
        - Ага, смерти нашей хочешь? Не получишь!
  Нина Семёновна не хотела уступать инициативу:
        - Каким ещё добрым соседям, ты о чём?
        - Я - добрый.
        - Ага. Он добрый, а мы, значит, злые. Ну, вот всё перевернёт. Вот всё навыверт. Может, мы куда уходили – добрые-то приходили?
        - Зря вы так на себя, тёть Нин.

  Стало понятно, что примирительная тактика сегодня не сработает, а у тёти Нины в кармане своя поговорка: с соседом дружись, а за саблю держись. Наверняка она думала, что когда добро раздавали, Игорь специально, назло не открыл дверь.
 
        Еле дождавшись паузы, Контрабас попросил дать слово представителю общественности. Я приосанился.
        - Попозже, - сказала судья. – У суда есть вопросы к ответчику.
  Контрабас встал.
       
        - Вы употребляете спиртные напитки?
        - Пока здоровье позволяет. Но я не злоупотребляю, - сказал Игорь и добавил:
        - Умеренно.
  Действительно, Игорь не соврал: здоровье у него богатырское. Последнее его добавление я предпочёл бы не развивать, припоминая, как в недавнем походе на природу, так сказать, на пленэре, сгорели на костре его трусы в горошек, и на всякий случай опять прижал рот рукой, как бы в роденовских раздумьях.
        - А что у вас за химические запахи?  Вы что-то делаете в комнате?
        - Запахов нет. Никто никогда не жаловался. Я рисую. Я – художник.
        - Он какую-то дрянь применяет. Смешивает чего-то.  Дышать невозможно, - не унималась Нина Семёновна.
 
        «Судейский корпус» посовещался, возвестил о необходимости направить запрос в местное отделение милиции и отложил на две недели судебное заседание.

  Прощаясь «до скорой встречи», я настойчиво попросил Контрабаса: перед тем, как выпить компот, снять с него насекомых, но до этого заранее зарезервировать для себя общий туалет; не угощать компотом тётю Нину; выкинуть все пустые бутылки от спиртного; не забывать проветривать помещение; засунуть куда подальше амбиции и две недели не лютовать. И Бога ради не перепутать, типа: не забывать про спиртное, впредь не проветривать помещение, настойчиво угощать тётю Нину компотом, снять с неё насекомых и только потом засунуть её на две недели в туалет.

  5

  Дней через пять Контрабас поведал о приходе участкового милиционера: тот в прямом смысле слова вынюхал его комнату на предмет вредных для здоровья химических соединений и газов, а также паров алкоголя.  Он спросил у Контрабаса, когда бывают соседи, и попросил предупредить их, что придёт завтра вечером, чтобы поговорить со всеми жильцами разом.

  С участковым я был знаком заочно, но мне хватило и двух минут, чтобы понять: это не только легендарный, но и страшный человек. Звали его Свиридов. Звали многие, но он больше любил приходить сам. Так вот. Мы с Контрабасом ели мороженое во дворе его дома.  А в это время мамаша запихивала в подъезд своего сынишку, лет 4-х. Он упирался и заливался слезами. Мамаша сказала ребёнку, что пока она жива, он никогда не получит такое мороженое, как у дяди. Ребёнок взвыл пуще прежнего, после чего мамаша решила прикончить тему непослушания, добавив, что отдаст его, подонка, Свиридову, а тот посадит его в тюрьму, где он будет гнить до смерти, пока его всего, гадёныша мелкого, черви не сожрут.  А когда черви станут огромными, они придут за Олюшкой, и тогда «твоя бабулюшка тебя, отродье, уже не спасёт». Чадо быстро успокоилось – ещё бы, непраздничная перспектива, – а у меня закралось сомнение, что я когда-либо захочу увидеть это чудовище, Свиридова.

  Но пути Господни неисповедимы, тем более, когда на навигации Контрабас. Поэтому, понимая всю опасность очной ставки и беспредела этого зверюги, я заверил Игоря, что следующим вечером буду у него.

  Мои представления о Свиридове, мягко говоря, несколько разнились с тем, что я увидел: росту участковый был примерно метр пятьдесят; когда он снял фуражку, я подумал, что передо мной ребёнок-артист с наклеенными широкими усами и измазанными «под щетину» щеками. У него было простое русское лицо: картофельный нос и с лукавинкой круглые глаза. Свою речь он через непродолжительные промежутки обряжал в слова-паразиты «эта» и «начить».

  Участковый проинспектировал все участки квартиры, простучал все двери и пригласил конфликтующие стороны на нейтральную территорию – кухню. Мы разместились, кто за столом, кто рядом, и Свиридов неспешно, как искушённый в коммунальных спорах важняк, начал свой монолог.  Он сказал, что в курсе нашей войны, и суровым голосом бывалого правоохранителя стал на память монотонно читать нам выдержки из морального кодекса строителя коммунизма. Нам всем стало тяжело. Нина Семёновна и Владимир Алексеевич в недоумении смотрели на участкового, прикидывая, послушать этого шпингалета еще пару минут или не мучиться и сразу огреть его сковородкой по башке. Я кисло смотрел на Контрабаса и видел в его глазах высокую степень соседнической солидарности. Я подумал, что если уж соседи до такой степени нетерпимости не принимают почти безобидного Контрабаса, то бездыханное тело моралиста вот-вот должно шмякнуться… Но тут случилось совсем неожиданное.

  Внимательный читатель, наверное, уже подумал, а зачем в первых абзацах я упомянул соседку Антонину? А затем, что в самый ключевой момент «стрелки» в просторном помещении кухни возникла она. Антонина. С потупленным взором и выступившим от нахлынувшего целомудрия румянцем она словно лебёдушка вплыла в райскую гладь. На плечах у неё было расписное коромысло с двумя полными ключевой воды запотелыми вёдрами. Нежными белыми руками она элегантно обнимала деревянную плоть, и на губах её играла загадочная улыбка. Её заждавшаяся ласки грудь еле умещалась под тесным ситцевым халатом. «Не хотите ли откушать холодной родниковой воды, нынче такая жара, я вся горю… прям не знаю, как спастись» – Антонина расстегнула две верхние пуговицы и без того скромного открытого халатика и томно размяла рукою грудь…

  Я очнулся, когда Антонина с силой распахнула свой холодильник и зашвырнула туда бетон с квасом. Пока я возвращался в реальность и здоровался с Антониной, Свиридов продолжал сидеть с открытым ртом, не отводя от молодушки бесстыдных глаз.  «Да мне бы не водички - мне б молочка, парного», - говорил его залипший загребущий взгляд. Затем, показав чудеса прыти, он вскочил, выдвинул табурет и пригласил Антонину за стол.
  Участковый спросил у женщины, как ей тут – он скептически обвёл глазами помещение – живётся, не обижают ли соседи и что-то ещё участливое. Недоверчиво покивал головой, затем сделал многозначительную паузу и со знанием дела и железом в голосе произнёс:
        - Вот что я, начить, дорогие мои, имею и хочу вам сказать. Без обиняков и, эта… экивоков.

  И Свиридов в приступе дурной правды (как подметил однажды Шукшин) выпалил нам, что жизнь в коммунальной квартире – это отживающий свой позорный век анахронизьм, с которым надо безжалостно распрощаться. Что он, как лицо юридическое, считает постыдным такое социальное явление, как коммунальное жильё, и надо с корнем вырывать правовые основы его существования. Он почти убедил нас, что Хрущёву не дали достроить хрущёвки, потому что власти нужны рабы, от власти зависимые, и нельзя оставлять на полдороге дело наших дедов в борьбе за нормальную жизнь. То, что истцы подали в суд – это отлично. Следующий шаг должен быть от ответчика – подать иск против нынешних истцов. Надо всячески создавать атмосферу всеобщей общественной нетерпимости к коммуналкам, она должна заразить суд, через суд – власти, депутатов и всех людей страны. Через нетерпимость и активное сопротивление люди будут массово выступать против коммуналок и давить на власть. Больше ненависти – быстрее работают строители. Схема, начить, такая: он, Свиридов, фиксирует ненависть соседей – суд её утверждает – райисполком заваливается исками – итог: ордер на отдельную квартиру.

  Свиридов вынес простой, как правда, вердикт: клин нужно вышибать клином, и он будет нам - на бумаге - всячески помогать в разжигании страстей, регистрировать непримиримые конфликты, взаимные оскорбления, ушибы, раны, побои, вызовы «скорой» и так далее. Сам он за бескорыстную правду, но по глазам Свиридова я догадывался, что расписываться в жертвенном альтруизме он не станет.
        - Думайте, решайте, приглашайте, - сказал на прощание Свиридов.
  Он встал, Антонина тоже зачем-то вскочила. Свиридов посмотрел прямо перед собой и упёрся картофельным носом в крепкую грудь Антонины.
        - А вас я теперь просто обязан буду почаще навещать – такая обстановка, - Свиридов трагически покачал головой, усугубив обстановку в квартире до красного уровня опасности. Но в это время он почему-то смотрел только в Антонину.

  6

  Накануне суда я на всякий случай помог Контрабасу прибрать квартиру, мы задним умом выкинули скипидар, казеиновый клей, затвердевший, как характер продавщиц разливного пива, и банку с прокисшим керосином. Обнюхали краски – пахли они не очень. Мы смешали в ступе листы герани, гранулы растворимого какао, покрошили туда немного душистого мыла и тряпочкой протёрли полученной смесью коробку и тюбики с краской. Я положил в портфель набор «Душистые краски», ароматическую тряпочку, взял с собой несколько картин и рисунков художника – как вещдоки.

  И вот настал судный день.
  Начался он неправильно: по дороге в суд я случайно наступил на шнурок Игорева ботинка, а он этого не заметил - и шнурок порвался. Это плохая примета. Потом он случайно саданул старую болячку на предплечье, и оттуда опять пошла кровь. От медицинской помощи (я совал ему вчерашнюю тряпочку) он нервически отказался (по большому-то счёту - правильно). Кровь к суду - это, конечно, не самая, но тоже плохая примета. Игорь меня не замечал и не слышал. «Состояние нестабильное, психодинамика неустойчивая» - в мою голову лезла неуместная очевидность, и на широкой спине Контрабаса я увидел мишень. В довершение к недоброму предвестию Игорь случайно потерялся: он завернул не туда, суетливо уверил меня, что так быстрее - и пропал! "Дорога в никуда. Это тупик... Замкнутый круг. Безвыходность... Где ты, мой ангел Ариадна, давай скорее свою чёртову нить..." - я честно старался отмести гнустные мысли, но они не отметались. Мне показалось, что  я искал ответчика целую вечность, но, наконец, услышал за спиной "Ты где пропадаешь?" - и с осторожным оптимизмом обернулся к Игорю: ведь это же Я пропал, а не ОН. ОН - не пропал! Увы, оптимизма не прибавилось. "Ярко выраженная амбивалентность, дальше – флуктуация. Да-а-а... будет сбой. Не облажайся!»

  Как оказалось, мы пришли раньше и сразу заняли лучшие места в пустом зале. Игорь спросил, где восторженная публика и потребовал подложить канцелярские кнопки на кресла судей. «Ну, и слава богу» - порадовался я, что он в порядке. Подтянулись истцы, а вскоре за ними – служители фемиды.
  Судья удостоверилась в наличии сторон, упомянула представителя общественности, меня, освежила в памяти суть дела. Далее она зачитала ответ отделения милиции на запрос суда, из которого вытекало, что видимых нарушений со стороны ответчика по посторонним запахам, алкоголю и устойчиво безнравственному поведению не обнаружено.
  Судья сказала: «не будем томить свидетелей», «можно приглашать», девочка-секретарь выглянула в коридор и не по-детски гаркнула: «Свидетель».

  Карамба! Истцы притащили с собой свидетеля! Или свидетелей? Мы напряглись, и по хищному, с привкусом крови, оскалу девочки-секретаря я понял, что нам крышка. Игорь смотрел на меня с облезлой, невнятной виноватой улыбкой. Тут-то я и увидел, как выглядит настоящий, реальный, а не нарисованный Мунком,  крындец. Финита! Аллес! Мы уничтожены и не выкарабкаемся.  Нас сделали, как последних из могикан. Мы облажались. Так бездарно прозевать оборону и продуть процесс!
  Игорь словно пойманный в сеть карась ловил ртом воздух, да и я, признаюсь, перестал держать лицо – воздух в зале кончился.

  Дело в том, что за эти две недели произошли как минимум два события, избежать которых было, по выражению Контрабаса, - всё равно, что развернуть ход истории.

  Я был убеждён, что по наши очи предстанет жена Максика с 4-го этажа. (Признаться, здесь моя большая промашка. Недогляд. Игорь и раньше говорил мне, что к нему приходит Максик, но я никак не думал, что это очкарик с нижнего этажа: я был уверен, что Максик – это приблудший жалостный кот.) Неделю назад этот очкарик опять приходил к Контрабасу и попросил сделать потише музыку. Он возвратился домой часа через три, сильно нетрезвый. А на следующий день Контрабас от его жены узнал, что он, Контрабас, негодяй, а у её очкарика нервоциркулярная гестапия (так он услышал, наверное, подумал, от слова «гестапо»), и теперь он сам будет его лечить. Игорь не хотел лечить соседа и нарочно сказал бедняжке, что у него есть прекрасное лекарство от всех болезней, в том числе от сварливых жён, и сам он уже так вылечился и прекрасно себя чувствует. Но до поры он его Максику не даст, разве что только в крайнем случае. А случай, как он честно предупредил, может легко назреть. Ведь "Фортуна страховок не раздаёт" /© Контрабас/. Игорь думал, что успокоил жену очкарика, но та упала в обморок. Позже Максик поведает нашему мозговеду, что у его благоверной какой-то обессивный синдром (как понял Игорь, она обессилена), и поэтому ей нельзя говорить всю правду сразу.

  Свидетелем второго случая был я сам, но ни за какие посулы не вынес бы его в суд. Остановлюсь на нём поподробнее.

  На днях к Контрабасу приходил Ефремов. Это сейчас он известный музыкант, и соверши он любую глупость, все бы только снисходительно улыбнулись. Но тогда – всё было по-другому.  Прошедший суровую пионерско-лагерную школу Контрабас всех вошедших в дом отправлял мыть руки. Ефремов на его беду не ослушался, и когда прикрывал дверь в ванную, услышал писк. Он посмотрел на пол и обнаружил там валяющийся жёлтый комочек, прижатый дверью. Это был цыплёнок. Он тихо пискнул ещё раз и… скончался. Ефремов взял его двумя пальцами за кончик лапки и принёс с извинением Контрабасу. Тут Игорь и исторг Ефремову, что настала беда, и идти нужно к соседям, которым и принадлежит усопший. Надо сказать, что соседи летом по возможности уезжали в деревню, где у них было небольшое хозяйство и живность на вырост. Ту что покрупнее они покупали у деревенских, а цыплят – на «Птичьем рынке» в Калитниках.  Контрабас положил тельце в коробку из-под торта и постучал в соседскую дверь. Открыл Владимир Алексеевич. Контрабас показал цыплёнка, Ефремов сказал, что вышло всё совершенно, абсолютно, честное слово, случайно, извинился и цинично предложил материально возместить ущерб (ну каков гусь этот Ефремов! Цыплёнок стоил на «Птичке» 5 копеек, а гонорар Ефремова за полтора часа «бряцанья» 3 руб. 50 коп. = 70 цыплят! Музыканта оправдывало только то, что морального ущерба в ту пору в стране ещё не было). Владимир Алексеевич грустно посмотрел на тельце и сказал, что, если честно, вся эта животина ему самому до чёрта надоела, и чтобы Игорь ничего не говорил супружнице, мол, само рассосётся.

  На следующий день, как полагается, Контрабас позвал меня на похороны, объявив, что с меня закуска, а горячительное на помин у него есть. Церемония прощания проходила вечером в садике у Контрабасова дома. Игорь надел чёрную рубашку и светлый галстук-селёдку. Я был печален, а Ефремов, сославшись на дела, откосил.

  Глубокую ямку под могилку Контрабас вырыл в намеченном месте заранее. Мы выкопали красивое растение на общественной клумбе рядом с домом, чтобы посадить его на могильный холмик. Торжественно пообещали друг другу ухаживать за этим красивым растением в память о покойном. Я пошёл за трупиком, и в это время из кустов неожиданно показалась голова тёти Раи-татарки. В округе её знали все и именно под таким именем-прозвищем: тётя Рая уже лет 100 работала в районе дворничихой, приняв пост по наследству в третьем поколении, но вдруг не так давно изменила династии и переродилась в местном ЖЭКе в какое-то «высокое должностное лицо» – то ли техника, то ли диспетчера.

        - Ах, вы, засранцы! Вы что тут творите? Думали, что я ничего не вижу? – тётя Рая, как настоящая хозяйка района, знала про наступательную тактику ведения боя всё. – Вы зачем насаждения рвёте, засранцы такие?
  Мы не могли прервать чиновницу минуты три, да и не хотели, потому что слушать сочные цитаты русско-татарского фольклора можно бесконечно.
        - Тёть Рай, мы тут по делу. Надо предать земле нашего товарища, - траурно начал Контрабас и кивнул на коробку.
        - Давайте помянем, -  я знал, что правильная водка разрушает границы непонимания и хотел побыстрее завершить конфликт с тётей Раей с её зычным голосом. Я достал бутылку, разлил в три стакана (Игорь думал, что Ефремов, как порядочный человек и виновник смерти, сегодня всё-таки придёт) и разложил закуску.
         Наглядность картины вкупе с трагизмом звучания посуды подействовали, и мы втроём молча осушили стаканы и закусили. Помолчали, вспоминая каждый своё. Игорь беспредельно-мрачно уставился на коробку. Я честно силился вспомнить что-то хорошее про курчонка, но у меня получалось плохо - я мало знал бедолагу. Гробовая тишина слишком затянулась, но её кстати разрубил возглас тёти Раи:
        - А ты не с Нинкой с первого подъезда квартируешь? – обратилась она к Контрабасу.
        - Да, на пятом этаже. Ну и память у вас!
        - А то, я смотрю, фигура знакомая.
  Мощную фигуру Контрабаса действительно было нетрудно распознать.
        - Кого хороним-то? – деловито спросила тётя Рая.
        - Да вот, - Игорь подошёл к гробику, то есть к ярко-озорной расцветки коробке из-под торта.

  Коробка была перевязана праздничной алой лентой с красивым бантом наверху (осталась от Игоревой свадьбы). Он торжественно нагнулся, медленно стянул бант, как мне показалось, перекрестился и скорбно открыл крышку. Из неё, как ни в чём не бывало, бойко выскочил цыплёнок. Мы застыли от удивления и не заметили, как шустрый птенчик, прихрамывая на одну ногу, скрылся в сумерках. Мы побежали его искать, я перегородил всю дорогу для побега; малыш нажал на тормоз и в поисках сочувствия растерянно глядел по сторонам. Игорь поймал его, нежно взял в ладони, поцеловал и обнял как родного. А из темноты слышались причитания тёти Раи:
        - Ай, засранцы! Обманули тётку. Мозги мои морочут. А я-то, дура, уши развесила, а они веселятся, прохиндеи… лапшу мне ложат. Ой, лисы непутные, голову мою дурачат… -  тётя Рая долго не унималась, продолжая радовать нас смачными образцами устного народного творчества.

  Мы вернулись на место и начали взахлёб оправдывать себя великим чудом воскрешения и промыслом Божиим в делах мирских.
        - Ладно, давай наливай, - примирительно скомандовала тётя Рая. Не её вина, что она была заражена вакциной атеизма советского разлива – не верила в чудеса праведные. – Да не задуши ты его, бес-балбес, ядрён-эскадрон, - тётя Рая весело шлёпнула Контрабаса в бок и вскинула стакан. – Чтоб никому не болеть, а заболел – не помереть! А-ха-ха-ха-а! Ой, не могу! Вот прохвосты… А гусёнку чтоб ещё сто лет бегать. За здоровье!
  Мы чокнулись, и без того прибабахнутые от неожиданно нахлынувшего счастья.
        - Ой, комики! Ну и нахохмили шуточки! С вами тут сама с уморы помрёшь, - размякла от теплоты тётя Рая. Она глядела на животинку влажными от умиления глазами и осторожно гладила его холку.
        - За добро! – оно всех нас, грешных, спасёт, - загадочно провозгласила тётя Рая в очередной раз, и я с нежной грустью подумал, что если бы у нас было чем дальше тостировать, Раечка, удивительно золотое сердце и тонкой души ангельская женщина, не отходя от торжественного стола оформила бы Акт об усыновлении желторотика.

  Нам четверым было так душевно и хорошо, что не хотелось расходиться.
  К Игорю мы пришли затемно. Он предложил назвать цыплёнка Германом, и я согласился. Мы разместились на кухне, рассеивая туман в голове крепким чаем, дождались, когда дядя Володя подойдёт туда один, и отдали ему цыплёнка.
        - Что, тот самый? – засомневался дядя Володя.
  Мы кивнули:
        - Не принял его Господь. Рано.

  Как бы в нашей отчизне ни сомневались в провидении, Нина Семёновна раструбила по всей округе, что её цыплёночек – она называла его «мой сердешный» - целую неделю (перебор, конечно) где-то бродил, пропадал, исхудал, а потом вернулся в отчий дом, что он чувствует тепло родного очага, что ведёт его чья-то рука, он особенный, отмечен печатью и послан им чуть ли не свыше.

    Все были рады. На этой почве и дела соседские пошли на лад.
  Но ненадолго. Через пару дней «сердешный» всё-таки помер, на этот раз окончательно. Горевали мы все, не исключая Владимира Алексеевича. Уход был настолько неожиданным, что Ефремов даже не успел толком порадоваться былому возвращению горемычного. Больше всего убивалась, конечно, Нина Семёновна, переживая не только душой, но и выплёскивая печаль и упрёки на словах. И было, кажется, с чего. «Вот у меня бы он не помер» - Игорь клялся, что сказал это про себя, в мыслях. И я бы никогда не осудил его за столь вызывающие слова – я понимал, что Герман за это короткое время стал ему как член семьи. Но Нина Семёновна фразу непонятным образом услышала и усмотрела в ней наглый нескрываемый упрёк или того хуже - намёк.
        - Я не могу это доказать, и я не знаю, что ты сделал, но ты что-то сделал, - сказала тётя Нина Контрабасу, - и рано или поздно, смотри, я это узнаю.
  Обещание соседки звучало как отложенный приговор. Главное, чтобы она не пытала мужа - хороший, в общем-то, мужик, думали мы.

  Я предчувствовал, что всё это не к добру.
  И сегодня, в этот судный день, мы с Контрабасом должны будем убедиться: плохое о соседях всегда правдоподобнее хорошего.

  7

  Я был уверен – истцы наверняка припахали тётю Раю. Воспитанная на непреклонности Щорса и Котовского, на честности Володи Ульянова, который был на груди у каждого малолетки в виде пионерского значка, - она не сможет врать. А суд не станет разбираться и подумает, что мы с Контрабасом – душегубы и хотели - в отместку - животиночку живую закопать. Я так и представлял себе Нину Семёновну в кителе прокурора Вышинского с гневной обличительной речью:

        - Граждане судьи! Посмотрите на эти мерзкие, жалкие хари подсудимых! Им ничего не стоит погубить любую душу. Живую кровиночку загубили – и нас изведут-закопают, рука не дрогнет, лопата у иродов не выскользнет. Ладно я – я своё уже отжила, таким вот (кивает на нас) изуверам старых не жалко, - но со мною же дети! (слабея в ногах, кивает на своих двухметровых дочку и сына). Чего достойны эти кровопийцы (прожигает нас с Игорем взглядом) на теле советского пролетариата? Только мучительной смерти!

        Я был так же уверен, что непременно заявится и жена очкарика: ну как же не оттоптаться на Контрабасе, не поиграть на струнах его тонкой души?

  Путанно выстраивая в голове линию защиты, я думал лишь об одном: кто войдёт первой, Раечка или обессиленная жена очкарика? Рая хуже, потому что тогда в глазах судей и моему светлому образу раньше наступит хана.

  Тем временем, в дверях показалась бесформенная конфигурация Славика, сына истцов; я взглядом спросил Контрабаса: «А этот-то здесь с какой радости?», ответчик покрутил ладонью у виска: «Наверное, вконец заблудился»; однако, у нас обоих немножко отлегло. Немножко – потому что и в мирное-то время от Славы постоянно исходила безотчётная неопределённость, а уж чего от него ожидать сегодня - сплошная загадка. На нас с Игорем этот тип не реагировал никак и никогда.  Контрабас не любил этого здоровенного студенистого увальня, я же – я его даже опасался, как опасаются людей, которые никогда не выражают никаких эмоций. К тому же… да мало ли - врезаться в общем коридоре в его непредсказуемую тушу представлялось вредным для нашего здоровья.   

  Славик увидел нас с Игорем, замялся, пошёл к родителям, но судья предложила ему трибуну. Он повернулся, сделал пару шагов к трибуне, затем нашёл свободное место в зале и там встал.
        - Я отсюда, - сказал Славик.
  После обязательной судебной процедуры судья любезно предложила:
        - Пожалуйста, что вы хотели сказать суду?
  Парень молчал и глядел куда-то в пол. Затем его губы беззвучно зашевелились. Нина Семёновна начала шёпотом подсказывать сыну. Тот не замечал мать, продолжая дырявить взглядом пол. Когда он услышал слово «дурень», встрепенулся, шикнул на мать и с обидой выпалил:
        - А вот… чего он… свет не гасит?
        - Он – это ответчик? - уточнила судья.
  Славик молчал. Я не знал, что ввело его в ступор: то ли предупреждение судьи об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, то ли что в свои 30 с лишним этот бугай именно сейчас захотел выразить свой первый открытый протест родителям. Впрочем, кое-какой семейный антагонизм «отцов-детей» проявлялся и раньше: так, Нина Семёновна была против порочной связи сына со «старой девой» Нонной, но объяснять ему моральное разложение «этой старой раскладушки» «сил у неё больше не было». Сын соглашался с мамой, но связь не рвал.
        «Значит, - думал я, -  для суда против Игорька ты, стервец, всё же готовил какую-то гадость?»
  Нина Семёновна опять что-то подсказала сыну.
        - Я сам знаю, - огрызнулся Славик на мать и начал задумчиво протирать ладонью спинку скамьи, очевидно, лак блестел неправильно.
        - У вас всё? – спросила судья.
  Не реагируя на судью, Славик сел.
        - У вас всё, свидетель? – ещё раз спросила судья, и, не услышав ответ, захотела уточнение:
        - Где не гасит свет?
        - В коридоре, - брякнул Славик.
  Я пожурил себя за излишнюю строгость к Славику и порадовался тому, что он остался верен себе и предпочёл не будить свой спящий потенциал.      

  Судья продолжила заседание, дежурно спросила про вопросы свидетелю («Да какие там, нафиг, вопросы…» - одними губами прошептал Контрабас) и дала слово мне. «Хранитель Праведный! Свидетели кончились, толком не начавшись!»  Я знал, что суд придуман не для радости, но сегодня это правило не работало!

  Я не буду настолько нескромен, чтобы оценивать своё выступление и расписывать его в деталях. Тем не менее, правда изложения требует от меня передачи истины. Суть моей речи сводилась к тому, что в силу исключительных положительных качеств ответчика судить о недостатках такого человека могут только безгрешные сказочные персонажи, такие как мать Тереза, Чебурашка и святой Франциск Ассизский. То есть ответчик практически непорочен и осуждению не подлежит. А трудовой коллектив (я тогда работал на киностудии) не просто поддерживает ответчика, но готов вечно носить «наш Контрабас» на мозолистых руках, не чувствуя тяжести.

  Я понимал, что перегибаю палку, и с учётом рациональной стратегии коммунальных войн, предписанной участковым Свиридовым, возможно, и правда нужно думать на перспективу, не сглаживать углы и признать, что Контрабас – это Джек-Потрошитель, и только чудо до поры до времени спасало Нину Семёновну от потрошения.  Ну, не выбросят же Контрабаса на улицу! Но и я, и Игорь считали отступление признанием поражения. Мы ничего не могли изменить, так, видно, устроена простая суть русского человека, никуда не деться: проиграть – значит опозориться.   

  Судья с заседателями сидели в задумчивости, очевидно, размышляя, что после услышанного делать дальше, но раздался негодующий крик Нины Семёновны:
        - Никакой он не общественник, они заодно! Знаем мы их трудовой коллектив! Труд их вон, в коридоре звенит, когда спотыкаешься. Он только притворяется таким… правильным…
  (Тут я припомнил, что Нина Семёновна, пытаясь меня пристыдить, иногда говорила мне: «А-а-а, а ещё интеллигентный человек…», противопоставляя социальный статус моим недостойным поступкам. Виной тому был служебный дресс-код, руководствуясь которым я в ту пору ходил в галстуке. Не было бы галстука – может, всё бы и простилось. По правде говоря, когда мама Игоря, Софья Михайловна, приходя к сынишке подкормить его домашними котлетками называла нас балбесами, это определение было мне милее, и суровую правду от матушки я находил более подходящей для себя, чем слащавую лесть от соседки.  Таким образом, в миксте со стороны получалось, что я - неправильный интеллигент-балбес. И какой суд такому поверит? Нет, уж лучше буду притворно-правильным.)

        - Нина Семёновна, минуточку… - я остановил истицу и вдумчиво поправил галстук, - мы же не возражали тому, что вы со свидетелем Вячеславом заодно. А он тут такое наговорил, сорок бочек не закатать.
        - И что он неправильного сказал?
        - Давайте по существу, - попросил слово Контрабас и, не дожидаясь согласия судьи, встал. – Я не гашу свет в коридоре, потому что он от моего личного счётчика, и вы за него не платите. И чтобы вы не спотыкались. А от света всем светлей.
        - Игорь вам с в о й свет несёт, - вставил я.
        - А ещё он запахи химические в квартиру несёт. Вся квартира краской пропахла.
        - Уважаемый суд, - я сделал усталое лицо и опёрся руками о трибуну, - обвинения голословны, опровергнуты проверкой милиции. В работе ответчик использует исключительно природные, натуральные материалы.
  Я предложил на обозрение суда набор «Душистые краски», по важному случаю захваченный с собой как вещдок. Аромат тюбиков суд полностью удовлетворил.
        - Если он художник – пусть в мастерской работает. Мне сказали, что все художники должны работать в мастерской.  А если не в мастерской – то, значит, не художник.
  Ё-моё! Ышш оно как! Это проснулся Славик! Слава Славику - он вспомнил текст! Как же я тогда хотел его припечатать!  Как сильно я был зол на этого губошлёпа за друга!
        - Вячеслав, я знаю, что вы работаете экспедитором на овощебазе.
        - Ну и что?
        - Если вы экспедитор и должны работать на овощебазе, то почему сетки с овощами из овощебазы у вас на кухне? Вы что, приносите работу домой? А если вы работаете дома, по вашей логике вы – не экспедитор. А тогда кто? Даже боюсь предположить…
         Истцы со свидетелем предпочли смолчать.
         - Ответчик работает дома, потому что у него большой заказ киностудии   - изготовление эскизов декораций.  Это серьезная, высокопрофессиональная работа, - буднично добавил я, давая понять присутствующим, что споры на эту тему совсем уж несуразны, и представил на обозрение суда картины Контрабаса.
          Десять глаз (две женщины натянули очки) внимательно смотрели на работы, а потом так же внимательно - на Контрабаса, как будто до этого его не видели. По внутреннему ощущению я определил, что дальнейшие прения излишни, поблагодарил зал и медленно, с достоинством, ушёл с трибуны на место.

         - Так, - очнулась судья после затянувшегося молчания, - у кого ещё какие вопросы?
  Мы с Игорем настороженно смотрели на истцов.
         - Хорошо. Если нет вопросов, будем подытоживать.
  Славик сидел, внимательно разглядывая пол. Дядя Володя и тётя Нина удивлённо смотрели друг на друга и на судью с заседателями. Потом дядя Володя зачем-то повернулся, потерянно оглядел пустой зал, будто кого искал, и неожиданно вскочил.
        - Тык… эт… погодьте… Как? Мы… этак… сразу… надо бы… как-то решать…? Здесь же… это, не то что, знаете…
        - Не волнуйтесь, суд вынесет решение…
        - Куда вынесет? Надо же прям здесь решать! Ну он же не одумается… Надо как-то решать, ей-богу… Ребром вопрос – и вот чтоб… ответ, - огорчённо, с надеждой в голосе пробурчал дядя Володя, уставившись на судейскую троицу.
        - Какой вопрос? – добродушно, мне даже показалось, с нежностью в голосе спросила судья.
  Дядя Володя вопрошающе развёл руками и, не отрывая глаз от судьи, выпалил:
        - Ну вот что ты, к примеру, всё время в сортире делаешь?
  Судья поменялась в лице - она обескураженно глядела на истца, хлопая ресницами из-под очков. Пауза затянулась… Пока неловкую тишину не нарушил поднявшийся со скамьи Контрабас.
        - Пф-ф-ф-ф… - только и смог произнести Игорь, долго вспоминая, что он делает в сортире.
        - Истец… ответчик… давайте, пожалуйста, без этого… без подробностей… - попросила судья.
        - Да нет… я извиняюсь… я касательно… норм порядка. Ты там что, спишь что ли? Вот тебе стучишь, ты же не отвечаешь!? Я уж тут, в субботу, на Святого Петра, полчаса хожу-хожу – всё заперто! Помер что ли, думаю? – дядя Володя, наконец-то, перевёл взгляд с судьи на ответчика.
        - В субботу? Не помню такого…
        - Ну, ясно. Точно уснул. Игорь, есть же нормы моральные, я имею в виду… человеческие. Кодекс порядка – слышал про такой? Ладно, пять минут… ладно, пусть… шесть. Ты там что, полжизни на толчке хочешь провести?
        - Истец! – повысила голос судья, - давайте ближе к существу.
        - Да ему, существу, Игорю, что ближе, что дальше, всё трын-трава… Да ну его… - махнул рукой дядя Володя и, недовольный, сел рядом с женой.
        - Так я… - начал было в замешательстве Игорь, но был прерван Ниной Семёновной:
        - Вот так всегда! Ты ему слово – он тебе десять в ответ. Да ты хоть колом ему на голове чеши! С Зиной (та, что до Игоря – Авт.), она хоть и пила много, и кухню нашу один раз так спалила, еле отмыли, месяц запах коромыслом стоял, но с ней же можно было жить нормально, договориться как-то…
  Игорь резко перевёл взгляд с судьи куда-то под ноги истице, нахмурил брови, сжал переносицу и оторопело уставился в одну точку, нервно протёр ладонью лоб и вгляделся пристальнее. Пока все собравшиеся в зале внимательно смотрели, куда смотрит Игорь, он тихо, без лишних движений сел на своё место.
  Нина Семёновна зачем-то провела рукою по пыльным туфлям, потом отряхнула юбку.

  Судья на опыте подождала приличествующее драматизму любого судебного процесса время и попросила истцов уточнить свои требования.
  Нина Семёновна встала.
        - Мы люди простые. Мы хотим справедливости.
        - Что вы имеете в виду? – спросила судья.
        - Чтобы всё по закону было.
        - Конкретней, пожалуйста.
        - Чтоб нормальная жизнь была.
  Выдержка оставила судью:
        - Вы объясните, чего вы хотите?
        - Я хочу, чтобы была справедливость.
        - А при чём здесь ответчик?
  Нина Семёновна долго нервно молчала и в сердцах, со злостью выпалила:
        - Да ни при чём! У нас никто ни при чём! Ни профком, ни милиция, ни райисполком. Зла не хватает…
  Владимир Алексеевич стал дёргать жену за юбку.
        - Что ты меня дёргаешь? Отстань!
  Тётя Нина торопливо взяла свою сумочку и прижала её к себе, как будто собралась уходить.
        - Всю жизнь работаешь, отдыха не знаешь. А жизни нету никакой. Думала, может, вы рассудите… по справедливости…

        - Можно я помогу? – Контрабас в ожидании, когда его вызовет судья, давно тянул руку. – Они хотят, чтобы я переехал. И я тоже хочу. Разве я против   переселиться в отдельную квартиру. Все были бы рады, но это же не от меня зависит, – произнёс он с тихой грустью.

        - Мы уже больше тридцати лет в этой коммуналке, нам на троих поначалу десятиметровку дали, - уж мы рады-то были, - решил вспомнить дядя Володя.
        - А от меня жена ушла. Сказала, что никому не хочет мешать, - в голосе Игоря тоже не было претензий.

  Судья похлопала ладонью по уху, протерла очки, поводила рукою по столу и продолжила заседание:
        - Ответчик, что вы скажете по поводу исковых требований?
        - А я не понял, какие требования-то? – спросил Контрабас.
        - А где вы были?
        - Я никуда не уходил. Сижу тут уже битый час.
        - Истцы просят принять в отношении вас предусмотренные законом меры…
        - Выселить что ли? Так бы и сказали. Ну, если это всем поможет…
        - Ну, зачем же вот так… - перебила Контрабаса судья с мягкими нотками в голосе.

  Повисла долгая пауза. Судья, подперев рукою подбородок, смотрела куда-то мимо нас, сидящих в зале. Стало так тихо, что, казалось, все боялись пошевельнуться. Наконец, очнувшись, судья поправила на носу очки и обратилась к Игорю.
        - Хорошо… Вы что-нибудь ещё добавите?

  Контрабас хитро скривил глаза и … застыл, а я с тревогой смотрел на него…
  С очень настороженной, признаюсь, тревогой…

  Это было в четвёртом классе. Игорь повёл меня записываться в духовой оркестр, уже после завершения набора -  он очень хотел, а я – так, за компанию.
Преподаватель, усталого вида подсморщенный фрукт, не хотел никого больше принимать, посадил нас на первый ряд в актовом зале, сел напротив и долго мучил, заставляя в точности повторять хитрые звуковые интонации. Вдруг, ни с того ни с сего, он начал стучать руками по стулу, на котором сидел, - я подумал: ладно, не случилось, разговор закончен, тоже мне Моцарт, - потом он застучал по табуретке, потом в ладоши, разве что не оттянул пальцем щёку, - и нагло выпалил:
        - А теперь повторите.

  Мне стало обидно, а Игорь, как ни в чём не бывало, начал лихо отбарабанивать руками, отбивать такт ногами, помогая себе кручением головы, играя подбородком, подпевая и от усердия подцокивая – и всё это с улыбкой и даже, я бы сказал, с неуместной радостью. Дяденька скептически уставился (как, впрочем, и я) на пылкого, задорного мальчика и уныло спросил:
        - Ну, и что ещё добавишь?
        - Могу чечётку отбить…
  Игоря взяли играть на трубе, но с тех давних пор вопрошание «ну, что ты ещё добавишь?» стало нашим мемом и заканчивалось чечёткой.
 
        …  - Вы что-нибудь ещё добавите?
  Наконец, Игорь посмотрел на меня, я без духоподъёмности смотрел на него.
        - Да что тут ещё добавишь…

  8

  Вспоминаю этот странный «процесс» и мысли спотыкаются на моём нынешнем отношении к тому времени. Мы все довольствовались малым, радовались тому, что есть, много работали, "ради будущего", и, конечно, люди невольно понимали, что достойны большего. Да, у кого-то копилась бессильная злость, не находившая выхода, и выливалась на кого придётся. Или откладывалась годами в душах, черствея и портясь, чтобы в какой-то момент, сегодня или завтра, вырваться наружу. У меня и не было, и не завязалось никакой обиды ни на кого из Игоревых соседей.  Мы продолжали сдержанно, но вполне нормально общаться. Осадком осталась грусть от нашей легковесности: по молодости лет мы не принимали добровольные ограничения старших, считая их не защитой от вседозволенности, а согласием на однообразную и заурядную обыденность.  Мы с Игорем не понимали, зачем усугублять разлад, почему нужно отстаивать холодную войну единого и неделимого мира. Почему старшие смиряются с окружающей очевидной несуразностью и живут по привычке. Осталась тягостная обида, что так безрадостно, нескладно, недостойно обычных людей, таких как принципиальная тётя Нина и работящий дядя Володя, которых в газетах называли простыми советскими тружениками, шла вся их жизнь; обидно, что до седьмого своего десятка они не могли в этой жизни ничего изменить, как бы ни хотели.  Были покорны обстоятельствам, не позволяя себе заходить в нашей общей коммунальной реальности куда «не положено».

  Игорь даже не отстаивал свои права вынужденного переселенца, их было совсем немного - всё равно что отстаивать право на природную аномалию. Мы верили, что, в конце концов, всё ненормальное – временно. Я хотел защитить друга от нападок - не более того. Теория, а позднее и практика ведения наступательной «войны по-Свиридову» к нам не прилипали. (Хотя, признаюсь, прошло не так много времени, и я хорошо узнал реальную действенность подобных методов). Мой друг горячо защищал бы и меня, даже если я неправ. Сначала защитить – а уж потом с тобой разбираться. Это был принцип.

  Время Свиридовых наступит чуть позже. Оно будет совсем другим -  временем людей, расставляющих заборы, и удивительно быстро размножившим всевозможных охранников, знающих почём можно и кому нельзя.

  9

  Суд вынес стандартное решение, обязав Игоря соблюдать правила социалистического общежития. После слов «заседание суда окончено» судья смачно захлопнула дело, Контрабас подошёл к ней и спросил:
        - А что мне теперь делать-то?
  Весёлая народная заседательница наклонилась к Игорю:
        - Вещи свои в коридоре не разбрасывай. Убирайся по графику.
        - А что у вас с рукой? – заботливо спросила у Игоря вторая заседательница, кивнув на красную струйку под коротким рукавом его рубашки.
        - Пройдёт, - Контрабас растёр подсохшую кровь ладонью.
        - Заживёт, - подтвердила женщина.
        - Да, всё пройдёт, - улыбнулся Игорь.
  Развернувшаяся было к выходу со стопкой бумаг судья остановилась и по-дружески доверительно сказала:
        - Музыку потише вечером делайте.

  Контрабас сказал мне, что судья ему подмигнула.
    По его мнению, это перечёркивало серьезность решения суда. Как фига в кармане или скрещенные за спиной пальцы позволяли тебе говорить не то, что ты думаешь. Как понарошку молились на портрет Сталина, за которым ставили икону. Как в любом выступлении первые два абзаца отводили решению съезда партии – для вида, не всерьёз.

  Означало ли это, что в жизни Контрабаса ничего не изменилось? Не совсем.
  Игорь развёлся с женой Мариной. Он первым в нашей команде разъяснил нам, что жить по привычке нельзя.
  Славик стал замечать Игоря и меня, здороваться с нами.
  Сестра Славика родила ещё одного ребёнка, прописантов двух комнат стало шесть, и большая семья получила право встать «на очередь».
  Свиридов, как и обещал, стал заходить в квартиру. Вот только предметом его исследования была не конфликтология, а Антонина. Если бы не тактичность Контрабаса, он бы наверняка по-соседски поинтересовался у неё, не ошибся ли участковый дверью. А Антонина наверняка ответила бы словами Софьи из «Горя от ума»:

        «Я гнева вашего никак не растолкую.
        Он в доме здесь живёт, великая напасть!
        Шёл в комнату, попал в другую».

  Как правило, в любом специально планируемом мероприятии заранее предполагается бенефициар и пострадавший. Но в нашей истории никакие правила не срабатывали – пострадавшим никто себя не признал. Зато был и явный выигрыш. Старожилы двора поговаривали, что и в то знойное лето, и позже они видели Антонину идущей под ручку со Свиридовым.
  История скрыла от меня все подробности их отношений, но мне было бы приятно считать, что коммунальный разлад послужил основой большой и крепкой любви.

  Как бы то ни было, через три года Игорю дали отдельную квартиру, и коммуналка расселилась.


                Москва
                2012г.