Ещё один день, или Упартый. Одним файлом

               «Простите, милостивая сударыня, что, не будучи вам представленным, всё же решаюсь писать. Таковы обстоятельства наши: кто знает, доведётся ли вновь встретиться. Клянусь, мои письма ничем не омрачат вашу девичью стеснительность, послужив, за неимением друзей, которые могли бы дать рекомендации мне, лишь чуть более короткому знакомству с той, чей образ и теперь стоит перед глазами моими.
               Только по сей причине, милостивая незнакомка, презрев правила приличия, рискну представиться сам: Вадим Егорович Бартошевич, двадцати двух лет от роду, из семьи небогатой, но древнего, почтенного рода, в котором сызмальства приучали не кривить душой, живя по совести.
               Простите мою нескромность, сударыня, но мучает мысль, что, видя полицейского за моей спиной, могли вы вообразить меня разбойником, убийцей, преступником. Виновен же я лишь в честном образе мыслей, которые не потрудился скрыть от друзей, за что отчислен из университета и сослан из столицы на бессрочное время под надзор местной полиции».

               Хлопнула дверь, с улицы потянуло холодом. Долговязый жандарм с сизым, как переспевшая слива носом, не рассчитав, задел притолоку двери, смачно выругался и продолжил с деланой учтивостью:
               – Ссыльный Бартошевич!  Потрудитесь продолжить путь, ямщик ждать не станет.

               Молодой человек, вздохнув, пригладил встрёпанные волосы, застегнул наброшенный на плечи плащ и спрятал начатое письмо в шкатулку, подаренную на прощанье матушкой. Даже в комнате было слышно, что ненастье на улице усилилось: тьму освещали сполохи дальних молний, ветер с рёвом гнул хлипкие деревца возле дома станционного смотрителя, однако сопровождающий не терпел промедления.


               Единственная тонкая сальная свечка в старом массивном подсвечнике на шесть свечей с трудом разгоняла сумрак скудно обставленной комнаты.
Поколебавшись, девушка вырвала небольшой листочек из сохранившейся бальной книжки (как она когда-то мечтала о своём первом бале!) и, присев за небольшой обшарпанный столик у окна, не давая себе передумать, начала быстро писать: «Милостивый государь, боюсь показаться вам нескромной, плохо воспитанной девицей, но участие и доброта, прочитанные в ваших глазах, позволяют мне пренебречь законами этикета, ибо многие более важные человеческие законы забыты в этой глуши».

               Колеблющееся пламя свечи осветило румянец, выступивший на бледных щеках, упрямо сжатые тонкие губы.

               «Отец мой, человек тяжёлый, но честный и благородный, став на сторону повстанцев и приняв участие в трагических событиях тридцатых годов, руководствовался соображениями чести. Не мне осуждать его, тем более, что императорский суд, скорый и неправедный, уже совершил это. Матуля, из рода князей Чарторыйских, пожелала сопровождать отца в его тяготах, что и привело к нынешней горькой ситуации. Отвергнутые обществом, не имея поддержки в лице если не друзей, то хотя бы знакомых, мы день за днём тащимся по разбитым сибирским дорогам, сопровождаемые непереносимым молчанием окружающих…»

               С неосвещённой половины комнаты донёсся кашель и дивной красоты бархатный женский голос:
               – Агнешка, побереги свечи, ложись спать.
               Девушка поднесла бумагу к свече, на мгновение вспыхнувшей ярче, и бросила обгорелый листок в жестяную коробку, служившую пепельницей постояльцам, останавливающимся на ночлег в убогой комнатушке.


                ***

               Старик умирал. Он сам назначил себе срок ухода: сегодня вечером или завтра утром. В глубине души Старик надеялся дожить до утра: иногда по ночам к нему в сны заглядывали те, кого он любил... Последнее время эти посещения случались всё реже, но почему бы судьбе не подарить ему напоследок минуты радости.

              После болезни, которую ушлые газетчики окрестили «пандемией века» и не миновавшей Старика, он почти ко всему стал равнодушен, не испытывая желаний и оставив в голове лишь слова и мерцающие образы из прошлых веков, которые сам придумал когда-то.
              Может, поэтому неожиданно возникшее острое желание выглянуть в окно так поразило Старика, что он даже попытался его исполнить. Приподнявшись, пошарил рукой в поисках опоры, нащупал что-то холодное, гладкое…
              Когда-то они были неразлучны: довольно известный в узких кругах писатель, автор романов на исторические темы, и старенький, далеко не самый крутой ноутбук.

              Мелькнула догадка: это и есть поманившее его окно… Аккумулятор, конечно, давно разряжен, но, и не включая ноутбук, Старик ясно вспомнил фотографию, которую много лет назад установил вместо заставки. Солнце, опускающееся за лес, берег озера, поросший ромашками. На деревянных мостках – Алла, рядом мальчики. Алла мёрзнет, кутается в покрывало, прихваченное вместо подстилки, ветер упрямо бросает её длинные волосы на лицо, а дети словно не замечают вечерней прохлады: оба в шортах, босиком. Димка чем-то раздосадован, прикусил губу, щурится. Жорик, с трудом пойманный для семейной фотографии, вырывает у Аллы ручонку, стремясь продолжить свои странствия… Как счастливы были они все тем летом.

              Не заметил, что и сам прикусил нижнюю губу, подобно мальчику на фотографии, сощурился… Далёкое прошлое вдруг стало ближе и ярче настоящего, думать о котором не хотелось.


              «Он сидел на скамейке у входа в аспирантское общежитие…»
              Без спроса пришедшая в голову фраза почему-то обрадовала.
              «Он?» – Старик усмехнулся: широкоплечий, с вьющимися русыми волосами парень, сидящий на скамейке, не имел ничего общего с ним сегодняшним.

             С трудом поднявшись, придерживаясь за стены, Старик зашаркал по комнате в поисках зарядного устройства… В пыльном зеркале отразился скудный седой венчик, морщинистое лицо. На согнутых плечах – серый свитер с некрасиво растянутым воротом, неумело заштопанная шерстяная безрукавка. Видавшие виды потрёпанные спортивные штаны словно нацеплены на две хворостины, до того худы прячущиеся в них старческие ноги. Впрочем, глубоко запавшие глаза Старика, казалось, не замечали окружающего, предпочитая смотреть лишь внутрь хозяина.


              В тот вечер на двери его комнаты в общежитии висел конверт с вложенным билетом в кинотеатр и запиской: «Стас, до двадцати четырёх не появляйся». Фильм был так себе, сидеть в душном кинотеатре не хотелось, вот и пришлось коротать время на лавочке, ожидая, пока сосед по комнате, любвеобильный Валерка, выведет, наконец, свою очередную пассию.
              Наверное, в этом месте полагалось бы рассказать о наводнившем город запахе сирени, о звёздах на фиолетовом бархате неба, но ничего этого Старик, которого когда-то звали Стасиком Петровским, не помнил. Только светлый круг на асфальте от висевшей на шнуре лампочки при входе в общежитие, да появившуюся в этом круге девчонку в белой юбке, едва прикрывающей попу.
              – Привет, – общаясь с девушками, будущий писатель не блистал красноречием.
              – Привет, – не повернув головы, девица взмахнула маленькой синей сумочкой на длинном ремешке и скрылась за дверью.

              Второй раз он увидел её на кухне. Кухня на этаже была одна, и по вечерам у трёх работающих электрических конфорок выстраивались очереди.
              Стас жарил картошку. На сале, с луком, с хрустящей корочкой… Любой, заходя на кухню, завистливо поводил носом и вздыхал… Что-что, а жарить картошку Стас умел, дед научил.
              – Приятного аппетита твоим товарищам, Стасик, – девчонка у окна, замесившая в прозрачной миске творог с яйцом и чем-то ещё, во что молодой человек вникать не собирался, явно торопила освободить конфорку,
              – Угу.
              В комнате, ставя на стол большую чугунную сковороду, привезённую из деревни, сообщил:
              – Там какая-то новенькая приятного аппетита пожелала.
              Всё знающий Валерка кивнул:
              – Это химики, они с третьего этажа всей компанией перебрались. Она на тебя, видно, глаз положила.
              Захохотали.
              Аспирант-филолог Петровский сам не знал, почему сразу после ужина поспешил мыть сковороду.  Обычно немытая сковородка могла простоять на столе несколько дней, пока кто-нибудь из постояльцев комнаты не созреет для такой нелёгкой работы.
              Девчонка ещё возилась у плиты. Каждый раз, когда она переворачивала сырник, у неё смешно двигались лопатки. Руками в муке она пыталась убрать спадающие на лоб и глаза длинные волосы, отчего следы муки виднелись не только на чёлке, но даже на кончике носа.
              – Парни сказали, что и без твоего «приятного аппетита» с удовольствием слопали бы картошку, – зачем-то сказал Стас.
Девчонка не ответила. «Кретин», – мысленно прокомментировал он своё высказывание.


              Старик наконец подключил ноутбук к сети, легко провёл ладонью по фотографии на заставке, хмыкнул: «Начать писать? Кому это надо, – вздрогнув, пальцы сами легли на клавиатуру. – А вдруг всё-таки? Если он всю жизнь помнил эти ничего не значащие фразы, может, найдётся ещё хоть один человек, которому это покажется важным. А если и нет… Какая разница. Быть может, именно это поможет дожить до утра…»


              «На следующий день Стас уже знал, что девчонку зовут Алла Белова, что занимается она органической химией, и её руководитель – Ольгерд Бекирович Деньковский, молодой научный гений, о котором все говорили: «Бекирыч ещё и не того добьётся…» Под «не того» - каждый понимал своё. Кто – звание академика, кто – очередную жену. Трёх красавиц-жён профессор уже сменил и, похоже, останавливаться на этом не собирался: слишком бурлила кровь в его наполовину польской, наполовину татарской душе.
 
             Месяц прошёл в бесплодных попытках заговорить с Аллой, и, когда все беспроигрышные, по мнению Валерки, средства были использованы, возник план…


             Назойливый телефонный звонок ворвался в мелодию романса. Профессор Деньковский, пробежав пальцами по кнопочкам баяна, отложил инструмент. Бекирыч, как называли его аспиранты, любил поздние вечера, когда кроме ярых фанатиков, готовых ночевать на работе, все нормальные сотрудники уже разбрелись по домам, в коридорах института тихо, никто не пристаёт с вопросами финансирования, отчётами, премией, зарплатой, и можно наконец заняться тем, чего жаждет душа: поработать над своей темой или поиграть на «гармошке», как презрительно называла инструмент супруга, считая баян деревенской забавой. Ну да, Ольгерд вырос в деревне Деньковке, у них там полдеревни – Деньковские, и все такие: коренастые, голубоглазые, с копной соломенных, почти белых волос. Хотя у профессора глаза тёмно-карие, татарские, в батю, но это ничего не меняет. А в деревне у них хорошо. Соловьи поют над рекой… По правде говоря, в Деньковке после смерти родителей профессор ни разу не был, но поговорить о деревне любил, на что очередная жена, худющая длинноногая модель, фыркала, считая себя уязвлённой: угораздило же её выйти замуж за «первого гармониста на селе».

              – Ольгерд Бекирович, добрый вечер. Пожалуйста, отпустите аспирантку Белову в фольклорную экспедицию в Пущу.

              Сказать, что профессор Деньковский был поражён перспективой, открывающейся перед его аспиранткой – значит, ничего не сказать. Он сел в кресло, переключил телефон на громкую связь и поинтересовался:

              – Простите, а вы кто?
              – Знакомый.
              – Прекрасно, – профессор поёрзал в кресле, устраиваясь поудобнее. – Простите ещё раз, чей знакомый? Мой?
              Голос в трубке проявил нетерпение:
              – Беловой.
              – А звоните, значит, мне… Можно узнать, почему?
              – Потому, что иначе она не поедет, не захочет, – нетерпение сменилось отчаянием. – Мы вас на свадьбу пригласим.
              – Уже интереснее, – в глубине души Деньковский был не чужд романтики. – А Белова знает о ваших намерениях?
              – Нет. Пока нет…
              – И что, по-вашему, химик может делать в фольклорной экспедиции?
              – Не знаю… Может, вы придумаете, – голос в трубке дрогнул, испугавшись собственной наглости.
              – Однако… Ладно, знакомый, насчёт свадьбы-то не забудь.
              Профессор положил трубку и почему-то грустно заиграл на баяне марш Мендельсона. Жаль, некому позвонить, чтобы так просто решились его проблемы…»


              Одна за другой на экране ноутбука появлялись строчки. Вспоминать слова не приходилось, они сами теснились в голове, подталкивая друг друга и ожидая своей очереди. Старик улыбался. Он так давно не улыбался, что почти забыл, как это делается, и улыбка получалась неуверенная, застенчивая… Та, за которую Алла когда-то и полюбила его.

2

             Серое четырёхэтажное здание аспирантского общежития обитало на улице Академической. Когда Стас поступал в аспирантуру, дед был ещё жив и, узнав адрес внука, возгордился:
              – Мусіць*, на той Академической одни академики живут. А нынче и наш Стась сподобился. Гляди, не плошай, внучек.

              Дед Павел спас маму и его, едва родившегося немаўля**, холодной зимой далёкого сорок третьего года. «Немавля»-то немавля, но орал он, по воспоминаниям мамы, сутками напролёт, не замолкая.
              Откуда-то потянуло холодом, начали мёрзнуть ноги. Странно устроена наша память. Воспоминания, которых, казалось бы, не могло быть, всю долгую жизнь сидели в нём и всегда неожиданно напоминали о себе. Оттуда, из зимы сорок третьего, боязнь громких звуков, неприязнь к холодным прикосновениям…
              Деда Старик очень любил. Но эта ниточка воспоминаний уводила в другую сторону. К тому, что хотелось вспоминать сейчас, дед отношения не имел. А толстая, рыжая Анька – имела.


              На каждом этаже общежития был телефон. Как правило, он стоял на обшарпанной, в нескольких местах прожженной тумбочке. Кто-то притушил о неё сигарету (курить в общежитии, конечно, не полагалось, но…), а кто-то поставил горячую сковороду, чтобы снять трубку… Телефон был старый, он больше кряхтел, хрипел и трещал, чем выполнял функцию соединения людей. Обитателям этажа приходилось, надрываясь, кричать в трубку, успокаивая мам, ссорясь и мирясь, объясняясь в любви. Сохранить что-то в секрете было невозможно.  Поэтому толстая, рыжая Аня, обретавшаяся в комнате, рядом с которой стояла тумбочка с телефоном, знала обо всех всё.
              Прилагательные перед Анькиным именем ничуть не умаляли её достоинств, а всего лишь отличали от другой Анны, бесцветной, худосочной и жеманной особы, обитавшей в комнате напротив мужского туалета.

              – Вы что, не знаете? – рыжая Анька сидела у них в комнате за столом, с которого спешно убрали немытую посуду, книги, тетради, и вкусно пила чай.
              Аньки было много: круглое веснушчатое лицо с большими круглыми глазами и бровями домиком, словно в мультике; сияющий ореол жестких волос, которые никак не хотели скромно лежать, а обязательно вставали дыбом; широкие плечи, тяжёлая большая грудь. Ну, и то, что скрывала столешница, тоже было немаленьким.
              Щуплый Валерка, хоть и числился бабником и сердцеедом, но от такого богатства, восседающего рядом с ним, оробел.  Анька делала вид, что не замечает произведённого эффекта, и обращалась исключительно к Стасу:
              – Уехала домой Белова. Шеф не хотел её отпускать, у них какой-то проект горит, потом сдался: «Ладно уж, знакомый ваш звонил, очень просил».
              Анька с шумом отхлебнула чай, отломила большой кусок булки, намазала толстым слоем масла:
              – Вы чего, словно на именинах сидите? Меня угощаете? – сменила тему. – Представляете, охранник на входе сказал, что Деньковский уже который вечер на своём баяне Мендельсона наяривает…  А Белову жаль. Влипла она. Может, и не вернётся, академку возьмёт».


              Стас с трудом дождался стипендии, отправил, как обычно, пятьдесят рублей маме и за двадцать пять купил билет на самолёт в город, где жила Белова.

              Старик подумал, что сейчас, наверное, никто не поймёт, что такое двадцать пять рублей при стипендии – сто. Ну, и не важно. Он ещё помнит эти цифры, и они для него что-то значат, а остальное…

              Самолёт делал посадку в городе Аллы и летел дальше, в Тбилиси. Пассажиры, в основном крупные носатые мужчины, в салоне самолёта громко переговаривались между собой.
              – Слушай, не обижайся, дорогой, уступи место, – попросил Стаса пожилой мужчина с бордовым обветренным лицом и большим орлиным носом. – Родственники мы, со свадьбы едем, сына моего женили.
              И, когда Стас молча пересел, заботливо поинтересовался:
              – Чего грустный? По делу едешь?
              Кивок Стаса его не удовлетворил.
              – Врёшь. Никогда не ври старшим. По глазам вижу, что к девушке. С такими глазами только к девушке ездят. Ждёт она тебя?
              И сам себе ответил:
              – Может, ещё сама не знает, но ждёт. Ты парень видный, по всему видать, добрый. Чего же ещё?
              – Любви, – неожиданно для самого себя буркнул Стас.
              – Так будет, – убеждённо изрёк мужчина и хлопнул ладонями по коленям для убедительности. – Любовь, она знаешь…
              Судя по всему, он ещё многое хотел сказать, но перебил сосед справа, о чём-то эмоционально, всплёскивая руками, заговорив по-грузински.
              – Он поэт, – усмехнулся собеседник Стаса. – И немного перепил на свадьбе. Говорит, что любовь – молния, сжигающая всё на своём пути… Давай, дорогой, поговорим о прозе. Деньги у тебя есть?
              Стас неопределённо пожал плечами.
              – Сколько стоил твой билет на самолёт?
              – Двадцать пять.
              Мужчина достал бумажник. Стас обратил внимание на то, какие обветренные, морщинистые руки у собеседника, и бумажник такой же: старый, обтрёпанный, но довольно толстый.
              – Возьми, – протянул зелёную купюру с профилем Ленина.
              – Нет, что вы!
              – Не обижай, дорогой. Как сыну даю. Догадываюсь, за девушкой едешь. Как же ты хочешь увезти её, если не будет денег на билеты?
              Стас только вздохнул.
              – Бери, – крикнул кто-то с места у иллюминатора. – Он от души.


              Старик, насколько позволяли скрюченные артритом пальцы, старался набирать текст быстрее, пока не ускользнули из памяти так неожиданно пришедшие воспоминания.


              – Я отдам. Напишите адрес, пришлю, – Стас неловко улыбнулся. – Знаете, сосед по комнате в общежитии считает, что у мужчины всегда должен быть в заднем кармане брюк полтинник. А у меня так не получается.
              – Небось, твой сосед с Кавказа? – засмеялся тот, кого назвали поэтом.
              – Из Баку.
              – Ясно. Не грусти, парень. Не сразу, но всё у тебя получится… Ты верь.


              Город Аллы встретил дождём и запахом лета. На телефонный звонок ответил женский голос, и в ответ на просьбу позвать Аллу, сразу рассвирепел:

              – Знакомый, что ли, звонит? Объявился? Так нет её. И забудь этот номер, нам от тебя ничего не надо.
              – Подождите, я…
              – Не надо, сказала! – трубку бросили.


              Летний дождь в южном городе – всегда немного театральное представление: комедия или трагедия, кому как повезёт. Если верить приметам, обильный дождь – обязательно к счастью. В приметы Алла не верила. Просто стояла у окна и смотрела, как с надрывом, словно в последний раз, серый дождь лупил по серым лужам, объединившимся в одну большую реку. Как мгновенно вспыхивали и гасли молнии, гремел где-то далеко, за рекой, гром, а редкие прохожие, разувшись, форсировали вырвавшуюся на свободу водную стихию, волочившую за собой мусор, обломанные ветки деревьев и белые лепестки отцветающей акации.
              Звонок в дверь раздался неожиданно. Алла никого не ждала. Это, конечно, была неправда: сердцу трудно привыкнуть к тому, что твердит рассудок. Умом Алла понимала, что с Андреем они расстались навсегда, но крохотный огонёк надежды вопреки всему теплился…

              – Ты?!
              В дверях стоял Стасик Петровский, с него, как с фонтана слёз, крупными каплями на пол стекала вода.
              Нежданный гость протянул несколько сорванных веток акации (с благоухающих белых кистей тоже текли струи воды, мгновенно превращая скромную лужу на паркете в нескромный потоп) и мрачно сообщил:
              – Там дождь.
              – Я догадалась, – кивнула Алла. – Что это у тебя на голове?
              Стас снял нечто разбухшее, когда-то бывшее соломенной шляпой, перевернул «это», вылив на паркет очередную порцию воды, задержавшуюся на широких отогнутых полях, задумчиво покрутил в руках, не зная, куда положить:
              – Мне старик-грузин в самолёте дал, когда увидел, что у вас дождь. Сказал: «Прекрасный головной убор, чтобы сделать предложение девушке».
              – Что? Какое предложение?

              Петровский заговорил быстро, решительно. Ему казалось: гуляя под дождём, он придумал такие хорошие, убедительные слова, что Алла обязательно в них поверит, главное – договорить и не сбиться:

              – Я шёл по городу и всё понял. У тебя кто-то был, да? Ты решила, что он позвонил твоему шефу и назвался знакомым. Поэтому и рванула домой. А он, наверное, не пришёл. И твоя мама теперь злится. Но это был я. Я звонил Деньковскому, чтобы он отпустил тебя со мной в фольклорную экспедицию. Бекирыч пообещал.
              Стас жадно заглотнул воздух и твёрдо закончил:
              – Выходи за меня замуж. И букет поставь в воду. У вас в городе акация почему-то мёдом пахнет…
              – Не знаю, – вздохнула Алла.
              – Ты просто поверь мне. Я постараюсь…
              – Не знаю, подойдёт тебе мой спортивный костюм или нет. А больше дать тебе переодеться нечего…
              – Хочешь, я, как в кино, на колени встану?
              – В лужу?

              Оба вдруг рассмеялись. Алла подтолкнула Стаса в ванну:
              – Переодевайся, я пока пол вытру. А то влетит от мамы за испорченный паркет.

              – Но ты выйдешь за меня замуж?
              – Потом, Стасик, потом…

              Когда пришла мама Аллы, они пили на кухне чай.


              Старик почувствовал, как он устал. Какая гадость эта немощь тела. Теперь он лучше понимал бывшую тёщу и её непрестанную раздражительность. Он, пожалуй, и сам готов был раздражённо наброситься на кого-нибудь, да не на кого… Разве что на весь мир. Так бесполезно. Не услышат…


*  - наверное (бел.)
** - младенец (бел.)
 
3

              Перечитав последний абзац, Старик грустно усмехнулся: неосознанно он всё-таки попытался обойти то, о чём никогда не вспоминал. Но сейчас он пишет не для любознательных и придирчивых читателей, жаждущих крутых поворотов сюжета, лишь для Димки и Жорика, который уже много лет Георгий. А Димка так и остался Димкой...


              Удивительно хорошо было сидеть в смешном девчачьем спортивном костюме, брать чашку с чаем из рук Аллы… Как будто эти вечерние чаепития давно стали привычным ритуалом их семейной жизни…
              Всё разрушил вопрос:
              – Знаешь, почему мы с Андреем расстались?
              – Можно ещё чаю? Удивительно вкусный чай.
              Не хотел Стас ничего знать.
              Алла вздохнула, пытаясь смягчить то, что собиралась сказать. Да разве есть в этой ситуации какие-то другие слова, которые не ранят…
              – Я должна сказать тебе. Ты очень славный. Только я жду ребёнка. Мой бывший парень категорически против, но я всё равно не стану делать аборт, хоть он и считает, что я дура, – она виновато улыбнулась. – Прости, что не выйду за тебя замуж.

              Вот тут и появилась Ирина Аркадьевна, мама Аллы. Уже потом Стас узнал: была у Ирины Аркадьевны такая особенность: она всегда появлялась, когда им с Аллой надо было остаться вдвоём.

              Гость засуетился, вытаскивая себя из низкого глубокого кресла и демонстрируя не поместившиеся в спортивный костюм конечности. Алла не выдержала, хихикнула, заработав суровое замечание:
              – Не вижу ничего смешного, дочь.


              Старик подумал: по всем законам литературы здесь надо рассказать о чувствах и переживаниях незадачливого жениха. Только не помнил он своих переживаний. Конечно, можно придумать, и все поверят. Но в том, что сейчас он пишет, должна быть лишь правда. Хотя бы настолько, насколько жива она в его памяти…
              Единственное, что помнилось, как легло на плечи чувство ответственности. За Аллу, за не родившегося ребёнка, даже за Ирину Аркадьевну, пусть и не глянулся он ей.
              Стас попытался сказать, что всё это не имеет значения, он давно не мальчик и готов отвечать за свои поступки. Главное, чтобы Алла согласилась стать его женой, а ребёнку он будет только рад. Наверное, получилось неуклюже. Алла промолчала, Ирина Аркадьевна бросила:
              – Да ладно, слова это всё. Какому мужчине нужен чужой ребёнок?

              И тут Стас разозлился. Пошёл в ванну, натянул свои мокрые брюки, рубашку, вернулся, постоял в дверях кухни… Заговорил медленно, тщательно выговаривая каждое слово:
              – Я на семь лет старше Аллы. Родился в сорок третьем, в землянке. Когда партизанский отряд попал в засаду, дед Павел сумел вывести нас с мамой через болото из окружения. Он мне на всю жизнь и отец, и дед. Так что я твёрдо знаю: есть мужчины, которым нужны чужие дети.

              Алла и её мама одновременно нарушили неловкую паузу:
              – Прости, Стасик.
              – Так ведь не чужой, дед всё-таки…
              Стас горько усмехнулся:
              – Ни отец, ни дед не смогли выйти из огненного кольца. Лишь двое взрослых да новорожденный у них на руках. Родство не только по крови бывает. И… если сможешь, поверь мне, Алла. Я парень деревенский. У нас о таких, как я, говорят: «упартый». Упрямый, то есть. Сказал, значит, сделает. Веришь?
              Алла посмотрела Стасу в глаза, кивнула:
              – Верю.
 

              – Тьфу, что за гадость такая! Что ты сюда намешал?
              Стас проснулся от Валеркиного крика, удивленно уставился на бегающего по комнате со стаканом в руках взъерошенного, будто воробей, соседа.
              – Алла приглашения на свадьбу рисовала, кисточку мыла.
              – С ума сойти. Я думал, это кисель. И залпом выпил.
              Валерка рухнул на кровать, схватился за живот.
              – А чего ты всё, что на столе стоит, в рот тянешь. Как ребёнок, ей-богу. Прости. Алла торопилась в институт, я пообещал, что уберу, и сам не заметил, как заснул.
              – По ночам надо спать, – огрызнулся Валерка, отвернувшись лицом к стенке.
              – Ага… Кто б говорил… Мне уже рассказали, как ты ночью в комнату к рыжей Аньке ломился с криком: «Аня, открой, я хочу того же, что и вчера».
              – Сплетники чёртовы, я кофемолку у неё просил, понятно? И ещё не совсем ночь была, – с силой запустил в напарника подушкой.
              За три года Стас ещё ни разу не видел соседа таким… и слова-то не подобрать. Не то разъярённым, не то до слёз расстроенным. Примирительно сказал:
              – Ладно тебе, подумаешь, краски. Не смертельно. Свидетелем на свадьбе будешь?
              – Не буду! – уже совсем зло крикнул Валерка.
              И тихо продолжил:
              – Письмо вчера от отца получил. Требует, чтобы домой ехал, невесту он мне нашёл. У меня отец, знаешь… Привык, чтобы всё было как он скажет, – вздохнул. – Ты не думай, я люблю его. Когда мама умерла, мне едва четырнадцать стукнуло, брату десять. Думаешь, легко с нами было? Бабушка просила: «Возьми женщину в дом», отец ни в какую: «Сам справлюсь».
              Валерка попытался улыбнуться, но получилось невесело.
              – Вырастил. Теперь вот судьбу устраивает… Уже и договор с родителями невесты заключил… Сам-то на маме по любви женился, хоть она и русская была. Да всю жизнь командовал: мужчина в своем доме, дескать, право имеет…
              – И ты?
              – Что я? – вздохнул. – Решил уже: на самолёте не полечу, поеду на поезде, хоть так свободу продлю…

              На следующий день Валерка уехал. А ещё через двое суток вернулся:
              – Не смог. В Харькове вышел, и назад. Слушай, я Ане предложение сделал, она согласна. Представляешь? Я тут подумал: давайте свадьбу вместе отпразднуем? Дешевле обойдётся, – Валерка помялся. – Отец меня денежного пособия лишил. Похоже, у меня теперь тоже в заднем кармане полтинник не заваляется.


              Старик писал и улыбался. Воспоминания бурлили, переполняя память. Не спрашивая его согласия, перед глазами появлялись то рыжая Анька во взятом напрокат шикарном свадебном платье, такая объёмная, что хотелось, как куклу посадить её на чайник; то Алла в свободном шёлковом платьице, пошитом Ириной Аркадьевной, с веткой цветущей акации на груди. Почти половина аспирантской стипендии Стаса ушла, чтобы изготовить в ателье эту брошку. Валерка в чёрном пиджаке с бабочкой, не сводящий восхищённых глаз с невесты, почему-то всё время выглядывал из-под Анькиного локтя. И он сам: в каких-то блестящих синих брюках, чёрт знает из какого материала, в клетчатом пиджаке, этакий деревенский пижон… Дед Павел, увидев свадебную фотографию, буркнул: «Стаська-то наш выглядае чисто старый кавАлер», что, впрочем, было у него знаком высшего одобрения.

              Отец Валерки на свадьбу не приехал, мама Стаса тоже не смогла оставить деда Павла, который был уже очень плох. Зато Анькина мама (постаревшая копия Аньки) и Ирина Аркадьевна легко нашли общий язык. Уединившись на скамеечке под пыльными пальмами академической столовой и не обращая внимания на пляшущую молодёжь, они вели нескончаемую беседу:
              – Маленький да удаленький, – успокаивала Ирина Аркадьевна.
              – Да что, мой-то тоже не крупный был, зато уж как любил меня, – вздыхала Анькина мама, поднося платочек к глазам. – А ваш зять хорош.
              – Брюки короткие, – вздыхала за компанию Ирина Аркадьевна. – И куда только Алла смотрела?
              – Видать, не на ноги, – игриво отзывалась собеседница.

              «И я там был; мёд, пиво пил», – пронеслось в голове Старика. Он усмехнулся, на мгновение ощутив себя прежним: какое же это счастье, когда слова сами рвутся наружу…

              На самом деле, ни мёда, ни пива на столах не было. Несколько бутылок вина для девчонок, водка для парней и коньяк для Бекирыча.
              Коньяк Бекирыч попробовал, сморщился, процитировал Ивана Васильевича: «Ключница гнала?» и достал из-под стола фирменный напиток химиков – спирт. А после пары стопок вышел в центр зала, скомандовал маленькому любительскому оркестрику, приглашённому на свадьбу:
              – Польку, ребята! Нашу, белорусскую…

              Подбоченился, с притопом, хлопая в ладоши, прошёлся по кругу, закружился напротив супруги, крикнул:
              – Подскочную, давай!
              И красавица-модель, сбросив туфли на шпильках, ринулась в танец. Подскакивая, притоптывая, они кружились, то кладя руки на плечи друг другу, то расходясь и горделиво поглядывая по сторонам.
              Шаг налево, поворот направо, завлекающий взмах руки, изогнутый стан и кокетливо отвёрнутая головка: «Нет-нет, не надо, я пошутила»… «А я вот так». Прыжок почти под ноги, дробь, разворот… И всё ускоряющийся темп.
              Уже и музыканты еле успевали за танцующими, а они подскакивали, притоптывали, довольные собой и общим восхищением.

              – Всё, устал, – выдохнул Бекирыч. – Держите.
              Встав на колено перед Аллой, протянул конверт и, притянув к себе, крепко расцеловал супругу.

              Подарок Бекирыча оказался царским: он «выбил» молодожёнам комнату в семейном общежитии.

4

               Старик проснулся от давящей боли в груди. Сколько проспал, он не знал, но за окном на почерневшем небе яркими точками горели звёзды. Сердце сжалось от радости и печали: обманул судьбу, прожил ещё один день, но так мало времени осталось, чтобы дописать…
               С трудом поднялся: ноги, как всегда после сна, опухли, отказывались слушаться.  Старик заставил себя дойти до ванны, с тоской глянул в зеркало.
               После воспоминаний, в которых он был молодым и сильным, не хотелось верить, что зеркало не врёт. Превозмогая слабость, побрился, надел чистую белую сорочку. Когда-то Старик только так начинал работать: наведя полный порядок на письменном столе, тщательно выбритый, в белой рубашке.
               Поёжился: вроде тепло в комнате, холод сидит в нём самом. Набросил на спину свитер, завязал на груди рукава, с вызовом глянул в зеркало: «Вот так. И не Старик, а Станислав Владимирович Петровский, доктор филологических наук… Был когда-то…»


               Комната в общежитии для семейных – десять квадратных метров. Узкий встроенный шкафчик, по которому, как потом оказалось, с первого до последнего этажей снуют мыши, и никакой мебели. Первые семейные покупки – матрац и в кредит маленький телевизор на полу. Когда Алле стало тяжело опускаться на пол, пришлось побегать за диваном. Наверное, мало кто помнит: тогда ещё не было предварительной записи на мебель. Как только открывался мебельный магазин, в него врывалась толпа, кто первый успевал, захватывал диван, садился на него и ждал, когда подойдёт продавец. В конце концов Стасу повезло.

               Старик и сейчас помнил, с какой гордостью, подпрыгивая от счастья, шёл в тот день домой, воображая себя дикарём, урвавшим на охоте лучший кусок мамонта.

               После того, как к мебели добавились двустворчатый платяной шкаф и тумбочка под телевизор, Валерка, которому отец, погоревав, купил двухкомнатную кооперативную квартиру, стал ехидничать:
               – Ну, ты скажи, у тебя там хоть можно лечь на пол, раскинув в стороны руки?
               Стас злился:
               – Некогда нам на полу лежать. Алла диссертацию спешит закончить, я тоже…


               Димка появился на свет раньше времени, в конце февраля. У молодого папы сжалось сердце, когда развернули привезённый из роддома свёрток и показались тонкие дрожащие ручонки.
               Зима в тот год стояла лютая. Несмотря на то, что они с Аллой заклеили и законопатили, казалось, все щели в оконной раме, вода на подоконнике покрывалась корочкой льда.  Боясь простуды, Алла заворачивала малыша во все одеяла, которые были в доме. В результате заработали потницу. Педиатр, крупная дама, с трудом поворачиваясь в их десяти квадратных метрах, рекомендовала включать нагреватель и три раза в день купать новорожденного в кипячённой воде с чистотелом. Купание Димка ненавидел. Три раза в день Димка оттопыривал нижнюю губку, зажмуривал глаза, и раздавался плач, слышный на всех этажах. Ни одна бабушка приехать не смогла, на крик нового жильца с советами сбегались все мамы общежития, включая вахтёршу.


               Старик писал, понимая, что все эти мелочи дороги только ему, но так хорошо было переживать всё заново. Вспоминать, как по ночам, борясь со сном, носил Димку на руках по длинному коридору общежития, поглаживал животик и, вопреки опасениям Аллы, что малыш всех перебудит, шептал: «Ничего, сынок, хочется кричать, кричи. Небось не линию фронта переходим…»


               Спустя несколько месяцев у Валерки с Аней родилась дочь. Молодые мамы, пренебрегая общественным транспортом, в который с колясками было не воткнуться, ходили пешком друг к другу в гости: Димка и рыженькая Ника, сидя в одной кроватке, потом в манеже, отлично ладили, лишь изредка постукивая погремушками друг друга по голове. А мамы даже умудрились по очереди представить Учёному совету диссертации.

               Папа старался разговаривать с сыном на белорусском языке, мама – на русском. В результате Димка почти до трёх лет молчал, оценивая ситуацию. Мама Стаса, Мария Егоровна, вздыхала: «Что за партизан растёт. Упартый, весь в батьку».

               В детском саду упрямый малыш отделывался междометиями. Ника, которая едва научившись говорить, болтала без умолку, поясняла воспитательнице:
              – Дима это красное (имелся в виду винегрет) есть не будет. Пусть ест мою сосиску.
               – А ты? – вздыхала воспитательница.
               – Девочкам нужны овощи, – утверждала Ника, с удовольствием уплетая дополнительную порцию винегрета.

               Семейная легенда сохранила две первые фразы, произнесённые Димкой. О первой, с ноткой смущения, Стас рассказал только Валерке:
               – Заговорил сегодня ночью наш партизан. В комнате у нас, сам знаешь, места в обрез. Димкина кроватка в торце дивана стоит, стенка у неё сплошная, высокая, мы думали, не видно ничего. Да и устаёт он в садике, быстро засыпает… В общем, едва мы с Аллой начали... ну, ты понимаешь, не кино смотреть, тут же раздался тоненький любопытный голосок: «А что вы деете?» Смотрим, над спинкой кровати Димкина головёнка возвышается. Он, оказывается, на подушку залез, стоит на цыпочках… Обрадовал нас...

               Вторую фразу Димка выдал, когда мама сказала сыну, что скоро у него появится братик или сестричка:
               – Будешь играть с малышом. Вам вдвоём веселее будет.
               – Не надя, – покачал головой Димка. – У меня Ника есть.

               Впрочем, появившегося на свет Жорика Димка, как мог, оберегал. Сердился на родителей: «Опять у вас ребёнок плачет!», даже кормить пытался… Пришлось объяснять, что пока малышу можно только мамино молочко, а любимую Димкину сосиску он обязательно попробует, но чуть позже.

               Старик вздохнул: когда времени впереди много, можно записывать всё, что приходит в голову, потом редактировать, сокращать. Сейчас, в цейтноте, надо выбирать главное. Но как выбрать, если воспоминания теснят друг друга. Им плевать, что пальцы отказываются слушаться, а в груди жжёт всё сильнее…

               Вот Стас вывернул наизнанку кожух деда Павла, Алла прицепила ему бороду из ваты, дала в руки мешок из-под картошки. Постучал Дед Мороз в дверь, принёс машинку в подарок, а Димка сжался на краешке дивана в комочек, с трудом сдерживает слёзы… Позже Стас услышал, как Димка пересказывал это происшествие двухлетнему Жорику:
              – Ты не бойся, новогодние чудеса – это ненадолго. Папа в позапрошлом году нарядился Дедом Морозом. Он был та-акой страшный, – Димка выпучил глаза и надул щёки, – я испугался, что папа навсегда таким останется… Лучше бы они ту машинку сами мне подарили... Тебе в этом году тоже что-нибудь подарят, скажут, от Деда Мороза…

               А однажды они с Димкой ехали в детский сад. Ехать долго, в троллейбусе холодно, окна заиндевели… Димка что-то рисовал-рисовал на стекле, потом губку нижнюю покусал, глаза сощурил и звонко, на весь салон:
               – Пап, даёшь слово, что скажешь правду?
               – Даю.
               Не подумав, пообещал, а потом испугался… Старик и сейчас помнит ужас, который его охватил… Показалось, что даже разговоры в троллейбусе стихли…
               – Скажи, Дед Мороз на самом деле есть? Не переодетый, который по садикам ходит с подарками, а настоящий где-нибудь есть?
               Стоящие рядом пассажиры облегчённо выдохнули, заулыбались… Вот этот выдох, объединивший взрослых, почему-то запомнился, а что ответил тогда – нет. Да, наверное, это и неважно.


               Ладно, пусть это останется только в его памяти. Но то лето… Интересно, помнят ли мальчики?

               Стас, вернее уже Станислав Владимирович, писал тем летом свою первую книгу, так и оставшуюся неопубликованной.
               До перестройки ни один солидный журнал не взял рукопись, аргументируя тем, что повесть недостаточно патриотична, а в девяностых – материал, в котором автор не поменял ни одного слова, стал чересчур патриотичным.
               – Сейчас такое не катит, – объяснял Петровскому редактор солидного издательства. – Хаять надо совок, и поактивнее…
               Старик и сейчас помнит, как сжались кулаки, захотелось ударить в сытую, холёную морду… Не ударил: дома ждали дети.


               Пишущая машинка стояла на веранде. Ночью, когда все домашние, включая прибившегося беспородного пса Вальку, засыпали, на тёмно-фиолетовое небо взбирался прозрачно-хрупкий серп луны, яблони в саду шуршали листвой, а ветер раскачивал одинокую лампочку на шнуре, Стас садился работать. Удивительно хорошо писалась первая повесть: приходили именно те слова, которые были нужны; герои смеялись, любили, умирали…
               Утром мама ругала, что опять не спал, Алла приносила кружку молока, прочитывала написанное, иногда плакала, прижимаясь к его плечу, а Стас замирал, боясь спугнуть мгновение этой нечаянной ласки…
               Мальчишки вели нескончаемый спор, чем заняться: футболом или рыбалкой, пойти за ягодами или исследовать болото… Нет, исследовать болото надо только с папой, зато можно попытаться напроситься в напарники к пастуху… От обилия потрясающих возможностей городские дети теряли голову, разрываясь на части.
               – Всё, я пошёл, – кричал Димка.
               Наученный бабушкой, совал в карман штанов коробок спичек, пару сырых картофелин, засохшую горбушку и срывался с места.
               – Я с тобой! С тобой! – плакал Жорик.
               Сердобольная бабушка вытирала младшему внуку слёзы и уводила в сад проверить, что выросло за ночь, где самая сладкая малина и не гоняет ли пёс Валька соседских кур.

               Иногда в гости к столичному писателю заходил деревенский завклубом. Вытаскивал из внутреннего кармана засаленного пиджака флягу с самогонкой, ставил на стол, почтительно обращался к маме и жене Стаса:
               – Не беспокойтесь, дамочки, не пьянства ради, только поговорить.
Деликатно отставив мизинец, нанизывал на вилку кусочек сала, хрустел огурцом и вёл застольную беседу:
               – Колька наш, пастух, видать, в генетики подался: новую породу бурёнок выводит. Как ни проезжаю мимо, стоят себе бедолаги в реке, а Колька по берегу с кнутом ходит, да щёлкает на тех, что на берег просятся. Точно тебе скажу, Владимирович: проверяет, сколько дней корова без еды, на одной воде выдержит.
               – Окаянный, – всплёскивала руками Мария Егоровна. – То-то, смотрю, у Белянки почти что молока нет.
               – Вот, Егоровна, – радостно подтверждал гость, – это он с колхозными так, свою-то, небось, досматривает.
               – В воскресенье кино привезут. Звонили уже, сказали афишу писать. Чувствую, побегут мужики, – завклубом, он же киномеханик, порывшись в кармане, вытаскивал скомканную бумажку. – Во, финский, «Женщины низкого уровня», смотрел, Владимирович?
               – Смотрел, – хохотал филолог, защитивший диссертацию по финской литературе. – Старый фильм, пятьдесят восьмого года, по пьесе Хеллы Вуолийоки «Женщины Нискавуори».
               – Вот, я же говорю, – аккуратно отправлял стопку в рот завклубом.

               За ужином Димка, уши которого словно локаторы ловили все разговоры взрослых, засовывая целую картофелину в рот, озадачил:
               – Мам, а женщины низкого уровня – это кто?
               – Вопрос к папе, – засмеялась Алла. – Он всё про них знает.
               – Понимаешь, сын, – взлохматил тогда ещё пышную шевелюру Станислав Владимирович, – эти женщины… они держатся за свою землю и за своё хозяйство.
                – И правильно, – вступила в разговор Мария Егоровна. – Как за неё не держаться? Не ленись только, земля всегда прокормит.
               – Пап, Мишка говорит, на дальнем острове малины лесной – немерено. Пойдём все вместе, а? – перескочил Димка на другую тему, чувствуя: бабушка сейчас опять скажет, что надо полоть огород.
               – Не стоит, – нахмурилась бабушка. – Мишкина семья приезжая, они не знают. А наши, коренные, по ягоды туда не ходят.

               Закручинилась, подпёрла голову рукой. А рука шершавая, обветренная, в старческих коричневых пятнах, перетянутая синими жилами…

               Старик вздохнул, вспоминая, как обожгло его тогда понимание: сдаёт мама. Может, потому и пришло в голову слово про кручину, немодное. Сейчас-то он старше неё, а в то лето… Казалось, всё ещё впереди. Только вот мама почему-то стареет: голова побелела, морщины словно ручьи лицо изрезали. Как он не замечал раньше этого?

               – До войны на том острове часовня стояла. Власти не одобряли, только батюшка по праздникам всё равно служил. Опять же, покойника отпеть, ребёнка окрестить…  А когда немцы пришли, батюшка в часовне раненых укрыл. Девки наши, и я тоже, по очереди в часовню бегали: кто за благословением, кто на исповедь, а кроме – перевязать, накормить раненых… Много их было. Один-то батюшка бы не справился.
               Мария Егоровна помолчала, посмотрела на Димку, сидевшего с приоткрытым ртом и широко открытыми глазами, на Жорика, который, набегавшись за день, тихонько посапывал, примостив голову на край стола. Негромко продолжила:
               – Нашёлся прихвостень из наших, выдал. Немцы никого, кто на острове был, в живых не оставили, да и часовню спалили. После того мы и ушли в лес.
                – Так вот из-за чего ты мне запрещала на остров ходить, – выдохнул Стас. – А почему ничего не рассказывала?
               – Да вроде казалось: детям – о подлецах ни к чему. Может, и не права была.
               Мария Егоровна осторожно взяла Жорика на руки:
               – Вы посидите ещё, а я уложу внука. Сколько мне ещё такой радости осталось…
               И, подойдя к дверям, обернулась:
               – Ты ведь не слушал меня, всё равно с дружком своим на остров плавал.

5

               Тропинка, извиваясь, вела вглубь острова. По сторонам тропинки клонились к земле луговые травы. Ветер с озера лохматил головки ромашек, сдувал шапки одуванчиков; летали разноцветные бабочки; взмахивали крылышками и неподвижно зависали стрекозы.
               Идти по узкой тропинке получалось только гуськом. Впереди, подпрыгивая от нетерпения, шёл Димка, за ним, ёжась от озёрной прохлады, Алла. Стасу пришлось посадить Жорика себе на плечи: малыш в погоне за бабочками всё время пытался сбежать с тропинки, теряясь в высокой траве. Замыкал шествие пёс Валька.
               Вальку брать с собой не планировали, но он проводил семейство до одолженной у соседа плоскодонки, потоптался на берегу, а когда отплыли, отчаянно лая, бросился в воду. Пришлось останавливаться, затаскивать пса в лодку, где он блаженно, с сознанием исполненного долга, отряхнулся, обдав всех брызгами, и растянулся на дне.

               Собственно, островов было два: ближний, к деревянным мосткам которого Стас привязал лодку, и дальний. На дальний Мария Егоровна просила сына не ходить, но, конечно, он опять не послушался.
               Разделяла острова не то речушка, не то неизвестно кем и когда прорытая канава, с прозрачной, но очень холодной водой, а соединял ветхий перекошенный мостик, ограждённый с одной стороны вместо перил ржавыми металлическими трубками.

               Минуя кусты малинника, дорожка привела к пригорку, где среди разросшегося бурьяна прятался стандартный обелиск со звездой. Табличку, по-видимому, обновляли недавно: кто-то очень старался, но буквы всё же получились неровными, кое-где остались подтёки краски…
               – Отец Иннокентий, – прочитал вслух Стас, склонив голову. – И тридцать пять неизвестных солдат. Вечная слава.
               На то, чтобы очистить обелиск от бурьяна, понадобилось немало времени. Димка, оттаскивая в сторону вырванную траву, оглядывался по сторонам, пока наконец не спросил:
               – Пап, как думаешь, если здесь поискать хорошенько, может, найдём какое-нибудь оружие или каску…
               – Думаешь, раненые солдаты в касках лежали? – засмеялся Стас. – Вряд ли, сынок. Подростками мы здесь столько лазили, наверное, всё, что можно было найти, уже нашли.
               – Всё-таки нашли? – загорелся Димка.
               – Мы же не первые здесь побывали. На нашу долю только гильзы стреляные достались. Говорили, якобы кто-то золотой крест нашёл, но, скорее всего, врали.
 
               За то время, что пробыли они на острове, изменилась погода. Ясное безоблачное небо затянули тяжёлые дождевые облака, мальчишки даже накинули на себя ветровки, но дождь, погремев где-то вдали, блеснув молнией, так и не пролился на сухую землю, а сквозь разрывы туч, победоносно осветив горизонт, за спиной Аллы выглянуло солнце. Казалось, фигура женщины растворилась в потоке солнечных лучей, стала прозрачной, невесомой… Стас радостно засмеялся.
               – Ты что? – удивилась Алла.
               – Просто люблю тебя.
               Алла смущённо улыбнулась, а Димка бесцеремонно закричал:
               – Ладно уж, целуйтесь, мы с Жориком отвернёмся.


               Метрах в десяти от обелиска появился мужчина в рваной, почему-то мокрой одежде. Даже на расстоянии от него пахло дымом и какой-то странной гнилью. Незнакомец размахивал руками, мычал что-то невнятное.
               Стас заволновался, хотел обратить внимание Аллы и мальчишек на странного субъекта, сказать, чтобы держались подальше, не ходили в его сторону, но откуда-то прибежавший пёс Валька зарычал на незнакомца, яростно лая, вцепился в штанину Стаса и рванул в сторону.
               – Стас, где Жорик? – испуганно прижала руки к груди Алла.
               – Сейчас, сейчас…
               Все вместе побежали за Валькой.

               Жорик висел вниз головой на мостке, зацепившись ветровкой за ржавую опору для перил. Стас с разбегу прыгнул в воду, где, к счастью, оказалось неглубоко, с силой рванул малыша на себя, ветровка затрещала… Только тут Жорик тихонько заплакал, а с ним вместе – Алла и Димка.
               Стас обернулся и встретился взглядом с улыбающимся незнакомцем.
               – Это он с тобой сделал, да? Он? – прижимая сына к себе, Стас почти кричал, охваченный яростью.
               Незнакомец испуганно затряс головой, замычал, замахал руками, показывая: «Нет, нет…», по детскому, нетронутому морщинами лицу, потекли слёзы.
               – Нет, папа. Он мне помочь пытался, – шепнул малыш. – Только он слабый, а ты сильный. И от него воняет…
               Алла взяла Жорика на руки, всхлипывала вместе с ним, вытирая слёзы:
               – Но почему ты молчал?
               – Я боялся, – мальчик опять заплакал, на этот раз уже громко, навзрыд, – боялся, что вы меня ругать будете…

               Садясь в лодку, Стас кивнул незнакомцу, но пересилить себя и подать руку не смог.


               Дома Димка с Жориком сто раз пересказывали бабушке случившееся, с упоением и ужасом описывая странного встречного: грязный, вонючий, немой… Мария Егоровна вздохнула:
               – Опять, значит, из лечебницы сбежал.
               – Откуда, мам?
               – Егор это. Сын того прихвостня. Ты маленький был, не помнишь: в сорок седьмом, кажется, в деревню приезжал гособвинитель; здесь, у нас, и судили предателя. Жена его, сглупа, что ли, мальчишку привела – с отцом попрощаться. Когда стали пересказывать, что да как, у парня крыша и поехала. Мать потом Егора в город увезла, а когда сама померла – в психлечебницу парня определили. Хотя какой он парень, уже за пятьдесят, поди…
               – У него лицо – как у ребёнка.
               – Да… У таких, как он, это часто бывает. Каждое лето сбегает из лечебницы, и на остров… Шалаш там у него, а еду и бутылку наши сердобольные мужики приносят.

               Стас нахмурился, словно увидел всё воочию: заседание выездного суда в нетопленом деревенском клубе, набитом людьми. Крики мужчин, проклятия, плач женщин и щуплый дрожащий мальчик, затыкающий себе уши, чтобы не слышать… Стас не заметил, как оказался за пишущей машинкой. Отмахнулся от ужина; кивал, но не слышал, о чём говорила Алла; сам что-то бормотал, спеша записать увиденное, и остановился только когда закончилась бумага. Пришлось встать, потянуться… Достал новую упаковку бумаги, хотел опять сесть за машинку, но задержался, поймав внимательный Димкин взгляд:
               – Пап, ты о чём пишешь?
               Отрываться не хотелось, буркнул первое пришедшее в голову:
               – О войне.
               – О войне много книг написано. Ты же, наверное, о чём-то своём?
               «Однако… Как повзрослел Димка за это лето».
               Притянул сына к себе, посадил рядом:
               – Книга для взрослых. Не знаю, может, тебе ещё рано… Ну, если не поймёшь, просто запомни, – помолчал, подбирая слова. – Понимаешь, за всё в жизни приходится платить. И за каждый плохой поступок неминуемо приходит расплата.  Не надо думать, что можно как-то вывернуться, уйти от наказания… Если вдруг кому-то якобы повезёт, и судьба помилует, случится худшее: за грехи родителей придётся отвечать детям…
               Димка неожиданно серьёзно кивнул:
               – Я запомню.


               По какой-то странной ассоциации пришла Старику в голову легенда об Орфее и Эвридике. «Не оборачивайся, – твердили боги Орфею, – и будешь счастлив». Смешно: какой из него Орфей, да и тот Стас на Орфея никак не тянул, а всё же… Как не оглядываться назад, если именно там, в прошлом то, что даёт силы в настоящем.


               Зимой умерла Мария Егоровна. Ушла спокойно, во сне, чему-то улыбаясь.
               Похоронил её Стас рядом с дедом Павлом. Крепких мужиков в деревне не осталось. Стасу пришлось самому, с неподобающей свершившемуся руганью врубаться в заледеневший, неподдающийся грунт. По спине тёк пот, а душа холодела при мысли о том, что оставит маму в промерзшей земле.
               Закрыл почему-то покосившуюся дверь в опустевшем доме на замок. Как обычно, спрятал ключ под поленницу. Пса Вальку забрал с собой.
               Подумал: «Весной приедем, всё поправлю».
            

               Старик опустил крышку ноутбука, закрыл усталые глаза.
               В голове снова ожили придуманные герои, словно они тоже были частью его жизни…

                Часть вторая
 
 
               «Душа моя, панна Агнешка, умоляю, простите столь вольное обращение. Десять лет минуло с того дня, как пересеклись пути наши. Не счесть, сколько мест пребывания пришлось сменить мне за это время, подчиняясь ли дурному характеру губернаторов или наветам мелкой чиновничьей братии, коим моя жажда деятельности мешала беспробудно прозябать на своих местах. Но по сей день с благодарностью судьбе вспоминаю пьянчугу жандарма, из-за которого мы чуть не погибли, переправляясь через разбушевавшуюся Волгу, зато потом я был вознагражден встречей с вами. Божье провидение подарило мне счастье увидеть вас, поймать ваш добрый, задумчивый взгляд, услышать, как матушка окликает вас по имени… Всё остальное я, закоченевший, насквозь промокший, каюсь, домыслил сам.
               В самые тяжёлые минуты, вспоминая ваши лучезарные глаза, я понимал: участь моя не сравнится ни с тем, что приходится переживать моим сотоварищам по камере, отправленным в солдаты, ни с тем, что выпало на вашу долю, юной, прекрасной девушки, которой без малейшей капли вины приходится претерпевать невзгоды и лишения.
               Каждое утро, едва открыв глаза, я обращаюсь к вам, вдыхая словно аромат цветка ваше имя; по ночам с вашим именем я закрываю глаза, надеясь встретиться с вами во сне, и только это позволяет мне не пасть духом, не опуститься до уровня моих гонителей, вспоминать книги, которых я долгое время лишён, повторять уроки философии, и даже, улыбнитесь, панна Агнешка, измышлять свод законов, который мог бы принести пользу моей несчастной родине.»

               Рано поседевший молодой мужчина в обтрёпанном коричневом сюртуке, давно вышедшем из моды, потёр ладонью небритую щёку и, сложив письмо в шкатулку, почти заполненную до верха такими же неотправленными письмами, достал бритвенные принадлежности: он всегда брился вечером, словно в ожидании чуда…


               «Друг мой… Ведь вы разрешили бы мне так называть вас, если бы знали…»

               Есть женщины, которые остаются красивы даже в несчастье. Бледность лица, наметившиеся морщинки лишь подчёркивали глубину серых глаз, чуть опущенные уголки губ не скрывали изящества их рисунка, даже румянец на высоких скулах, казалось, был порождён не подтачивающей женщину болезнью, а тёплым огнём горевшей внутри лампады.

                «Знали бы вы, мой друг, как рассчитываю я на вашу снисходительность и поддержку, ведь больше не перед кем мне открыть свою несчастную душу. Полгода назад скончалась матуля. Всё, что оставалось у нас после продажи нехитрого имущества, ушло на попытки поправить её здоровье, увы, безрезультатные…»

               Пытаясь совладать с обуревающими её мыслями, молодая женщина отложила перо в сторону, вздохнула и продолжила:

               «Я попросила свидания с отцом, чтобы поведать о смерти супруги. Прежде на редкие свидания с отцом ходила матуля, и зрелище того, в каких условиях он содержится, преисполнило меня ужасом.  Начальник пересыльной тюрьмы с прескверной улыбкой сообщил, что при определённых обстоятельствах качество содержания заключённого можно улучшить.
               Друг мой, думаю, вы догадываетесь об этих обстоятельствах… Нет-нет, речь не шла о том, чтобы пойти в содержанки, он понимал: есть вещи, на которые я не соглашусь никогда, но тайный брак, совершённый в православной церкви, православным священником…
               Да простит меня Матка Бозка…
               Не знаю, поймёте ли, простите ли меня вы, мой милый незнакомый друг, но отец не простил. Он отказался от всех послаблений в содержании, сказав, что отныне я – позор Польши».

Капнувшая слеза прочертила бороздку на листе бумаги.

               «Право, не уверена, что Великой Польше есть дело до судьбы несчастной женщины…
               Не знаю, как доверить это бумаге, но если уж открывать вам душу, дорогой друг, то до конца… Я была уверена, что, сжав зубы, смогу перетерпеть и неприятные прикосновения, и всё последующее… Увы, не смогла.»

               В соседней комнате послышались тяжёлые мужские шаги. Вскочив, молодая женщина быстро поднесла листок бумаги к свече…


                ***

               Аромат кофе плыл по комнате, щекотал ноздри, проникал вглубь каждой клеточки тела: руки и ноги перестали дрожать, голова не отказывалась работать, и даже глаза лучше видели... прожитое. До сегодняшнего дня Старик пил растворимый кофе. Пил по привычке, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Но раз уж выпало дожить до рассвета, решил закатить пир. Пусть из-за дрожащих рук часть кофейных зёрен не попала в кофемолку, рассыпавшись по столу; в какой-то момент отключилось внимание, и кофе выплеснулся из медной джезвы, залив плиту, тем не менее, результат превзошёл все ожидания. Даже вспомнилась фраза Бальзака: «Кофе — союзник, с которым писательский труд перестает быть мукой». А может, он нечаянно придумал её сам? Впрочем, неважно. Спасибо судьбе за ещё один день. И Старик опять открыл ноутбук.


               Весна того года удалась. Во-первых, Стасик Петровский теперь уже официально превратился в Станислава Владимировича, преподавателя университета и (отбросим скромность) любимца студентов; во-вторых, в Академии он стал старшим научным сотрудником, что дало ощутимую прибавку к зарплате, и, наконец, спустя четырнадцать лет стояния в очереди на жильё, Стас получил двухкомнатную квартиру. Правда, на окраине, где новые дома построили, а транспорт пустить пообещали «скоро». Правда, они с Аллой, как два кандидата наук, могли претендовать на трёхкомнатную, но пришлось бы ещё несколько лет ждать… Это была их первая «своя квартира», и за такой титул ей многое прощалось.

               Первыми в гости к новосёлам, преодолев бесконечные горы глины, на которых разъезжались ноги, и не свалившись в разрытые котлованы, приехали рыжая Анька с рыженькой Никой:
               – Ну, ребята, вы даёте! – хохотала Анька, не утратившая за прошедшие годы ни вес, ни лёгкий характер. – Как на работу добираться будете? На такси? Нас, между прочим, таксист отказался везти, сказал: «Всё, город закончился. Дальше дороги нет, по этим колдобинам и грязи не поеду». Еле уговорила.
               – Небось, по двойному тарифу, – понимающе кивнула Алла.
               – Не без того. Один раз можно, но каждый день…
               – А мы пристроились: сосед на стройку на служебном автобусе ездит, и мы с ним. Диме – ключи на шею; после школы, благо она рядом – домой. Он и Жорика из садика забирает, и пса гулять выводит.
               – Они без вас квартиру вдребезги не разносят? – рассмеялась гостья, наблюдая как Димка, Ника, пёс Валька и Жорик с криками и лаем носятся друг за другом.
               – Не без того. Валера почему не приехал? – прорвался наконец в разговор подруг Стас.
               Анька отмахнулась:
               – Отец ему выбил у себя на кафедре ставку приглашённого преподавателя. Валерке нравится.
               – Вас с Никой в Баку перебраться не зовёт?
               – На каникулах мы с Никой ездили, с дедом познакомились. А насовсем… Мама болеет, как я её одну оставлю.
               Анька вздохнула и, чтобы не грустить, с азартом переключилась на другую тему:
               – Квартира у вас, хоть у чёрта на куличках, но классная. Надо же! Кухня двенадцать метров! Я таких не видела, разве что в старых коммуналках…
               – Чешская планировка, – с гордостью сообщил Стас. – Даже диван на кухне поставить можно.
               – Ребята, вам пруха пошла! – искренне восхитилась Аня.

               Диван действительно пригодился. Ирина Аркадьевна вышла на пенсию, приехала на пару недель навестить дочь и как-то незаметно задержалась. Против был один Валька. Он вообще старательно устанавливал в новом доме свои порядки: гулять соглашался только без поводка, на соседей не лаял, зато приблудных котов, которые забредали в подъезд подкормиться, гонял от души. К гостям, если они не очень задерживались, Валька относился снисходительно, но попытки остаться переночевать воспринимал как личное оскорбление.
               Каждый вечер, когда Ирина Аркадьевна раскладывала на кухне диван, Валька впадал в истерику. Задрав хвост – метёлку, с лаем носился между тёщей и зятем, вскидывал Стасу на грудь лапы, заглядывал в глаза: «Ты только посмотри, что делается! Это же я ночью сплю возле холодильника! А теперь не подойти… Как охранять?»
               Стас пытался освободить лохматого часового от обязанности, которую он сам на себя возложил, но пёс не сдавался и, презрев мягкую, тёплую подстилку, устраивался ночью на полу так, что Ирина Аркадьевна, выходя из кухни, обязательно спотыкалась, как она говорила, «об эту противную собаку».


               Расстегнув куртки, мальчишки бегали по лужам, оставшимся после тёплого весеннего дождя.
               – Дождик, дождик, перестань, я поеду в Казахстань, – вдохновенно распевал Жорик и кружился на месте, раскинув в стороны руки.
               Новые резиновые сапоги чавкали по грязи, скользили…
               – Нет никакой Казахстани, – смеялся Димка. – Ты сам придумал.
               – Есть! Есть! Папа, скажи…
               Впрочем, ответ Жорика уже не интересовал: в бывшей песочнице, превратившейся в болото, Димка предложил строить аэропорт.  Жорик, посапывая, таскал строительный материал. Димка, в качестве главного архитектора, стоя на коленях в песочнице, указывал, куда класть дощечки, сухие веточки, камни. Всё шло в дело. Брови у обоих сосредоточенно сдвинуты, глаза горят. Димка – темноволосый, кареглазый, Жорик – светленький, глазки серые, но, когда увлекаются, оба – копия Аллы, погружённой в свои формулы.
               Стас подумал, что Алла, конечно, не разрешила бы мальчишкам пачкаться, повела бы на речку, послушать птичек… Птички – это замечательно, но мальчишкам иногда надо вымазаться как чертенятам, им это в радость.
               Хорошо, что Алла уехала на конференцию: ей надо отдохнуть. В сосновом бору, на берегу реки Сож, сейчас здорово: лодки на песчаном пляже, раздолье для птиц, нос щекочет запах нагретой солнцем хвои… А одежду мальчишек он сегодня же вечером постирает. Подумаешь, проблема.

               – Дима! Жора! На кого вы похожи? Ну, хороши красавцы, хороши…
               – Мама!
               Выставив вперёд перемазанные в песке и грязи ладошки, мальчишки побежали к маме обниматься.
               – Ма, мы аэропорт строим. Смотри, вот взлётная полоса, а тут ангар для самолётов, тут…
               – Замечательно. Но сейчас мы все идём домой. Это не обсуждается.
               Стас видел: Алла старается говорить спокойно, хотя внутренне кипит. И… Это не раздражение, скорее непонимание, страх…
               Димка, вопреки обыкновению, не стал канючить: «Ещё пять минут, ещё десять», – а, вздохнув, молча направился к подъезду.

               Только когда мальчишки были выкупаны, вся их одежда заброшена в стиральную машину и запущена стирка, Стас решился:
               – Что случилось? Вы должны были вернуться завтра.
               Алла помедлила, словно в поисках опоры, взяла мужа за руку:
               – Да, завтра… У дочки Бекирыча накануне поездки опять приступ случился. Шеф разговоры на эту тему пресекает, но, кажется, у девочки редкое генетическое заболевание. В общем, поехали мы без Бекирыча, а сегодня утром звонок: «Выслал за вами автобус. Срочно собирайтесь и уезжайте». Оказывается, он всю ночь с друзьями-атомщиками перезванивался, у тех на установках стрелки контрольных приборов с ума посходили, зашкаливали…
               Помолчав, продолжила:
               – Бекирыч ещё предупредил, чтобы никаких посторонних в автобус не брали. Вроде никакой информации, что случилось - неизвестно, но ты бы видел, что на дорогах творилось… Женщины с детьми на обочинах… Конечно, останавливались, брали, сколько могли, и более чем… Это было страшно, Стас. А вы здесь – в песочке играете… У меня сердце оборвалось, когда увидела мальчишек на улице…

               Ирина Аркадьевна медленно поднялась с дивана, вечным бабьим жестом закрыла рот рукой, с трудом, запинаясь, выговорила:
               – Думаете, опять война?


               Только через сутки в программе «Время» сообщили: «На Чернобыльской атомной электростанции произошла авария. Повреждён один из атомных реакторов. Принимаются меры по ликвидации последствий аварии».
               На следующий день из Баку прилетел Валерка. Ходил с дозиметром, хмурился, чертыхался, наконец изрёк: «Стас, детям и женщинам лучше уехать. Я своих девчонок заберу в Баку, а твоих пусть заберёт к себе Ирина Аркадьевна. Это почти ничего не изменит, но хотя бы три-четыре летних месяца – чистые фрукты, овощи… Всё же лучше…»

2

               Старик сидел перед ноутбуком, положив исковерканные артритом кисти рук на клавиатуру. Писать вдруг расхотелось.

               Так было и в то лето. Отправив Аллу с мальчишками в город, который про себя называл городом дождя и цветущих акаций, Стас решил наконец закончить работу над докторской диссертацией, но никак не мог заставить себя сесть за пишущую машинку.
               Лет двадцать назад молодому, наивному студенту филфака попался на глаза опубликованный в журнале дневник писателя, по праву считающегося основателем национального романа. После «оттепели» за окном общежития уже маячили «заморозки», дневник был весьма сокращён, но и в таком виде он поразил Стаса. Тот, кого молодость считала несокрушимой «глыбой» – сомневался, страдал, иногда насмешничал над признанными классиками, а более всего болел за родной язык и судьбу своего народа.
               Молодости свойственно стесняться громких слов, даже если за ними стоит любовь, и Стас тогда чуть скептически отнёсся к рассуждениям писателя о национальной литературе. Пока однажды, в полумраке читального зала, не привиделся ему светловолосый юноша, его ровесник, в потрёпанном старомодном пиджачке, наброшенном на тёмную косоворотку с оторванной пуговицей; с серьёзными голубыми глазами, горячо утверждающий:
               – Поверь, братка, наша литература не менее других имеет право стать великой. Но писать надо не о конкретном селянине, а о Человеке, о том, что может быть интересно в нём читателю после Шекспира, Достоевского и Бальзака. Нынешний мужик не просто сбрил или не сбрил бороду, а баба укоротила до колен спадніцу*; имеющий глаза, увидит в человеках этих образы той же силы, что Евгения Гранде или Иван Карамазов.  Надо лишь захотеть увидеть…**

               Тогда эти слова вскружили начинающему литератору голову.
               Спустя почти двадцать лет Петровский осознал, что задуманная тем светловолосым юношей серия романов сравнима с бальзаковской «Человеческой комедией». Казалось, он готов был писать о писателе, ставшем национальным классиком, готов был вместе с ним искать ответ на вопрос о том, что происходит со страной и с миром, в котором много разумных людей, а зло не только не отступает, но иногда торжествует…

               И всё же…  Каждое утро тем летом начиналось с выгула пса Вальки, размышления о построении глав, чашки крепкого кофе, а дальше ни единой строчки не появлялось. Пока однажды за кухонным столом не появился мужчина с одутловатым лицом, измученными глазами, в мешковатом костюме сороковых годов.
               – Кофе, Николай Карлович?
               Конечно, Петровский не раз видел портрет этого мужчины в книгах, но и без этого он всё равно узнал бы своего юного светловолосого собеседника.
Писатель отмахнулся, глухо сказал:
               – Вчера вечером в сводке объявили, что взяли Тимковичи, Большую Раевку, Жавалки... Родные места. Как моя душа туда устремляется!.. Там живут все мои персонажи. Все дороги, пейзажи, деревья, дома, человеческие натуры, о которых я когда-либо писал. Это все оттуда, настоящее.**
               – Я знаю, – кивнул Стас.
               Не хотелось думать, он ли перенёсся в 44-ый год, когда в общей серой тетради с частично вырванными листами писался дневник, или писатель перенёсся в восьмидесятые – какая, в сущности, разница.
               Они опять оказались ровесниками, только на этот раз Петровский знал, что последняя страничка в дневнике написана за несколько часов до смерти писателя, и сорок пять ему уже не исполнится. Наверное, поэтому с тоской слушал признание:
               – Я думаю о горькой правде, что у меня никогда не было возможности написать то, что является самым главным в нашей литературе и где я бы действительно горы свернул… Думал, что набью глотки дуракам и хвастунам, а потом примусь за великие вещи, которые хочу и умею писать. Дай бог действительно выздороветь. После войны буду писать, как хочу и могу.**


                Старик вздохнул: тот Петровский в свои сорок три года воспринимал последнюю строку из дневника как красивую фразу. И лишь сейчас, подойдя к концу жизни, наплевав на плагиат, он готов повторить вслед за великим писателем: «Боже, напиши за меня мои романы…»**


               Август в южном городе – месяц жаркий. Соскучившийся Стас обнимал мальчишек, вручал воздушного змея, которого требовалось немедленно запустить, карандаши и фломастеры, чтобы запечатлеть великий полёт, всякие продуктовые дефициты, которые ещё можно было купить в Минске, но уже давно нельзя в городе дождя и акаций.
               Алла похудела, глаза – человека, измученного болью.
               – Что с тобой, милая?
               Улыбнулась:
               – Со мной всё хорошо, это без тебя было плохо.
               На какое-то время Стас даже поверил.

               Колёсный речной теплоходик, неизвестно какими судьбами сохранившийся «с времён Очакова и покоренья Крыма», пришвартовался к деревянному пирсу Станицы.
               – Стоянка полтора часа, – объявил красноносый, пузатый капитан и покосился на стайку мальчишек лет десяти-двенадцати. – Купаться не рекомендую: в мокрых трусах никого на теплоход не пущу.
               – Вечно он занудничает, этот сеньор Помидор в тельняшке, – пробормотал старший из мальчишек, но встретившись со строгим взглядом, дурашливо отдал честь. – Будет исполнено, капитан.

               – Побудь немного с ребятами, я быстро, – шепнула Алла.
               Легко прикоснулась губами к щеке Стаса, засмеялась:
               – Уже колючий…
               Накинула на голову шёлковый шарфик и торопливо зашагала по узкой тропинке к многоглавому храму с потемневшими от времени куполами. Высокие луговые цветы, начинавшиеся сразу за прибрежной полоской песка, пропускали женщину и смыкались за её спиной.
               Стас с мальчиками посидели на нагретом солнцем дощатом пирсе, побродили босиком по мелководью, поискали ракушки, заскучали и решили пойти маме навстречу, заодно и Станицу посмотреть.
               Димка, поражённый двухэтажными куренями, резными ставнями да крытыми балконами, опоясывающими дома, бубнил:
               – Всё какое-то невзаправдашнее, как в кино.
               Тем не менее грецкий орех, упавший с дерева прямо ему под ноги, посомневавшись, поднял, сунул в карман.
               – Стой, стой, мальчик! Подожди!
               Со двора куреня выбежала хозяйка. Чернобровая, круглолицая, она на ходу вытирала руки расшитым рушником и, кажется, готова была огреть этим же рушником позарившихся на её урожай.
               – Я нечаянно, не хотел, не видел никогда, как растут, – залившийся краской паренёк протянул орех.
               – Что вы! Зайдите, пожалуйста. Вы откуда?
               – Из Белоруссии.
               – Ай-ай, – женщина завздыхала, закачала головой, – у вас же там радиация… Орехи-то – первое дело. Сейчас принесу.
               Как ни возражал Стас, она вручила ему полотняный мешочек с орехами, наотрез отказалась взять деньги и, провожая, перекрестила…

               Аллу они нашли в соборе. Службы не было, с пятиярусного алтаря на редких молящихся задумчиво взирали лики святых. Алла стояла возле иконы «Живоносный источник», зажав в руке свечу, и тихо плакала.
               – Мамочка! – кинулся Жорик.
               Стас перехватил, прижал к себе:
               – Здесь нельзя бегать и кричать. Мама сама подойдёт к нам.
               – А что она здесь делает?
               Димка, стесняясь, сунул руки в карманы шортов, недовольно буркнул:
               – Что в церкви делают? Молятся.
               Стас погладил Жорика по русой головке, шёпотом объяснил:
               – Мама загадала желание и просит, чтобы оно исполнилось.
               – А мне можно?
               – Конечно, загадывай. Только никому не говори, какое. Просто стой здесь, смотри наверх и очень старательно думай.
               Димка презрительно фыркнул, а Жорик запыхтел от усердия.


               На рынке Стас купил огромный арбуз, пахнущий солнцем. Вернувшись на пирс, они поделились арбузом с капитаном, мальчишками, сновавшими с мокрыми головами по палубе теплохода, но сладкого арбузного счастья всё равно осталось очень много. Димка и Жорик с удовольствием вгрызались в алую мякоть, размазывая сок по лицу.

               Как большую тайну, оглядываясь по сторонам, Димка шёпотом поведал:
               – Пап, я видел, мальчишки в затоне купались, там дальше, за теплоходом, с какого-то старого баркаса прыгали. Голые! Поэтому у них и трусы сухие.
               – Хитрецы, – засмеялся Стас.
               – А я, тата, загадал, чтобы арбуз купили, – выдал секрет Жорик, вытирая липкой ладошкой разводы сока на новенькой футболке.

               Алла опустила голову Стасу на плечо:
               – Знаешь, что на той иконе написано? Я почему-то даже запомнила: «Старанием исцеленного Войска Донского генерал-майора и кавалера Амвросия Гавриловича Луковкина, списан в городе Калуге с образа Живоносного Источника в 1756 году и от усердия его поставлен в сём Воскресенском соборе в кивоте его же старанием восстановленном». Как-то так… Только не знаю, что такое «кивот».
               – Застеклённый шкафчик для иконы, вроде рамки, – рассеянно ответил Стас. – Ты была у врача?
               – Да. Диагноз нерадостный.
               Стас обнял жену, поцеловал в макушку, улыбнулся:
               – Волосы у тебя, как нагретая на солнце трава пахнут. Ничего, родная, пробьёмся. Я почти закончил докторскую. Быстренько защищу, и положим тебя в больницу при лечкомиссии. Туда и члены семей докторов наук приписаны. Знаешь, какие у них врачи классные!  Вылечишься, даже сомневаться не смей.

*  юбка (бел.)
** Кузьма Чорный, «Дзённiк». Николай Карлович Романовский (псевдоним Кузьма Чорный) - белорусский советский писатель, драматург и переводчик (1900-1944).

3

               – Не ожидал, Станислав Владимирович, от вас, – научный руководитель раздражённо придвинул к себе черновик диссертации. – Ну, что вы здесь пишете: «После восьмимесячного пребывания в ежовских застенках писать стало труднее. Иногда кажется, что писатель умалчивает о своём герое больше, чем говорит: время требовало демонстрации лояльности, а литературная критика – упрощения чувств и эмоций…». Какие застенки?
               – Те самые, ежовские, – соискатель Петровский очень по-мальчишески прикусил нижнюю губу, – я ничего не придумал. Третьего октября сорок четвёртого года Романовский писал в дневнике: «В тридцать восьмом в минской тюрьме меня… били железным ключом по голове, обливали холодной водой, поднимали и бросали на перила, вставляли бумажные трубки в уши и орали в них во всё горло…» * Цитирую не дословно, но… можно проверить в архиве.
               – Разве это имеет отношение к литературе?
               Глаза руководитель спрятал за большими тёмными очками, на лице – маска бесстрастности. И лишь тонкие рыжие усики брезгливо подрагивали, выдавая нежелание обсуждать неудобную тему.
               Стас горько усмехнулся:
               – Это имеет отношение к жизни. Не каждый после такого найдёт в себе силы искать человеческое в человеке.
               – Красивые слова, уважаемый, – руководитель отодвинул от себя диссертацию, потёр ладони, словно стряхивая с них грязь. – Мало ли что вы в архивах накопаете… Вот когда материал будет опубликован в советской печати, тогда – пожалуйста.

               Старик настолько ярко вспомнил тот разговор, что сам не заметил, как сжались кулаки. Старческие, почти бессильные… Тогда он ощущал такое же бессилие. Пройдёт всего два года, и в эпоху гласности дневник опубликуют полностью, без купюр, сопроводив вступительным словом Василя Быкова**. Но Стас не мог ждать.

               – Я сделаю все сокращения. Мне надо как можно быстрее защитить диссертацию. Болеет жена, надежда только на лечкомиссию…
               – Ну, милый, вы как будто с луны свалились, – хмыкнул руководитель. – Сочувствую, конечно, однако не забывайте: у нас очередь на защиту докторских диссертаций.

               Бекирыч, к тому времени ставший академиком, дошёл до Политбюро, но добился: вопреки всем нормам и правилам, Аллу положили в лечкомиссию.
               Чудес врачи не обещали, хотя какое-то время после операции была надежда…


               В конце ноября из Баку вернулся Валерка с семьёй. Посмеиваясь, объяснил:
               – Анина мама и мой отец на кухне – как два боксёра на ринге. Постоянно приходится кричать: «Брейк».
               Вздохнул и продолжил серьёзно, с горечью:
               – Никаких конкретных фактов привести не могу, только нутром чувствую: зреет что-то нехорошее. Потому и увёз своих подальше от возможных национальных конфликтов, – махнул рукой. – Здесь – радиация, там, у нас… свои проблемы. Найти бы кусочек земли, где ты нужен, а на душе спокойно за близких… Не знаешь?
               Стас пожал плечами. О другом думалось.

               Бывшая «рыжая Анька», приобретшая с возрастом раннюю элегантную седину, изо всех сил пыталась вытаскивать подругу на концерты, выставки, не позволяя замыкаться в себе. Однажды принесла два билета:
               – Возражения не принимаются. Я остаюсь с мальчиками, а вы идёте на концерт. Чудом билеты достала: играет минский камерный оркестр, дирижёр Юрий Цирюк. Слышали о таком?
               Анька была «своей» в музыкальных кругах и знала всё обо всех.
               – Понятно, не слышали: «нет пророка в своём отечестве». Между прочим, замечательный дирижёр. Рихтер приглашал его с оркестром выступать на «Декабрьских вечерах». К тому же, имейте в виду, концерт не в филармонии, а в Крестогорском костёле, там, где сейчас Музей белорусского народного искусства.  Потрясающая акустика, услышите – ахнете.
               – Ань, ты хоть представляешь себе, как мы будем добираться туда общественным транспортом?  У здорового человека сил не хватит, – попытался возразить Стас.
               Но когда Анька что-то задумывала, её могло остановить только стихийное бедствие вроде землетрясения. И то не факт…
               – Ерунда, всего двадцать километров от Минска, Валера отвезёт вас на машине, зря что ли он так гордится своим новеньким «Москвичом», и доставит назад.


               Старик напрягся, пытаясь вспомнить, что в тот вечер исполняли в костёле, но не сумел. По правде говоря, большим знатоком музыки Петровский не был. Почти не воспринимая произведения с первого прослушивания, он любил Моцарта, Чайковского: в его детстве их часто исполняли по радио. Любил те немногие музыкальные произведения, которые каким-то образом сумели проникнуть в его душу и, вольготно расположившись там, заполонили собой всё, вроде «Болеро» Равеля или «Голубой рапсодии» Гершвина. Но концерт в костёле запомнился не музыкой.

               Зима в тот год задержалась. Почти каждый день шли дожди, холодный ветер стучал в окна домов, гнул ветки деревьев, гонял по тротуарам лужи.
               Дорога за городом тоже не баловала красотами: слякоть, серая, расползшаяся от дождей земля по обочинам, однообразные стволы сосен и лапы елей, кое-где нависающие над дорогой. Даже очертания храма, внезапно возникшего на косогоре, расплываясь, тонули в серости дня.
               В самом костёле неожиданно оказалось светло и празднично. Да, конечно, под куполом на круглых, кованых подсвечниках-ободах горели лампы, стилизованные под свечи, сквозь витражные окна падали лучи закатного солнца, но более всего излучали свет собранные на стеллажах, в витринах изделия из вызолоченной солнцем соломы: фантастические райские птицы, цветы, разнообразные коники, фигурки людей, ангелов… Казалось, они всё ещё хранили тепло рук тех, кто придумывал и создавал их.

               Напряжение, в котором Стас жил последние несколько месяцев, вдруг отпустило, он улыбнулся:
               – Богатым наш народ никогда не был, вот и придумал своё золото.
               Подвёл жену к плетёным из соломы царским вратам в алтаре. Разное по технике плетение – соломенные квадратики и уголки разных размеров – создавало впечатление ажурных кружев. Каждый квадратик, словно золотая оправа, внутри которой кусочек яркой ткани или кожи взамен драгоценных камней.
               – Больше двухсот лет прошло с тех пор, как неизвестный мастер сотворил эту красоту, а она до сих удивляет.
               – Да, – Алла вздохнула. – После него осталось это чудо. А после нас? Непонятные формулы, которые через двести лет станут никому не нужны, какие-то слова…
               Стас оглянулся на всё увеличивающееся количество слушателей концерта и поцеловал жену:
               – Через двести лет после нас будут жить дети наших детей и внуков. Не так уж мало…
               – Стасик! – Алла смущенно засмеялась.

               Раздалось «ля» первой скрипки, и зазвучала музыка. В ней было столько тепла, беззаботности, ожидания счастья, что показалось: вернулось лето. То, давнее, с дождём и мокрым букетом акации.
               Алла слушала музыку, закрыв глаза, потянувшись всем телом вперёд, словно хотела оказаться внутри звучащих аккордов… Сейчас, вспоминая, Старик почему-то подумал, что, наверное, это был один из концертов Гайдна, а тогда Стасу безумно захотелось опять поцеловать жену, но он только осторожно накрыл ладонью руку Аллы.

               Странная вещь память: она отбрасывает всё плохое и старательно хранит мельчайшие детали хорошего, словно помогая нам выжить.

               Со стены костёла на Аллу со Стасом смотрели три деревянные скульптуры апостолов, привезённые из заброшенной деревенской церкви. Старик удивился, как ярко ему вдруг вспомнились лики сделанных в восемнадцатом веке учеников Христа, отнюдь не отличающиеся святостью. Неизвестный мастер явно похулиганил, запечатлев на века своих   друзей-приятелей: такие хитроватые, под хмельком, физиономии скорее попадались в придорожном трактире, чем в храме. Стас даже рассердился на апостолов за то, с каким бесцеремонным любопытством смотрели они на его жену, и с трудом удержался, чтобы по-мальчишечьи не показать святым язык.

               Времена года в тот вечер перемешались: позднюю осень сменило беззаботное лето, а по окончании концерта пошёл снег. Большие белые снежинки, покачиваясь, зависали в воздухе и медленно опускались на землю, скрывая грязь. Вдоль дороги стелились длинные, колеблющиеся тени от фонарей. А молодые музыканты, зажав под мышками футляры с инструментами, в расстегнутых куртках, наброшенных на концертные фраки, бросались снежками.  Всё это очень напоминало ненаписанную сказку Андерсена.

               Когда отъехали, Стас оглянулся. Белый храм с двумя башнями, ступенчатым фронтоном и окном-розой над главным входом, окружённый сосновым лесами, высился в центре четырёх крестообразно расположенных гор, словно поднятый на ладони Христа…


               Алле пришлось опять лечь в больницу. Потекло время, заполненное страданием, проблесками надежды и отсутствием её. Ирина Аркадьевна проводила дни рядом с дочкой, Стас разрывался между работой в университете, в Академии и заботой о детях.

               Однажды пришёл домой после лекций, а там – никого, хотя Димка уже давно должен был вернуться из школы, забрать из детского сада Жорика… Час прошёл в поисках телефонов Димкиных одноклассников, звонков их родителям. Ещё час он бегал по слабо освещённым улицам городской окраины, всматривался в лица детей… Пока наконец на троллейбусной остановке не увидел троицу: длинный, худой подросток вёл маленького мальчика за руку, а за другую руку малыша держала рыжеволосая девочка.
               – Где вы были?!
               Кажется, он закричал так, что обернулись немногочисленные прохожие.
               Первой ответила Ника:
               – Простите, дядя Стас. Мы ездили в церковь. Молиться.
               Димка промолчал, а уставший, с трудом держащий глаза открытыми Жорик объяснил:
               – Помнишь, давно, ещё летом, когда мы зашли в церковь, ты сказал: мама загадала желание и просит, чтобы оно исполнилось. Мы тоже хотим, чтобы она быстрее выздоровела…
               Стас обнял всех троих, крепко прижал к себе.

               Едва зашли в квартиру, раздался телефонный звонок:
               – Здравствуйте, это из лечкомиссии…


* Николай Карлович Романовский (Кузьма Чорный), «Дзённiк».
** Василь (Василий) Владимирович Быков (1924 – 2003) – советский и белорусский писатель.

4

               Звонок разделил жизнь на «до» и «после».

               С закрытыми глазами старик сидел перед ноутбуком. Руки безвольно лежали на клавиатуре. Он не заметил, в какой момент перестал набирать текст. Воспоминания проносились роем, бесцветные, чёрные, окрашенные и согретые любовью, и опять чёрные… Так много лет Петровский не позволял себе мысленно возвращаться в тот день, что теперь, когда он перебирал в памяти события дня похорон, отдельные эпизоды не хотели складываться в цельную картину. Зрительная память упорно цеплялась за мелкое, незначительное, опуская главное: холодную землю, любимое лицо…
               Помнилось, как рыдала Ирина Аркадьевна.
               Бекирыч долго тряс руку, выражая соболезнование, мрачно сказал:
               – Уеду я. Никому не говорил, тебе первому: не вылечат здесь дочку, а в Америке врачи берутся. Себе не прощу, если не попробую.
               Стас кивнул головой, промолчал. Единственное, о чём он тогда думал, это как заберёт мальчишек у Ани, и они войдут в навсегда опустевшую квартиру…

               Ирина Аркадьевна, едва осушив слёзы, приняла неожиданное решение:
               – Я забираю Диму. Тебе он не нужен, дай Бог с Георгием управиться, а отдать внука в детский дом – не разрешу.
 
               Стасу показалось, что он получил оглушительную пощёчину.
               Но первым пришёл в себя Димка. Он завопил:
               – Не-е-ет! – так, что задрожали стёкла. – Бабушка, я никуда не поеду с тобой. Я с папой. И всё ты врёшь, ни в какой детский дом он меня не отдаст. Ведь нет?
               Потянул Стаса за рукав свитера, чтобы тот нагнулся, посмотрел в глаза:
               – Нет?
               – Конечно, нет, мой дорогой, – прижал сына к себе, – но про бабушку всё-таки нельзя говорить, что она врёт.
               – Вот оно, ваше воспитание. А потому, что всё некогда…
               У Ирины Аркадьевны задрожали губы, она всхлипнула и отвернулась, пытаясь скрыть слёзы. – Как лучше хотела, но оказывается – не нужна… Уеду, не беспокойтесь, лишней минуты не задержусь.
               Стас растерянно буркнул что-то вроде:
               – Конечно нужны, как же иначе…
               Жорик подбежал к бабушке, обняв за колени, расплакался:
               – Задержись.

               Ирина Аркадьевна плакала на своём диване на кухне, Димка заперся в ванной, у Жорика поднялась температура. Стас машинально делал что-то неотложное и всё время думал, что Алла обязательно нашла бы слова, способные подбодрить и помирить всех, а у него не получается… В доме поселился холод.

               Жорик проболел месяц. Температура то поднималась до тридцати девяти, он бредил и звал маму, то падала почти до тридцати пяти, и мальчик просто лежал без движения… Врачи не могли поставить диагноз, только старый педиатр, который когда-то лечил ещё рыжую Аньку (она и привела его), сказал, вздохнув:
               – Реакция на стресс. Нужно время.

               Ирина Аркадьевна уехала, но контролировала ситуацию ежедневными телефонными звонками:
               – Станислав, мальчики говорят, ты их по утрам кормишь яичницей. Разве не знаешь, что это очень вредная пища для детского организма?
               – Станислав, у Димы промокают зимние сапоги, надо купить новые.

               Яичницу можно проигнорировать, а вот сапоги действительно надо было мальчишкам покупать, что с каждым днём становилось всё труднее.  У входа в «Детскую обувь» задолго до открытия магазина выстраивалась очередь; знающие люди шептались о том, сколько пар и какую обувь «выбросят». Почему-то весь январь и февраль «выбрасывали» исключительно детские сандалики. Наученный женщинами с кафедры, Стас покупал сандалии впрок, бесконечно подклеивая подошву Димкиных сапог.


               Внезапно очнувшись от воспоминаний, Старик тряхнул головой, пытаясь прогнать охватившую его слабость, и горько усмехнулся: если бы он действительно собирался писать книгу о том времени, его герой вспоминал бы не сандалики, а события, которые изменили жизнь людей и закончились развалом страны.
               Конечно, он помнил, как возле телевизора, поставленного в вестибюле Института, толпами собирались сотрудники, обуреваемые энтузиазмом и надеждами. Клеймили академика Деньковского, не вернувшегося из заграничной командировки, взахлёб обсуждали вывод войск из Афганистана, выступления Сахарова, Собчака, Рыжкова на Съездах народных депутатов…

               Но всё это не решало проблему сапог. Сейчас уже не вспомнить, когда именно ввели талоны (их называли купонами) на предметы первой необходимости: носки, детские колготки, обувь… Действительны они были при предъявлении паспорта.
               Буквально через несколько дней в магазине у Стаса украли бумажник. Перед зарплатой денег в нём – кот наплакал, зато был паспорт и неотоваренные купоны. В милиции попеняли: зачем, дескать, все «яйца сложил в одну корзину», без особого энтузиазма пообещали «что-нибудь сделать». Спустя месяц участковый заглянул к Петровскому домой, сообщив, что «в виду безнадёжности» дело возбуждать не станут. В этот же вечер Стас обнаружил в почтовом ящике бумажник с паспортом и полностью отрезанными купонами.  Оставалось только вздохнуть…

               Сапоги пришлось покупать у спекулянтов. Чуть раньше Стас продал соседу мамин дом в деревне. Стоимость запомнил на всю жизнь: в отличие от героя Буркова из фильма «Гараж» его «Родина» стоила четыре тысячи. Только тысячи к тому моменту стали другими… Как раз хватило на две пары детских сапог. О покупке велосипеда, чтобы ездить на работу, как планировал Стас, оставалось мечтать. Всё время казалось, что надо совсем немного добавить, но после очередной зарплаты выяснялось, что велосипеды опять подорожали, и денег снова не хватало.

               Когда несколько лет спустя бывший депутат Верховного Совета республики, ставший президентом, рассказал, что у него на сохранившейся сберкнижке до сих пор лежат двенадцать тысяч рублей, Петровский горько пожал плечами: не на что было тратить...

               Дни складывались в годы, утрамбовывая происходящее, словно солому в скирду сена, мальчики взрослели, но время не лечило. Поздними вечерами Стас мысленно разговаривал с Аллой, рассказывая о прошедшем дне, по ночам Жорик по-прежнему звал маму, и только Димка становился всё более ершистым, неразговорчивым, замыкаясь в себе.
               Несколько раз приезжала Ирина Аркадьевна, сваливаясь как снег на голову. Всегда была недовольна: проводила пальцем в поисках пыли и ругала за неухоженность квартиры, убеждённо говорила, что дети худые, с синяками под глазами, а Димку в отсутствие Стаса упорно звала сиротинушкой.

5

               Углубившись в воспоминания, Старик не заметил, как прошёл день. Ещё один день, который подарила ему судьба, чтобы перед уходом вспомнить радости и печали.
               Включил настольную лампу, с большим трудом, превозмогая себя, на опухших от долгого сидения ногах приблизился к окну. На улице сгустились сумерки.
               В оконной раме, словно на гравюре, чернели причудливые силуэты деревьев, белели ещё не растаявшие островки снега, в свете уличных фонарей проплывали длинные тени редких прохожих. В просветах бархатных чёрных туч яркими точками полыхали звёзды.
               «Февраль на исходе, – вздохнул Старик. – Обидно не дожить до весны… А может… Ведь не зря мама говорила, что я упартый…»

               В голову пришли строчки:
              «Я буду малiцца да зорак i жалiцца,
               Што гасяць сябе надта часта яны,
               Бо чуў, як якая з неба з iх звалiцца,
               З жыцця хтось сыходзе на вечныя сны…»*

               Усмехнулся: «Буду считать: все падающие этой ночью звёзды – не мои. Пусть ноет сердце, сжимает грудь, главное – успеть закончить начатое. Иначе не тело – душа изболится…»

               Наскоро, из чего-то залежавшегося в холодильнике, сделал бутерброды, заварил крепкий чай. И окунулся в невесёлые девяностые...


               Подписание Беловежского соглашения в первые минуты показалось нелепой авантюрой. Возможно, кто-то и воспарил в эйфории от обретённой независимости, но Петровскому, как и многим в его окружении, пришлось думать о вещах более прозаических.
               К тому времени Бекирыч уже несколько лет как обосновался в Филадельфии. Поговаривали, что жена ушла от него к богатому американцу, а Бекирыч всё, что зарабатывает, тратит на лечение дочери, и вроде наметились положительные сдвиги.
               После событий в Баку Валерка выдохнул:
               – Пошли они все…
               И почти сразу увёз семью в Германию.
               Как ему удалось найти вакансию профессора, Стас не спрашивал: в отличие от физиков-химиков филологи нужны лишь той земле, на которой родились. И то не всегда…

               Кроме академического института и университета, Стас преподавал белорусский в школе, занимался репетиторством. Надёжно платили только за репетиторство: всем вдруг понадобился английский. На хлеб хватало, всё остальное – как сложится…
               Сейчас уже и не понять, откуда брались силы. Особенно изматывала школа. Стас привык к студенческой аудитории, был остроумен и красноречив. Оказалось, чтобы привлечь внимание разбойников-пятиклассников, придумывавших каждый день новые каверзы, надо стать не менее изобретательным, чем они. После уроков хотелось лечь и не просыпаться, хотя с двумя растущими мальчишками, требовавшими внимания и неимоверного количества еды, пусть даже простой картошки, мечтать об этом не приходилось.  Стас засыпал в транспорте, иногда на ходу, зато по ночам работал над сравнительным анализом творчества Янки Купалы и Пушкина. Конечно, он прекрасно понимал, что сейчас эта монография никому, кроме него самого, не нужна. Но ему-то было необходимо сохранить в себе тот островок чувств, эмоций, которые давала великая поэзия.
               Как ни странно, монографию опубликовали в российском академическом издательстве, видно, им тоже хотелось иногда вспоминать о поэзии,  даже немного заплатили. Это было время, когда в российские рубли верили больше, чем в белорусские «зайчики» с «белочками», и Стас отложил полученные деньги «на чёрный день».

               Близился день рождения Жорика.
               Мальчик унаследовал не только длинные ресницы, большие серые глаза и мягкую улыбку мамы (Стас часто думал, как радовалась бы Алла, глядя на подросшего сына), но и такой же спокойный характер. Он редко жаловался, почти никогда ни о чём не просил. Хотя Стас видел, как загорались глаза Жорика, когда они вместе рассматривали выставленную в витрине ГУМа радиоуправляемую железную дорогу с локомотивом, пассажирскими и грузовыми вагонами, стрелками, разъездами железнодорожных путей, туннелями и мостами.
               Правду сказать, железная дорога была прекрасна, и десять лет – возраст солидный. Но… Это был тот случай, когда зарплату задержали везде, деньги за репетиторство ушли на продукты, и Стас с горечью думал, что даже пирожное имениннику купить не на что. А чтобы был праздник – хорошо бы купить два…


               Старик набирал текст и улыбался. Иногда, пусть редко, в трудные дни жизни всё-таки происходят чудеса. Старость часто забывает, что случилось вчера, зато события прошедших лет расцветают красками.
               В воспоминаниях даже лужа на тротуаре может превратиться в бушующее море. Хотя всё было буднично. Безлюдный переулок, сентябрьский нудный, мелкий дождь, порывы ветра, ломающего зонтики, лужа, возникшая на асфальте после «ямочного ремонта», сделанного коммунальщиками, и несколько плавающих в луже «лосей».
 
               Не живых, конечно: в то время ни «медведей», ни «зубров» в обиход ещё не выпустили, и «лоси» были самой крупной денежной купюрой в Республике. На железную дорогу всё равно не хватало, тем не менее деньги – весьма приличные.
               Жорик с разбегу прыгнул в лужу, обдав отца брызгами, вытащил размокшие бумажки. Жалобно глянул на Стаса:
               – Но ведь они ничьи?
               Петровский вздохнул. Ужасно не хотелось брать чужое, хоть и отдать – некому. Скрепя сердце, кивнул:
               – Будем считать, они упали с небес в качестве подарка тебе.
               – Ур-р-ра!!!

               Хватило на две коробочки шпрот, колбасу, сыр, бутылку Кока-колы и четыре любимых пирожных Жорика «картошка». Жорик настоял, чтобы пирожных было четыре:
               – Пусть и Валька порадуется.
               – Собакам нельзя давать сладкое, испортятся зубы, – возражал Стас.
               Но Жорик был непреклонен:
               – Один раз можно.

               Вальяжная, толстая кассирша с размазанными чёрными кругами от туши вокруг глаз, брезгливо взяла смятые, мокрые деньги:
               – Вы что, их только что из лужи вынули?
               – Да, – радостно кивнул Жорик.
               – Шутник нашёлся, – сквозь зубы прошелестела женщина.

               Праздник решили не откладывать и устроили пир на весь мир.

               Вечером, уже лёжа в постели, Жорик обнял Стаса за шею, шепнул:
               – Как ты думаешь, может, это мама прислала мне подарок?
               – Может быть, – Стас поцеловал коротко стриженную, колючую макушку.
               – А ещё, знаешь, – Жорик помолчал, потом застенчиво продолжил, – я, наверное, уже стал взрослым. Мне больше совсем не хочется железную дорогу.
               И, спустя минуту, добавил:
               – Ну, почти не хочется…

* Янка Купала, "Мая малiтва", 1906г.
"Я буду все ноченьки слёзно молиться,
Чтоб звёзды свои не гасили огни.
Ведь если погаснет звезда, закатится,
То значит закончатся чьи-нибудь дни".
               перевод Анны Дудки (http://proza.ru/avtor/sireng).

6

               Вдруг оказалось: буквально за месяц Димка вырос почти на десять сантиметров. Брюки, рубашки, куртка – всё мало. Стас лез из кожи вон, чтобы приобрести обновки. Что ни говори, восьмой класс – уже не ребёнок. Одноклассницы посматривали на паренька с интересом: высокий, кареглазый, с копной тёмных волнистых волос, за словом в карман не лезет. Но сам Димка их дичился. Он вообще был напичкан острыми углами, которые непрестанно вылезали из него, мешая общению.

               Проверяя очередной раз дневник, Стас наткнулся на запись учительницы, приглашающей на родительское собрание.
               – Вчера? И ты не сказал мне?
               Димка пожал плечами:
               – Тебе всё равно некогда. У тебя заочники.
               – Что-нибудь придумал бы. Ладно, завтра после лекций забегу в школу.

               Димка явно расстроился. Как в детстве, прикусил нижнюю губу, отвернулся. Сердито буркнул:
               – Как хочешь…

               Классный руководитель, молодая симпатичная девушка, смотрела на Петровского смущённо:
               – Вы извините, что отрываю. Дима говорит, у вас бизнес, который нельзя оставить. Но понимаете… В классе такое расслоение происходит. Есть несколько человек: приносят десятками на уроки «Сникерсы», жвачки, а другие – за «Сникерс» чуть не рабами становятся. Пыталась поговорить об этом на собрании, родитель один меня поставил на место: «Я, дескать, работаю, чтобы сын ни в чём себе не отказывал»…
               – Вряд ли Дмитрий приносит на уроки «Сникерсы», – хмыкнул Стас.
               – Да-да, конечно, – заторопилась учительница. – Дима сказал, вы часто ездите за границу. Джинсы там, всё такое, для вас не проблема, но считаете, что он не должен выделяться среди одноклассников. Вы меня простите, пожалуйста, это очень благородно, только есть и другая сторона. Димины кроссовки…
               Девушка залилась краской так, что даже мочки ушей с дешёвыми серёжками стали розовыми:
               – Понимаете, в них просто уже стыдно ходить, а Дима… он очень чувствительный.

               Наверное, все школы того времени были похожи одна на другую: детские крики, беготня по коридорам, обшарпанные панели стен, запах кислой капусты из школьной столовой… Кажется, Стас тоже покраснел. Смотрел на нарисованную детской рукой на стене рожицу с высунутым языком и не мог заставить себя перевести взгляд на учительницу. С трудом, хрипло выговорил:
               – Простите, совсем вылетело из головы, как вас зовут?
               – Наталья Игоревна.
               – Вы правы, Наталья Игоревна. Я понял…
               Учительница просияла:
               – Я рада. Знаете, Дима говорил, вы будете отказываться. Мол, вы от всех скрываете, что ездите за границу, чтобы никто ничего не просил...
               И невпопад добавила:
               – А нижнюю губу вы закусываете совсем как сын.

               Стас занял деньги у всех, у кого только мог, и через несколько дней принёс домой «фирменные» кроссовки. (Кто же знал, что эти «фирменные» развалятся раньше, чем Петровский сумеет расплатиться с долгами, которые брал ради них):
               – Держи, сын бизнесмена.
               Димка насупился, зашмыгал носом в попытке сдержать слёзы, пробормотал:
               – Прости, пап.
               – Проехали, – Стас прижал Димку к себе, машинально отметив, что ещё чуть-чуть, и они сравняются ростом. – Постарайся больше не врать.
               Димка кивнул, смущённо признался:
               – Да я и не хочу врать. Оно иногда само из меня лезет. Потом-то уже назад не возьмёшь…
               – Писателем будешь, – засмеялся Стас. – А пока у меня к вам обоим есть предложение.
               – Ужинать будем? – запрыгал Жорик.
               – Ужинать – само собой, но предложение чуть круче.


               Спустя две недели, оставив грустного пса Вальку соседям, мальчишки лежали на верхних полках плацкартного вагона, разглядывая проносящиеся мимо полустанки и споря о том, можно ли в октябре купаться в море.

               Приглашение участвовать в конференции от коллег из Академии Наук Украины Петровский получил месяц назад. Отмахнулся: какие конференции, не до того.  А после посещения школы перечитал приглашение раз, другой, и понял, что поедет вместе с мальчишками. Нельзя, чтобы дети постоянно чувствовали себя ущемлёнными, пусть будет хоть что-то, о чём они смогут рассказывать друзьям и вспоминать…

               Впрочем, это сейчас, набирая текст, Старик пытался мысленно обосновать сумасшедшее решение ехать на конференцию с детьми. Тогда Стас, кажется, вообще ни о чём не думал. Его как члена научного организационного комитета организаторы освободили от уплаты оргвзноса, скудных командировочных, которые удалось выбить в институте, хватило как раз на три билета, и будь что будет…

               Стучали колёса, пролетали мимо окон красные стволы сосен, темнел ельник, а по вагонам ходили странные люди с огромными сумками, из которых торчали морды синих медведей, оранжевых зайцев, лиловых обезьян: жители маленького белорусского городка продавали зоопарк, полученный на фабрике мягких игрушек вместо зарплаты…
               Зоопарк сменился наборами посуды, бело-синими сервизами, где-то в районе Харькова заглянул щуплый старичок с бордовым лицом, изрезанным морщинами, и усами как у Тараса Бульбы. Он с трудом тащил большой деревянный лоток:
               – Сынки, горячую картошку с укропом, солёными огурцами не хотите?
               – Хотим! – в один голос закричали мальчишки.
               – Прости, отец, – встал Стас. – Гривны нет, не поменяли ещё. Только российские рубли или белорусские зайцы.
               – Да я любыми беру. Старуха-то моя померла, – вздохнул продавец, – Пенсия – кот наплакал, а дочерей разбросало: старшая в Украине с тремя детьми, средняя в Сибири себе геолога нашла, малая в Белоруссии за офицером. Каждой помочь надо. Хорошо хоть картофель уродился.

               Оказалось, рублей, полученных за монографию о Пушкине и Купале, как раз хватило на три порции сваренной в мундире, ещё дышащей паром картошки с огурчиками. Это было объеденье, а не картошка. Нахваливая Александра Сергеевича и Купалу, обжигая пальцы, все трое чистили картошку, обмакивали в соль и топлёный жир, на который не поскупился лоточник, хрустели огурцами и почему-то с упоением, дружно скандировали:
               «Я – мужык, а гонар маю.
                Гнуся, але да пары…»*.

               Пассажиры переглядывались, суровая проводница, смахивая слезу, причитала:
               – Верно, хлопчики, ой, как верно… Давайте, я вам чайку ещё принесу. Просто так, без денег.


               Небольшой посёлок, в котором располагался пансионат НАН Украины, встретил нежарким теплом, столбиками кипарисов, можжевельником и просвечивающими на солнце кистями винограда за каждым заборчиком. Организаторы конференции без энтузиазма покосились на мальчишек, прибывших без приглашения, вздохнули:
               – Ладно, что-нибудь придумаем. Погуляйте пока.

               Голову кружил незнакомый запах. Ни Стас, ни мальчики не догадывались: так пахнет море, если дополнить его запах ароматами можжевельника, туи, кедра. Жорик потянул носом, махнул рукой:
               – Туда.
               И они пошли к морю. Впрочем, ошибиться было трудно: любая из трёх улиц посёлка, спускаясь, вела к морю, поднимаясь – в горы.
               Узенькая полоска пляжа покрыта галькой, рядом – обкатанные морем валуны, от мелких до очень крупных.
               – Пап, смотри! – тянул за рукав Жорик. – Смотри, папа, там кошка!
               – Верно, паренёк, эта скала так и называется: Кошка.

               Немолодая статная женщина, стоя в прибрежной пене, докрасна растирала мокрое после купания тело полотенцем и доброжелательно поглядывала на мужчину с детьми, невольно нарушивших её одиночество.
               – Наверное, на конференцию приехали? Местные у нас в эту пору уже не купаются, а учёные ещё спят после заседаний…
               – На конференцию, – кивнул Стас.
               – С детьми?
               – Рискнул, – удивился собственной разговорчивости Стас. – Авось, не прогонят: мальчики море никогда не видели. А тут всего-то: поезд, троллейбус, автобус и – вот оно.
               – Да, море здесь замечательное, – подтвердила женщина, улыбнулась, и по круглому, загорелому до черноты лицу пробежали солнечные лучи.
               Продолжая говорить, надела через голову синее платье в горошек, набросила на плечи шерстяной платок:
               – Для меня, как в песне поётся: лучшее в мире. Сейчас уже самой не верится, что в молодости работала машинистом подземных установок на шахте. Меня, как ударника труда, наградили путёвкой в дом отдыха, а я лишь море увидела… Прикипела к нему сразу и на всю жизнь. Путёвка закончилась, я к директору дома отдыха: «Что хотите делайте, не уеду. Убирать, посуду мыть, всё, что угодно делать буду, только оставьте…»
               Женщина усмехнулась:
               – Разоткровенничалась я с вами. Уж очень восторженно смотрите.
               – А купаться не холодно? – подал голос Димка. – Мы только чуть-чуть зашли в воду, так Жорик сразу дрожать начал.
               – Ты тоже! – закричал младший брат, большой любитель справедливости.
               – Вам-то не стоит, простынете с непривычки. А я в любую погоду, круглый год купаюсь, – собеседница опять улыбнулась. – Меня даже муж сумасшедшей считал, только перед самым концом и смирился… Что вам Стёпа сказал?
               Стас догадался, что Стёпа – и есть тот молодой украинский языковед, который организовал эту конференцию и встретил их в холле гостиницы.
               – Сказал: «Что-нибудь придумаем».
               – Ясно, – расчесала мокрые волосы, попрыгала на одной ноге, выливая из уха воду. – Будем считать, что уже придумали. Стёпка – мой сын. Меня Евдокией Павловной зовут, для мелких – можно тётя Дуся. Берите свои рюкзаки, мальчики будут у меня жить. Места хватит, с оплатой договоримся: и вы не разоритесь, и я в обиде не останусь.


               Старик вздохнул, прикусил нижнюю губу: может, не надо ничего этого писать? Вспоминалось быстро и радостно, а пишется долго… Всё болит: глаза, спина, руки, но ведь… Пусть через силу, тем не менее пишется…


               Распорядок дня составился сам по себе. Утром вчетвером ходили на море. Евдокия Павловна купалась, Жорик с Димой взахлёб рассказывали, как рыбачили с тётей Дусей на лодке:
               – Пап, здесь море чистое-чистое, на любой глубине дно видно и рыб…
               – А днём вода на солнце так блестит, что глазам больно…

               Спустя несколько дней, к ним присоединились другие участники конференции, в основном женщины: немногочисленные мужчины-филологи проводили вечера в гостинице за чисто мужскими занятиями, после которых рано подняться были просто не в силах.
               Несколько раз появлялся голый коротконогий волосатый мужчина, негромко, но демонстративно напевающий что-то про то, как развеселится славна Украина: «Гей! гей! Розвеселимо!»

               – Пап, я прошлый раз подумал: у него трусы украли, а он и сегодня так! – дёргал отца за руку Жорик.
               Стас неуверенно мялся:
               – Вроде здесь где-то недалеко – нудистский пляж… Как в Европе.
               – Тётя Дуся говорит: он бандеровец и всех презирает, – встревал в разговор Димка. – А ещё она говорит, что с ним не надо связываться.
               Димка фыркнул и добавил с интонациями Евдокии Павловны:
               – Можно подумать, у него между ног что-то особенное, чего свет не видел…

               Научная программа конференции открытиями не блистала. После завтрака собирались за большим круглым столом, обсуждали монографию Петровского, спорили, сравнивая творчество Янки Купалы и Павла Тычины, Платонова и Кузьмы Чорного, вспоминали, что нет пророка в своём отечестве, и дискутировали: как писать сейчас, чтобы сохранить читателя в смутные времена развала всего, в том числе и литературы…

               Филологи из Армении рассказывали о страшной зиме без тепла и электричества, сквозь слёзы смеялись:
               – Зато на Ереванском базаре возник новый товар: собирали в кружок желающих и за небольшие деньги пересказывали содержание очередной серии «Санта-Барбары».

               Казашки цитировали Олжаса Сулейменова:
               – «В этой комнате - книжная полка.
                Что за поэты в двадцатом столетье:
                Бедный, Голодный, Скиталец, Горький,
                Чёрный, Белый,
                Шолом-Алейхем…»**

               Они же однажды с тоской сказали:
               – А всё равно мы когда-нибудь объединимся снова.
               – Тогда мы от вас всех отъединимся, – гордо заявила элегантная москвичка-переводчица.
               Надев кружевную белую панаму, закончила:
               – Лучше на море пойду. Ради него и приехала.
               Неловкую паузу разрядил литературовед из Тюмени:
               – Чего затихли? Ей, может, и невдомёк, что Москва – далеко не вся Россия…

               
               Старику почему-то опять пришли в голову герои его последнего романа. Как Агнешке, ему захотелось поднести к свечке и… ладно, пусть нажать «delete» и удалить всё написанное: слишком личными получались написанные страницы. А в жизни существует то, что можно хранить лишь в сердце.

*  Якуб Колас, "Мужык", 1909г.
** Олжас Сулейменов "Не говори, что это наш последний путь"


                Часть третья


               «Мой ангел, Агнешка, право не знаю, какими словами рассказать, как тоскует без вас душа моя, как жаждет она услышать хоть слово от вас, хоть знак, что вы рядом…  Все эти годы я безуспешно пытался найти вас… Куда бы ни бросала меня судьба, я разыскивал ссыльных поляков. Сжалившись надо мной, они рассказывали о знакомых Агнешках… Увы, каждый раз это были не вы, ведь я ничего не знаю, кроме вашего имени.
               Тогда я решил написать ваш портрет. Вы будете смеяться, моя дорогая панна: никогда я не был силён в рисовании. И первые наброски были очень далеки от оригинала. Впрочем, я старался. Днём и ночью, в любую свободную минуту я брал в руки сперва карандаш, затем кисточки и краски… Наступил момент, когда мне показалось, что рисунки мои становятся похожи на тот светлый образ, который храню в сердце. Хотя те, кому я показывал, пожимали плечами: кто-то никогда не встречал вас, кто-то находил знакомые черты, но не решался сказать, что знает девушку, изображённую на портрете. Не помню, сколько лет я работал как одержимый, временами забывая поесть, менял освещение, выражение глаз, затаённую улыбку... Окружающие считали меня сумасшедшим. Ещё бы, ведь я стал нелюдим, а все сбережения уходили на холсты, краски, кисти.
               Однажды я понял: работа закончена. Не знаю, как объяснить, я ведь не был настоящим художником, просто вдруг показалось: ни одну линию нельзя изменить, ни один мазок больше нельзя добавить, не испортив уже существующее на полотне. В тот же день, вернее, за полночь, заглянул ко мне старый знакомый, бывший семинарист – расстрига. Долго стоял перед портретом, а потом сказал, что на нём изображена женщина, которую невозможно забыть. Это я знал и без него. Но знакомый добавил, что ему довелось увидеть такую. Она была старше, неизгладимое горе оставило следы на её лице, и всё же, он уверен: это она. Надо ли рассказывать, душа моя, что пережил я в тот момент.
               Собеседник мой сперва отказывался говорить, но я замучил его расспросами, и он признался, что в молодости совершил проступок, за который неминуемо должен был проследовать на каторгу. Однако начальник тюрьмы, в которой содержался мой знакомый, пообещал ему существенное снисхождение, если, вопреки церковным канонам, тот проведёт подложный обряд венчания в деревенской часовне и поклянётся сохранить это в тайне. Как я ни настаивал, бывший семинарист так и не признался, где произошло сие богопротивное действо.
               Оскорблённая душа моя рыдала вместе с вами, панна Агнешка.
              Я уже стар. Мольберт с портретом стоит у окна в моей скромной комнатёнке, наполняя её светом несбывшегося.
               Целую кончики ваших пальцев. Будьте благословенны, мой ангел.»

                ***

               Старик не сводил глаз с фотографии мальчиков и Аллы на заставке ноутбука. 
               Некстати навалилась тяжесть. Показалось, что прежде такой и не испытывал. Прижало к стулу, на котором сидел – рукой не шевельнуть, ноги ослабли, не подняться… Кажется, только голова ещё продолжала работать…
Какая беспокойная штука эта память. Даже перейти на диван сил нет, а в голове каруселью крутятся слова песни, вновь и вновь повторяясь:

                «А я лягу-прылягу
                Край гасцінца старога…»

               Как точно каждое слово легло… Что же там дальше?
 
                «Галавой на пагорак,
                На высокі курган,
                А стамлёныя рукі
                Вольна ўшыркі раскіну,
                А нагамі ў даліну –
                Хай накрые туман…»*

               Такие строчки небо посылает поэтам, словно благословение их труда...

               Последний раз они встретились у входа в Дом книги «Светоч». Седовласый, в плаще нараспашку, представительно-красивый поэт пребывал в хорошем настроении:
               – Станислав Владимирович, рад приветствовать. Неужто на презентацию моей новой книжицы собрался? Припозднился, дорогой, всё закончилось.
               Петровский смутился: он давно не был мальчишкой-аспирантом, но пиетет к живым классикам сохранил. Не признаваться же небожителю, что в магазин заглянул в поисках контурных карт. Жорик, руководствуясь необъяснимыми принципами, категорически отказывался раскрашивать контурные карты, изрисовав все страницы в них кораблями. Учительница географии говорила, что признаёт право ученика на принципы, но у неё – свои принципы, и в соответствии с ними больше тройки по географии Георгию не видать. Какое дело классику до проблем с географией?
               – Понимаю, понимаю, – глаза поэта смеялись. – Напомни, как твоих пацанов зовут?
               Достал из дипломата книгу, пристроившись на стоящей рядом лавочке, подписал: «Выдатным хлопцам, Дзмітрыю і Георгію з пажаданнем вялікай, шчаслівай дарогі ў жыцці».

               Стас был растроган, мальчишки особого восторга не выразили: они были в том возрасте, когда кажется, что все дороги – счастливые и по-другому быть не может.


               Старик вздохнул: дороги, дороги… Есть ли в жизни такая, на которой лишь счастье? Обязательно попадутся рытвины, ухабы… А идти надо.

               В десятом классе Димка стал похож на оголённый провод: вспыхивал, раздражался из-за любой мелочи, кричал на брата, отворачивался и уходил, когда отец пытался поговорить... А перед новогодними каникулами подошёл:
               – Дай слово, что скажешь правду.
               Стас засмеялся:
               – Тебе лет пять было, когда ты уже требовал с меня такое обещание. Тогда тебя интересовало, есть ли на самом деле Дед Мороз. Помнишь?
               – Не помню, – отрезал Димка. – Даёшь?
               – Да вроде и так никогда не врал тебе. Даю, конечно.
               – Я тебе не родной сын?
               Сказал, словно с разбега в ледяную воду прыгнул. В глазах страх, отчаяние…

               Стас протянул руки, чтобы обнять Димку, прижать к себе, но мальчик отпрянул. Почти крикнул:
               – Ответь!
               За семнадцать лет Стас ни разу не подумал, что будет делать, если Димка задаст этот вопрос. Растерянно пожал плечами:
               – Давай сядем.
               Опустился на софу, прогнав собаку: дворовой пёс на старости лет полюбил удобства, предпочитая спать на тёплом и мягком. Потянул Димку за руку, чтобы присел рядом, но тот вывернулся, встал напротив, взъерошенный, сердитый. Стас вздохнул:
               – Раз спрашиваешь, значит, знаешь. Я забирал тебя из роддома. Наверное, для тебя это значит не слишком много, а для меня – всё. Ты мой, – Стас выделил последнее слово, – сын. Ну, а биологически… Да, у тебя был другой отец.
               – Есть, – исправил Димка. – Бабушка его нашла. У него бизнес в Америке, Европе. Говорит, может отправить меня учиться за границу. Только надо подтянуть английский. Позанимаешься со мной? Я могу платить, он прислал деньги.

               Даже сейчас, спустя столько лет, Старик помнил боль, которая пронзила тогда голову, грудь. Постарался сдержаться, не застонать, чтобы не напугать сына. Ответил спокойно:
               – Думаю, деньги тебе и самому пригодятся.


               Поезд в город дождей и цветущих акаций уходил ночью. Одетый во всё новое, фирменное, Димка с непривычки поёживался и почему-то изображал из себя Янковского в роли Мюнхгаузена.
               – Приедешь к бабушке, сразу позвони.
               – Не то, – страдальчески морщился Димка.
               – Будут нужны деньги, сообщи, вышлю.
               – Не то!
               – Дим, ты возвращайся быстрее, – Жорику очень хотелось заплакать, и он старательно отворачивался, только всё время вытирал рукавом нос.
               – Не то! – сердито бросил Димка и, протянув проводнице билет, поторопился занять своё место.

               – Пап, а что «то»? – растерянно спросил Жорик.
               – Не знаю, сынок. Думаю, Дима и сам этого не знает. Просто ему так легче уезжать от нас. А ты – не грусти, он вернётся.
               Стас обнял младшего сына, и они пошли пешком домой. Транспорт уже не ходил, а на такси денег не было.


               Димка не вернулся. Десятый класс он заканчивал в престижной и дорогой частной школе, окружённый кучей репетиторов, а потом уехал учиться в Чикаго. Молодость не любит писать письма, мобильника у Стаса не было, да и восемь часов разницы во времени свели общение к минимуму, оставив в качестве посредника Ирину Аркадьевну, которая с гордостью пересказывала всё, что узнавала об успехах внука.

               Спустя почти три года, когда Дима уже учился на втором курсе университета, пришло письмо. Сын писал, что всё у него хорошо. Вот только бабушка месяц назад упала, сломала ногу, а он никак не может бросить «здесь всё» и ухаживать за ней. Просить деньги у Андрея – не хочется, тот такие сантименты не одобряет. Заканчивалось письмо фразой: «Пап, может, ты что-нибудь придумаешь?» Стас отметил про себя и «папу», и то, что Димка назвал отца просто по имени…
               Оплачивать сиделку в другом городе, в другом государстве возможности не было. Стас с Жориком, несмотря на возражения Ирины Аркадьевны, перевезли её к себе.

*Нил Гилевич. Переводчик, литературовед, фольклорист, Народный поэт Беларуси.
 "А я лягу-прилягу
  У дороженьки старой...»
 
 "Головою на взгорье,
  На высокий курган,
  Утомленные руки
  Широко я раскину,
  А ногами в долину –
  Пусть накроет туман...»
                Перевод Анны Дудки

2

               Комнату Стаса перегородили шкафом, возле окна поставили кровать Ирины Аркадьевны. В изголовье на тумбочку перенесли телефон. Изредка звонил Димка, интересовался самочувствием. Такие дни были для Ирины Аркадьевны праздником. Когда уж очень донимала бессонница, преимущественно часа в три ночи, бабушка сама звонила внуку, изрекая бесценные советы и рекомендации.
               Стас безропотно оплачивал счета за междугородние разговоры, понимая: для Ирины Аркадьевны это почти единственная возможность отвлечься от непрестанной боли.
               Второй отдушиной стал Валька. С возрастом он разлюбил прогулки. Жорик, подкупая ласками и обещанием безграничного количества лакомств, с трудом умудрялся дважды в день выводить Вальку на несколько минут из дома. Возвращаясь, пёс виновато вилял хвостом, проходя мимо хозяина, тыкался носом в свисающую с кровати ладонь Ирины Аркадьевны: «здесь я» и тяжело опускался на шерстяной коврик рядом с больной. Отдохнув, Валька поднимался, подставлял под руку свой нос, бока, спину, с видимым удовольствием позволял себя гладить, слушал рассказы Ирины Аркадьевны о том, где и как болит сегодня, сочувственно вздыхал и опять засыпал.
               Ирина Аркадьевна Валькино сочувствие ценила. Заметив, что собака трясёт ушами, она подняла такой переполох, что Стас был вынужден, отложив все дела, отправиться с Валькой в ветеринарную клинику, предварительно выслушав:
               – Что значит сейчас денег нет? Дорого? Возьми мою пенсию. Станислав, идите немедленно: ты же видишь, животное страдает.

               Кость срасталась медленно, боли не проходили, опираться на ногу Ирина Аркадьевна не могла. Стас договорился с соседкой, бывшей медсестрой, чтобы она помогала Ирине Аркадьевне купаться, делала массаж и, когда уж очень прихватывало, колола обезболивающее: таблетки помогали слабо.
               Если нестерпимый приступ боли случался ночью, Валька будил Жорика, научившегося делать уколы не хуже медсестры. Ирина Аркадьевна стеснялась, отказывалась, но раздавшийся в плечах возмужавший внук басил:
               – Брось, ба. Можно подумать, твоя попа сильно от моей отличается.
               – Золотые у тебя руки, Жорик, – вздыхала Ирина Аркадьевна. – Совсем не больно. Тебе в мединститут надо на врача учиться.
               – Я подумаю, – милостиво соглашался внук. – Можно и в мед. Там девчонок много.


               Чтобы заполнить в душе пустоту, образовавшуюся после отъезда Димки, Стас нежданно для самого себя начал писать исторические детективы.
               В юности Петровский был романтиком, за что и полюбил историю времён Великого княжества Литовского, хранившую немало чёрных дыр и роковых тайн. Великие князья, убийства, отравления, политические интриги и борьба за власть, а среди этого, словно зёрнышко между жерновами мельницы, маленький человек. Этого человечка, был ли он актёром-скоморохом, лирником, отставным пехотинцем-стрельцом или бродягой-монахом, Петровский любил и каждый раз делал его похожим на деда Павла. Таким же прямодушным, в чём-то неловким, по-белорусски упартым: если уж за какую мелочь зацепится, пока не разберётся, что, почему, кто виноват и в чём причина, ни за что не отступится. За такое и многократно побои получал, чтоб не совал свой нос в дела княжеские, но и женской любви был удостоен. Тут Стас не скупился…
               Конечно, не все были согласны с тем, как Стас трактовал те или иные исторические события. Дескать, не мог Витовт* не получить корону из-за того, что где-то мышь пробежала, но Петровскому нравилось так выстраивать цепочку событий, что поступки простых людей неожиданным образом влияли на политические судьбы мира. В отличие от историков, твёрдо верящих, что только они знают, как всё было «на самом деле», читателям это тоже нравилось, и в магазинах стали спрашивать книги Петровского.
               Стас отказался от репетиторства и работы в школе: вымышленные герои днём и ночью оживали в его голове, ругались, ссорились, мирились и молились, требуя выплеснуть слова на бумагу. Когда удавалось написать удачную главу, они ненадолго замолкали, а потом всё начиналось сначала.

               Как раз во время перепалки главного героя, придворного музыканта князя Витовта, непременно присутствующего на княжеских застольях, с очаровательной монахиней, Стас переходил улицу на красный сигнал светофора, не замечая сигналящих машин, пока его не вытолкнул на «островок безопасности» худой старик в потрёпанном пальто.
               – Ну, ты даёшь…
               Старик вытер платком вспотевшее лицо, покосился на Петровского, усмехнулся:
               – Не узнаёшь? А я когда-то на твоей свадьбе польку отплясывал.
               Стас встрепенулся:
               – Бекирыч? Ой, простите, Ольгерд Бекирович, рад вас видеть.
               – Ещё бы, – усмехнулся академик Деньковский, – как-никак я тебя из-под колёс вытащил. Случилось что?
               – Да нет, задумался.
               – Слышал о твоих успехах, даже читал. Для человека, изучавшего творчество Чёрного – весьма неожиданно. Что, в каждом болоте свои черти водятся?
               Добродушно засмеялся:
               – Я, кстати, в Иллинойском университете твоего старшего встретил. Оказывается, тоже химик. Неплохой парнишка. Фамилия только у него какая-то странная, сменил что ли? Не поймёшь этих молодых. Девчоночка с ним была рыжая… Так влюблённо смотрела, я позавидовал даже.

               – А вы как? – постарался сменить тему Стас.
               О том, что Димка почти сразу поменял свою фамилию на фамилию отца, не так давно проговорилась Ирина Аркадьевна. Она же рассказала, что Ника, каким-то чудом найдя Димку в сети, уговорила отца перебраться в Штаты.

               – Жена, бывшая уже, в Штатах осталась, а мы с дочкой вернулись, – вздохнул Бекирыч.
               И, предупреждая следующий вопрос, продолжил:
               – Год назад умерла моя Катенька. Продлили ей жизнь, насколько смогли. Но и там медицина не всесильна. А хоронить я её домой привёз, – горько хмыкнул. – На то, чтобы перевезти умершего человека, денег нужно столько же, сколько на хороший курс лечения. Но, знаешь, Станислав, мне кажется: человек в последний путь должен уходить на той земле, на которой родился.
               – Соболезную, Ольгерд Бекирович. Где вы сейчас? В Академию, в свой институт вернулись?
               – Шутишь? Кому я здесь такой отщепенец-невозвращенец нужен?
               – Времена изменились, – пожал плечами Стас.
               – Думаешь? – Деньковский вздохнул. – Нет, Станислав, с наукой покончено. Мы с Катенькой люди деревенские. Вот и Катюшу похоронил в Деньковке, на кладбище. Там тихо, птицы щебечут, сирень по весне цветёт… Понемногу родительский дом восстанавливаю. Баян свой импортный продал, купил гармошку. Хожу каждый день к Кате, играю, ей нравится…

               Шумел город, все куда-то спешили, а Стас вдруг так ясно представил себе Деньковского с гармошкой на кладбище, на лавочке под кустом сирени, что защемило сердце. Вообще, после отъезда Димки оно часто давало о себе знать.

               Бекирыч заметил, что Стас побледнел, изменился в лице, понял по-своему:
               – Думаешь, пью я там? Нет… Хотя бывает, заходят мужики, наливают, но… Горе водкой не зальёшь, это я тебе как химик говорю. Формулы у них разные...

* Великий князь Литовский. В 1430 году было решено признать Великое княжество Литовское королевством. На торжество коронации прибыло много гостей, однако послам, везшим корону, так и не удалось попасть на литовские земли.

3

               Воспоминания то пролетали быстро, словно кадры старого чёрно-белого кино, то замедлялись, одаряя цветом, запахом…

               Вдруг увиделась детская ручонка, из которой выскользнул маленький прозрачный флакончик, испуганные глаза:
               – Дедушка, я подушиться хотела…
               По комнате пронёсся забытый аромат прохладного летнего вечера, свежесть и горечь полыни.
               – Ничего, солнышко. Это были духи твоей бабушки, думаю, она сама дала бы их тебе…

               Когда-то они с Аллой купили эти духи в «Берёзке».
               Статью о творчестве Мицкевича, опубликованную в «Известиях Академии Наук», перевели в Польше, гонорар выплатили чеками Внешпосылторга, и Стас с Аллой решили купить в «Берёзке» что-нибудь памятное. Димке достались индийские джинсы Avis, Жорику – шубка из   цигейки (зима в том году была холодной), а на оставшуюся мелочь продавщица посоветовала купить флакон духов с золотой крышечкой: «У такой красивой женщины, как ваша жена, обязательно должна быть тайна».
               Потом выяснилось, что эта «тайна» есть почти у каждой второй советской женщины, но Алла пользовалась духами с удовольствием. Они напоминали ей лето, свежесть полевых цветов...

               – Бабушка Ира? – склонила головку набок малышка. – Она не разрешает мне брать баночки из её тумбочки.
               – Конечно, там у неё лекарства. Я говорил про бабушку Аллу, – Стас кивнул на фотографию-портрет молодой женщины на стене.
               – Красивая… бабушка.

               Воспоминания перебивали одно другое, менялись и запахи: в аромат духов ворвался запах сгоревшего пирога…


               Первую зимнюю сессию в мединституте Жорик завалил. Домой он забегал только переодеться и быстро что-нибудь съесть. Где пропадал, не рассказывал, но глаза блестели. Стас с Ириной Аркадьевной, вздыхая, переглядывались, вопросы не задавали: захочет – сам скажет. А после каникул Жорик привёл домой худенькую сероглазую девчушку:
               – Это моя девушка, Таня. Она учится на педиатрии, на третьем курсе; мы решили, что будем жить вместе.

               – Вы собираетесь пожениться? – уточнил Стас, как оказалось, очень некстати.
               – Нет, пока поживём так, присмотримся друг к другу, – спокойно ответила гостья.
               Неловкая пауза затянулась. Девушка оглянулась по сторонам, принюхалась:
               – У вас что-то горит, похоже, пирог.

               За столом Таня по-хозяйски разливала чай, нарезала спасённый пирог:
               – Георгий говорил, что вы, Станислав Владимирович, не женаты?
               – Да.
               Кивнула:
               – Это хорошо.
               – Что же тут хорошего? – не выдержала Ирина Аркадьевна, прижимая платок к глазам. – Дочь моя молодой умерла, Станислав один детей поднимал.
               – Ба, Таня о другом говорила, – вмешался Жорик.
               – Я имела в виду: две хозяйки на кухне редко уживаются, – пояснила гостья, не заметив неловкости.

               Правду сказать, на кухне не стало ни одной хозяйки. Молодые питались исключительно пиццей, роллами, бутербродами, закрываясь в своей комнате. Ирине Аркадьевне Стас купил мультиварку, и она, поворчав, что терпеть не может всю эту новомодную технику, варила на двоих супы, каши… Когда Тани не было дома, к ним иногда присоединялся Жорик:
               – Бабуль, обалденно вкусно. Как в детстве.
               Ирина Аркадьевна расцветала.

               Когда беременность Тани стала заметна, Стас рискнул поговорить с сыном:
               – Вам с Таней надо расписаться, малыш.
               Малыш, ростом с отца, но гораздо шире в плечах, насупился:
               – Предлагаешь отвезти её в ЗАГС силой? Каждый день прошу, не хочет. Уверяет, что для неё это не имеет значения.
               – А для ребёнка?
               – Не знаю я, пап, – Жорик вздохнул. – Говорят, с беременными нельзя спорить. Пусть будет, как Таня хочет.

               Осенью родилась Катенька. А спустя месяц Таня засобиралась домой:
               – Так всем будет лучше: Ирина Аркадьевна не станет придумывать ненужные советы, Жорка сможет не вставать по ночам, а Станиславу Владимировичу не придётся по два часа гулять с коляской во дворе только ради того, что ребёнку нужен свежий воздух.
               – Я делаю это с радостью, – попытался сказать Стас.
               В ответ услышал:
               – А я без всякой радости принимаю вашу опеку…


               Дальше вспоминать не хотелось. Но так уж устроена жизнь: из радости рождается боль, из боли – радость.
               Жорик не находил себе места, не мог понять, почему Таня запретила приезжать к ней и дочке, а телефон упорно твердит: абонент вне зоны доступа. В конце концов, не выдержал, поехал в маленький городок, где жила Танина мама, и вернулся с завёрнутой в несвежее одеяло плачущей малышкой.
               Сбивчиво рассказал, что Таня уехала в Сибирь с парнем, который, оказывается, был её первой любовью. Дочку оставила маме. Мама работает по сменам, когда уходит на работу, за девочкой присматривает соседка-школьница…

               – Ну, не мог я дочку там оставить! Танина мама и не возражала: соседке платить приходится, да сожитель ещё какой-то пьяный… Катюша им всем обуза. Выгреб из кармана всю наличку, которая была, они мне и отдали… Пап, я «академку» возьму, вытянем ведь?
               – Зачем «академку», не надо. Я откажусь от лекций и в Институте перейду на полставки, буду по вечерам ходить на работу. Ну, а на крайний случай надо будет подыскать на несколько часов хорошую няню. Правда, хорошие няни нынче дороги…

               – Мальчики! О чём вы рассуждаете?!
               Ирина Аркадьевна, сидя на кровати, прижимала малышку к себе и кормила из бутылочки.
               – Зачем в доме посторонний человек? У ребёнка есть какая-никакая, но родная бабушка.
               – Прабабушка, – ревниво поправил Стас.
               – Бабуль, ты же с трудом поднимаешься, – удивился Жорик.
               – Надо будет, поднимусь, – уверенно ответила Ирина Аркадьевна. – Ты, Жора, врачом будешь, а не знаешь, что у человека, чтобы выздороветь, цель должна быть. Как дружка моего – собачки – не стало, затосковала я: у вас работа, учёба, мне и поговорить не с кем. А теперь... Теперь у нас солнышко появилось. Ну, если на руках не смогу носить, так двое мужчин в доме. Девочка с детства должна привыкать к тому, что мужчины её на руках носят…


               Старик улыбался, вспоминая, как хорошо было просыпаться ранним утром от топота маленьких босых детских ножек, как терялась в его большой руке крохотная Катюшина ладошка, как требовательно звучал её голосок:
               – Дедушка, скажи, где небо начинается? Там, где крыши домов, уже небо или ещё нет?

               А тот разбитый флакончик духов нежданно излился последним романом. Думалось, что с писательством покончено, новые сюжеты не возникали, но… забытый аромат преследовал днём и ночью. Он настойчиво нашёптывал историю несложившейся любви встретившихся где-то на сибирских дорогах гордой паненки и студента, исключённого из университета за неподобающие мысли. Впрочем, любовь не бывает несложившейся, она или есть, или нет…

               Оказывается, от приятных воспоминаний тоже устаёшь. Старик захлопнул ноутбук, с трудом перебрался на кровать. Закрывая глаза, пробормотал:
               «Я здарожыўся трохі,
                Я хвілінку пасплю».*

*Нил Гилевич. Народный поэт Беларуси.
          Притомился с дороги,
          я чуток отдохну...
                Перевод Анны Дудки


4

               Уже давно Старику не удавалось заснуть полноценным крепким сном, он лишь растворялся в дремоте, которая расслабляла тело, нагружая мозг образами, словами, наплывающими обрывками воспоминаний, что приходили, не разбирая, сон или явь.

               Слегка растрёпанная пятилетняя девчушка в розовом платьице с кружевным воротничком почти теряется в глубоком театральном кресле. Ручки упираются в подлокотники, ножки не достают до пола, глаза не отрываются от сцены.
               Первое посещение театра – событие из тех, что не забываются. Катюша как замерла с первыми звуками увертюры к «Лебединому озеру», так и просидела до антракта, боясь пошевелиться. А в конце второго действия, в отличие от Зигфрида, не поддалась на уловки Одиллии и с плачем: «Предатель!» – выбежала из зрительного зала.
               Дома Катя станцевала Ирине Аркадьевне за всех персонажей балета, твёрдо заявив, что обязательно станет лебединой Принцессой, но «этого противного принца ни за что не простит, пусть он и не просит»…

               Папа с дедушкой учили Катю играть в футбол, кататься на велосипеде, плавать, и к мечтам о «лебединой Принцессе» всерьёз не относились. Напрасно Ирина Аркадьевна показывала им туфельки с ободранными, исцарапанными носками:
               – Как вы не понимаете… Катя же ни минуты не стоит на месте, всё время кружится, поднимается на цыпочки, словно постоянно внутри себя музыку слышит...
               – Бабуль, девочки всегда хотят быть принцессами, – скептически бурчал молодой врач-интерн.
               – Много ты о девочках знаешь, Георгий, – не уступала бабушка и пускала в ход последний аргумент. – Мама твоя в детстве хотела балериной стать, она бы меня поняла.

               Стас, отложив черновики романа в ящик стола, возил внучку в хореографическую студию на другой конец города. Полтора часа в одну сторону, полтора в другую… Катя уставала, иногда засыпала в дороге, но не жаловалась. А в десять лет объявила, что будет поступать в Академию им. Вагановой в Санкт-Петербурге. Потому что стать настоящей Одеттой можно только там, где училась Уланова…

               На этот раз Георгий не спорил, взял отпуск и повёз Катюшу в Санкт-Петербург:
               – Где наша не пропадала! Хоть Северную Венецию посмотрим, погуляем по музеям!

               Спустя месяц вернулись втроём: поступившая в хореографическое училище счастливая Катя и не менее счастливый Георгий с молодой женщиной, сразу поразившей точёным профилем, соболиными бровями и маленьким вязаным беретиком на коротко стриженных волосах…
               «Не для нашего Жорика такая красавица. Артистка, наверное», – почему-то неприязненно подумал Стас, безуспешно пытаясь скрыть первое впечатление.
               – Папа, бабуля, знакомьтесь, это моя жена Варенька.
               – Вот так сразу жена? – удивился Стас.
               – А чего тянуть? – смех сына отозвался огоньками в глазах женщины. – В отличие от некоторых, я не просил начальника Вари отпустить её со мной в фольклорную экспедицию в Пущу…
               – Простите, Жора рассказал мне эту семейную легенду, – улыбнулась Варя. – А по книгам Деньковского мы учились. Я тоже химик.
               – Наш человек, – заключила Катюша и легко прикоснулась к Вариной руке.
               Женщина в ответ погладила девочку по плечу, и Стас с Ириной Аркадьевной одновременно подумали, что, кажется, за Жорика с Катей можно не беспокоиться.


               Старик повернулся на бок, сложил руки под подушкой. Как ни ляжешь, всё плохо, каждая клеточка тела болит. Хочется наконец заснуть, но вместо сновидений лишь мысли да прожитое-пережитое…

               Ирина Аркадьевна в тёплом домашнем халате, из-под которого выглядывают голые худые ноги, в голосе звенят слёзы…
               – Станислав, ты совсем меня не слушаешь!
               Теперь-то Старик понимал её раздражение после тяжёлой бессонной ночи. А тогда Петровский действительно пропускал сентенции тёщи мимо ушей, поглощённый своим романом. Он мучился, тысячный раз подбирая слова, чтобы описать осуждённых за бунт поляков, бредущих по расползшейся от дождя грунтовой дороге, звон цепей, ругань ямщиков, обгоняющих плетущиеся по Владимирскому тракту крестьянские обозы с различными товарами да телеги, в которых едут семьи арестантов, приговорённых к каторге.

               Ну, никак не вписывалось в это многоголосие беспокойство Ирины Аркадьевны:
               – Станислав, платье для похорон новое на верхней полке в комоде лежит. Ярлычок-то отрежь, не забудь…  Обмоет и оденет Антоновна, которая приходила уколы делать, я с ней договорилась уже. Смотри, не плати ничего, не положено. А подарок ей в комоде лежит, внизу. Да она в курсе, подскажет…

               Так уж получилось, что Антоновна умерла раньше. Была она одинока, заниматься организацией похорон пришлось Петровскому. Ирина Аркадьевна обрядила соседку во всё своё, приготовленное для похорон, вздохнула:
               – Оно и ладно. Бельё-то лежало, желтело. А всё-таки ни на кого положиться нельзя. Ведь почти на двадцать лет моложе была. Ох, горе-горюшко… Станислав, ты запоминай, как и что я делаю. Не ровен час самому придётся обряжать меня. Хотя… у Катюши летние каникулы скоро. Дожить бы, очень повидаться хочется…

               В свой последний час Ирина Аркадьевна попросила Стаса сесть рядом, взяла за руку:
               – Ты, Станислав, за Дмитрия на меня обиду не держи. До сих пор не знаю: права ли была, нет. Многие тогда уезжали, вроде за счастьем, а уж как у кого сложилось… Одно знаю: ты Диму любил и любишь. В этом перед тобой виновата: не верила. Ты прости старуху…
               Стас вздохнул, поцеловал ссохшуюся, морщинистую руку:
               – У каждого своя судьба. Захотел бы, вернулся. Значит, всё у Димки там хорошо…

               Когда неизбежное случилось, Дима заказал по интернету из Чикаго венок и прислал деньги на похороны. Петровский отказываться от денег не стал: подумалось, может, Диме так легче…


               Старику казалось: если повернуться на спину, перестанет сжимать сердце. Но это требовало усилий, а сил не осталось…
               Возможно, хорошо, что думы прогоняют сон: кто знает, каким он будет.
               А что мысли путаются – не беда. После болезни (он не писал о ней детям: зачем волновать?) мысли путались часто, и не всегда удавалось разобрать, где реальность, где – вымысел. Часто казалось: Алла рядом. Возится на кухне, пошла в магазин… Он превратился в старика, а она так и осталась молодой женщиной.
 
               Героиню последнего романа, красавицу-польку, Петровский писал, вспоминая Аллу: тот же удлинённый овал лица, глубокие серые глаза, прикрытые длинными ресницами, даже аромат польских духов, хотя откуда в Сибири взяться духам «Быть может».
               В грязной комнате станционного смотрителя, в ожидании лошадей, которых семьям поляков, следующих за осуждёнными близкими, велено давать с непременной задержкой, девушка встретилась глазами с молодым человеком. Всего лишь…
               – Агнешка! – окликнула мать девушку.
               Герой романа, обвинённый высочайшей комиссией Николая I в преступных разговорах, осуждённый на бессрочную службу в дальних губерниях под надзором местного начальства, на всю жизнь сохранил в душе это имя.
               Для Агнешки юноша, к которому вопреки обстоятельствам потянулось сердце, остался безымянным… В минуты горечи Агнешка вспоминала восхищённые, сочувствующие, страдающие вместе с ней и за неё глаза… Писала слова, которые рвались из сердца, и тут же сжигала письма… Она умерла в тридцать лет не то от чахотки, не то от ипохондрии, как глубокомысленно заявил спившийся земский врач.
               А герой романа, проживший долгую жизнь, до последних дней писал ей полные любви письма.

               «Так не бывает, – спорили читатели. – Один взгляд – и на всю жизнь? Романтика, ерунда… Разве не художник способен создать истинное произведение искусства?» 
               Автор не возражал. Ему казалось, он сам написал этот портрет. И те слова любви, которые были в письмах героя романа, Старик, далеко не красноречивый в обыденной жизни, писал только для Аллы, горько сожалея, что не успел сказать их ей. На первой странице не было посвящения, но это ничего не меняло… Оно было в сердце.

               Над головой Старика висела полка, на которой в полном беспорядке стояли и лежали альбомы, книги. Среди них были и его книги. Не очень-то много для длинной жизни, но всё же…
               В голове просветлело, и вдруг пришли когда-то прочитанные стихи. Современных поэтов Старик читал редко, а ещё реже запоминал. Но эти строчки отозвались такой знакомой сердцу болью, что казалось: автор, написав о своём, каким-то чудом приоткрыл закрытую дверцу в тот потаённый уголок души Старика, в который он боялся и не хотел заглядывать:

               «Каб даў мне жыццё
                Бог нанова пачаць,
                Спытаў бы: «Навошта, Бог?..
                Я ўсё прачытаў, што хацеў прачытаць,
                І ўсё напісаў, што змог.
                ………………………….
               …Я гэтак любіў, як хапала мне сіл,
                Крыві і дыхання майго.
                І так, як адчайна любіў,
                Як кахаў,
                Я выдыхну ў неба душу,
                Удзячную Богу за тое, што даў, –
                І большага не папрашу»*.

                В окно забарабанил дождь. Крупные капли, одна за другой, струйками потекли по стеклу. «Большего не попрошу», – повторил Старик и закрыл глаза.



* Владимир Некляев, белорусский поэт, прозаик.
Кабы дал мне Господь
Жизнь сначала начать,
Я спросил бы: «Зачем, Бог?..
Я всё прочитал, что хотел прочитать,
И всё написал, что смог».
..........................
Я так любил, как хватало сил
И дыхания моего.
О том, как я безоглядно любил,
Я ей никогда не скажу,
А выдохну в небо с душою весь пыл,
Спасибо Богу за всё, что дарил, –
И большего не попрошу.

       Перевод Анны Дудки

5

               Ночью дождь перешёл в снег. К утру лужи превратились в каток, покрытый снежным пухом, кусты и деревья, укутанные тяжёлыми снежными хлопьями, стали похожи на фантастические скульптуры неправильных очертаний, сотворённые рукой художника-авангардиста.
               В тёмно-синем предрассветном сумраке чуть не столкнулись такси и «Рено», почти одновременно свернувшие во двор дома.
               Из такси выбрался высокий худой человек в длинном пальто с непокрытой седой головой, расплатился, попытался счистить снег со скамейки у подъезда, но заледеневшая корка не поддалась, и, махнув рукой, мужчина опустился на снег.
               Водитель «Рено», проехав вдоль дома и не найдя из-за слежавшихся сугробов, где можно припарковаться, тоже высадил пассажира. Коренастый, в куртке, вязаной шапочке с помпоном, пассажир быстрым шагом направился к сидящему мужчине:
               – Вам плохо? Может, нужна помощь?
               Свет фар проезжающего мимо «Рено» осветил скамейку.

               – Дим?.. Дмитрий?
               – Оказывается, не так уж сильно мы изменились, – усмехнулся сидящий. – Шапочка у тебя, Жорик, смешная.
               Они потянулись обняться, но одновременно опустили руки.
               – Сволочь ты, Димка, – медленно и напряжённо произнёс младший.
               – Знаю, – тихо согласился старший.
               – Ладно, хоть с бабушкой связь держал, но когда её не стало – ни одного звонка…
               Дмитрий вздохнул:
               – Я думал, что вы с отцом не сможете простить меня. Никогда.
               – Ещё и дурак, – Георгий зачем-то стянул с головы шапку, обнажив лысину. – Папа тебя ждёт, всё время, каждый день… Сидишь-то чего?
               – Не хотелось будить, беспокоить...
               – Врёшь, – резюмировал младший. – Просто боишься.
               – Боюсь, – грустно кивнул постаревший Димка.

               – Папа! Надень шапку, – за спинами братьев раздался сердитый девичий голос. – Опять простудишься.
               – Командирша! – буркнул Георгий, но послушался.
               – Машину пришлось на паркинге оставить, благо недалеко, – сообщила длинноногая девушка в такой же вязаной шапочке, как у Жоры. – Ой, дядя Дима, здравствуйте! Надо же, одновременно приехали!
               – Новости! – удивился Георгий. – Ты, Катя, вроде никогда с дядей не встречалась.
               – Пап! Двадцать первый век! В мире существует интернет, – звонко рассмеялась девушка.

               Зашуршал осыпающийся снег, из-под куста, гордо расправив пышный хвост, вылез толстый рыжий кот и внимательно посмотрел на беседующих. Не особенно надеясь, бросил: «Мяу?»
               – Это же Барсик! Его раньше Антоновна подкармливала. А сейчас… Прости, у нас ничего нет с собой.
               Катя присела, протянула руку погладить кота, но он, услышав последнюю фразу, фыркнул и величественно удалился в открытое подвальное окно.

               – Твоя Катя разыскала в социальных сетях мою дочку Алису.
               – И тётя Ника с Алисой даже были на моём концерте, специально из Чикаго в Нью-Йорк приезжали, – добавила Катя.
               – Выходит, только мне ничего не рассказали, – насупился Георгий.
               – Папочка, ну, я же примерно знала, что ты скажешь, – рассмеялась Катя и чмокнула отца в щёку. – Зато сейчас мы здесь все вместе.
               Братья посмотрели друг на друга, неуверенно улыбнулись…
               – Пойдём, у меня ключи от квартиры.


               Старик лежал на спине с закрытыми глазами, на губах притаилась едва заметная улыбка: большей частью сознания он был уже там, где под сенью величественного дуба курчавый человек с широкими взлохмаченными бакенбардами, в сюртуке тёмно-кофейного цвета и небрежно повязанном галстуке, размахивая руками, жаловался классику белорусской литературы на притеснения и неприязнь высшего света.
               – Понимаю, Александр Сергеевич, как не понять, у нас такого тоже хватает, – кивал Чёрный.

               В ненастный день в селе Печищи, отделённом от Казани лишь Волгой, распахнул окно Янка Купала.
               «Иван Доминиканович! – собрались у окна рабочие мельницы. – Что на фронте?» – «Отступаем…» – вздохнул Купала.
               Закурил одну папиросу, другую, а глаза неотрывно следили за утлой лодчонкой девятнадцатого века. На ней, следуя указанию пьяного жандармского офицера, несмотря на дождь и штормовой ветер, переплывал Волгу герой последнего романа Петровского: «Высочайшим распоряжением нигде задерживаться не велено».
               Пусть один – герой вымышленный, а другого называли «белорусским Пушкиным». На краткий миг пересеклись их дороги, и оба ничего не знают о предначертанной им судьбе…
               Одному она подарит встречу с Агнешкой, другому… Поездку, из которой он не вернётся.

               Старику судьба тоже подарила встречу с любовью. Она уже давно ждёт его. Пора, пора в дорогу…

               – Нет, – качает головой Алла, – нет, не торопись…

               В краешек сознания, который ещё цеплялся за жизнь, вдруг пробились родные голоса. Жорик, Катюша:
               – Дедушка, дедуля, мы приехали!
               И так давно не слышанный голос:
               – Прости меня, папа.

               Старику показалось, что он вдруг опять стал маленьким мальчиком. Мама склонилась над ним, будит:
               – Открой глаза, сыночка. Открой, ты же упартый. Пожалуйста, открой.

               Начинался ещё один день.

Иллюстрация из интернета.