Хованский Часть 1

ХОВАНСКИЙ
Часть 1.
Империя

Роман-реконструкция

 «И мы развеем в прах последний Рим!
Тимур Муцураев
«Шейх Мансур»
I
 
Отца своего Павел не знал. Тот умер ещё до его рождения, поучаствовав, разве что, в зачатии своего сына, в чём его многочисленная родня не преминула усомниться, ставя в укор молодой вдове такую раннюю смерть её супруга. «А вдруг от любовника понесла? И почему он так скоро умер? Вдруг, отравила, присвоив его титул?» - вели такие разговоры или думали так родственники отца. Но мать не была виновницей смерти мужа, подобно самке богомола, пожирающей самца после спаривания. Князь убил себя сам, пожрав изнутри, в неведомой тоске и печали от несовершенства этого мира. И княгиня не была, конечно, богомолом, хоть она и очень похоже на охотничью позу этого насекомого молитвенно складывала руки и молилась перед образами, поставив свечку за упокой мужниной души. Мать Павла была богомолицей православной и даже тайной поклонницей старых раскольных обрядов. 
Отец Павлуши был князем Хованским - потомком титулованного дворянского рода, занесённого в V часть Бархатной книги, ставшей с конца семнадцатого века главной генеалогической родословной всей российской боярской и дворянской знати. И этот потомственный титул князь передал своему единственному законнорожденному сыну и наследнику. Вот только наследовать от отца ничего, кроме имени Павлу не завещалось. Своего капитала Григорий Александрович не нажил, почив преждевременно в самом расцвете сил, в возрасте 29 лет от роду, и оставив вдовою свою супругу, Евдокию Фёдоровну, урождённую Соковнину, и сиротою своего ещё не рождённого, а лишь зачатого с ней ребёнка.
Отец оставил Павлу только титул и ворох своих поэтических изданий: вольтеровских переводов и собственных праздных сочинений, солдатских любовных песен и стансов, романсов и элегий, идиллий и басен, эпитафий и мадригалов. Он жил в доме своего отца Александра Васильевича, деда Павла, на тунеядских правах балованного барчука и в детстве - недорослем-оболтусом, и ставши совершеннолетним – бесхозяйственным бездельником, чуждым материальных ценностей скаредных накоплений щедрого на расточительные траты века просвещённой монархии. Григорий Александрович не был помещиком, что называется, барином, в русском, классическом, коренном понимании этого слова. Он более жил в Москве, чем в имениях отца, и считал себя настоящим городовым обывателем, как на то давала ему право Жалованная грамота городам, дарованная Екатериной Второй. Вместе с Жалованной грамотой дворянству это был основной государственный документ, регламентирующий безграничные права, вольности и преимущества благородного российского дворянства. Эти-то самые права и конвоировали в Ропшу с отрядом гвардейцев насильно отречённого от престола мужа Екатерины II Петра III. Они же, вседозволенные эти права, душили офицерским поясным шарфом из серебряной нити с чёрно-оранжевыми полосами и центрами кистей и сына Екатерины Великой - Павла I. Эти же права и подняли после отмены телесных наказаний дворян с 1785 года целое «непоротое поколение», свободолюбивых интеллектуалов, жаждущих просвещения и конституции.
Так князь Григорий был городским жителем высшего сословия. Под ним были все остальные – купцы всех трёх гильдий и не важно, с каким они были объявленным по совести капиталом, вписавшиеся в цехи мастера и ремесленники, иногородние мещане, приехавшие на промыслы, иностранные гости, именитые граждане из городских служащих, учёных, капиталистов, банкиров, кораблехозяев и оптовых торговцев, и многочисленный посадский люд.
Нипочём был князю обер-полицмейстер Москвы Козлов со всеми своими квартальными и приставами из его управы благочиния. И вся полицейская стража по всем частям и кварталам города подбиралась вся при виде него, разворачивая плечи, и вставала по стойке «Смирно», когда князь проносился мимо. И даже перед московским гражданским губернатором, князем Долгоруковым Петром Петровичем, 50-ти летним вельможей с лошадиной мордой, не гнул он свою гордую спину. Лишь только сам московский главнокомандующий, 60-ти летний седой старик, князь Прозоровский Александр Александрович, сенатор, генерал-аншев, вызывал в нём благоговейный трепет. Был старик нрава крутого, беспощадно искоренял всякую крамолу в Москве и пресекал французские свободолюбивые революционные веянья, а потому побаивался его любой смутьян московский. Недаром его Потёмкин в письме Екатерине называл «старой пушкой», которая может запятнать кровью в потомстве имя императрицы. Объезжая его дворец тихо, не буяня, далее Гришка гнал свой экипаж в лёт и плевал на всех остальных вельмож и сановников города. Иван Иванович Полибин, уездный предводитель дворянства, побаивался его и был ему не указ. А губернский предводитель, друг отца Хованского, 55-ти летний генерал-поручик Иван Васильевич Ступишин, даже давал Григорию Александровичу свою протекцию.
Все уступали ему дорогу: посадские телеги и дровни, извозчичьи дрожки-пролётки, мещанские тарантасы и кибитки, купеческие коляски и кареты парою, именитых граждан брички и кареты четвернёй, междугородние шарабаны и дормезы с чиновниками и гонцами с курьерской подорожной, с пехотными или артиллерийскими офицерами, командированными в расквартированные в поселения полки по уездам ещё старых екатерининских наместничеств или уже новых павловских губерний. Все пропускали княжеский экипаж: извозчики и кучера всех видов повозок, от самых примитивных кустарно-изготовленных, до полированных и важных, все ломовые на гружёных фурах, крестьяне на телегах и дровнях, провинциальные купчихи, плетущиеся тихоходом в старинных колымагах, пять тысяч возниц частного московского извоза от ванек с одной клячей и до лихачей на русских тройках, где коренник – ядрёный конь с быстрой рысью, а пристяжные – кобылицы с красиво изогнутыми шеями почти в галопе. А ямщики, выезжающие ли только с Ямской слободы, или возвращающиеся в город с почтовых трактов, летящие с курьерами или фельдъегерями с депешами во все концы империи или вертающиеся уже отовсюду, везущие приказы, донесения, посылки, покровские эти ямщики на курьерских, почтовых тройках, со звоном от валдайских поддужных колокольцев и те, хоть и не уступали дороги, но важностью встречного экипажа впечатлённые, сами отворачивали в стороны при сближении, когда княжеская лакированная карета с шестёриком белых лошадей в упряжке цугом, сверкая родовым гербом, проезжала мимо. Два лакея в париках на её запятках в красных парадных ливреях с золотым галуном, словно пажи у принца, кружили голову всем встречным знатностью проезжающего вельможи. А на гербе в щите, покрытом княжеской мантией, грозно и пугающе смотрели на них два чёрных медведя, белый одноглавый орёл и литовский герб Погоня с воином на белом коне, который скачет с поднятым вверх мечом.  Крепостные, холопы кланялись, снимали шапки, встречные дворяне приветствовали, поднося по военному бравую руку к шляпе, двумя пальцами вверх и с вывертом: старые - к треуголке, средних лет - к фуражной шапке с кистями или к английским цилиндрам, а молодые, надменные и высокомерные франты – к модным поярковым двурогим бикорнам, французским или американским. Проезжие дамы дарили улыбку, стреляя глазками в кокетливых шато-бержер, соломенных шляпках по пастушьи. И даже городские дворянские экипажи: открытые двухколёсные без козел кабриолеты на высоком колесе, какими правили сами хозяева, лихо справляясь с упряжью, или лёгкие трясучие дрожки с лихачами на козлах, в картузах и с удальскими усами и с пассажирами - щегольскими офицерами и молоденькими восхищёнными барышнями; или коляски с элегантными парами, или семейные закрытые кареты на пружинах с шестёриком лошадей громыхали, дребезжали, уважительно разъезжаясь в стороны. Старые вельможи в экипажах старались не замечать причуд его молодого задора. А завидевшие его ещё издали сотрапезники и партнёры-картёжники по Английскому клубу, так с разгульным девизом «Согласие и веселье», провожали его шумно, почётно.
Вот была жизнь, о которой и помечтать не мог рождённый в другую эпоху Павлуша. Галантный век уходил в историю вместе с навитыми париками и фаворитами его покойной императрицы-матушки, чей один только грозный титул наводил ужас на всех инородцев и иноверцев своим величием. Екатерина Вторая, императрица и самодержица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Сибирская, царица Херсониса-Таврического, государыня Псковская и великая княгиня Смоленская, княгиня Эстляндская, Лифляндская, Карельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и иных, государыня и великая княгиня Новагорода, Низовской земли, Черниговской, Рязанской, Полоцкой, Ростовской, Ярославской, Белозерской, Удорской, Обдорской, Кондийской, Витебской, Мстиславской и всей северной страны повелительница и государыня Иверской земли, Карталинских и Грузинских царей и Кабардинской земли, Черкасских и Горских князей, и иных наследная государыня и обладательница – громыхал над империей этот титул. Уходила её эпоха, проедалась, проигрывалась в карты, изнашивалась старыми кафтанами, отлетала душами заморённых Салтычихой крепостных невест, заслонялась казнями и лихолетьем Пугачёвского бунта.
Новое царство порядка и дисциплины маячило где-то впереди.

***

Павел родился в Москве, но не в доме отца и деда. Ко времени тому уже у Хованских не было своего дома в Первопрестольной. Отец же Павла, Григорий, до двадцати лет жил в доме своего отца на Сретенке, который был арендован Хованскими ещё с 1737 года на пятьдесят лет вперёд. Арендовались князьями палаты в подворье Желтоводского Макарьева монастыря сначала у купца Кондикова, а затем у вдовы коллежского советника Иуилания Попова. Это был не дворянский дом, не городская усадьба, не доходный купеческий дом, а скорее постоялый двор паломнического богомолья. Он, собственно, таковым и был, устроенный на монастырском подворье и ставший гостиным двором для иногородних купцов, приезжающих в Москву со всей России для заключения своих торговых сделок. Расположен дом был в торгово-ремесленном, купеческом районе Москвы на богомольном пути юродивых странников, шедших путь в 68 вёрст пешком по старой, в прежние времена званой Большой Владимирской дороге в Троице-Сергиев монастырь. Дорога эта до Владимира, была главной в Москве до строительства Санкт-Петербурга и ведущей в направлении его Тверской улицы.
В этих съёмных палатах старый князь ведал своей торговлей, дававшей ему годового дохода больше, чем скудеющий с каждым годом оброчными деньгами вотчинный капитал. Александр Васильевич вкладывал деньги в городские ремесленные мастерские, поэтому и довольствовался для жизни таким неприметным для его титула жильём. Но всё детство Григория Александровича прошло в этих палатах. Здесь он писал свои стихи, мечтал, наверно, о любви, вынашивал планы о будущей своей счастливой жизни. Впоследствии, его подросшего сына Павла тянуло сюда, словно в родные пенаты. Он приходил в то место не раз, хотел коснуться взглядом и рукой этого каменного дома с декором фасадов и кирпичом отделки 17 века, где прошла юность его отца, вглядывался в старые окна, бродил под деревьями, росшими около, и представлял, как его юный отец гулял здесь когда-то, и время раздвигало свои границы перед смелостью его вдохновения.
Палаты прятались в глубине неказистого двора, с кривыми и корявыми липами, который выходил на Сретенку своими заборами, а на Лубянский переулок неубранными полудикими садами. Дворник-пропойца следил за двором плохо, работал спустя рукава, но был снисходительно прощаем и терпим хозяином за свою удаль песенника и балалаечника. Старый барин любил по вечерам бренчание балалаек, подолгу и густо курил трубку, слушая народные плясовые и загадочно, щурясь, улыбался прожитым своим молодым годам. Дом был двухэтажный. Главный фасад с крыльцом выходил на Сретенку. Длинные коридорные сени на первом и втором этажах разводили по две палаты налево и вправо от двери или лестницы. По одной большой, свод которой был украшен лепниной, и другой маленькой сводчатой светёлкой. Из широких сеней на запад смотрело сдвоенное окно на просторы долины реки Неглинки. Рядом с палатами были пристроены два флигеля, каменный и деревянный, где размещались княжеские мастерские.
В округе тех съёмных палат теснились друг к другу, словно частоколом колья, другие небольшие дворы, купеческие и мастеровые, с деревянными в основном постройками, изрезанные переулками со множеством мелких торговых лавок и копошащегося возле них в грязи посадского и ремесленного люда. Территория тут была неблаговидная, с обилием трактиров и кабаков низшей пробы, гульливых господ, инкогнито прилетающих сюда на лихачах в поиске гулящих девиц, визгливых и порочных, не по погоде румяных и нетрезво развязных, в лисьих салопах зимой или в летних дореволюционных французских широких платьях с пышными юбками на фижмах, робах по-французски - с двумя продольными складками на спине от шеи до пола, или по-английски - с приталенным силуэтом, а то и по-польски - с рюшами и оборками, но все от портного из здешней французской общины – Пьера Фуркасье.
Павел не жил уже в этих палатах. Их вернули хозяевам в 1787 году. А Павлуша родился в доме, который достался приданым Григорию Хованскому от его жены Евдокии Соковниной. Это была городская усадьба на Лубянском переулке, на красной стороне улицы, которая граничила с бывшими владениями страшной помещицы Дарьи Салтыковой или «Кровавой барыни», как её прозвали москвичи, по городским слухам убивавшей здесь во времена царствования Екатерины Великой своих крепостных девиц и наведшей ужас на всю Москву после огласки злодеяний и публичного поносительного зрелища на Красной площади 17 октября 1768 года, когда она час стояла на эшафоте прикованная к позорному столбу под улюлюканье и освист толпы, а над головой её висели надпись: «мучительница и душегубица».
Детство Павла прошло в Москве на Сретенке: от Владимирских ворот до Сухаревой башни. Китайгородские укрепления 16 века с высокой стеной, двенадцатью башнями и восемью воротами впечатляли детское воображение мальчика. Это была старинная оборона посада от татар. Но ещё более его захватывало дух от непостижимо загадочного строения Петра I - Сухаревой башни. Розовая от красного кирпича, высоченная, почти в 90 аршин, четырёхугольная башня, какую в народе любя прозвали «невестой колокольни Ивана Великого», возвышалась она монументом петровской эпохи, пугая московскую захолустность и мшистую старину гигантскими европейскими помыслами и масштабами новых времён. Там была Адмиралтейская контора, заготавливающая продукты для Балтийского флота, а когда-то, при Петре Алексеевиче там жил и работал адмирал Брюс, вёл свои астрономические наблюдения, что русский тёмный народ считал колдовством и чернокнижничеством и за то суеверно обходил это место стороной. И думал, глядя на высокую башню, задрав голову, мальчик Павлуша. И представлялось ему, как по горбатому Кузнецкому мосту, белокаменному, трёхпролётному да к французским галантерейщикам за новым платьем в родовой карете, запряжённой тройкой или четвернёй, мчался с ветерком его отец, молодой князь Хованский на восхищение и зависть всей Москвы. И кричал, пади под цокот копыт о мощённую улицу мелким чиновникам или гарнизонным офицерам из бывших солдат, или мещанам да холопам, пугливо отскакивающим в стороны от лёта его кареты: «А ну – сторонись! Смотри, ротозей, люд московский, как их сиятельство князь Хованский гулять едут! Вот он я каков есть, сын вельможный: и вольнодумец-вольтерьянец я, и русский барин, и всё то я один, в одном флаконе! Сабли вон, бурбоны вшивые! Эй, балбес, целуй эфес!», - кричал он унтер-офицерам и прапорщикам внутренней стражи, гарнизонного батальона и всяких пехотных полков, всем без разбора, у кого на гарнизонных картузах, зелёных, суконных, с козырём и отворотным околышем не было вовсе кокарды, а был только бант из белой тесьмы; или тем, у кого на кожаных гренадёрках, или фетровых касках с шерстяным плюмажем красовалась бляха с вензелем Екатерины II, или вместо герба была кокарда – трёхпламенная граната, напоминающая летящего воробья. Всем им кричал без разбору князь: «У-у-у, распятые воробьи!». И старые гренадёры из бывших крепостных, как и положено им, с пышными усами, расчёсанными вверх, надсадно дослуживающие свой двадцатипятилетний рекрутский срок, отпущенные в дневной отпуск, кряхтя уворачивались от стремглав несущейся мимо них княжеской кареты и падали в грязь, кляня разнузданность барства, теряя свои конусовидные шапки и оголяя по-потёмкински коротко остриженные в скобку солдатские головы. А князь-поэт ещё кричал им в послед свои саркастические рифмы, поваленным вдоль дороги и униженным в грязи: «Эй, метатели гренад! Вот вам, братцы, вахтпарад!». Завидя мещанина, другим эпитетом его бранил и сквернословил молодой князь: «Шапку с головы долой, смерд паршивый! Все приветствуйте меня! Кланяйтесь, холопы!».
Так думал об отце Павлуша, романтично наделяя его всеми качествами античного героя и полубога.   
***

Хованские – был княжеский род, ведущий свою родословную от литовского князя Гедимина, и расположивший в своём гербе литовский герб Погоню. И самым известным предком их рода, печально известным, был князь Иван Андреевич, лидер стрелецкого бунта 1682 года, боярин и воевода, за которого потом уже в Пажеском корпусе, куда поступит учиться Павел с восьми лет, сверстники пажи будут травить и дразнить его потомка, словно проклятием рода, участием его предка в стрелецком бунте против юного царя Петра Алексеевича, оскорбительно прозвав Хованщиной и Тараруем, за деяния князя Ивана Андреевича Хованского, бывшего самим по прозвищу Тараруй или пустомеля. Но не он был зачинщиком бунта, не он подстрекал стрельцов, но был назначен царевной Софьей руководить стрельцами и был казнён ею вместе с сыном за то, что рискнул надавить на власть в своих интересах, воспользовавшись возмущением старообрядцев.
Такое наследие Павлу уготовил отец. А мать его была из древнего дворянского рода Соковниных, который был записан в 6 части родословных книг, как древнее столбовое дворянство, на чьём гербе был красный щит с перекрещенными в нём серебряным мечом и булавой. Венчающие щит обыкновенный дворянский шлем и корона утопали в алом намете с золотыми перьями. А самыми известными представительницами этого рода были две сестры-старообрядки, печально известные в истории и замученные в 1675 году царём Алексеем Михайловичем ярые последовательницы протопопа Аввакума боярыня Морозова и княгиня Урусова, урождённые Феодосия и Евдокия Прокофьевны Соковнины. Может быть, в честь мученицы княгини и была названа матушка Павла.
Но какая же гремучая смесь обиды на верховную власть засела, должна была накопиться в крови у юного князя, вобравшего в себя генетически одновременно и бунтарский дух Хованщины, воспетый, опоэтизированный отцом и зашифрованный им в вольнолюбство, и упорный в своей правоте энергетический запал духовного раскольничества, впитанный с молоком матери!

***

У деда Павлуши, дважды тёзки графа и князя Суворова, Александра Васильевича, отставного капитана лейб-гвардии Измайловского полка, неудачно участвовавшего в выборах на предводителя дворян Московского уезда, было 18 детей, из которых не умерших в младенчестве по слабости вышли в люди семеро: Николай, Андрей, Настасья, Яков, Прасковья, Анна и Григорий, коим было роздано и наследственно поделено или с приданым выделено всё состояние старого князя, умершего в возрасте 72 лет в 1794 году. Этим состоянием были: половина сельца Шульгино в Московской уезде Московского наместничества, полусельцо Кстошь и Олунтаево, половина пустоши Павликово, каменный дом в Петербурге на Адмиралтейской стороне по берегу реки Невы близ Крюкова канала, число душ крепостных на пашне 85, на оброке 50, 14700 руб. годового дохода и капитала 168 тыс. руб. Младшему из своих сыновей – Григорию, старик выделил совсем немного денег, без права продолжения дела и аренды московского дома на Сретенке, в котором он провёл своё детство. Расстроенный этим известием и своими делами, отец Павла загадочно умер через два года после деда и через месяц после кончины государыни Екатерины Второй, оплакиваемой всей столбовой, титулованной и потомственной братией дворянства расейского, избалованного императрицей-матушкой жалованным ему золотым веком вседозволенности и напуганного после её смерти иезуитскими вожделениями возросшего в опале и политическом воздержании её венценосного сынка.

***
По случайности простой или закономерностью какой божьей, предопределившей родителев союз, но не отцово, а за матерью приданым была у Хованских одна деревня в Волоколамском уезде Московской губернии на левом берегу реки Хованка -  в самом сердце былых вотчинных княжеских земель. Это был разросшийся присёлок Ховань, без церкви, с помещичьим домом и избами крепостных, бывший в совладельческой собственности за братьями Соковниными: Фёдором, Михаилом и Василием Прокофьевичами. Дед Павла по матери – Фёдор Прокофьевич, был отставным поручиком лейб-гвардии Измайловского полка и волоколамским уездным предводителем дворянства, отдавшим за дочь князю Хованскому приданым деревню Ховань и московское владение на Лубянском переулке. А так за ним было по Московской и Орловской губерниям три села, где были церкви, четыре сельца с часовнями, десять деревень без церквей и шестнадцать пустошей, то есть покинутых деревень. Всё это богатство предназначалось наследно братьям Евдокии Фёдоровны – Прокофию и Сергею. Богатым был помещиком Фёдор Соковнин. В одной только Ховани у него было 30 дворов, в которых проживало крепостных 120 душ мужского пола и 122 женского. Когда-то это было дворцовое село царя Ивана Грозного, которое он передал в награду за верную службу предку Хованских. Здесь было 770 десятин пашни, 767 десятин леса, 4 десятины сенного покоса и 34 десятины болот. Имение находилось в 23 верстах от уездного города Волоколамска. И каждое лето туда возили барчука Павлушеньку из пыльной и грязной Москвы на вольные хлеба и чистый воздух. С пяти и до семи лет, как начал помнить себя Павлик, всё лето он проводил в Ховани.
И видел Пашка детскими впечатлительными глазами крестьянскую жизнь, с ярмарками по сёлам, сельскими сезонными торгами, трёхполье российское, с одним полем под паром, унавожённым, в сорняках, с другим с озимой рожью и с третьим с яровым овсом. Видел Пашка, гуляючи, сельские нивы, но только в русских полях почему-то возделывал землю не былинный богатырь, какой-нибудь Микула Селянинович, а какое-то рваное и чумазое отрепье в линялых и худых от семи потов рубахах из грубого холста, длинных, почти до колен, без воротника, и широких холщовых портах до щиколоток, без пояса или опоясанных жалким кушаком, бредущих, кто босиком, а кто и в берестяных лаптях с онучами. Брели они жалко за одноконной сохой с деревянной бороной на трёхдневной барщине в будни, насильно отрабатывая в повинностях крепостных на барской земле, да по праздникам и выходным натужено гнули спины за место скотины за бороной в своих чересполосных душевых наделах, куцых да скудных, словно заплаты на старом и рваном вышарканном ковре в сенях. Жалко было смотреть мальчику на это нищенство убогое. Раньше он такое видел только при храме в городе, когда водили его на службу в Веденскую церковь на Лубянке. Там на паперти нищие и юродивые в молитвах просили милостыню. Но то были почти блаженные люди, богу угодные в таком качестве, чтобы остальные люди не черствели на христианское милосердие, так, по крайней мере, объясняла ему матушка социальное неравенство в Москве. Но здесь, на земле, где все птицы и дикие звери были счастливы в свободе на лоне природы, человек был унижаем и глубоко несчастлив в такой несправедливой нищете и обиде, словно хозяйский скот, предназначенный на забой. Павлик видел, как убивали скотину и резали птицу, и отождествлял это с такой же жестокостью и несправедливостью, как он чувствовал своим детским сердцем, с которой наказывали крепостных, секли до крови солёными розгами, хлестали плетьми или били скотною хворостиной. Били слуги княгини провинившихся крестьян и даже крестьянских детей, такого же возраста, как и юный князь. И никто Павлуше не мог вразумительно объяснить «почему». Находились, конечно, какие-то официальные причины телесных наказаний, но неубедительные, неискренние и до того нелепые, что мальчика бросало в дрожь от осуществляемой на его глазах варварской дикости. И это в просвещённый гуманный 19 век! Дворовая девка разбила тарелку – хлестать. Маленькая девчушка-холопка не так почесала барыне пятки – пороть. Крестьянин не вовремя выплатил долг – бить, горничная плохо убрала гостиную - высечь. Страшная, чудовищная по своему равнодушию обыденности бытовала реальность.
Приезжал в гости к матери Павла как к хорошенькой вдовой соседке женихаться её сосед – помещик Полянский. Она его потчевала чаем с конфектами и расспрашивала степенно про жизнь деревенскую.
- Вот вы, Александра Иванович, бывалый здесь человек, растолкуйте мне несмышлёной, как это у вас выходит так ловко от рекрутской повинности избавляться? Ума не приложу.
- Так я же, матушка, своих крестьян старых, сорокапятилетних, хворых, да лодырей или пьянчуг непотребных в Сибирь ссылаю на хлебопашество. По императорскому указу от 1760 года. Того государственный антирес требует. Взамен мне квитанцию положенную дают. И когда приходит рекрутский набор, я им вместо рекрутов те квитанции и сую. Так-то и берегу своих, каких молодых да крепких мужичков, к работе годных, у себя хороню.
Восхищённо смотрела барыня на пронырливый ум гостя в делах житейских. А сосед матушки и совладелец какой-то пустоши помещик Полянский бахвалился пуще прежнего, видя какой эффект вызывает в хорошенькой соседке-помещице его персона.
- У меня, между прочим, голубушка вы моя Евдокия Фёдоровна, холопы смирные, плетьми и розгами наученные, живодёрней пуганые. Одна молодая девка тут родила от меня груднеца, ну, совладал над ней, каюсь, так что же прикажете, барынька, делать, коли от благородного женского полу мы далеко, а жизни радоваться время велит. Вот и приходится свою дворню брюхатить, но прав им наследных, конечно, не даю, плодя бастардов, души холопские на оброк в город себе приумножаю. Родила, значит, она мне груднеца, да и уморила, шельма, сынишку с голоду. Помер, родимый, от недогляду и недокорму, а у ей, гадины, молоко ажно брызжет из грудей, как у ожеребёлой кобылы. Ну, говорю, коли ты с*ка, выкармливай тогда грудью двух моих борзых щенков. Мне нужны быстрые ловчие. Травить буду волков по осени – много скотины режут. Моя-то любимица, Пальма, ощенилась тут намедни, и кутят у неё больше, чем сосков на вымени. Сгинут без молока-то. Отобрал двоих и сую Палашке – на, корми!
Евдокия Фёдоровна за чаем с гостем морщилась от таких рассказов.
- Ну, это вы, соседушка дорогой, дикости мне какие-то рассказываете. Жениться бы вам надобно, Александр Иванович. Звереете вы совсем от женского недогляду.
- Озвереешь тут в одиночестве, сударыня, - принаклонялся сосед к молодой вдовице и руку ей на плечо укладывал. – Коли не с кем даже и словом добрым перемолвиться.
На что барыня отбирала его руку, своевольно накинутую ей на плечо или к высокой груди, и не опускала глаза в смущении, как скромница провинциальная, а властно, прямо глядя в глаза, строго его отчитывала за такой произвол.
- Вы это…, Александр Иванович, не смейте со мной так руки свои распускать! Я вам не девка какая-нибудь дворовая, а госпожа столбовая! И дворянскую мочь имею, и влияния по округе вдоволь. А ну, я как велю дворне с порога вас гнать взашей метлой, то будете кубарем лететь с крыльца да поминать своё лихо!
- Это вы, простите меня, матушка, вовсе не то подумали, - начал оправдываться и заискивать перед помещицей испуганный не на шутку Полянский. - Я, так сказать, умилённо по-простому, задушевную, стало быть, беседу с вами вёл за чашкою кофею. А вы что же подумали? Э-э-э! Сразу в штыки, как гренадёр, ей-богу! По-волчьи огрызаться. Я же по-хорошему, голубушка Евдокия Фёдоровна! Помилуйте! - и сосед-помещик поспешно уезжал восвояси, про себя озлобленный безответной холодностью соседки-барыни к его интимным намёкам.
А Павлик подслушивал эти разговоры. И они бередили ему воображение, волновали его непонятными сторонами жизни.   
На его детский вопрос «зачем», «с какой целью унижается и наказывается крестьянский люд» - у барских слуг находилось много аргументов, мол, для устрашения смердов, для неповадного примера остальным. Но вот «почему так устроен мир?» - никто не мог объяснить.
Ни кормилица, ни нянька, ни камеристка мамы, ни горничная в спальне, ни лакеи в зелёных повседневных ливреях, ни дворецкий, важничающий, задирающий нос и гремящий ключами мажордом, ни кухарка, ни посудомойки на кухне, ни садовники, ни егеря, ни конюхи на дворе. Никто. Даже Боженька в молитвах, обращённых к нему, молчал на это. Матушка Евдокия Фёдоровна на это говорила сыну пространные вещи, непонятные и отвлечённые.
- Понимаешь, сынок, так было уложено Богом от сотворения мира, что есть люди умные и глупые, богатые и бедные. Умные – богатые, глупые – бедные.
- Но как же, матушка! – наивно возражал ей чуткий на всякое лукавство сынишка. – Когда иные из них сметливей нашего управляющего имением. И поумнее нашего соседа – Полянского. А мой камердинер знает больше о мире, нежели твои братья – мои дядьки.
- Полно тебе, сынок, пустое говорить! – как не слыша, настойчиво не соглашалась с пытливым ребёнком мать. - Веками сложился такой отбор и право было закреплено царями владеть нам, дворянам, землёй и крестьянами на вечное пользование. Соборным уложением 1649 года закреплено было крепостное право на веки. И не спорь со мной! Иди-ка, лучше, займись науками с учителем, - и отправляла его к нанятому на то французу. А тот рассказывал мальчику о Вольтере, Руссо, социалистах-утопистах, о якобинцах и идеалах Французской революции, о Наполеоне Бонапарте, по-французски, и плевал на другие обязанности, за которые изрядно получал от барыни деньги.
А через неделю убили соседа Полянского, свои же крестьяне убили. За то, что замучил до смерти молодку-крестьянку Паланью. Накипело в душе крестьянской. Отец девки поднял дворовых. Ворвались они в усадьбу, перебили лакейскую охрану и барина своего в старом елизаветинском мундире запороли вилами. А после подпалили господский дом. И полыхало имение три дня, видно было даже в Ховани. А потом отцепили их волость общинную войска, поймали бежавших в леса зачинщиков бунта, кото-то казнили, повесив, а кого, заковав в кандалы, послали этапом в Сибирь.
И Павлик думал и размышлял над всем этим, ходя по двору, и, хоть быстро отвлекался на другие дела и забавы, откликаясь на них всей душой и своей детской непосредственностью, но помнил о трагедиях людских, увиденным им в деревне, и не забывал о них после в городе.
Любил ещё бегать Павлушка озорником-подглядой в каретный сарай. Фаэтон, пролётка, шарабан, дрожки и сани стояли в нём, словно покосившись, усталые и натруженные дальней или долгой ездой. И в темноте да прохладе от летнего зноя любил укрываться там мальчонка, покуда конюх или кузнец, открывши сарай тот, ходили по делам по двору. Любил разглядывать там паутины, расползшиеся тенетами по стенам и балкам, слушать жужжание настырной мухи или гудение ос в гнезде. Любил вдыхать этот запах хозяйских пристроек, кислый запах старины и деревни, вековой, коренной какой-то запах, мастеровой, деревенский, древний запах самой Руси.
Однажды Павлуша подглядел как-то случайно тайком, как управляющий их имения, приказчик Гаврила Дятлов, бедный неродовитый дворянчик из уездного города Боровска Калужской губернии, где была могила боярыни Морозовой и княгини Урусовой, наглый и заносчивый тип на службе у матери, утаивающий от неё, бывало, в хозяйских книгах реальную бухгалтерию, ссильничал над просватанной конюху дворовой девкой Настасьей в овине. Мальчика привлекли туда странные звуки возни и борьбы. Он подкрался к мрачной рублёной хозяйской постройке, находившейся несколько в отдалении, где перед молотьбой сушили снопы пшеницы. Сквозь щель в стене он увидел странную, непонятную его детскому воображению картину.
Приказчик скручивал девку обеими руками, пытаясь её поцеловать, а она отпиралась и сопротивлялась его нажиму, вырывалась из окольцевавших её мужских рук и её тугая длинная коса русых примазанных квасом волос болталась как ветла под порывом ветра и извивалась ужом. Тогда управляющий с силой толкнул её на устеленную наземь солому, задрал ей подол распашного косоклинного сарафана из синего холста, в порыве порвав пройму и лямки, завязал его поясом над головой узлом, и заголил девице зад. «Неужели пороть будет?!» - испуганно подумал ребёнок. «Но почему здесь? В темноте? Странно…»
 Крестьянка орала во всю глотку и брыкалась голыми ногами, но ор её был плохо слышен и глух, еле доносившись из-под грубого домотканого холста, тонул среди развешанных вокруг и мешающих движению насаженных снопов на решетинах. Возня с борьбой и хрипами продолжилась на полу. Но мужчина вовсе не пороть собирался девицу. Он спустил свои штаны и Павла поразил его мужской орган, которым бранились дворовые мальчишки, называя того елдой. У приказчика он был не обычный. Он, не висел, как у всех мужчин в бане, а словно одеревенел и торчал из чёрного гнезда между стегнами каким-то высоким, чуть искривлённым и крепким суком с облупленной плешью на конце, словно маковка колокольни Ивана Великого в Кремле. «Как он им мочится-то таким?», - невольно подумалось мальцу. При этом мужчина толкал им между ног девице, а она сопротивлялась, выла, стиснув зубы, а он ещё зажимал ей рот рукой. Толчки повторялись и повторялись с придыханием, стонами и надсадой.
Так чудовищной правдой жизни открывалась без прикрас перед сентиментальным семилетним мальчиком взрослая половая реальность. Видя такое скотское сношение голых человеческих тел, Павел был ошарашен своим новым познанием, которое хоть было ещё ему не понятно, но волновало кровь и будоражило нервное возбуждение. А приказчик, надевая штаны, ещё приговаривал изнасилованной им молодой крестьянке в разодранном сарафане и нахлобученной на голову обнимке рубахи.
- Я те пожалуюсь барыне, паскуда! В Сибирь сошлю на каторгу! Запорю до смерти! Молчи, Наська, и будет тебе тогда послабление в труде. А не то нарвёшься у меня! Я те устрою тогда здесь жизнь райскую! Оглоедка! Проболтаешься кому, забрею в солдаты отца и жениха!
Говорил и выходил из клуни через сенцы, поспешно оправляясь, строгий, но довольный содеянным. А девка, бедная, помятая и заплаканная, с растрёпанной косой и сбившимися в клок волосами выползла из ямника через подныр и убежала в лес.
Ошарашенный Павел бежал к матери жаловаться на приказчика.
- Что он такое сделал, что ты так напуган, сынок? – взволновалась Евдокия Фёдоровна, откладывая с девками вышивание.
Не зная совершенно женского строения тела и впервые увидев голую женскую попу, а также не понимая ещё и природу эрегированного мужского полового органа, мальчик чувствовал, что делалось в овине что-то неприличное, запретное, осуждаемое церковью и людьми, но сказать матери прямо, что делал Гаврила с Настей, как он порывался было сначала, он всё ж-таки не посмел. Было стыдно произнести, что управляющий тыкал в девку своей пиписькой. И, вспоминая это, и представляя, как он о том скажет, мальчик робел, замыкался, краснел до кончиков ушей и опускал глаза. А мать его, словно догадываясь о чём-то нехорошем, пронизывала его своим строгим взглядом.
-Ну?! – хмурила брови Евдокия Фёдоровна.
- Настьку обидел в овине, - всхлипнул, чтоб скрыть заливавшее его краской смущение, Пашка.
- А ты что там делал? – голос матери посуровел.
- Мимо проходил, услыхал и подглядел…
- Что видел?
- Голые они там валялись…
- Та-ак, - ещё более похолодел голос барыни, наливаясь стальной властностью. – Серальку себе Гаврила нашёл, лихарь свой повыпустил и айда пежиться. Принудил девку к етьбе, скотина! Дятел, он и есть дятел: всех моих девок передолбил, окаянный!
- А что это? – робко спросил маму сын.
- Не твоего ума дело, Павлуша, - как отрезала Евдокия Фёдоровна. Подрастёшь, узнаешь. Ступай к себе. Живо!
И, закрывая за собой дверь, Павел слышал ещё гневное материно возмущение.
- Мало мне этот гад девок моих перепортил, так он ещё и ребёнка моего растлил! Всыпать бы ему розог по первое число, ироду окаянному! Что будет Пашенька обо всём этом думать, когда преждевременно такое зрелище увидал? Впрочем, папенька их и не такое выкидывали. Гарем из крепостных девиц себе сооружали.
Павел уходил к себе и думал, что накажут за это приказчика. Жалко ему было видеть такое унижение девушки и слёзы её горькие и поругание. А девка металась, не зная, кому пожаловаться на приключившуюся с ней беду. Дворовые женщины её успокаивали, советовали смириться подневольной судьбе. Девка помышляла отомстить приказчику и шла к барыне. Но та её и слушать не хотела, гнала работать куда подальше. К отцу идти в деревню было ей стыдно и страшно за него. От отчаяния, забившись в угол своей горницы она плакала и причитала. Вспоминались ей зимние гадания в Васильев день. Сказывали девки, что на Святки лучшим гаданием на жениха и свадьбу было такое средство. Надо было ночью в овине заголить в оконце своё гузно, и если овинник погладит его мохнатой рукой, значит быть в этот год замужеству. Бегала она ночью тайком от всех, да конюх молодой подглядел, выследил, да вызнал её тайну и варежкой погладил обнажённые девичьи ягодицы, выставленные в овинное окно. Дух захватило у девицы от счастья. С той поры порывалась она уже надеть понёву. А тут и сватовство конюха приспичило. А что теперь он скажет на это? Бить будет, должно быть. Забьёт до смерти. И сам сгинет от горя. Девка помаялась ночь, а на утро пошла и в реке утопилась. И конюха тут же отдали в рекруты, поспешно, без проводов, от греха подальше.
 А помещица за то даже не наказала своего управляющего. Терпела она его и держала при себе набожно, зная, что ездил он часто к своей родне в Боровск и ухаживал там за могилой святых мучениц старообрядчества – Феодосии и Евдокии. И всё прощала ему милосердно.
И Павел запомнил, как в начале лета 1805 года, в возрасте неполных восьми лет его тоже повезли в Боровск поклониться могиле невинно убиенных именитых родственниц. Дорога была долгою и неприятною мальчику, но когда он оказался у белокаменной надгробной плиты с полустёртой надписью, его поразил тот факт, что всё это правда, не вымысел, о чём рассказывала ему мать непогожими вечерами, когда за окном ревел ветер и хлестал голые ветки деревьев косой дождь. Оказывается, всё это было правдой, всё, что произошло с этими бедными женщинами, умершими лютой мученической смертью в холодной яме Боровского острога 130 лет назад. А на плите была надпись следующая, старинная:
«Лета 7184 погребены в сем месте: сентября в 11 день боярина князя Петра Семеновича Урусова жена ево, княгиня Евдокея Прокофьевна, да ноября во 2 день боярина жена Морозова бояроня Феодосья Прокофьевна, и во иноцех инока  схимница Феодора, а дщери окольничего Прокофья Федоровича Соковнина».
Мать была в чёрном траурном платке и вместе с другими паломницами и инокинями клала земные поклоны на панихиде, а сынишка трепал её за полы чёрного длинного платья и вопрошал: «Матушка, матушка! А почему такой год странный 7184, а сейчас только 1805?»
- А это потому, дитятко, - отвечала за находящуюся в молитвенном экстазе и набожной прострации мать, тихая и смиренная монахиня, - что то была дата от сотворения мира, а сейчас, введено в обиход царём Антихристом в Невограде летоисчисление от Рождества Христова. Был на Руси год 7208-й, да 31-го декабря вышел. А следом пришёл день 1-е января года 1700-го.
Это была инокиня-причетница, староверка из дальнего Новгородского скита. Она была одета в чёрную длинную моленную ферезею без пояса, а на голове у неё был надет на кромку в роспуск большой платок, заколотый на булавку под подбородком и сзади доходивший ей ниже пояса. Монахиня-паломница сложила пальцы правой ладони по старому запрещённому обряду двуперстно и перекрестилась. Точно также в Ховани крестилась нянюшка князя Агафья Парменьевна, кланяясь старинной иконе в красном углу её комнатки, покрывая себя двумя перстами и возглашая: «Аллилуйя! Аллилуйя! Слава тебе, Боже!». А на пытливый вопрос мальчика, почему она так крестится необычно, она говорила ему так: «Мы християне древлеправославия и перстосложение у нас двуперстное. Мы складываем персты так: великий со двема малыми. Это по учению Большого Катехизиса означает святую Троицу. А два перста (долгий-указательный и великосредний), означают два естества в Христе: Бога и Человека, причём средний чуть согнут, что указует на умаление божественной природы в Христе, когда он стал человеком. Соединив вместе эти оба перста, простёртыми и несколько наклонёнными мы их кладём на чело православным крестом. Так мои родители меня учили. Так вера истинная велит вершить обряд православный. Испокону веков так велось у нас, от самого крестителя Руси, святого князя Володимира».
- А что же другие все по-иному крестятся? – не унимался допытывать бабку малый князь.
- То бесы их попутали, милый, увели с пути истинного, отступников. Бесы греческую веру нам принесли, а русское православие сожгли в срубе. А потом Антихрист пришёл. И ввёл двойной размер подати старообрядцам, брадобритый еретик. Заставил носить их колпаки с рогами и зипуны пёстрые, и ссылал на казённые мануфактуры. И башню свою антихристову в Москве построил, что Вавилонскую, до небес. Оттуда его черти колдуют до сих пор над людями, совращают их бесовщиной разною. И люд московский, набожно и суеверно обходит её стороною, крестясь. Бесы триперстием заставили креститься людей. Но триперстие превратило церковный народ в безмолвных рабов. В нём всё пригнуто и согбенно. Что есть триперстие? Это щепоть, а не знамя христово! Двоеперстие – знамя креста! Два вытянутых вверх перста влекут нас ввысь, к Богу!
Так говорила нянюшка князя, то же он видел теперь в глазах чёрной инокини. Другое говорили православные схимницы византийской веры и послушницы, готовящиеся в монаший постриг, в проходящих мимо их усадьбы крестных ходах. Мать Павла любила в своем поместье привечать и старообрядцев-единоверцев, и православных богомольцев, бредущих её угодьями. Она и сама на дому тайно молилась по старым обрядам и хранила дома старые богослужебные книги на древнерусском языке и список «Жития протопопа Аввакума», почитая за святых мучениц своих пращуров-родственниц Феодосию Морозову и Евдокию Урусову. Павел спрашивал свою мать, почему царь Пётр I так ненавидел староверов. Она в задумчивости большой говорила ему так:
- Он ненавидел их за стрелецкий бунт, какой князь Хованский возглавил и старообрядцами поддержал. И бунт этот стал проклятием нашего рода, но неизбежен он был, коли отец Петра, царь Алексей Михайлович, замучил столько праведников и святую веру нашу поругал.
Мальчик отступил с расспросами, но не смог понять своим детским умом, кто же всё-таки прав. И противостояние раскольников и официальной православной церкви посеяло сомнения в их истинности и вообще в какой бы то ни было вере в Бога в чуткой до правды душе юного Хованского.
Теперь же Павел смотрел на монахиню-старообрядку недоверчиво и всё оглядывался, удаляясь, на старинную могилу, словно скудельницу для странников или самоубийц на заброшенном погосте, на белую надгробную плиту и кем-то поставленный подле деревянный староверский сруб-четверик со старыми почерневшими от времени и мшистыми брёвнами, бывший маленькой часовней-моленной, и крест-голубец возле неё, такой же чёрный, как сруб, и старый, с крышей избушки над восьмиконечным крестом и резными причелинами по скатам. И было на душе у мальчика тоскливо и томительно от чего-то нового, неведомо грядущего в его жизни.

II
 
С детства у Павла было противоречивое отношение к воинской службе. Как, собственно, и к дворянскому княжескому своему титулу. То он гордился им, презирая всех более низких по рангу и худородных, а то стыдился неимоверно, вопрошая свою совесть, почему так всё несправедливо в жизни, почему все не равны, как того обещает им Бог в церковных книгах. А к воинской службе и подавно было неоднозначное у него отношение. С одной стороны, он её жаждал, начиная осознавать в себе статусную основу дворянина. С другой стороны, боялся её чрезмерных тягот, надсадных трудов и усилий, требующих мочи и пота походов и всяческих неудобств, а то и увечий или, не дай Господь, даже смерти на поли брани, если случится какая-нибудь очередная военная кампания, которыми Российская империя с лёгкостью её самодержца или самодержицы россыпью одаривала своих врагов и соседей в направлении вновь возникающих стратегических интересов. Юного князя тянула в военное сословие парадная составляющая службы. Красивая униформа, оружие, тотальная власть над людьми, с железной дисциплиной и силой приказа, карьера, чины и балы и одуряющая магнетизмом романтическая магия над женщинами, без ума влюблёнными в военных.
Отец Павла, Григорий Александрович, военную службу свою начал, как и все дворянские недоросли в екатерининскую эпоху. Он сразу, в день своего рождения, в 1767 году был записан своим отцом, Александром Васильевичем, в ближайший к имению князя в Тульском наместничестве Рязанский пехотный полк, первый батальон которого стоял тогда в уездном городе Венёв. Записан был в малолетние капралы и фурьеры по пашпорту, и отправлен по документам в учебный отпуск, о чём Александр Васильевич лично договорился с командиром полка и давним своим знакомым и другом по Семилетней войне князем Платоном Степановичем Мещерским. Для этого он списывался с ним, затем вызывал своего управляющего и, получив от того ассигнации, увозил их на дрожках в Белёв взяткой за сына. И служба его сынка Григория была тишайшею. Пятнадцать лет надо было служить, чтобы получить офицерский чин, а в двадцать лет нужно было поступать на службу. Так Григорий Александрович к пятнадцати годам уже стал прапорщиком, в шестнадцать подпоручиком, в восемнадцать поручиком, а в двадцать он выехал в полк, купив патент на чин штабс-капитана. В полку же лично по протекции отца опекал его новый командир-полковник, тридцатитрёхлетний князь Долгоруков Павел Васильевич. Под его началом отслужил легко Григорий пять оставшихся ему положенных лет службы, охраняя торговый гужевый тракт, по которому везли хлеб в Москву, и вышел в отставку в неполных двадцать шесть лет в чине майора. Поехал домой на коне, один с денщиком, попрощавшись со шпилем колокольни церкви Святителя Николая и немного взгрустнув, потому что, словно кусочек души, он навсегда оставлял там, где прошли веселые годы его молодости с ночными офицерскими попойками и приключениями с уездными барышнями. Но быть бы ему всё равно счастливчиком, женившемуся на красавице Евдокии Соковниной, да умер странно и скоропостижно в двадцать девять лет, 1 декабря 1796 года, сказать неприлично, взобравшись на свою супругу для отправления супружеского долга. Постыдная такая смерть, словно вождя гуннов Аттилы, смогла всё ж-таки зажечь искру новой жизни в утробе благородной девицы и через сорок положенных тому недель 3 сентября 1797 года родился у молодой вдовы-княгини единственный наследник отцовского титула. И нарекли его Павлом в честь императора, окружив и избаловав с младенчества чрезмерной заботой, женской в основном возни. Мамки, няньки, кормилицы окружали малого барчука, утомляя его негой и блажа его прихоти всячески.
И Павлу, взрастающему, словно в тепличной оранжерее хрупкий цветок, о такой военной службе, как у отца, тоже мечталось, но уже невозможно было осуществить. Император Павел Первый отменил такое пустое причисление к армии, уволив со службы многих, фактически не служивших офицеров. И путь в армию теперь пролегал один – через кадетские корпуса. А когда в 1797 году Пажеский корпус Павел Петрович сделал высшим военно-учебным заведением, до этого бывший только пансионом для придворных пажей, освятив своё начинание белым мальтийским крестом, матушка Евдокия Фёдоровна решилась, помолясь Богу, записать Павлушеньку в пажи. В том её поддержал и двоюродный дядя Павла, князь Николай Николаевич Хованский, двадцатилетний штабс-капитан лейб-гвардии Преображенского полка. Характером этот двоюродный дядька был суров и тяжёл, и не был в восторге от него племянник. Зато уж как материну родню полюбил он безропотно и непринуждённо. Дед по маминой линии отставной поручик лейб-гвардии Измайловского полка и волоколамский уездный предводитель дворянства Фёдор Прокофьевич Соковнин и его жена, бабушка Павлика Мария Сергеевна, урождённая Кропотова, были самыми любимыми и балующими его родственниками маленького князя. Немногим им уступали в тепле гостеприимства и покровительства мамины дяди – двоюродные деды Павлика: Михаил и Василий Прокофьевичи, и мамины братья – дядьки Павла: Прокофий и Сергей Фёдоровичи. Все Соковнины были Павлу более милы сердцу и любезны уму, нежели Хованская кичливая родня. Хотя и там было много охотников потискать благородного родственничка-мальца в объятиях после бани, когда он разомлевший и розовый обтираем был большим полотенцем слугою. Приезжали его навестить двоюродные деды с семействами: камергер Пётр Васильевич, которому только на момент рождения Павла было 73 года, но держался он бодрячком; бывший Стародубский казацкий полковник 66-летний Юрий Васильевич; 54-летний Василий Васильевич. А поскольку, от дочерей князя Василия Петровича Хованского и Долгоруковы, и Трубецкие, и Барятинские были им родня, то многочисленные представители всех этих родов и семейств вертелись вокруг в Москве и непременно лобызали мальчика, умиляясь его красоте и характеру. И Хованская родня любила его и гордилась им. Особое участие в будущей судьбе юного князя-сироты стала проявлять пожилая чета Барятинских. Он – князь Фёдор Сергеевич, 55-летний обер-гофмаршал и его жена-ровесница, Мария Васильевна, урождённая Хованская, двоюродная бабушка Павлуши. У четы этой своих сыновей не было, а единственную их дочь Екатерину забрал в жёны князь Долгоруков Василий Васильевич, и потому князю Фёдору Барятинскому мечталось что-нибудь отписать своему двоюродному внучку, ну хоть своё подмосковное имение в сельце Болобоново с деревенькой Бездедово, которые стали пристанищем самому опальному князю во время царствования Павла Первого, поскольку князь в молодости своей был активным участником дворцового переворота 1762 года, свергнувшего Петра III и приведшего на трон императрицу Екатерину II. За что она пожаловала двадцатилетнему гвардейцу 24 тысячи рублей. Такое рвение в службе государыне-матери не прощалось суеверным сыном-царём. Отписать Болобоново Павлушке стало мечтой князя Барятинского, потому как ненавистно оно было князю за его заточение, а Бездедово ему в придачу отдать за то, чтоб не стало оно нарицательным в будущей судьбе сироты.
Хованские тоже терпели немилость царя, мерцающего государственным умом от гениальных сложнейших решений до детских нелепиц и несуразиц, непредсказуемого и нестабильного, и многие были в опале. Так ещё один двоюродный дядька Павла Григорьевича – князь Василий Алексеевич Хованский, 44-летний сенатор и обер-Прокурор Синода был выслан в ссылку в Симбирск в 1799 году.
Первое, что выучил назубок юный князь, это свою родословную по отцу. За это спрашивали с него строго все родственники, особенно мужчины, и ликовали, когда он правильно называл предков, и одаривали его лаской и подарками. А мальчик твёрдо, словно чеканил монеты, произносил выученный наизусть урок: «Второе колено – отец Григорий Александрович, годы жизни 1767-1796. Третье колено – дед Александр Васильевич, годы жизни 1722-1794, четвёртое колено – прадед Василий Петрович, годы жизни 1694-1746, пятое колено – прапрадед Пётр Иванович, боярин, по прозвищу Змей, годы жизни 1648-1709, шестое колено – князь Иван Никитич, умер в 1675 году, седьмое колено – князь Никита Андреевич, умер в 1608 году, восьмое колено – князь Андрей Петрович, умер в 1579 году, девятое колено – князь Пётр Васильевич Хованский. Десятое колено – князь Василий, прозвищем Хавака, первый князь Хованский на службе у московских царей». И все смеялись и аплодировали бойкому юнцу.
Так судьба неминуемо определяла Павла в военные. И матушка говаривать любила у многочисленной родни, куда привозил её с малолетним сыном в гости летний ли тарантас или зимний возок.
- Трудно мне одной будет из сына сделать мужчину. Тут в воспитании нужна твёрдая мужская рука. Потому и хочу отдать его в пажи или кадеты, куда примут. А то, вон, совсем не послушный стал. Чувствительный, раздражительный к любому замечанию. А вредный какой! Всё наперекор мне делает. Позлить меня хочет. Болезненно реагирует на любое замечание, не переносит критику, обижается сразу, как только говорю ему что-нибудь на повышенных тонах. Вразумляю. Смиряю. Учу. Нет, бунтарь выискался, каких поискать. Сумасбродный, окаянный в нём дух какой-то затаился, ищет выхода. И церковь его раздражает. Видно бесы одолевают за папкины грехи. Если уже сейчас так с ним воюем, то что будет дальше?! То-то.
- Да уж…, - многозначительно потягивала восклицания дальняя родня. – КвИлкой у нас княжич растёт. Плаксой да недотрогой негоже мужчине быть! Конечно в военные! Утренняя заря да полковой горн мигом из него бесов повыгонят! Служба, она из него дурь-то повыбьет!
Судачили-причитали столбовые да титулованные дворянки, вздыхали тяжело и протяжно, будто вздохами их, благородно-бабьими выкраивалась эта юношеская судьба.
***

Не безделием и не изнеженностью плоти баловали Павлушу, а отсутствием навыков и знаний. Дела Павлу давали много. Он даже с дворовыми не брезговал убирать снег и радовался физическому труду на лёгком морозце. Чистил двор от снега с упоением, подобно тому, как дочь генералиссимуса Суворова, несравненная его «Суворочка», как он ласково её называл в своих письмах с баталий, бывшая в замужестве графиня Зубова  и овдовевшая в 1805 году, в год поступления Павла в Пажеский корпус, лет через десять после того станет со своими подрастающими дочерьми чистить двор своей городской усадьбы, отдав двух своих сыновей в Пажеский корпус. И вся Москва будет любить её.
И валяться в постели, как солнце взойдёт, не приходилось Павлу. Он с детства вставал в шесть часов, словно на утреннюю зарю кадет. И в еде не было у юного князя излишеств. Посты соблюдались в доме его матери,  княгини Хованской, и постные блюда бывали на столе, не реже скоромных. А вот не утруждали ребёнка учёбой. Домашнее обучение было скупо на знания. Первого учителя, скрытого якобинца, распознали почти сразу по марсельезе, которую напевал его ученик за столом, и выгнали, не доплатив жалованья, со скандалом. Но и второй, выписанный учителем из эмигрантской общины, пусть даже с протекцией, француз, шевалье Бову, на деле оказался пройдоха и плут, карточный шулер, азартный до игр и кутежей. В бытность свою, был он во Франции дворецким у одного знатного вельможи, казнённого санкюлотами, и в революцию бежал в Россию в красном фригийском колпаке. И здесь Бову поменял работ и хозяев с дюжину, прежде чем поучать на Лубянке жадного до знаний недоросля.
Но, не смотря на всю скудость подачи, кипела, бурлила тягой к познанию пытливая душа мальчишки. Он пристрастился сам читать, тем более трудов литературных, в московском доме отца было немало. Отец его был поэт и переводчик. И познать тайную страсть родителя к свободному творчеству и почерпнуть из него себе ценностные ориентиры и моральные установки к жизни стало главным духовным трудом для юного князя.
***
В начале марта 1805 года Павел Хованский был зачислен в Пажеский Его Императорского Величества корпус в приготовительный класс своекоштным экстерном, то есть обучающимся за свой счёт с проживанием на дому. Учебный год в Пажеском корпусе начинался с 1-го марта, в традициях старинного, ещё мартовского календарного стиля, одного из древних стилей летоисчисления от сотворения мира. То ли это повелось с древней Руси, где год начинался в марте и признавалось это до конца 15 века, то ли с Италии, то ли с Англии, где он использовался аж до 1752 года. Пажам это было не известно, да и не обязательно знать. Главным для их понимания должно было быть то, что это ветхозаветная трактовка начала года от сотворения мира в пятницу 1 марта 5508 года до н.э. Пажи начинали учиться в марте.
Тогда как все церковно-приходские школы, многие гимназии, народные училища и пять Императорских университетов империи (Московский, Дерптский, Виленский, Харьковский и Казанский) начинали обучение в сентябре, по византийскому календарю от сотворения мира в субботу 1 сентября 5509 года до н.э. Вообще же единого порядка начала учебного года в империи не было, и каждое учебное заведение, согласовав своё решение с гражданским губернатором своей губернии и с министерством народного просвещения, возглавляемым графом Петром Васильевичем Завадовским, приступало к занятиям по своему усмотрению и возможности. Военные и духовные учебные заведения не относились к ведению министерства Завадовского и решения по ним принимались в военных и синодальных ведомствах.
Павел Хованский, хоть и был зачислен в Пажеский корпус, но приготавливался к обучению до Успенского поста на дому. Для этого на лето нанят был княжьему отроку военный учитель из отставных унтер-офицеров гвардии, который занял почти весь досуг мальчика утомительной шагистикой и зубрением военных понятий.
И первого августа, на Спасы, напутствуемый своей матерью и многочисленной роднёй, собравшейся в имении княгини по случаю павлиных проводов, он дядькою своим двоюродным, князем Николаем Николаевичем, ровесником нового императора, сына Павла Первого – Александра Павловича, двадцати восьмилетним подполковником лейб-гвардии Преображенского полка был увезён в Санкт-Петербург. Сам дядька ехал в Подольскую армию Кутузова, которая в количестве 58 тысяч человек готовилась к 13-му августа выступать к прусской границе, по плану, утверждённому в июле коалицией: Австрией, Великобританией и Россией, для открытой борьбы с Бонапартом.
Видя налитые слезами большие и выразительные мамины глаза, Павлуша также хотел всплакнуть, но присутствие дяди в гвардейском преображенском мундире смутило и поколебало его расчувствованность. Он сдержался и утёр сопли. Ехать нужно было далеко и надолго и он смиренно предавал себя парусу своей судьбы.
Оказавшись впервые в Санкт-Петербурге, мальчик был потрясён столицей империи. Павел въезжал в город Петра и мысленно обегал его своим детским восторженным впечатлением. Он, будто видел сам начертанные изначально планы города, карты в руках царя, видел болотные просеки, вырастающие в проспекты, коптящие гнилые лачуги корабельных, солдатских, верфяных и прочих  мастеровых слобод, деревянные домишки, как в сказке вырастающие в роскошные дворцы, укутанные, словно в боа голые плечи великосветских аристократок, кудрявыми парками на французский и голландский манер. Здесь на гранитных набережных, когда-то вбивались сваи для укрепления береговых почв. Болота мостились булыжником, на них налагались поперечные доски и вот уже по ним катят шикарные экипажи и город шумит и растёт и ввысь, и в ширь.
 Богатая великосветская публика, избалованная дворцовой и даже придворной жизнью, мелькала перед глазами Павла, как деревья в пути, и он не успевал на ком-либо надолго остановить свой взгляд. Большое количество свитских штаб-офицеров с аксельбантами под погоном на правом плече и в двууголках углом вперёд, и высшей знати в каретах и с упряжью, какие даже не снились и не видались вовсе юным князем в Москве. Они поражали его блеском и роскошью столичного быта. Чувствовалась близость к трону. Это было заметно во всём здесь: в высоких европейских зданиях с нарядным декоров фасадов, с богатой лепниной, золоченой резьбой и пышной отделкой интерьеров; в тщательно ухоженных деревьях и цветниках в парках; в роскошных парадных дворцов и гостиниц со швейцарами в дорогих ливреях; в ровных, как по линии начертанных улицах; в прорытых каналах и протоках дельты Невы и мостах через них, деревянных и каменных трёхпролётных; и в лакированных экипажах, летящих по этим улицам и мостам. И даже в глазах последнего нищего у петербургских соборов, которого вежливо нижние чины полиции препровождали в богадельни или работные дома, чувствовалась эта близость к царю, вершителю судеб российских и хозяину русской земли, словно и нищие столичные были, как гвардейцы, по чину выше всей армейской инфантерии провинциальных бедняков империи. И от этого внутри мальчика поднималась гордость за окружающее его величие и счастье, томило его надеждой врасти всем своим существом в эту среду.
Карета дяди привезла его на Фонтанку, в каменный трёхэтажный флигель на набережной - бывший дом шевалье де Орбиньи, где с прошлого века располагалось здание Пажеского корпуса. Ранее эта земля принадлежала семье тайного советника А.А. Ржевского, но потом здесь сменилось много хозяев и построен был этот дом, выкупленный в конце царствования Екатерины в казённую собственность. Николай Николаевич провёл Пашу в кабинет директора генерал-майора Андрея Григорьевича Гогеля и, напутствуя, ещё раз приободрил племянника:
- Учись, брат! А я, вот, в действующую отбываю, на войну с Францией. Дадим мы этому Бонапарту жару! – и поцеловал мальчика в лоб.
Директор, обежав взглядом понурый облик и щуплую фигурку будущего пажа, вызвал к себе своего помощника, ротного командира, гофмейстера, полковника Свиньина.
- Вот, Пётр Петрович, последний ваш недостающий подготовишка, сын князя Хованского, Павел Григорьевич. Будет теперь учиться интерном. Препроводить в роту. Отмыть, переодеть с дороги и определить в спальное отделение подготовишек. И с завтрашнего утра приступить к занятиям.
Всё сжалось от тоски внутри у Павла. Ему представился тюремный работный дом, история о котором услышана была им в дороге от вёзшего его с дядей из Москвы ямщика, с горечью и без утайки рассказывавшего всем своим пассажирам о том, как его брат попал за грабёж с разбоем в новую Московскую губернскую уголовную тюрьму и приписан был к принудительному труду. Так и Павел почувствовал себя принуждённым к труду заключённым. Ярко всплывали в памяти мальчика хлёсткие, как удар кнута, выражения ямщика.
- Братец мой родимый, Пафнутий, - рассказывал Хованским ямщик, - был не от Бога вовсе, как переводят его имя коптские мудрецы, а от самого дьявола! Орудовал на Таганском рынке разбоем. Грабил горожан, пужая ножом. Не убивец, конечно, был, но по торговым рядам и на Верхней, и Нижней площадях пошарил немало. Пойман был с поличным квартальным поручиком и к приставу уголовных дел препровождён в полицейскую управу. И был судим по уставу благочиния. Ошельмован, бит кнутом публично, извергнут из числа добрых людей и, хоть не сослан на галеры, и на том спасибо, но, побывав в руках палаческих, записан был по суду в новый работный дом на Таганке, у Новоспасского монастыря. Теперя работает там уж год в слесарной мастерской, шельма!
- Надо же! – удивился тогда князь Николай Николаевич. – сам от гоньбы работник яма, а про коптских мудрецов откуда-то слыхивал.
- Так дюже набожный я, ваше сиятельство, - зверовато, по-разбойничьи улыбался ему косматый ямщик. – И их религию за христианскую почитаю. Протоиерей наш, отец Никодим, на службе про них сказывал в проповеди своей и имя моего брата в пример приводил. Не брата именно, а Пафнутия, значит. Разбирал Батюшка с паствой, как и откуда пошло это имя. Оттуда и знаю. Потому как на службы хожу регулярно, исповедываюсь и причащаюсь святых даров.
- По тебе не видно, - усмехнулся князь. – Рожа больно бандитская.
- Зря смеётесь, ваше сиятельство, - обиделся, принимая кроткий вид, чудоковатый кучер. – Я вам скажу, что познание истинное, оно от Бога идёт и святым словом крепится.
- Прав ты, пастырь, - щурился, смеясь, дядя Павла. – За тем и едем в столицу. А ты правь, давай, ладом своей повозкой! – и своим тоном осадил дальнейшие пустые разговоры ямщика.
Тот хлестнул лошадок по злее и далее молча погнал по петербургскому тракту.
Вспомнив этот разговор, Павел, робко вступая в здание корпуса, почувствовал вдруг, будто поместили его в тюрьму, каземат или острог. Свобода его осталась где-то там, за воротами корпусного двора. А здесь ждала его служба, муштра и фрунт. Почти то же рабское положение солдатчины, мало чем отличающееся от крепостничества.
В спальном отделении на новенького налетела сразу, как стайка воробьёв, ватага любопытных одногодок. Знакомились, глядя свысока, мерялись титулами и заслугами предков. Историю мальчишки знали слабо, поэтому Хованский ещё пока не стал для них нарицательным бунтовщиком.
И потянулись затем суровые будни, скудные и скупые на радости жизни. Будни не пажеского пока, а всего лишь приготовительного к нему обучения. Распорядок дня подготовительной ступени, как и старших учащихся-пажей, включал в себя  в шесть часов утра утреннюю зарю, далее утренний осмотр и завтрак. До одиннадцати часов шли занятия с десятиминутными перерывами на каждый час. По расписанию на неделю вперёд стояли такие предметы, как французский, немецкий, русский языки, арифметика, география, история и Закон Божий. По окончании классов в одиннадцать часов проходил ежедневный развод – вахтпарад. Строем младших интернов с занятий вёл их командир. Отделенный подготовишек был для них и обер-офицер, и гувернёр-учитель. Его квартира размещалась рядом со спальней младшего отделения. Колонной по два он вёл их в столовую и там обедал с ними вместе, как отец родной. А после обеда, с двух до четырёх часов по полудни снова продолжались занятия в классах. Преподавали уроки учителя из разночинцев, дети священников или воспитанники солдатских рот. Они осторожно и деликатно нравоучали отпрысков знатных фамилий, боясь своим педагогическим рвением задеть или ущемить их благородную гордость. После шестнадцати часов и до двадцати по расписанию были самостоятельные занятия, но приходил в казарму старый капрал и грубым басом гнал новичков на строевую подготовку.
Ротный каптенармус выдал им полевое обмундирование, не по размеру большое, ношенное, с чужого плеча и старое, екатерининской эпохи, ещё потёмкинское. Это были зелёные походные шаровары-рейтузы и старые потёмкинские куртки – мушкетёрские зелёные суконные кафтаны с красной отделкой. И, чтобы выделить дворян из солдатский массы корпусной роты, на ноги будущим пажам были выданы высокие ботфорты, марширование в которых было тяжелее, чем в коротких сапогах или штиблетах.
- Ничего, ничего! – кричал на учеников старый капрал. – Привыкайте. Это чтобы выработать вам, щучьи головы, парадный шаг!
- Как петухов вырядили, право! – вился возмущения ропот по барчуковым рядам кадетских недорослей.
А Хованскому рифмовалось в строю. Он полюбил это отцовское занятие и мимоходом увлёкся им невзначай.
«Полотняные рейтузы, гарнизонные картузы…», - радовался он про себя своей выдумке, хоть так отвлекаясь от нагоняющей на него тоску строевой муштры.
После изнурившей интернов маршировки был ужин, затем вечерняя заря в двадцать один час и отбой в двадцать два.
Наутро второго дня по приезду в корпус Павел столкнулся перед занятиями с двумя нахрапистыми дворянчиками, не ночевавшими в казарме. Это были два брата Зубовы, графские сынки, дети графа Николая Зубова, родного брата Платона Зубова – последнего фаворита императрицы Екатерины Второй, за которых просила их маменька-графиня, чтобы они приготовлялись к первому классу, живя не в отделении, а на квартире инспектора классов. Один из них был ровесником Павла, другой на год младше. Звали их Александр и Платон. Они подошли к Павлу с третьим своим дружком, кто больше всех возмущался и стыдился выданного каптенармусом пажам обмундирования. Дерзкие, надменные, вызывающие взгляды бросала эта троица на Хованского.
- Ты кто таков? – спросил его самый бойкий из них, светловолосый кудрявый мальчик с длинным и заострённым носом с горбинкой.
- А ты кто будешь? – парировал наглость, словно фехтуя, напрягшийся Хованский.
- Я есть граф Александр Николаевич Зубов, сын графа Николая Александровича Зубова и дочери генералиссимуса князя Суворова Натальи Александровны! – с достоинством выпалил юнец, важно задрав голову. – А это мой средний брат Платон, - Зубов указал на чернявого юнца, тихоней стоящего возле него. - Месяц назад умер наш отец, оставив нам в наследство огромное состояние с десятью тысячами крепостных.
- А я буду князь Хованский, - с достоинством сказал Павел.
- Не твой ли это предок затеял стрелецкий бунт, наречённый в народе Хованщиной? – брезгливо спросил графский сын, бросая на княжьего отрока презрительный взгляд государственного фанатика, каким он его понимал своим детским умом и видел в служебном усердии у отца и деда. – И чуть не погубил юного царя Петра Алексеевича?
- Я не стыжусь своих предков, - медленно выговаривая слова, добавил, окинув всю троицу взглядом, Павел.
- Мы будем звать тебя Хованка, - усмехнулся старший из братьев Зубовых.
- А я буду звать тебя Беззубов, коль ты лишился своего отца, а коль полезешь с кулаками ко мне, то и зубов лишишься!
- Ишь ты какой борзый! – воскликнул третий, рыжий мальчик.
- А ты кто такой? – с вызовом посмотрел на него Павел.
– Я сын генерал-майора Барклая де Толли Эрнст Магнус Август. Но ты можешь звать меня Максимом.
- Я буду звать тебя бакланом, если ты не осадишь свою инородную спесь! Ты какого народу-племени? Немец?
- Кровь пруссака и шотландца течёт в моих жилах. И за баклана ты мне ответишь, дурак! Я поквитаюсь с тобой!
- Да что с ним церемониться! – воскликнул младший Зубов, чернявый Платон, стоявший до этого смирно. – Отвешаем ему тумаков, будет знать, на кого голос подымать!
И интерны ринулись ватузить Хованского, но проходящий мимо надзором пикет из двенадцати пажей старших классов, ефрейтора и барабанщика пресёк эту расправу. Двоих дерущихся задержали – Барклая и Хованского. Их препроводили к отделенному командиру.
- Позор! – кричал, брызжа слюной, отделенный начальник. – Дворяне называется! Дерётесь как дворовые холопы! Будущие пажи и рыцари Мальтийского ордена, а потом и гвардейские офицеры! Стыдно будет вас в царский дворец вести! Императору и императрице доверить прислуживать - чертовщина! Какие там придворные манеры! Кулачный бой мужицкий! Опричнина! Это что за дуэль на кулаках, я вас спрашиваю?!
Мальчишки стояли, понуро потупив головы.
- Не знаете, что такое розги?! – дальше распалялся командир, наводя страху на новичков-интернов. – Так я вам их быстро устрою! Ишь, вздумали у меня! Учите первую страницу устава корпуса и заветы мальтийских рыцарей. Завтра спрошу. И если не ответите, надерут вам зад розгами, как солдатам, перед строем, под барабаны.
Отделенный посадил их до утра на гауптвахту, бросив им список устава корпуса и брошюрку устава мальтийского ордена. И нудные формулировки тяжёлым косноязычным текстом навалились на сознание читающих, удручая их психику. «Как это можно выучить?!» - сетовали арестованные мальчишки. Павел читал, зубрил, но никак не откладывались в его голове уставные формулировки и положения. На утро отделенный спросил обоих провинившихся по двум уставам и Павел ничего не смог вспомнить и ответить на вопросы учителя. А Максим-Магнус бойко отрапортовал командиру:
- Пажеский корпус – есть училище для образования нравов и характера, и в котором имеют быть преподаваемы нужные офицеру познания. Корпус сей есть совокупно таковое воинское установление, где благородное юношество чрез воспитание приуготовляется к воинской службе строгим повиновением, совершенною подчинённостью и не принуждённым, но добровольным выполнением должностей своих. Будущее счастие и слава сих молодых дворян зависит от упомянутых обстоятельств.
- Ты сам-то понял, что сказал? – строго спросил отделенный Барклая. – «Училище образования нравов и характера…». А какие нравы и характер проявляете вы, дерясь в стенах корпуса?
- Нравы и характер бойца! – глухо, словно огрызаясь, проговорил исподлобья Павел.
- А я тебя не спрашиваю, интерн! – жёстко отрезал офицер, оборачиваясь к Хованскому. – Ты вообще не выучил мой урок и тебя ждёт порка и карцер. И в пол оборота добавил Барклаю: - Дикие нравы, разбойничий характер! Устав наш, написанный нашим главноуправляющим Фридрихом фон Клингером, запрещает драки, велит соблюдать строгое повиновение и дисциплину в нашем учебном заведении. Понял, кадет?
- Так точно, ваше высокоблагородие!
- А назови-ка мне, какие ты запомнил заветы мальтийских рыцарей.
Барклай замялся: - Э-э-э…
-   Ну же, ну!
- Верить всему тому, чему учит церковь и охранять её, - промямлил неуверенно рыжий.
- Ещё!
- Не лгать и оставаться верным данному слову.
- Дальше!
- Быть щедрым и всем благотворить.
- Ещё. Из тебя что, клещами надо тащить ответы!
- … Относиться с уважением к слабому и сделаться его защитником.
- Правильно!
- Любить страну, в которой родился.
- Отлично, кадет! Вот твои предки в какой стране родились?
- …
- Пруссак он! – выкрикнул Хованский.
- А тебя, интерн, никто не спрашивал! – холодно осекал его отделенный, теперь даже не поворачиваясь к нему, но пытаясь подсказками вытянуть плохо выученный урок его соперника. – Ещё, что помнишь из мальтийских заветов? – хмурил брови командир.
Магнус больше ничего не вспомнил, зато Павел, все громче заявлял о себе наглыми выкриками.
- Не отступать перед врагом!
- Хватит! – осаждал его отделенный, словно затыкая рот.
- Вести с неверными беспощадную войну!
- Молчать!
- Везде и повсюду быть поборником справедливости и добра против несправедливости и зла!
- Прекратить! Непослушанием своим и своими выходками ты, видимо, хочешь телесного наказания. Я подарю его тебе, наглец! Интерн Барклай де Толли, идите в отделение. А ты, герой, - обратился он к Павлу фамильярно и уничижительно, - получишь розги, с два десятка ударов, для осмысления своего проступка, после полуденной молитвы.
После обеда строй православных интернов пошёл в домовую православную церковь святого Иоанна Предтече, расположенную в левом крыле дворца на втором этаже главного здания. Другая, не меньшая часть интернов-католиков спустилась в Мальтийскую капеллу, из которой по слухам до Михайловского замка, где скончался Павел Первый, вёл подземный ход, и сам бывший Гроссмейстер Мальтийского Ордена госпитальеров ходил этим ходом не раз.
- Вы ещё не пажи, - говорил интернам священник, заглядывая ясными, бездонными глазами прямо в души мальчишкам. – И должны ещё заслужить честь стать приверженцами нашего славного корпуса. Сам государь-император следит за успехами старших пажей и камер-пажей, выбирая из них лучших для дежурств в царский дворец по придворному этикету и назначая офицерами в гвардию. Помните об этом, юнцы, и служите ревностно своему государю.
Задумчиво склоняли головы будущие пажи и взгляды их были светлы и одухотворены. А потом был развод на плац. И под бой барабанов расстелили Павла на бревне грубые унтер-офицерские руки, заголили ему зад, спустив панталоны и исподние порты, и высекли его розгами, публично перед строем унизив и освистав взмахами прутьев. И мальчик, ощущая позор и насилие всем своим телом, почувствовал себя крепостным, вспомнив деревенские телесные наказания в имении своей матушки. А вечером перед отбоем, когда его выпустили из карцера, к нему в спальню пришёл хлеставший его камер-паж в двубортном тёмно-зелёном мундире, в белых летних полотняных панталонах и ботфортах со шпорами, с кавалерийской шпагой на боку без темляка. Он был в патруле по дому.
- Пётр Шапошников, - представился он, подняв два пальца правой руки к своей почти офицерской шляпе, но с петлицей из золотого шнура, вместо галуна.
- Двоеданец что ли? Старовер-раскольник? – спросил его Павел.
- В смысле? – не понял его пришедший.
- Знамение чертить двумя перстами собрался?
- Это офицерское приветствие, - усмехнулся наивности школяра камер-паж. – Я камер-паж первого специального класса и скоро выйду офицером в один из гвардейских полков на выбор. И все повадки и понятия офицеров перенимаю заранее. Ты, братец, зла на меня не держи. Негоже с сотоварищами драться. Мы здесь все, как одна семья. Понял? Защищаем слабых…
- Видел я, как вы слабых защищаете: втроём на одного! – пробурчал Хованский.
- Забудь! Что, чёрненький, болит? – глядя на гримасу боли на лице Павла, сочувственно спросил Пётр.
- Почему чёрненький? – проворчал наказанный.
- Так у нас называют всех ленивых и нарушителей Устава. А знаешь, какой у нас девиз? Как у рыцарей ордена тамплиеров – «чист, как золото, твёрд, как сталь». Считай, что эта порка очистила тебя от ереси непослушания и утвердила в дисциплине, укрепив дух.
- Завидую я вам, старшим, - открыл ему задушевную думку Павел.
- Это чем же? – удивился камер-паж.
- Вы так много знаете в военном деле. Я также хочу получить обширные знания, чтобы всё знать и уметь. И быть взрослым. Вот мне бы так!
- Глупарь! Мы - все здесь отпрыски аристократических фамилий, учимся не для того, чтобы что-нибудь знать, а для того только, чтобы выйти в офицеры.
Павел ничего не сказал в ответ камер-пажу Шапошникову, но с того дня затаил злобу на все существующие порядки в армии, себя уже не причисляя в будущем к русскому офицерству.
***

Руководили Пажеским корпусом оригиналы, один другого занятней. Правда, эта необыкновенность не распространялась на прямых начальников интернов – отделенного и ротного командиров, которые были личности самые заурядные и весьма посредственные. Отделенный, майор Хохрятин, старый, тупой служака, не далёкий, но добрый малый в душе, заботой оберегающий кадет, как родная мать. Над ним был ротный – гофмейстер полковник Свиньин. Фамилия его была говорящей: свинья, самая натуральная. Кабан со свиным рылом, с маленькими глазками, с мощной челюстью и затылком на толстой шее. Свиньин был лыс, как кастрированный хряк, и донашивал напудренные павловские парики с буклями, не стесняясь новых правил этикета. Полковник был строгий строевой начальник, помощник директора корпуса, надзирающий за камер-пажами и руководящий придворной службой пажей.
Но уже выше этого солдафонского начальства, словно в высших эфирных сферах военной иерархии, парили персоны весьма занимательные и прелюбопытные. Так директор корпуса, Гогель Андрей Григорьевич, тридцатичетырёхлетний генерал-майор, происходил «из дворян французской нации», имел двадцатитрёхлетнюю жену Дану Адамовну фон Беренс и малолетнего сынишку Григория. Семья Гогеля проживала с ним на квартире в корпусе и молодая, красивая мадам Гогель ходила по этажам и классам и раздавала свои команды гувернёрам-учителям и унтер-офицерам, дежурившим в корпусе. Особенно любила она навещать подготовишек и часто отвлекала от уроков их преподавателей-разночинцев по своим поручениям. Мадам Гогель понравилась Павлу своей цветущей красотой и очаровательной белозубой улыбкой, которую она подарила ему, заглянув в его глаза своим нежным участливым взглядом с милой грустинкой сочувствия и сострадания. И это была его первая любовь, за которую он краснел перед товарищами, дразнившими его женихом. Она нравилась ему, как может нравиться молодая женщина маленькому мальчику, без притязаний на её тело, но ревниво, когда она говорила с другими и томительно в отсутствие её.
В корпусе было известно, что у Андрея Григорьевича ещё есть три брата и все военные. И он был только Гогель-второй за погодкой Иваном Григорьевичем, полковником, который служил в корпусе графа Петра Александровича Толстого и готовился отплыть с ним в Померанию для военных действий против французов в Северной Германии под началом шведского короля Густава-Адольфа Четвёртого. В Пажеском корпусе все офицеры с начала сентября только об этом и говорили. И на уроке рисования учитель заставил пажей третьего и четвёртого классов, изготовить открытку для русского десантного корпуса Толстого и лично для брата директора – полковника Ивана Григорьевича. Пажи прилежно рисовали на его открытку четвертьпудовки, ведь Иван служил в артиллерии и участвовал в легендарном суворовском штурме Измаила.
Второй брат директора был Фёдор. Ему исполнилось тридцать лет. Он тоже был полковником и командиром 5-го егерского полка в Подольской армии Кутузова, которая 13 августа 1805 года шестью колоннами начала переходить австрийскую границу. Интерны и ему рисовали патриотические открытки с девизами, аля «дожмём врага и супостата» и с каким-нибудь бравым фельдфебелем на них, красовавшимся с пышными усами и косой в новеньком кивере с толстым султаном чёрного цвета, во фрачном тёмно-зелёном мундире с высоким стоячим красным воротником. Фельдфебель этот стоял на посту с двухметровым гладкоствольным ружьём со штыком на плечо или с пикой-протазаном в руке, поставленной на землю на караул, словно старинным пикинером, в суконных белых панталонах и в сапогах до колен. А учитель, важно расхаживающий по рядам учеников, осекал учеников замечаниями.
- Это шапка гренадёра, а нужно егерскую, болван! И панталоны зелёные, а не белые! А ты мне, что рисуешь тут, мушкетёрскую шапку?! Егерская шляпа с высокой тульей и полями. Она похожа на штатские цилиндры. А у фельдфебеля султан разве чёрный? Идиот! С белой верхушкой и оранжевой полосой по центру. А ты мне, что тут нарисовал?! Гладкостволку образца 1793 года? Вы что не проходили по атаке крепостей, что у егерей сейчас на вооружении шестилинейный нарезной штуцер образца этого года?!
А из полуоткрытых дверей кабинетов старших спецклассов тем временем слышались уже военные и патриотические лекции по тактике, фортификации и артиллерии.
- Русский порох по метательным свойствам в два-три раза лучше французского. Наша пуля сохраняет убойность на дистанции в четверть версты. И скорострельность нашего ружья 4-5 выстрелов в минуту, тогда, как у французского AN-IX образца 1801 года и AN-XIII образца нынешнего года всего 3-4 раза. Правда на каждые семь выстрелов приходится у нас одна осечка из-за недостатка кремневого замка. Зато наш штык длиннее и тяжелее французского. Их штык можно легко согнуть.
- В наших гренадёрских и мушкетёрских полках на данный момент используется до 28 ружейных калибров. Есть даже ружья, ровесники Петра Великого и Полтавской битвы. Да и у егерей их используется немало. Я насчитал восемь калибров. Но скоро этакой неразберихе придёт конец. От доверенных лиц стало известно, что уже в этом месяце ожидается принятие государем на вооружение нового винтовального ружья. Оно будет нарезное, калибром 6,5 линий. Будет выдерживать точность на 500 шагах, а дальность стрельбы из него достигнет 1000 шагов! Потрясающая мощь! Французам в битве с нашим оружием не устоять!
Третий брат Андрея Григорьевича, Александр, служил обер-офицером в лейб-гвардии конной артиллерии. О нём знали в корпусе мало и ничего ему не посылали, не писали. Таков был директор пажей.
Но ещё более незаурядным и таинственным для интернов был главноуправляющий корпусом Фридрих фон Клингер. Он вообще появлялся в Пажеском корпусе редко. Это был бравый длинноносый пруссак в модном фрачном мундире с лентой и высоким стоячим воротником. В столовой и спальнях по вечерам пажи шептались про него, что он, оказывается, был немецкий писатель и драматург, компаньон великого Гёте. В молодости Фридрих написал драму «Буря и натиск» и с тех пор его в литературе называют штюрмером, от немецкого слова бунтарь, буян. В своих произведениях он как писатель воспевал бунт против рационализма, а как главноуправляющий насаждал его в корпусе. Но при этом, в чём надо отдать ему должное, он массово снабжал библиотеку пажей, выписываемой им из Германии, немецкой свободолюбивой литературой. И пажи с упоением читали «Страдания юного Вертера» Гёте. Но особенно всем нравилась драма Фридриха Шиллера «Разбойники». Четырнадцатилетний сын Клингера Александр учился в четвёртом классе Пажеского корпуса.
Ещё выше главноуправляющего был шеф корпуса граф Николай Петрович Шереметев, кто был вообще легендой для пажей. Про него говорили многое. И Павел увидел его в корпусе при трагичных обстоятельствах, когда шестого ноября скоропостижно и неожиданно скончался тридцатичетырёхлетний директор Гогель. Смерть эта фатально напомнила Павлу о преждевременной кончине отца и он по сыновьи оплакивал своего директора.
Пятидесятичетырёхлетний граф Шереметев прошёл перед выстроенными на плацу рядами пажей и объявил, что новым директором корпуса будет назначен брат покойного Иван Григорьевич Гогель, который сейчас находится на войне с Бонапартом, но по прибытии с театра военных действий, вступит в свою новую должность. А пока исполнение обязанностей директора возлагается на гофмейстера полковника Свиньина.
Все интерны тянули шеи из задних рядов, чтобы воочию увидеть своего шефа, ставшего по своим неординарным поступкам кумиром для подрастающего поколения. Граф Шереметев имел свой театр, где влюбился в одну крепостную актрису, своей игрой понравившуюся даже Екатерине Второй. И граф дал ей вольную и женился на ней. У них родился сын Дмитрий, которого Николай Петрович сделал законным наследником, а вот его жена, в девичестве Прасковья Ковалёва, умерла после родов, прожив с ним в браке чуть больше года. Удручённым таким горем граф поклялся у её одра быть благотворителем и попечителем богадельней и лечебниц для бедных. Видный аристократ, один из богатейших людей империи, ходил он с непокрытой головой по рядам пажей, с высоким открытым чуть покатым лбом, острым и птичьим носиком, густыми бакенбардами и волевым подбородком. Длинноногий щёголь, меценат и покровитель искусств, мощный, в роскошном камзоле, он жил в Петербурге в Фонтанном доме и расточал своё состояние легко и непринуждённо, как казалось завистниками, на глупые игривые безделушки.
Пашка тоже тянулся посмотреть на этого человека. Граф прошёл по рядам пажей и подготовишек, ласково потрепал по щекам детей, мягко грассируя, по-французски наставлял на учебный труд.
- Учитесь, ребятки, старайтесь! Образованные люди очень нужны государству Российскому. А наш народ, только ещё начинающий осознавать свою этническую идентичность, высоко оценит труды ваши на любом поприще: будь то государева служба, военное или статское служение императору нашему Александру Первому и Отечеству нашему, которое возлюбит сынов своих и благословит на труды дерзновенные и великие, в поколения вперёд трубя славу вашим деяниям. Учитесь и готовьте себя к служению вере нашей христианской, царю-самодержцу и Отечеству. Трудитесь над собой, памятуя о подвигах великих предшественников ваших, и будьте достойны памяти праотцов, славных предков! Ура, пажи!
- Ура-а-а! – волной пронеслось над замершими рядами интернов.
- Виват императору Александру Павловичу!
- Виват!!
- Виват пажескому Его Императорского Величества корпусу!
- Виват!!!

III
 
Шестого ноября умер директор Гогель. А двадцатого ноября был Аустерлиц. Грандиозная битва трёх императоров: австрийского и Священной Римской империи Франца II, французского Наполеона I и российского Александра I. Битва, за которой следила вся Европа. И конечно в Пажеском корпусе разговоров о ней была тьма. Нештатные преподаватели из именитых граждан, военные учителя, гувернёры и унтер-офицеры солдатской роты при корпусе горячо обсуждали эту военную катастрофу союзников и блестящую победу военного гения Наполеона.
- Да, господа, - говорили старшие офицеры между собой, - приходится признать, что Аустерлицкая битва – самая яркая и триумфальная победа Бонапарта, есть высочайший взлёт его полководческого гения. И я сомневаюсь, что и покойный генералиссимус Суворов, ежели он был бы ещё жив, смог бы противостоять такому высококлассному противнику.
- Да, французы показывают нам образцы высочайшего военного искусства, но и русская армия продемонстрировала свои самые лучшие качества. Отступление армии Кутузова от Баварской границы – блестящий пример героизма русских солдат и стратегического искусства нашего знаменитого генерала от инфантерии.
Офицерские споры о том, кто более талантливый полководец: наш Суворов или их Бонапарт, заполонили корпус. Дети из приготовительного класса, плавающие ещё в таких рассудительных категориях, впитывали любую информацию, доходившую до них и усваивали для будущих своих  собственных дискуссий.
Суворовские внуки Александр и Платон смягчили своё отношение к Павлу и стали искать его дружбы. Они болезненно реагировали на такие полководческие сравнения военного мастерства их деда и какого-то французского узурпатора-выскочки, и ревниво прислушивались ко всякой критике или хуле в адрес их знаменитого родственника. А Павел всё больше влюблялся и подпадал под обаяние впечатляющих достижений Наполеона. Как он бедный, практически безродный младший офицер силою только своего таланта смог пробить себе дорогу к верховной власти. Его этот головокружительный марш был таким же эффектным и блестящим, как и победоносные кампании, несущие быстрее ветра впереди его войск прижизненную и обожествляющую его славу о нём.
- Наполеон! Вот это личность! Вот это сила! – стал поговаривать Хованский.
Зубовы, примирившись с ним, перестали дразнить его Хавакой или Хованкой, а остановили свой выбор на компромиссном прозвище – Буян, тем более, что так переводился на русский язык из немецкого эпитет, наложенный на группу литераторов с Гёте во главе, куда входил и главноуправляющий Пажеским корпусом Клингер.
Зато подравшийся с ним Магнус Барклай де Толли не поменял отношения к Хованскому и продолжал демонстративно с ним конфликтовать, задирая его тем, что коверкал и издевался над любым его изречением.
- Так ты восхваляешь врага, Хавака. Предатель, изменник родины! Я буду звать тебя Перемет. Ты тот ещё каналья! Готов переметнуться во вражий стан. Пашка Перемет!
Хованский молча и зло глядел на него, но, сдерживая себя, никак не реагировал. Только зубы стирал в песок, скрежетал челюстями от ярости.
***
В марте 1806 года отделение подготовишек сдало вступительные экзамены и все, кто набрали положенное количество баллов, были зачислены в 1 класс на казённое обучение. А те, кто не сдали экзаменов, либо остались на второй год в приготовительном отделении, либо разъехались восвояси, успокаиваемые или третируемые своей роднёй.
Павел Хованский смог пройти в первый класс, вместе с братьями Зубовыми и Максимом Барклаем де Толли. Через месяц их посвятили в пажи. Они прошли положенный им ритуал посвящения, выучив наизусть клятвы Мальтийского, старейшего в мире рыцарского ордена.
Бывший Великий Магистр или гроссмейстер Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, а ныне Великий приор Российского ордена госпитальеров граф Николай Иванович Салтыков, семидесятилетний старый царедворец, воспитатель царя Александра I и великого князя Константина Павловича, раздал новобранцам по евангелию, напутствуя их своим словом. Затем они вместе со старшими учениками и преподавателями корпуса, облачёнными в загадочные для новичков чёрные плащи-мантии с белым мальтийским крестом или в красные полукафтанья с белым прямым балочным крестом, вместе пели гимн «Ave Crux Alba» и троекратно повторяли по латыни девиз ордена «Tuitio Fidei et Obsequium Pauperum» - «Защита Веры и Помощь Бедным и Страждущим».
Пажам-первоклассникам выдали, помимо полевой, и парадною форму, отвечающую уже современной моде наступившей александровской эпохи, и они стояли нарядные, при параде, в чистой, отглаженной одежде, которую ещё до зари их служители, обслуживающие каждый по 5 пажей или 4 камер-пажа, отутюжили им металлическими утюгами, нагретыми загодя изнутри раскалёнными углями.
Молодой, 29-летний император Александр Первый как протектор всех российских иоаннитов со своей бездетной супругой, императрицей Елизаветой Алексеевной, был заранее ожидаем в корпус на торжество, но приехал на присягу пажей с опозданием. И Павел, стоя в первом ряду, в строю приносящих царю клятву, смог впервые увидеть своего императора, в детских наивных мечтах казавшегося ему чудо-богатырём Ильёй Муромцем, защищавшим когда-то древнюю Русь и оберегающим теперь новую Россию своей могучей богатырской дланью. Но реальный вид царя немного разочаровал и смутил юного князя. Это был высокий кудрявый щёголь в придворном мундире, с восьмиконечными орденскими звёздами на груди и голубой андреевской лентой через правое плечо, с напудренной русой шевелюрой без парика, с модными баками на щеках, в контрасте с уходящими в прошлое павловскими буклями, которые ещё донашивали некоторые учителя и гувернёры в корпусе. В актовом зале корпуса, где по стенам были развешаны белые мраморные доски почёта, на которых золотыми буквами были вписаны выпускники-отличники, царь обратился к пажам со своим августейшим приветствием, расточая вокруг блистательные и благоволящие покровительственные улыбки, и ровный строй будущих офицеров недрогнувшим голосом дружно вторил ему, благоговея перед его величием.
Учёба первой ступени не включала в себя военные предметы. К урокам, которые были в приготовительном классе, добавилось только рисование. Арифметика стала сложнее, география была пока только физическая, а история российская. Историю и географию вёл чиновник 8 класса Табели о рангах Струковский. Первоклассники засыпали его острыми вопросами, на которые он отвечал глупо и расплывчато, так что вскоре сложил о себе общее мнение глубоко несведущего человека. Как-то на его уроке заговорили о Петре I. На вопрос Хованского, отчего умер 52-летний царь, Струковский занудным голосом поучительно просопел:
- ЕИВ Император и Самодержец Всероссийский Пётр I скончались от простуды, вызванной его добросердечностью. Накануне на Ладожском канале по пояс в ледяной воде они толкали севший на мель бот с солдатами. Оттого и простудились.
- Брехня! От антонова огня кончился император! Застудил мочевой пузырь и не мог отлить, - выкрикнул какой-то смельчак из задних рядом и сразу затих.
- Кто это сказал?! Выйдь из класса! – в страхе, что это может услышать кто-либо из начальства, взвизгнул нервный учитель. – Ты у меня поплатишься за такое мракобесие, неучь! Я из тебя все соки повытяну, пакость такая! Рази такое ж можно уразуметь? Экое выдумал! Бессовесть! Встать, кто такое сказал!
Все молчали, не шелохнулись, глаза опускали вниз под тяжёлым испытывающим взглядом Струковского.
- Ваше высокоблагородие, - продолжал обращаться к нему Хованский. – А отчего умер царь Пётр III в 34 года? И Павел I в 46 лет?
- Пётр III был с детства слаб здоровьем и умер от болезней. А Павел Петрович изволили почить от апоплексического удара.
- Ложь! – опять отчаянно выкрикнул кто-то из учеников. – Его убили заговорщики!
- Кто это посмел сказать?! – вновь взъярился учитель. – Вздор! Ты трус, анонимщик, кто бы ты ни был! – в пустоту махнул рукой Струковский. – И говоришь глупость. Чушь, которую смешно распространять за пределы класса. Не только смешно, но и гадко. И если ты не отзовёшься сейчас, негодник, мне придётся пожаловаться на весь класс вашему ротному начальству за эту клеветническую выходку. Извольте, сударь, встать, если вы мужчина и дворянин, или вовсе замолчать и слушать лекцию, как все! Иначе выйдите из класса с соответствующей невежде низкой бальной отметкой.
Класс молчал, но чувствовал в затаённых своих недрах, рождающий восхищение протест.
А вечером в спальню к первакам ворвались четвероклассники и стали над ними издеваться. Это была группа физически крепких пажей, вожаком которой был двенадцатилетний сын инспектора классов майора Оде-де-Сиона Карл де Сион. Его отец, Карл Осипович, будучи франкофоном на русской службе, был презанятнейшей личностью. Пажи всех классов его уважали, но не боялись и в шутку любили над ним посмеяться. Так повелось с самого первого года обучения, когда Пажескому корпусу Александром I в 1802 году был присвоен статус высшего военно-учебного заведения, пажи уже тогда придумали над своим инспектором такую потешку: «У Сиона на плечах разместились при свечах». Грузный, широкоплечий 48-летний майор не зря вызывал такие смешные аллегории. На его офицерском мундире Староингермландского мушкетёрского полка наряду с шарфом и горжетом на груди, будто он был в строю, висел на левом плече, не смотря на то, что был отменён ещё в павловскую эпоху, погон-эполет с серебряной пряжей, и искусно сплетённым из тесьмы и шнуров полотенцем и свисающей кистью, а с нового 1807 года висели уже введённые в армии новые штаб-офицерские эполеты с суконным цвета полка полем, с серебряными переплетёнными жгутами шейки и тонкой серебряной канительной бахромой. На таких богатырских наплечниках уже вполне можно было представить себя, как на арене цирка или на сцене театра. Майору, не известно, когда и кем было дано в корпусе прозвище Сион. То ли за то, что он был масоном и это знали офицеры и подспудно чувствовали за ним и пажи. То ли за то, что он и вправду носил такую фамилию, невыдуманную и экзотическую в далёкой от его родины, где обитали бароны де Сион, и от самого Сиона, холодной северной стране. Сын савойского адвоката, монах-бенедиктинец, доктор теологии в 18 лет, беглец из монастыря и отступник, на которого наложили епитимью, солдат Эльзасского полка на службе французского короля Людовика XVI, где он был под покровительством принца де Дюпона, вновь монах, затем прусский гусар, и снова монах Дом Жоашен, буллой освобождённый от обета, офицер армии Короны Королевства Польского, а с 1791 года российский подданный и капитан Елисаветградского конноегерского полка, лукаво объявивший себя савойским дворянином, участник Русско-Польской войны 1792 года, чудом избежавший польской резни в Варшавскую заутреню 6 апреля 1794 года, протеже графа Зубова Николая Александровича, воспитатель сына Суворова Аркадия и временный управляющий его имением Кобринский ключ, когда сам граф был в павловской опале, помещик де Сион, которому Суворов подарил деревню в Псковской губернии, этот карьерист, лицемер, мошенник и плут, охотник за чинами и угодьями, иноземный искатель приключений, человек без родины и с нечистой совестью, пройдоха, облачённый властью и обласканный милостью российской короны – вот, кто был у пажей инспектором классов, следил за их успеваемостью и результатами экзаменов, по которым отчитывался директору и главноуправляющему корпусом. А его сынок, рождённый во время Варшавской резни 1794 года, наглый и самоуверенный нахал, не боялся наказаний за свои проступки, потому как знал, что папа-начальник его прикроет от любого наказания. И вот он вошёл со своими дружками в спальню к готовящимся к отбою первоклассникам.
- Ну что, господа пажи, - злорадно воскликнул он, входя к первоклассникам, - станем понукать этих необъезженных лошадок! А?! Устроим им рывок поводьями! Zuch, - крикнул по-немецки и ехидно улыбнулся Карл де Сион.
И тут же громко и властно командным голосом, выработанным муштрой, гаркнул на всю спальню:
- А ну как встать, сугубцы! Четвёртый класс пришёл. В шеренгу становись! Равнение на средину!
Невольно поддаваясь его командному тембру, младшие ученики послушно выстроились в ряд возле своих кроватей, как перед отделенным офицером.
- Проверим, как вы знаете устав нашего корпуса. В нашем славном учебном заведении поощряются механические методы познавания своей должности. Проверим, как вы по воскресеньям и в праздники в 9 утра после развода занимались чтением Устава ЕИВ, а не бездельничали.
Смущённые авторитетом старших учеников первоклассники под давлением их команд стояли нерешительно и робели с дрожью в голосе в неточных ответах. А старшие за каждый промах мальцов били их принесёнными с собой дубовыми линейками.
- Вы не пажи, сугубцы, - кричал, всё более распоясываясь, младший Сион, - а пыжи. И даже не артиллерийские, а ружейные, комки из пеньки! Войлочные затычки! Пыжины! Вам ясно, молодые! И пока не научитесь выполнять все наши команды, мы не даём вам права называться настоящими пажами. Вы пока только звери и у каждого из вас будет свой дядька. Наш класс берёт над вами шефство. И хоть по уставу рукоприкладство запрещено в этих стенах под страхом отчисления, но это позор – не разбираться в военных смыслах. Мы будем прививать вам пажеские традиции. И бить неучей и лодырей не руками, а этими вот линейками, словно шпицрутенами в строю.
С двенадцатилетним Сионом были его дружки, 15-тилетний Владимир Адлерберг, 14-тилетний Николай Пущин, 17-тилетний Василий Ушаков и 15-тилетний Фёдор Милорадович, дальний родственник генерал-лейтенанта Михаила Андреевича Милорадовича, любимчика Суворова, его «дежурного генерала». Сам Карл Сион выбрал себе в звери Павла Хованского, а Ушаков с Пущиным братьев Зубовых. Адлерберг же встал напротив Барклая.
- А теперь, лошадки, слушай полковой горн. На коня! – скомандовал младший Сион.
И старшие запрыгнули на спины младшим, которые, понукаемые линейками и пришпориваемые пятками, послушно изобразили конский скач. А цукающие на них старшие ещё и придирались.
- Не слышу голос! Но, кобыла!
- Иго-го! – жалобно подвывали перваки
- То-то, сопля! – радостно ёрзали старшие на воображаемых сёдлах, где луками были крестец и поясница, при этом размахивая линейкой, как саблей.
- Смотри, нашего пруссака тоже какая-то немчура выбрала, - подмигнул Павлу неунывающий даже в такой ситуации оптимист Александр Зубов, показывая на Адлерберга.
- Позвольте узнать ваше имя и титул? – спросил своего наездника воодушевляемый Зубовым Магнус Барклай.
- Эдуард Фердинанд Вольдемар фон Адлерберг. На русский манер Владимир Фёдорович, - важно ответил вымышленный всадник.
- Немец?
- Швед.
- Вольдемар, значит…
- Ты мне это, прекрати, молодой! – осадил шутку младшего мрачный, с апатичным взглядом лобастый брюнет.
Пущин взял себе зверем Александра Зубова.
- Я исключительного уважения к твоему славному деду, интерн, - сказал ему он при выборе. – Сделай двадцать приседаний, как положено по нашей неуставной традиции, и впредь будем братьями.
Василий Ушаков, паж из второго специального класса, вид имел мрачный, с задумчивой угрюмостью, с бобовообразным черепом, низким неандертальски покатым лбом и обезьяньей щетиной на месте будущих бакенбардов, которая являлась слитным продолжением густой копны прилизанных чёрных волос. Его дугообразные брови по портретном моде из прошлого века и тяжёлый, крупный горбатый нос, оставляли неприятное впечатление, а нерусские, раскосо-азиатские глаза смотрели вяло куда-то в себя. Ушаков, словно сова, посмотрел на Платона Зубова взглядом совершенно без эмоций, непроницаемым, стерильным взглядом тёмных глаз, накапливающих, таящих мысль, словно недра таёжный сумрак.
- Я лично только увлечён литературой, - демонстративно заявил он младшему пажу. – Смотри с юмором, мой друг, на эти куролески.
- Да что ты с ним церемонишься, - одёрнул его сосед Милорадович, горячий серб с курчавой шевелюрой и пнул младшего Зубова ногой в зад. – Но, пошла, кляча! – с издёвкой добавил он и погнал Платона, как скотину на выпас, по кругу.
 В эту ночь первый класс испытал на себе традицию цуканья. А на следующий день, узнав об этой выходке старшеклассников, 48-летний Сион вызвал своего сына к себе в кабинет и в присутствии жены, Каролины Ивановны, отчитал его строго, так что широкий залысый лоб майора натужился в глубоких морщинах, а короткий нос хищно раздул ноздри и заострился.
- Вы что себе позволяете, олухи?! – орал он на Карла и слышно было далеко в коридорах дворца. – Надели уже себе гвардейские шако на головы? Повозомнили о себе чёрт знает что?! Так я дурь-то из ваших бараньих голов повышибу! Швыдко!
- Но это всего лишь такие неуставные корпусные традиции, отец, - пытался возразить, оправдываясь, сын, но старший Сион и слушать ничего не хотел.
- Цыц, щенок! Я воспитатель благонравия и благочиния здесь. Поставлен на то самим государем-императором. И такие методы воспитания не приемлю! Категорически! Ты слышал меня, Шарль?! И запомни впредь! Поплатишься своим чином и старшинством, ежели что худое из этого выйдет. А если кто из них своим отцам пожалуются, а те великому князю или самому государю напишут жалобы? А, дурья твоя башка?! Ты об этом подумал?! Ты кто здесь в этой империи? Иностранный дворянин. Ты ниже их всех по Табели о рангах. Они свои привилегии высоко чтут и не простят тебе такой обиды. Выместят её на моей карьере и тогда и тебе, щенку, мало не покажется. Вышвырну из пятого класса в гарнизонные прапорщики. Будешь с трёхпламенной гранатой на кивере посмешищем для уличных мальчишек. Будут тебя «распятым воробьём» дразнить, поймёшь тогда, почем пуд лиха! Полушки медной не стоишь, а ведёшь себя как серебряный алтын. Молокосос! Балбес младоумный! Отца своего не бережёшь, не жалеешь. Я для тебя всё делаю, лоб расшибаю, чтобы тебе карьеру в гвардию устроить. А ты мне на шею сел, ножки свои свесил и душишь, паскуда! Прочь с глаз моих! И подумай хорошенько, о чём я тебе тут сказал! Понял меня?!
- Да, - пытаясь всхлипнуть, изобразил раскаяние сын и поспешно улизнул из отцовского кабинета.
Но цуканье первоклашек не ограничилось шефством четвёртого класса. Однажды ночью к ним нагрянул и пятый класс, во главе с пятнадцатилетним сыном главноуправляющего Александром Клингером. С ним были пятнадцатилетние Александр Левшин и граф Сиверс.
- Ну что, зверьё, встать всем по стойке смирно! – властно выкрикнул Клингер, так что мелкие пажи в испуге повскакивали со своих коек. – Отвечать мне на вопрос тому, на кого укажу! – продолжал командовать Клингер. – Отчего умер государь-император Павел Первый? – Клингер ткнул в Хованского ножнами сабли камер-пажа, одолженной у старшего спецкласса для важности.
- Скончался апоплексическим ударом, - бойко ответил Павел.
- Стоять, не шелохнуться! – вздёрнул строй Сиверс. – Тянись перед старшим! – направил свой строгий взгляд на щуплого пажа, который был последним по успеваемости и физической подготовке в первом классе. – Причины поражения русской армии в Аустерлицком сражении? – гневно спросил он его.
- Я, а, не могу знать, ваша милость, - нелепо пробурчал до смерти напуганный паж!
- Слышь, ты, маркиза! Я тебе не французский месье. Ты что мне французский титул тут лепишь, гадина?!
- Так он сам француз, - заступился за слабого Павел.
- А ты не встревай! – сместил на него злобу Сиверс. - А то сам ответишь! Ну, живо!
- Ошибочный план австрийского генерала Вейротера идти в глубокий обход противника флангом, ослабив центр у Праценских высот. Грубо неточное определение союзниками, прежде всего австрияками, численности французского войска. Но русские сражались храбро и геройски.
- А ты смышлёный, чёрт, - удивился Сиверс. – Как звать-то тебя?
- Князь Хованский! – рапортовал Павел.
- Хованщина в строю! – презрительно прицукнул Левшин, но Сиверс его перебил. – Да подожди ты, Сашка! Бравый это пажок-сапожок! Хвалю! А слабо тебе под саблей час выстоять, чтоб темляк не шелохнулся?! Если сможешь, будешь от молодых в нашем обер-офицерском собрании. Что, струсил, зверь?
- Давай саблю!
Пашка встал на караул под шашку. Клингер, расхаживая взад-вперёд и заложив руки назад, смотрел на первый класс важно, вызывающе, с глубоким презрением наивысшего превосходства. Сиверс был из рода лифляндских графов с многочисленными родственниками в Русской императорской армии, глядел на всех по-прусски строго, но на испытание Хованского с затаённым огоньком в глазах. Чувствовалась в нём непреклонная воля, железная дисциплинированность, неизбалованность детским потаканиям и в то же время ограниченность полёта фантазии. Он казался служебным псом на цепи, ждущим команду хозяина – служить. В его осанке, манерах – во всём чувствовалась наследственная порода военных специалистов-профессионалов. Он не суетился и стоял каменным истуканом, безликий и абсолютно неэмоциональный, когда надо для дела, словно верстовой столб на почтовом тракте, холодный и непреклонный.
Остальных первоклашек погнали бегать.
- Слушай мою команду! Бегом марш! Десять кругов вокруг спальни.
И вот всё отделение в белых нательных рубахах и исподних портах босоногими сбиваются в круг, словно северные олени, и носятся, как угорелые, в спирали, против часовой стрелки, косясь левым глазом в круг, невольно толкаясь и спотыкаясь друг о друга, выставляя вперёд руки и сверкая голыми пятками на холодном мраморном полу пажеского дворца.
- Не ленись! Ускоряй бег! – крики камер-пажей будоражат молодых.
– Я научу вас водить хороводы, олени югорские! – горланит громче всех Клингер. – Стой!
Бегуны, наскочив друг на друга, с шумом остановились.
- Непорядок. Бегом ма-арш! Пока не научитесь бесшумно останавливаться, не прекратим занятия.
Хованский смог бы выстоять неподвижно с шашкой, но Сиверс, не дождавшись условленного часа, сам его толкнул упасть тяжёлой оплеухой.
- Рано тебе ещё, сугубец, в офицерское собрание! Портки подтяни!
И с издевательским смехом старшие пажи тотчас удалились из спальни младших. А измотанные ими первоклассники после бессонной ночи сидели на занятиях на завтра, зевая и клюя носом, вялые и не выспавшиеся, невнимательные к заданиям учителей. А им преподавали правила держания мантилий и сводили церемониальным маршем отделения в роту. Маршировали они ещё хуже, чем слушали учителей, так что отделенные и ротный кричали на них пуще прежнего. А два унтера в полевой армейской форме, выполняющие в бывшем особняке шевалье де Орбиньи полицейские обязанности, только разводили руками на строгий вопрос ротного о причинах бессонницы их подопечных.
***
Братья Зубовы жили у Сиона в офицерском флигеле. О том попросила руководство корпуса их мать, Наталья Александровна, тридцатилетняя фрейлина и вдова графа Николая Александровича Зубова, жившая с четырьмя младшими детьми в Москве. После Александра и Платона у неё родились ещё Вера в 1800 году, Любовь в 1802, Ольга в 1803 году и самый младшенький Валериан, названный в честь умершего рано дядьки, сосал грудь кормилицы с 1804 года. Пажи Зубовы не любили Сиона. И было в их отношении к нему что-то давнее, наверное, доставшееся им от матери, которая вынашивала в себе на Карла Осиповича досаду за прошлые размолвки между их семьями. Постепенно Александр и Платон всё больше сближались с Хованским и всё более ему доверяли. Из вечерних рассказов перед отбоем, когда усталые за день пажи раздевались и готовились к молитве и сну, Павел узнал об инспекторе классов многое. Оказалось, знаком он был с семьёй Суворовых и Зубовых с 1794 года. Отец братьев Николай оценил его ловкие качества пройдохи в Варшаве, где тот, переметнувшись от поляков к русским, рьяно воевал против бывших своих благодетелей, предав их в угоду новым, более заманчивым перспективам. Там его бывшие соратники по шляхте чуть не зарезали в печально известную заутреню, когда вооружённые горожане напали на русский гарнизон. Но с той поры он был у Зубова на особом счету, выполняя самые тёмные поручения. А когда пристало сыну Суворова Аркадию, сродному брату Натальи Александровны, выбирать свой взрослый путь, зять посоветовал тестю надёжного, с его слов, воспитателя для Аркаши, и де Сион на жаловании обер-офицера стал гувернёром сына полководца. Всё это было так устроено, что Сион не служил, но получал за то жалование, до самой смерти императрицы, пока новый император Павел Первый не выгнал из армии числящихся, но не служивших фактически офицеров. Сиону пришлось уйти в отставку 3 декабря 1796 года, через два дня после смерти князя Хованского - отца Павла. И его и ещё 18 таких же обездоленных офицеров пригрел в своём имении попавший в опалу к государю Суворов. Разжалобив старика, эти картёжники и карьеристы вынудили его подписать им партикулярное письмо на владение крестьянами, землёй и угодьями. Граф подарил каждому из них по деревне. Так и Сион стал русским помещиком, живя за счёт своего благодетеля и опустошая его винный погреб.
- Наш дед, - говорил Павлу Александр Зубов, - прозвал Сиона гайдамак за его гадливый нрав, как у поляков, на кого он раньше служил. Не держит обещаний, обманывает и ворует за спиной. В общем, бесчестный человек. Он и дядю нашего, Аркадия Александровича воспитывал до 14 лет, обворовывая, не додавая выделенного ему дедом, а перед тем отчитывался, что всё и более того потрачено его сыном. Жил вместе со всей своей семьёй в Петербурге на съёмной квартире, предназначенной для младшего Суворова. А свои воспитательские счета присылал Александру Васильевичу без учёта этих компенсаций. Потом был управляющим имением деда Кобринский ключ и по наущению нашего отца тоже немало отхватил там от суворовских доходов. Жадный лицемер, вечно прибедняющийся и алчный до наживы. И он, и те другие восемнадцать офицеров во главе с подполковником Корицким, выманившие у графа деревни, потом не вернули их обратно, когда деду стало совсем трудно материально и он попросил их аннулировать свою дарственную. Вот такой наш Сион. Мать его не любит. Отец  использовал его в своих мутных корыстных целях.
Впечатлённый рассказами Зубовых об инспекторе классов, Павел стал приглядываться к майору, грузно маячившему по коридорам корпуса c папкой под мышкой, тучному, усатому, кряхтящему на крутых лестницах учебного флигеля при подъёмах наверх. Десятого мая 1806 года Оде-де-Сион стал подполковником Староингермландского мушкетёрского полка, и его сынок Карл ещё более нагло и вызывающе повёл себя с младшими пажами. А Павел, подумав про этого гайдамака, сочинил про него такой стих:
«Знает весь наш пансион,
Что за фрукт у нас Сион.
Старый жадный франкофон
Лишь червонцев любит звон,
А ещё известно он –
Тайно с давних пор масон».
Стих этот просто взорвался бомбой в аудиториях Пажеского корпуса. Его читали в захлёб на обнаруженном листке в уборной, переписывали от руки, разучивали наизусть и даже вывешивали списки в других уборных, в коридорах и технических подсобных помещениях. Руководство учебного заведения стало искать автора этих строк, желая публично наказать столь дерзкого вольнодумца, но когда список стихотворения лёг листком на стол к императору, тот улыбнулся проказе пажа-шалунишки и, пожурив его заочно инкогнито, предложил шефу пансиона не выметать сор из избы и хода наказанию не давать, но усилить наблюдение за неблагонадёжными интернами, дабы уличив их в непотребных деяниях, подвергнуть дисциплинарному суду и с позором исключить из корпуса без права поступления в Петербургские полки.


IV
 
В марте 1808 года Павел Хованский закончил второй класс и перешёл на третью ступень обучения. К этому времени с 20 октября 1806 года новым директором пажеского корпуса уже как полтора года был брат умершего Андрея Григорьевича Иван Григорьевич Гогель, известный своими трудами по артиллерии участник штурма Измаила. На момент его назначения в корпусе училось 50 пажей и 16 камер-пажей, которые приветствовали нового директора, построенные ротным командиром в каре.
В третьем классе к ранее изучаемым предметам добавились новые: полевая и долговременная фортификация, геометрия, артиллерия, физика, алгебра, тригонометрия, коническое сечение, всеобщая история, статистическая география, фехтование, танцы, обучение верховой езде. Новые невоенные науки преподавать стал академик Карл Фёдорович Герман, заслуживший уважение и робость пажей своими энциклопедическими знаниями и эрудицией. Учить приходилось всё больше нового, а времени на самостоятельную подготовку к урокам отводилось кадетам всё меньше и меньше. Начальством усилилось внимание к фрунтовой службе с бесконечными маршировками под барабаны на плацу в любую погоду. Но главным событием третьего класса стала придворная служба. Гофмейстер Свиньин построил третий курс на линейку и заявил громогласным голосом, так что аж задребезжали бронзовые подстаканники в столовой:
- Ну что, сынки! С этого курса у вас начинается придворная служба. Это дело ответственное и очень почётное, что отличает наш корпус от всех других учебных заведений, придавая ему привилегированный статус приближенного к императорскому двору. Вы только постигните ту истину, господа пажи, что вам предстоит нести службу в покоях августейших особ. Немыслимо! И желанно одновременно. Конечно, к самому государю императору нашему Александру Первому я вас ещё не допущу. И к императрице Елизавете Алексеевне тоже. Равно как и к императрице-матери. К ним по этикету положены только камер-пажи. Четыре камер-пажа для царя и царицы по большим праздникам и во время выходов на балы. При вдовствующей императрице Марии Фёдоровне восемь камер-пажей на выход. Они несут шаль и боа императрицы. И на ежедневном дежурстве у её покоев находится по два камер-пажа в четыре очереди. Но это ученики старших двух специальных классов. А вот у великих княжон Екатерины и Анны Павловны должны будут дежурить по два пажа от 11 до 14 лет ежедневно с пятнадцати ноль-ноль и до вечера.
Учить придворной службе я буду всех вас, но только наиболее отличившихся буду выводить в свет, допускать к августейшим особам. Только отличники смогут служить императорской семье и получать от неё милости. То есть те из вас ученики, кто сдал экзамены второй ступени: по русскому и арифметике на 30 баллов; алгебру, историю, географию, французский и немецкий языки на 60 баллов, геометрию на 80 баллов, полевую фортификацию на 90 баллов. По аттестационным спискам Карла Осиповича таких кандидатов у меня набирается десять человек. Они будут стоять в карауле, участвовать в проведении торжественных церемоний, коронациях, венчании или, не дай Бог, похоронах членов императорской семьи. Будут прислуживать за столом и слушать великосветские беседы. А с 14 лет лучшие пажи будут сопровождать императора на охоту, в поездки, на прогулки и выполнять его различные поручения. Он будет знать вас в лицо и лично распорядится о дальнейшей вашей карьере, которая будет блестящей при условии отличной учебы не только в прошлом, но, главное, в настоящем и будущем годах обучения. Так что у всех есть шанс принять участие в придворной службе.
Всю весну и начало лета пажи усердно изучали дворцовый этикет и придворные манеры. Сдав но ним экзамен, они поехали в Петергоф на летние лагеря. Вымуштрованные бесконечной подготовкой к парадам и смотрам, они участвовали в параде, который принимал сам тридцатилетний император, а вместе с ним его августейшие братья, великие князья: двадцатидевятилетний Константин и впервые двенадцатилетний Николай и десятилетний Михаил Павловичи.
Хованский смотрел на младших великих князей и ничего не видел в них особенного, сверх достойного, отличающего от остальных их сверстников. Николай Павлович был на год старше Павла, а Михаил Павлович на год младше – ровесником Платона Зубова, который стал с самого начала третьего класса сильно отставать в успеваемости и уже выбыл из списка претендентов на придворную службу в царском дворце.
После лагерей были летние каникулы, на которых, впервые возразив матери, Павел не поехал с ней в деревню, а остался в московском доме один с дворецким, своим камердинером, двумя лакеями на выход и кухаркой в столовой. Его потянуло изучать архивы отца, в которых он открывал для себя неведомого ему ранее князя Хованского, свободного от житейских предрассудков, упивающегося счастьем литературного творчества и философствующего в переписке с друзьями и соратниками по перу о природе этого счастья как труда.
Григорий Александрович хоть и называл своё литераторство занятием праздным, тем не менее, сил и трудов на него положил немало. Бережно разворачивая листы его изданных книг, Павел с любопытством и сыновьим трепетом погружался в забытый мир, наполненный отцом, его мечтами и мыслями, его духом и вдохновением. И от этого сыну казалось, что его отец рядом с ним сейчас, перелистывает эти обветшалые страницы.
Тут была «Жертва музам или собрание разных сочинений, подражаний и переводов в стихах» князя Григория Хованского, изданная в Москве в вольной типографии А. Решентникова в 1795 году. Попались на глаза труды Якова Борисовича Княжнина, кумира отца, умершего за пять лет до него. Это был придворный драматург императрицы Екатерины, но, помимо произведений на заказ, творивший и свободолюбивые трагедии. Его «Вадим Новгородский», изданный в 1793 году княгиней Дашковой на зло императрице и сразу запрещённый в империи с конфискацией всех разошедшихся экземпляров у книгопродавцов и читателей, лежал, тем не менее, на полке отца и привлёк внимание Павла. Откуда и как он попал сюда, когда везде его искали и, изымая, сжигали, было не известно. Написана вещь была в 1789 году и резанировала с Французской революцией историческим напоминанием русским о гражданских свободах Новгорода и его разгроме московскими князьями, ставшими узурпаторами государственной власти. В несколько вечеров Павел прочёл «Вадима». Тут же было анонимно изданное в 1790 году «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева. Книга потрясла Пашку. Он несколько ночей не мог спать, горел, как факел, побуждаясь к действию или горячему обсуждению из почерпнутого им или непонятного по юности лет материала. Не было хорошего собеседника, который бы смог разъяснить все тонкости и хитросплетения этого взрослого, кричащего правду произведения. «Страшись, помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу твоё осуждение», - выписал себе из Радищева Павел несколько цитат. «Знаки военного достоинства не храбрости были уделом, но подлого раболепия», «Крестьянин в законе мёртв». На глубокие размышления наводили эти цитаты подростка и он по долгу глядел в окно на шумящую за окном и пыльную посадскую мастеровую и торговую Москву. Ещё запала ему в душу такая цитата, которую он, постеснявшись матери, не записал, но машинально выучил: «Он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности». Горячая тема сближения с женщиной ещё была им не познана и неведома, но уже волновала его подрастающий и набухающий, словно почкой, росток. Павел вспоминал сцену насилия в деревне. Она манила его звериной своей расправой помещика над крепостной, безнаказанной, вседозволенной и всё равно доступной, не смотря на любое сопротивление. Волновала, словно первая кровь молодого волчонка, но в то же время умом своим и сердцем мальчик понимал всю животность и дикость такого поступка, всю омерзительность и гадость такого бытия.
Здесь же, в кабинете отца, попалась на глаза Хованскому и переписка князя с Карамзиным о русском сентиментализме. «Ты добрый весельчак, Гриша», - писал ему в письме Николай Карамзин. «Наивный в этом мире, чуждый зависти, готовый отдать последнее бедняку. Такие не живут долго, особенно у нас. Такие вымирают, как динозавры». Так писал об отце известный литератор Карамзин.
И тут же кипы стихов. Французские переводы из Флориана, литературные журналы екатерининской эпохи, сборник стихов под заголовком с природной скромностью и самокритичностью отца «Моё праздное время или собрание некоторых мелких сочинений в стихах». Его русские песни, вошедшие в «Карманный сборник» Дмитриева в 1796 году. Переводы из Вольтера, Фридриха II, прусского короля, прозванного Великим. «Стихи на мир, заключённый между Россией и Швецией 3 августа 1790 года».
«Надо же», - подумал Павел, - «а теперь опять новая война со Швецией идёт, с февраля месяца. Никак не угомонимся. Нам всё бы воевать. Позорно и так тяжко наступленье, которое перерастает в народную освободительную финскую войну против нас как захватчиков. Империя… куда разверзлась ты? Созданная 21 октября 1721 года по воле Петра Великого, куда ты, вздыбленная лошадь, мчишь, потеряв давно своего великого всадника, куда взмылённая уже, в пене ковыляешь, пришпоренная до крови новым ездоком? Куда стремишь стаи гербовых орлов из своих дворянских родовых гнёзд? Которые, словно вороны, слетаются на злую сечь, чуя падаль. Что есть задачею твоею, твоей мыслью, твоим стержнем? Что крепит тебя?», - так думал юный паж, засыпая в отцовском кабинете, а над ним на полках громадою своей свисали груды книг, собранные в фамильную библиотеку.
В старых черновиках отца Павел незадолго до отъезда на учёбу случайно обнаружил его дневники, где за день до своей смерти князь Григорий Хованский как откровение своим потомкам писал:
«Им не нужен вовсе мой литературный труд. Они считают его праздным бездельем. А сами копошатся в дерьме своего барахла, пыжатся из себя, накапливая и демонстрируя другим богатство и власть, жадно обманывают друг друга, бесконечно судятся в дележе своей и чужой собственности, наследуют её, святотатствуя над братскими и сыновьими чувствами, корыстно дают взаймы, живут только материальными благами, интересами выгоды и наживы. Жестоко обирают и понуждают своих рабов, изнуряют крестьян на ниве своей, секут батожьём и плетьми, прикрывают срамоту души своей позлащёнными одеждами. На кой чёрт мне нужен весь их треклятый мир приземлённых дельцов и алчных хапуг, не способных, не делом, так пусть хоть мыслью одной, вознестись, хотя бы на миг, над своей ничтожной суетой и галгатнёй скаредной. Будь проклят он и низвергнут в пучину праха! Отрешиться от своих материальных ценностей и пристрастий, открыться миру и почувствовать красоту и гармонию жизни – вот заветное моё желание для каждого разумного существа! Ведь, если прислушаться к себе и к окружающему миру, то можно почувствовать, как каждое дыхание рождает в душе музыку. Каждое движение рисует танец. Огромный внутренний мир, струящихся ключами нерастраченных впустую и чистых чувств, глубоких, не сиюминутных порывистых, а освобождённых от суеты и страстей; парящих в полёте мыслей, бездарно увядает в каждом человеке, расцветший напрасно. Олухи! Остолопы! Болваны! Копошатся, как черви, не поднимая вокруг себя головы, взором не возносясь над обыденностью, над бытом своим, никчёмным и преходящим, над скарбом нажитого своего барахла. Что бедный, что богатый, трясутся над своим имуществом, всю красоту и силу души своей тратя только на преумножение его. Лишь редкий человек способен увидеть сквозь этот чад скверны, застилающей глаз, возможности совершенно другой жизни, более счастливой, и отречься от прежней. Как мы живём? Для чего мы живём? Всё суета и гадость. Всё несовершенно и усилиями людей, прилежных к скудоумию, усугубляется только. Но боятся люди посмотреть на жизнь с другой стороны, задуматься, поразмышлять над ней. Потому и гонят себя в ежедневную суету и заботу, чтобы хлопотами своими привычно забыться и не думать вовсе о таких материях, какие пугают своей непостижимостью. Все желают только стать потомственными дворянами и освободиться навсегда от подушной подати, рекрутской повинности и телесных наказаний. И как становятся ими? Выслуживают чиновниками до коллежского асессора, гражданского чина 8 класса Табели о рангах. С угодливостью и лизоблюдством, подхалимством и лицемерием под личиной любезности скрывают они свой хищный оскал карьеризма. На государственной службе от коллежского регистратора до коллежского асессора терпят 12 лет, тянут своё ярмо личные дворяне. И кто из них не может добраться до асессора, оставляют своих детей вне дворянского титула. Печальна участь детей личных дворян. Дочери их липнут к офицерам, как продажные бульварные шлюхи. А сыновья их унижают себя мелкими услугами своим господам, как вечные их пажи и оруженосцы. И над всей этой скверной раболепия стаж госслужбы значение имеет великое и более важен в империи, чем коммерческая торговая деятельность или мастеровой труд в городе, а тем паче крестьянский натуральный труд на земле. Но несправедливо это. Ведь именно только созидательный труд ремесла и крестьянства насыщает всех остальных материально, делает и государеву службу значимой и величественной, питает её соками, кормит её основу. А по военной службе и того ранее наступает право потомственного дворянства – с 14 класса Табели, с чина прапорщика. Но крепостному крестьянину, труженику и пахарю земли русской, особливо из великорусских губерний, отданному козлом отпущения в рекруты, словно на каторгу, невозможно дослужиться до прапорщика. До свободы бы хотя бы дожить, отставкой гарантированной. Пусть бы и петрова была ещё служба военная пожизненная или теперешняя, в четверть века, всё не добраться до заветного погона солдатику, болезнями или войнами бесконечными, уготованными на бедную его бритую голову, обречённому на преждевременную смерть...».
Дальше размышления отца прерывались. Но это было очень символично, словно злой рок начертал последним написанным словом отца слово «смерть», будто вызвал он эту мглистую демоницу из подземелий мрака себе на беду. Мальчик вздрогнул, дойдя до этой пожелтелой страницы и поспешно её закрыл.

V
 
В начале сентября 1808 года Павел приехал на учёбу в корпус уже другим человеком. Прочитанная летом на каникулах литература переменила его во взглядах и помыслах. И тут же началась у него придворная служба. Гофмейстер Свиньин повёз пажей в раззолоченных мундирах, лосинах и ботфортах со шпорами в вызванном его денщиком шарабане в Царское село в Екатерининский дворец на караульную службу при августейших сестрах императора, Екатерине и Анне Павловне. Пажи ещё не видели августейших особ на портретах и совершенно не знали их в лицо.
Екатерининский дворец показался Павлу очень длинным. Он растянулся на более чем 150 саженей. Пока пажи восхищённо разглядывали фасад дворца и прилегающие к нему красиво оформленные парковые аллеи с античными статуями и фонтанами, полковник Свиньин усмехнулся и сказал мальчикам: «Императрица Екатерина Великая называла этот дворец «взбитым кремом», журя его елизаветинскую напыщенность. Но идёмте скорее внутрь. Только челюсти свои закрепите подбородными ремешками, чтоб не отвисли от увиденного внутри».
Во дворце, ещё более поразившем пажей своей роскошью обстановки, их встречали высшие придворные чины: обер-гофмейстер Ардалион Александрович Торсуков и обер-камергер Александр Львович Нарышкин. Они были в роскошных золочёных парадных мундирах и стояли в окружении более низших придворных чинов: камергера, нескольких камер-юнкеров, камер-фурьера и гоф-фурьера. Отдельно от них стоял со своим жезлом из красного дерева, увенчанным государственным гербом, обер-церемониймейстер или распорядитель придворных церемоний граф Юрий Александрович Головкин. В Царское село ожидался из Павловского дворца скорый приезд императрицы-матери в сопровождении обер-гофмаршала, поэтому в ожидании её приезда, многие придворные чины присутствовали в царскосельском дворце.
Придворная служба в Российском Государстве тоже имела свою строгую иерархию, подобно службе военной и гражданской статской. На верху этой государственной пиромидальной башни после императора стояли по Табелю о рангах придворные чины 2 класса, и вниз ступенями, расширялась церемониальная структура до 9 класса. Придворные служащие обеспечивали всю полноту и разнообразие увеселительной жизни членов императорской фамилии: их дворцовую жизнь, их приёмы официальных гостей и выезды, их развлечения и прогулки, балы и парады, смотры и посещения театров, официальные визиты за границу, обеды, свадьбы и похороны, - то есть всё то, что связывало с земной жизнью самодержавного монарха и его августейшую семью. Обер-гофмаршал курировал устройство приёмов и путешествий, а также убранство и меблировку царских дворцов. Обер-камергер представлял императору тех, кто получил право на высочайшую аудиенцию. Обер-егермейстер заведовал царской охотой. Обер-гофмейстер вёл штат и финансы императорского двора. Обер-шталмейстер был старшим начальником царских конюшен. Обер-шенк заведовал едой и напитками. У него был целый штат низших придворных чинов и прислуги, приготавливающих блюда и десерты к царскому столу, варящих кофе, сервирующих столы, смотрящих за винными погребами. Обер-церемониймейстер был распорядителем придворных церемоний. Камер-юнкеры были посыльными обер-камергера. Камер-фурьер помогал обер-церемониймейстеру и вёл служебные журналы. Гоф-фурьер заведовал прислугой. Берейтор выезжал царских лошадей и обучал членов царской семьи верховой езде. Чтобы жизнь каждого члена императорской фамилии была счастливой, а для всех остальных подданных была организована на принципах вассальности к своим августейшим господам, и в традициях, глубоко уходящих корнями в московское княжество, или перенятых у других европейских и мировых монархий.
Что же касается жизни духовной и загробной, то  этим ведала уже другая иерархия – служителей Православной кафолической греко-российской церкви во главе со Святейшим правительствующим синодом и его руководителями: обер-прокурором как представителем императора и первенствующим членом - петербургским или иных епархий митрополитом. Так в 1808 году Первенствующим членом Синода был митрополит Новгородский и Олонецкий Амвросий. А обер-прокурором Синода был князь Александр Николаевич Голицын. Этих высших иерархов Православной Церкви Павел уже знал, как знал также, что когда-то, в 1797-1799 годах, обер-прокурором Синода был его двоюродный дядя князь Василий Алексеевич Хованский. Знал и гордился этим, увлекаясь придворной службой.
Тем временем, обер-гофмейстер послал комнатных камер-юнкеров развести пажей на караулы. Павел с другими мальчишками, гордо следуя за придворным, поднялся на второй этаж Екатерининского дворца и долго шёл по его разнообразным коридорам. Наконец они подошли к чьим-то августейшим покоям. Камер-юнкер сказал: «вы сюда», и, оставив у дверей Павла с другим пажом, остальных увёл дальше.
Через какое-то время во дворец прибыла с шумной свитой своих фрейлин и корпусных камер-пажей мать императора ЕИВ Мария Фёдоровна. Это была 49-летняя высокая дородная немка в роскошной шляпе с накрученной причёской и в шикарном парадном платье с корсетом. По центру бюста, на самом краю открытого платья у неё висел медальон покойного супруга Павла Петровича, а слева сияла выше всех других наград серебряная восьмилучевая звезда ордена Святого Андрея Первозванного с девизом «За веру и верность». Это была высшая награда Российской империи. Широкая шёлковая голубая лента, надетая через правое плечо, окаймляла её наряд с высоким бюстом. На левом бедре к ленте был прикреплён и сам знак ордена – золотой с алмазами косой андреевский крест, на четырёх концах которого стояли латинские заглавные буквы «S.A.P.R.», что расшифровывалось как «святой Андрей покровитель России». В девичестве София-Доротея, принцесса Вюртембергская, она родила от Павла десятерых детей и после его смерти была прозвана народом «чугунная императрица» за своё равнодушие к происходящему вокруг и даже к смерти собственного супруга. Как неживая статуя, без эмоций, с парафиновыми глазами, она смотрела и на стоящих перед ней мальчиков-пажей. Навстречу ей выбежала из покоев одна из её дочерей, великая княжна Екатерина. Павел не увидел её лица, хотя любопытство распаляло его подглядеть личико смазливой царевны. Мать, не считаясь с церемониалом, накинулась распекать её прямо на виду у придворных, лязгая сталью своего немецкого монбельярского акцента.
- Was ist das (нем.)?! Что это такое?! Дитя моё! O, mein Kind! Mein dummes Madchen! Что за выкрутасы вы себе позволяете?!
- О чём вы, маменька? – дрогнувшим голосом пролепетала августейшая девица.
- Я о том, дорогая, что за balancer (фр.) у вас с женихами? С одним флиртуете, другому глазки строите, с третьим переписку ведёте фривольную, четвёртому голову морочите, пятому от ворот поворот даёте. Всем головы вскружили! Всех с ума свели! Всем сердце разбили! И ни с кем не помолвлены. И разве вам не жалко свою матушку, пекущуюся о вашем замужестве и подыскивающую вам выгодную партию? И какие препоны мне ставит при этом мой царствующий сын, верно, в отместку за то, что я потребовала на одре супруга в обход его цесаревического права наследования себе императорскую корону. Ну и что ж?! Да, я хотела быть в России властвующей императрицей, как обе Екатерины, Елизавета и Анна Иоановна. Весь прошлый век, без четверти только Петра, этой страной правили дамы. А кавалеры были только их любовниками или придворными пажами. О, милая, как бы я хотела тебе надеть императорскую корону! И провозгласить тебя Екатериной III! О, майн гот! Мужчины в этой стране не способны на смелые и решительные поступки даже в делах ухаживаний за женщиной, не говоря уже о смертельной битве. Женщина, словно волчица за своих щенят, способна порвать даже матёрого, пусть и ценой своей жизни. Иди ко мне, моя принцесса, я тебя поцелую!
Екатерина Павловна склонила перед ней головку, сделав придворный реверанс, и императрица-мать поцеловала её в лобик.
- Матушка, может быть мне в женихи, мы рассмотрим с вами кандидатуру Леопольда Саксен-Кобургского? Ему уже исполнилось 18 лет, он с Аустерлица генерал-майор в свите Александра и будет сопровождать его в Эрфурт в сентябре на переговоры с Бонапартом.
- А может лучше, вам следует вместе с августейшим братом в Европу на ассамблею съездить, развеяться? Женихов посмотреть. Да себя показать!
- Да я-то не против, Ваше Величество, но они сами противятся меня брать. Там, говорят, только политика будет. Да знаем мы, какая у них политика на уме! Говорят, Наполеон в Эрфурт на конгресс выписал трупу лучших актёров из «Комеди Франсез», а особенно эту сногсшибательною модную актёрку Бургоэн, которая, говорят, великолепно играет любовниц и в жизни, и на сцене.
- Откуда, мой милый друг, тебе известны такие скабрёзности?
- А то ли я не слышала, как помазанник наш цесаревичу об этом говорили! Да и не только это, мадам… Ещё я знаю, что там будем сам Гёте! Представляешь, мама?! Иоганн Вольфганг Гёте! Величайший поэт Германии!
- Боже мой! Как я обожаю его стихи! Я сама бы туда съездила, да, боюсь, одно моё появление расстроит все их мирные усилия, все ужимки, прилагаемые Бонапартом, чтобы сдержать Российскую империю от новой агрессии к его сателлитам. А эти сведения у тебя откуда? Из того же источника?
- Об этом пишет жена Багратиона, графиня Екатерина Павловна.
- Вот ещё распутница, каких белый свет не видывал! Она сбежала от своего мужа, уж как три года будет, и теперь в одном прозрачном муслине соблазняет кавалеров, которые как трутни кружат возле пчелиной матки. Принц Людвиг Прусский, принц де Линь, граф Меттерних, герцог Кобургский, герцог Веймарский, граф Корнейлан. А её муж, князь Багратион, бедняжка, продолжает любить её, шлёт ей, транжире, в Европу деньги, якобы на лечение, и безропотно ждёт её возвращения. А её вся Европа зовёт «Le bel ange nu» - «Обнажённый ангел» или «белая кошка». Развратница!
- Но, мама! В Европе ещё со времён Эллады любая девушка, если у неё есть ангельское выражение лица, алебастровой белизны кожа, голубые глаза и каскад золотых волос, априори становится богиней любви, сошедшей с Олимпа или вернее рождённой в пене морской. Все тотчас хотят её любить.
- Глупости. Она осведомительница сына и тем ценна для нас. Но этого не понять его супруге… А вот то, что эту переписку знаешь ты, очень сильно может волновать нашу венценосную невестку, мою Баденскую сноху. Ну, ничего. Пусть себе беснуется! А Александр пусть развеется в Эрфурте с этой ли урождённой Скавронской или с фрейлиной Машей Нарышкиной, или какой другой Вильгельминой Саган, к примеру, это всё будет очень хорошо. Для острастки. А то эта наша третья дочка Баденского маркграфа, Луиза Мария Августа, много на себя берёт в государстве Российском! Они думают, лишили меня супруга, так и императорского сана лишат?! Не выйдет! Мой сын несчастный с ней, бездетной! Лизоньку, «котёночка» в мае похоронили. Не уберегла ребёнка. В полтора годика умерла. То ли наш медик Франк виноват, то ли она сама ведьма и дети у неё умирают. Уже вторую девочку схоронила. Проклятие на ней. Сама вся в судорогах теперь ходит, как тень вдоль стены ползёт, колеблясь и дрожа. И затворницей стала. Теперь у неё только один выход – посещение могил детей в Александрово-Невской лавре. И пажей туда таскает по церемониалу. А в покоях у неё одни книги! Чем она собирается удерживать своего мужа, не пойму? Совместным чтением, что ли? Я ей цитировала из «Philosophie des femmes» предостережение: «Нехорошо, по многим причинам, чтобы женщина приобретала слишком обширные познания. Воспитывать в добрых нравах детей, вести хозяйство, иметь наблюдение за прислугой, блюсти в расходах бережливость – вот в чём должно состоять её учение и философия». А ей ни в какую! Она с Карамзиным русскую историю принялась изучать. Уму не постижимо! Бездетность её проклята! Куда ей было в императрицы?! Ухаживал же за ней Платон Зубов, екатерининский любовничек, этот «Чернявый» прелюбодей и женолюб, так пусть бы и брюхатил её, а она плодила бы мёртворожденных байстрюков! Не чета она Александру! Ему нужна жена на подобии Луизы Прусской. А это бездетная кошка, как и Мария Людовика Австрийская – вырождают только в обеих империях наследственную породу. Зачем надо было её выбирать Екатерине? Что, оскудели что ли германские земли на невест? Во все европейские дворы веками поставляют молоденьких немочек, вышколенной для роли принцесс. Не могли что ли другую найти? Она слаба на плодовитость. Гнилой её род! Это ж ясно было? Что, разве забыла матушка Екатерина, как её тётка, став первой женой моего покойного мужа, умерла при родах мертворождённого наследника? Зачем нужна была вся эта церемония и волокита?! Не пойму! Что мы себе нормальную невестку что ли не найдём? Нам нужна женщина, которая бы родила императору наследника. И, желательно, бы двух-трёх мальчиков подряд. А у этой несчастной Баденки из утробы больше ничего не выходит, кроме, как скорбь одна, да мёртвый послед. Ей самое место в русском монастыре! Поганый её род! Вот, например, скажи мне, дорогая моя, что делает у нас её старшая сестра? Ни замуж не выходит, ни возвращается назад. Живёт на содержании казны, в Зимнем дворце, у меня под боком, маячит, пред глазами мельтешит. Тогда бы хоть во фрейлины к своей сестре причислена была. Но и в придворной службе не замечена. Живёт в своё удовольствие одними увеселениями уже 15 лет на иждивении двора!
Тут августейшие мать с дочерью спохватились, что всё ещё болтают в коридоре и с шумом зашли в покои.
В другой день, также в карауле у покоев той же великой княжны, Павел стал свидетелем ещё одной занимательной сцены. На этот раз во дворец приехала из Каменноостровского дворца супруга императора, ЕИВ Елизавета Алексеевна. Это была 29-летняя стройная изящная молодая женщина с правильными и тонкими чертами лица, с большими голубыми глазами и золотистыми длинно-волнистыми волосами. В отличие от императрицы-матери она была без пышной фрейлинской свиты, в сопровождении только одного камер-юнкера и молодой фрейлины в церемониальном платье с фрейлинским шифром – золотой брошью с монограммой Елизаветы на голубом банте, прикреплённой к платью на левой стороне корсажа, и в шляпе зелёного бархата с полукружием, вышитым серебром. На императрице было длинное платье из серебряного глазета, вышитое золотом, с золотыми снурками и кистями, длинный шлейф зеленого бархата и такая же придворная шляпа, как и у фрейлины, только полукружие у неё было алмазным и инкрустировано яхонтом. Но также, как и Мария Фёдоровна, Елизавета Алексеевна, не стесняясь пажей, и пренебрегая церемониалом, прилюдно стала отчитывать свою августейшую золовку.
- Я хочу с вами поговорить о князе Багратионе, ваше императорское высочество, - начала императрица свой разговор с великой княжной, прогуливаясь с ней в коридоре, так что Хованскому опять не было видно лица заинтересовавшей его царевны.
- Я вся во внимании, Ваше Императорское Величество, - учтиво поклонилась ей Екатерина Павловна.
- Что вас с ним связывает, милочка? Какая порочная связь? Откуда в вас это, в вашей благородной крови? Или вы хотите перещеголять сбежавшую от него к австрийскому двору его жёнушку, вашу двойную тёзку Екатерину Павловну, урождённою Скавронскую? Эта светская львица теперь в Европе пошла по рукам, как некогда графиня Зубова, мадам де Жеребцофф. Зачем вам слава этих фурий?  Пожалейте венценосного вашего брата. Каково ему видеть любимую свою сестру в столь падшем образе?! Вы тем самым позорите честь всего императорского Дома! Вы чего хотите? Чтобы вас насильно постригли в монахини и упекли в монастырь? Если вас сейчас по-другому никак не осадить, то будьте покойны, мы с супругом решимся и на такой варварский шаг времён Ивана Грозного! Что за варварская страна! Здесь понимают только дикую животную силу, а доводам разума не внемлют. Сейчас же вы мне отдадите все личные письма князя Багратиона! И прекратите с ним фривольную переписку! Императору уже стало известно о ней, и он крайне недоволен вами. А Багратион уже отослан из Павловска в действующую армию. Князь сдал пост коменданта и назначен начальником в 21-ю дивизию.
- Но, у меня нет корреспонденции от князя, - покраснела царевна, потупив взгляд.
- Вы не умеет лгать, ваше высочество.
Екатерина вспыхнула и гневно посмотрела в упор в глаза молодой императрице.
- А вам какое лично дело, ваше величество, до моей переписки?! И вообще, до моей личной жизни! Вы мне мать, чтобы читать нравоучения? Вы расстраиваете мои помолвки одну за другой! И смеете меня попрекать вашим доверием! А сами путались с князем Адамом Чарторыйским и кавалергардским штабс-ротмистром Алексеем Охотниковым! Не от них ли дочки ваши незаконнорожденные в лавре лежат? Не стыдно в глаза мне смотреть после этого?! Такими невинными, почти святыми, ангельскими глазами. Уж кто запятнал честь российской короны, так это вы, матушка!
- Как вы смеете так оскорблять меня и унижать моё достоинство?! – сначала побледнела, повысила голос и покраснела взволнованная императрица.
Рука её машинально дёрнулась и ладонь придавила висок. При этом лицо скорчилось от невыносимой боли. То-ли душевной, то-ли физической, боль была одна сплошная, в которую слились, видимо, все недуги её хрупкого организма и впечатлительной психики. А княжна продолжала её добивать контрвыпадами.
- А вы знаете, кто смертельно ранил вашего любовника Охотникова? Два года назад, за месяц до ваших родов его ударил кинжалом в бок при выходе из театра подосланный цесаревичем наёмный убийца, вассал Черкасских князей.
- Я никогда не видела более странную юную персону, чем вы, сударыня. Вы вступили на дурной путь, поскольку примером для подражания в своём поведении и даже манере выбрали авантюриста цесаревича Константина.
Немного подумав и выждав паузу, императрица добавила.
- Я знала об этом. Моя сестра, принцесса Амалия, забрала у Алёши шкатулку с моими письмами. Теперь я прошу у вас письма Багратиона. Вы говорите так, как не должна говорить женщина и в сорок лет, не говоря уже о двадцатилетней девушке. Статс-секретарь Сперанский пугает моего мужа намёками о вашей связи с Багратионом, как о некоем политическом союзе, о заговоре против его императорской власти. Что вы помышляете? Оперевшись на армию авторитетом князя, любимчика Суворова, совершить свой дворцовый переворот и провозгласить себя Екатериной Третьей? Так знайте, сударыня, этому не бывать! Я глаз с вас не спущу и велю всем придворным чинам от последнего пажа до обер-гофмаршала следить за вами денно и нощно, ввести круглосуточное дежурство у ваших покоев и следовать везде за вами по пятам. До тех пор, покуда вы вновь не выйдете замуж, сударыня!
- Воля ваша, ваше императорское величество, - поклонилась императрице великая княжна.
- И поверьте, я найду вам жениха по заслугам! А то витаете в облаках и совсем оставили должные быть присущими девице скромность и добродетель.
С этими словами императрица одиноко, не сопровождаемая никем, кроме фрейлины и камер-юнкера, удалилась, а царевна опять незаметно для Хованского прошмыгнула в свои покои.
«Путано что-то у них, при дворе всё. Одни интриги», - брезгливо морщась, подумал про императорскую семью Павел Хованский. «А княжна Екатерина – огонь-девка! Во, даёт жару! Жаль только, лица её не увидел», - с восхищением улыбнулся паж составленному по личным впечатлениям образу русской царевны.
Так в первую же неделю придворной службы навалилось на Павла много запутанной ерунды и противоречивых впечатлений. А тут ещё во время придворного караула вообще случился с Хованским нелепый казус, за который потом ему не раз приходилось краснеть и оправдываться перед августейшей царевной и даже самим государем, не раз ещё потом забавлявшимся прилюдно его пажеской оплошностью.
Хованский стоял в карауле с пажом Исленьевым, последним отпрыском старинного угасшего ныне московского боярского рода. Оба они были одеты в парадную придворную форму, которая состояла в традициях ещё елизаветинской эпохи из жёлтых лосин и кафтана с чёрными обшлагами, поверх которого был надет чёрный камзол с серебряными пуговицами и позументами. На ногах были башмаки и белые чулки. На голове пуховая шляпа с плюмажем, на плече плащ – красная епанча.
Из покоев великой княжны Екатерины Павловны как-то поздней вечерней порой, когда до конца дежурства оставались считанные минуты, лёгкими шажками выбежала двадцатилетняя девица. «Какая-то запоздалая фрейлина или камеристка её», - подумал Павел и не придал ей значения. Девица была брюнетка с напудренной и завитой плойками копной тёмных волос, бела лицом и с тёмно-синими глазами, красиво выделяющимися на юном лице. Она просто и скоро заговорила с пажом по-русски, чего не водилось за обеими императрицами и их дочерями, говорящими на немецком и французском языках лучше, чем на русском. Это ещё более укрепило Хованского в догадке о её хоть и знатном, но не августейшем происхождении. Одета она была в белое ситцевое платьице с открытыми плечами и грудью на амперный наполеоновский манер. На круглые её белые плечи был накинут небрежно ночной халат с капюшоном, который, словно мантилья, кокетливо-торжественно покрывал ей прелестную головку. Девица была очень жива и подвижна. Она буквально выпорхнула из покоев княжны.
- Ах, какой милый мальчик стоит тут на посту! – воскликнула она возбуждённо. – Маленький галантный рыцарь! Должно быть, не влюблён ещё, да вам по рангу рано. Но всё же веселиться без чинов тебе княжна с собою повелит.
- Вы камеристка её императорского высочества? – нарушая этикет, наивно спросил её Хованский, с одной стороны заблуждаясь видом и манерой простушки, с другой желая поскорее удалить эту девицу от покоев великой княжны.
- Пожалуй, да…, - затаив правду, улыбнулась ему забавляющаяся проказой принцесса.
- Как звать тебя, красавица? – уже благодетельствовал ей успокоенный её незнатностью Павел.
- Зови меня Катей, паж. Останься здесь на час. Это приказ княжны. Сейчас инкогнито придёт сюда один господин, ты проведёшь его в покои царевны вот этой дверью, - девица показала Павлу потайную дверь, открыв её маленьким ключом.
- Её императорское высочество тайно водит к себе мужчин? – искренне удивился паж, думая, что про себя, и не ожидав выпалить эти мысли вслух, после которых он густо покраснел.
Девушка не смутилась его огласке.
- Ты ничего ещё не знаешь о любви, малыш. Моя госпожа прошлым летом требовала себе в женихи сорокалетнего вдовца, императора Священной Римской империи Франца II. Но Тильзитский мир, похоронивший эту империю, и мою госпожу обязал боле дружбы с Австрией не водить в угоду этому мерзкому Наполеону. И самодержавный братец их им запретил такую блажь. Потом смотрели они с их августейшей маман в сторону двадцатишестилетнего кронпринца Вильгельма Вюртембергского и двух неженатых австрийских эрцгерцогов Фердинанда и Иоганна, 26-ти и 25-ти лет отроду соответственно. Командующие австрийскими силами в борьбе с Бонапартом, они оба были хороши и не женаты. Но мечта родниться с Габсбургами рухнула из-за французского узурпатора. Как мы его ненавидим с их высочеством!
- Вы так поверены в её сердечные тайны. Вы, верно, компаньонка её и субретка душевных тайн вашей госпожи, - снова перешёл на вы, смутившись ума собеседницы, караульный паж.
- О, вы преувеличиваете мои скромные заслуги, сударь. А всё, что от вас требуется сейчас, открыть эту дверь ожидаемому господину…
Через мгновения послышались шаги. Девица, выскользнув из поля зрения пажа, скрылась в покоях великой княжны, а к Павлу подошёл смутившийся его присутствием молодой двадцатисемилетний красавец, судя по золотым эполетам с гусеницами бахромы, генерал-адъютант с золотыми дубовыми листьями на красном воротнике генеральского мундира. Причёска русых волос у него красиво и модно была взбита в кок. Виски и баки по-модному напудрены и завиты. Он был надушен французскими духами и был взволнован, как юный любовник. Одет был молодой красавец щегольски, что называется при параде. На нём был тёплого песочного цвета сюртук с Владимиром и Георгием третьей степени на шейной ленте. Через левое плечо сюртук молодца был перетянут двумя широкими лентами: красной, на которой висел орден Святой Анны 1-й степени, в виде большого золотого креста, и бело-оранжевой с прусским орденом Красного орла в виде золотого мальтийского креста в белой эмали с красными бранденбургскими орлами между крестовыми плечами. На груди щёголя висели полагающиеся этим орденам звёзды: слева позолоченная звезда орла восьмиконечным крестом, справа серебряная звезда Анны, кованая, в середине которой виднелся маленький красный крест. На звезде Анны был выгравирован латинский девиз: «Amantibus Justitiam, Pietatem, Fidem», что означало «Любящим Правду, Благочестие, Верность».
«Эге, этот по-видимому не свататься пришёл», - с придворной хитрецой подумал про него Павел, но подошёл, приветствуя, чеканя шаг и козыряя к своему шако, и учтиво предложил услуги. Красивый гость приветствовал пажа наклоном подбородка к кадыку и стремительно вошёл в потайную дверь. Оттуда шорохи послышались и вздохи, и шелест платья и чуть позже звонкий поцелуй.
Пришедшему забирать Павла назад отделенному офицеру, Хованский объяснил, что оставлен ещё на час на карауле, а, может быть, после того и более, приказом великой княжны. Отделенный оставил его во дворце до утра на попечение камер-юнкера. Из потаённой комнаты после часовой тишины с предыханиями послышалось любовное воркование.
- Я еду в Сердоболь.
- Когда?
- На днях. Чтоб заменить полковника Алексеева в командовании авангардом. Аудиенции жду у императора и еду.
- Но ты же его самый близкий друг!
- Буду просить его за то руки твоей!
- О, Боже! Милый! И он согласье даст на этот брак!
- Дай-то Бог.
- Всё что захочешь, Геркулес и Аполлон, к твоим ногам всё сложит он. Ты только береги себя в боях.
- Да, отбываю я на шведскую войну. И ждёт меня там постыдная борьба с финскими поселянами. В том мало славы мне. И они, к тому же, отличные стрелки, между прочим, и ружья и рогатины у них в каждом доме есть.
- Пусть хранит тебя Матушка Пресвятая Богородица дева Мария! Дай, перекрещу тебя!
- Всё это бредни, милая. Бог войны обитает не в храмах, а в других чертогах. А ты меня дождись, Родная! Смотри, пока я на войне, не выскочи замуж за какого-нибудь принца.
- Ты, только ты, мой принц, - раздался поцелуй. – Мой красавец-князь! Поклянись, что любишь только меня, милый!
- Клянусь, дорогая, клянусь своей грудью, раненой при Аустерлице навылет, что я только твой, Катюша!
- Княгиня Авдотья Голицына влюблена в тебя по уши! Берегись! Её коварная любовь!
- Ей муж развода не даёт.
- А если б дал? Что улыбаешься?! О, неверный! Все вы мужчины прелюбодеями к соблазнам рождены!
- Ты краше её, милая. Зря не ревнуй меня, мой свет!
- Не льсти мне! То ли я не знаю, что она одна из красивейших женщин нашего времени!
- Зато взбалмошная. А ты моложе на восемь лет!
- Смотри, голубчик! Измена мне, как измена Родине, дорого тебе станет! Ты понял меня?! Ступай! Я жду победных от тебя вестей!
- Люблю тебя, мой свет!
- Что ж, доброй ночи, милый! И пусть приснится тебе образ мой, ведь я всегда с тобой! Там, на войне, под грохот канонады, при звоне сабельном, в дыму при штыковой.
Неведомо тогда было Павлу Хованскому, что это была последняя любовная встреча князя Михаила Петровича Долгорукова и великой княжны Екатерины Павловны. И что шеф Курляндского драгунского полка, который в спальню к принцессе вошёл, звеня шпорами и поддерживая эфес золотой шпаги, на которой была выгравирована надпись «За храбрость», через месяц погибнет в бою при Иденсальми, и царь Александр, оплакивая друга, отменит все увеселения, балы и театры и прикажет развесить в столице траур по всем присутственным местам. А Екатерина Павловна в чёрной траурной мантилье с заплаканными опухшими от слёз красными глазами мелькнёт на панихиде, словно тень, перед глазами сконфуженного, узнавшего её пажа.

VI
 
Два с половиной месяца носила траур по князю Долгорукову великая княжна Екатерина Павловна. Он погиб 15 октября 1808 года, а уже 1 января нового наступившего 1809 года она обручилась с принцем Георгом Ольденбургским, который был старше своей невесты на четыре года и один день. Как и почему это случилось, при русском дворе мало кто знал толком, но ходили слухи, что императрица приложила к этому свою руку. Тем не менее, вопрос об этом замужестве был решён ещё осенью, когда принц, закончив курс наук в Лейпцигском университете и совершив путешествие в Англию, приехал в Россию и был назначен Эстляндским генерал-губернатором.
Обручение принца с великой княжной случилось в новогодние праздники и вплелось неожиданным и дополнительным радостным событием в другие пышные торжества, которые проходили в то время в русской столице. Основные же торжества, которые длились три недели Святок, посвящены были визиту в Россию прусской королевской четы: 38-летнего короля Пруссии Фридриха Вильгельма III и 32-летней королевы Луизы. Прусская королевская чета уже два года была глубоко подавлена разгромом Наполеоном прусской армии, сдачей Берлина, бегством на северо-восток в Мемель и Тильзитом, лишившим её владыческих прав над половиной своей страны. Причём, подавлена настолько, что король был морально на грани отречения, а королева унижена встречей с Наполеоном в Тильзите, где она, полуобнажённая в легком открытом платье, прикрыла своим неглиже возможную гибель своего государства, взяв весь германский позор на себя.
Российский император Александр ходатайствовал перед Наполеоном за Пруссию, чтобы хоть маленькой, всего лишь насмешкой былого величия Фридриха Великого, но она осталась на карте Европы и была буфером между Россией и Францией. Возвращаясь с Эрфуртского конгресса во второй половине октября 1808 года, Александр Павлович пригласил с собой в Петербург удручённых Гогенцоллернов на рождественские праздники, чтобы они хоть немного развеялись в дружественной обстановке.
Сам русский царь вернулся из Эрфурта обременённый новым обязательством, ультимативно навязанным ему Наполеоном – воевать вместе с Францией против Австрии.
Россия, замирившись с Наполеоном по Тильзитскому и Эрфуртскому соглашениям, но обиженная на него своей территориальной и экономической обделённостью, таила императору французов свою месть. Ей запрещалось торговать пенькой с Британией, она через другие страны всё-равно торговала, саботируя негласно условия договора, ведь помощи за то в войне с Турцией от Франции не было никакой. Ущемлена была, правда, не столько Россия, сколько её самодовольный и амбициозный император, скрытно улыбающийся Наполеону при встречах, за что тот даже прозвал его в своём окружении «византийцем», но наедине с собой ощеривающийся на француза в ненависти от оскорбления, унижения от поражения при Аустерлице. Тогда русский царь позорно бежал с поля боя и скакал, улепётывая, с одним адъютантом много вёрст кряду, в страхе перед военным крахом. Ущемлена в нём была гордость, что вот его, великого полководца, как наущала его августейшая бабка, назвав в честь Александра Невского и Македонского, чтоб не было ему равных в военной славе, какой-то мелкий офицеришка-корсиканец в славе и военном мастерстве обскакал, заставив содрогнуться пол мира от своего величия. Завидно было русскому царю, что не ему такие дифирамбы пела покорённая Европа. Таил реванш ленивый русский царь. А на Эрфуртском конгрессе Наполеон через своего верного министра Талейрана вообще сделал предложение любимой сестре Александра Екатерине Павловне. И царь в глубине души обрадовался этому. Его самолюбию льстила такая перспектива родства. Но пришло это предложение в августейшую семью Романовых, как любили именоваться все члены царской фамилии, инкогнито путешествуя по Европе, в канун гибели молодого красавца, князя Михаила Петровича Долгорукова, любимчика Александра и любовника его августейшей сестры. И глубоко опечаленная его смертью великая княжна наотрез отказалась даже что-либо слышать о таком предложении. Она ненавидела этого коротконогого французика, забравшего у неё всех её женихов, сначала Габсбургов, с которыми пришлось расстроить дружбу, раз подружились с Бонапартом, а затем и красавчика Долгорукова, к которому на могилу она ездила ежедневно, оплакивая его в трауре и не выходя в свет.
Россия в это время вела три войны и четвёртую только объявила, но не решалась на какие-либо действия в ней. Две войны было на юге: с Турцией за Молдавию и с Персией за Кавказ; третья шла на севере со Швецией за Финляндию. В четвёртую, объявленную по условиям Тильзитского мира Англии, Россия не решалась вступать даже экономически, затягиваемая Наполеоном в экономическую блокаду Британской империи. И во всех этих войнах не было блестящих побед. Были людские потери, большие казённые траты и тяжёлые бои. Словно с 6 мая 1800 года, с самого дня смерти величайшего российского полководца – генералиссимуса Суворова, фортуна отвернулась от русского оружия и не желала больше к нему поворачиваться лицом ни в какую.   
Сейчас Наполеон разрешал России забирать у Турции Молдавию и Валахию, что оскорбляло российского императора, словно подачкой холопу объедок с барского стола. А объявленная 7 ноября 1807 года война против Англии, вообще не давала ему покоя, поскольку разоряла страну, ущемляя её торговлю. Нужно было развеяться. А русские любят это делать лихо, со всей душой, и беснованием плясок, разухабистой удали и весёлых колядок. Балы в Зимнем дворце и во всех дворцах титулованной знати в честь прусской королевской четы, три неделю кряду веселили душу и отвлекали ум императора от всяких забот. Один военный праздник графа Аракчеева в честь прусской четы чего стоил! Государь и король в медвежьих шубах поедали блины с рыбой и искрой, наблюдая кайзер-парад.
На этих торжествах и приёмах развернулся во всю свою роскошь и ширь весь церемониал императорского двора. Старые екатерининские фрейлины в пропахших лавандой или гвоздикой париках и нарядах, и лысые придворные шаркуны в старых мундирах, пчелиным роем заполнили залы дворцов. Целая армия кавалерственных дам двора императрицы-матери Марии Фёдоровны в церемониальных платьях, в блеске бриллиантов, сиянии серебряных орденских звёзд креста Святой Екатерины и самого белого креста в банте на красной ленте через правое плечо, с девизами на крестах в виде латинских инициалов «Господи, спаси Царя!» и вышивкой на банте «За любовь и отечество», словно туча, благоухающая духами, приплыла на торжественный приём, запрудив каретами с холёными рысаками все улицы и внутренние дворы у парадных императорских резиденций. А также придворные свиты самого императора Александра I, его супруги императрицы Елизаветы Алексеевны и великой княгини Анны Фёдоровны – супруги цесаревича Константина Павловича, 27-летней урождённой принцессы Саксен-Кобург-Заальфельдской Юлианы-Генриетты-Ульрики, которая в 1801 году сбежала из России и требовала развода с великим князем. Двор звал её «вечерняя звезда». Она была весьма хороша собой, но не смогла стерпеть выходок своего непредсказуемого поведением мужа. Последней каплей терпения юной принцессы стало грубое и оскорбительное поведение её экстравагантного супруга по отношению к ней, когда он посадил её в одну из огромных ваз в Мраморном дворце и начал по ним стрелять. Анна Фёдоровна не выдержала такого оскорбления и уехала из России. Но штат её фрейлинской свиты, даже в отсутствие её, всё равно присутствовал на всех официальных церемониях двора. И ко всей этой огромной армии царских придворных добавлялась ещё и новая, нарастающая численно свита фрейлин великой княжны Екатерины Павловны. И если у супруги её брата, императрицы Елизаветы Алексеевны, было к новому 1809 году 30 фрейлин, то у великой княжны своих пока только три, окончивших с шифром Смольный институт, двух Арсеньевых (одну девицу, другую по мужу) и Плюскову, 30-ти и 28-ми лет.
Придворная жизнь в России забирала в свой оборот не только мужчин, но и дам из высшего света. Все хорошенькие или не очень, но очень богатые приданым девочки из семей титулованной знати, чуть только достигали 16-лет, мечтали быть пожалованными шифром, то есть получить из рук императриц или великих княгинь и княжон заветный фрейлинский вензель своими дрожащими не то от жадности, не то от страха, холёными и праздными руками. Дамские чины были прописаны отдельным приложением в Табели о рангах, не имели класса, но включали в себя следующую иерархию. Высший чин занимала обер-гофмейстерина. Она была одна и представляла императрице допущенных к высочайшей аудиенции знатных особ. Её замом была одна гофмейстерина с похожими функциями, которая ведала аудиенциями у великих княгинь. Следом шли 12 статс-дам, обычно жён крупных чиновников. Это были кавалерственные дамы ордена Святой Екатерины. Следом шли 5 камер-фрейлин и множеством фрейлины, словно розы, благоухающие в цветнике. У императрицы-матери их было 40. У Екатерины II их было 104, самых хорошеньких прелестниц империи. Правда, такой их состав был за все годы царствования великой императрицы, то есть за 34 года.  И все они носили на правой стороне груди портрет своей госпожи и назывались ещё по-простому «портретные дамы» двора.
Богатый праздниками досуг Святок 1809 года потребовал от Пажеского корпуса предоставить ко двору как можно больше пажей и камер-пажей. Эти дни праздничных гуляний были омрачены в корпусе смертью его шефа, графа Николая Петровича Шереметева, который скончался 2-го января в Москве у себя на Шереметевом дворе на Воздвиженке на 58-м году жизни. Пажи вышли на придворную службу в парадных мундирах, но с чёрной траурной лентой на левом рукаве.
Придворная служба не минула на три недели высочайших торжеств и Павла Хованского. Он был уже допускаем не только в караулы, но и носил зелёный бархатный шлейф за великой княжной Анной Павловной, которой 7 января исполнилось 14 лет. А также и за столом, в день её рождения, Павел прислуживал ей и её гувернантке, 65-летней бабушке, графине Шарлотте Карловне Ливен. Эта статс-дама была почётной воспитательницей младших детей императора Павла I и Марии Фёдоровны, а именно трёх великих княжон: Марии, Екатерины и Анны, и двух великих князей: Николая и Михаила. А старших детей Павла Петровича: Александра, Константина, Александру, и Елену воспитывала ещё сама августейшая бабка - Екатерина Великая, удалив их от влияния родителей.
Статс-дама улыбалась пажу и хвалила его остзейскими напутствиями. А назначенный шталмейстером нового, только что ко дню рождения великой княжны образованного её двора, Пётр Львович Давыдов, понукал замечаниями и придирками, словно паж был глупый норовистый жеребёнок из его кобыльей конюшни, или даже хуже – усталый рабочий скот, которому надо было двигаться быстрее. При этом Хованский осрамился при дворе запоминанием его фамилии в негативном, насмешливом виде, когда он был высмеян великой княжной Екатериной Павловной. Она при всех открыла тайну его ошибки, когда он спутал её, даже не с её благородными фрейлинами, а с придворной прислугой. Присутствующий на торжестве император рассмеялся над курьёзом пажа от души громче всех, поскольку горячо любил свою сестру, а её манеры рассказывать весёлые истории были непревзойдёнными в императорской семье.
- Устроил нам ещё одну Хованщину, князь! – трясся от смеха император.
Павел сгорал от стыда под взглядами и насмешками всего света. И лишь болезненно-бледная императрица, сидевшая рядом с государем, грустно улыбнулась, с сочувствием поглядев на пажа.
На другом вечере, в другой день и уже в другом, Петергофском Большом дворце, Елизавета Алексеевна попросила начальство корпуса выделить ей пажа Хованского для прислуживания себе за столом, а с ним и 15-летнего камер-пажа Александра Чичерина, для прислуживания прусской королевской чете Гогенцоллернов. И тут Павел стал невольным слушателем женского разговора двух молодых немок: русской императрицы и прусской королевы. Он хорошо знал немецкий язык и перед ним открылись бездны внутреннего мира двух царственных красавиц.
Елизавета Алексеевна была одета в простое, но элегантное белое кисейное платье с бриллиантами. На голове у неё была лучистая диадема. На груди висела золотая фигурная цепь ордена Святого Андрея Первозванного, покрытая разноцветными эмалями. Внизу на цепи бередил ажурный корсаж глубоко открытого серебряного лифа, скользя по округлостям верхних полушарий ослепительно белого бюста, косой андреевский крест, золотой, с алмазами.  На запястьях сверкали янтарные браслеты, на шее жемчужные бусы. А королева Луиза была в поношенном платье из крепа, украшенном серебряной нитью, в том самом, в котором она встречалась с Наполеоном в июле 1807 года. Ни украшений, ни драгоценностей на ней не было. Немецкая красавица вела себя непринуждённо, с простыми манерами, словно она была простолюдинка, а не аристократка.
- Ну, как тебе у нас, Louise? – спросила королеву императрица.
- После ужасных условий в Мемеле, которые нас там окружают, здесь жизнь, Дорогая Elizabeth, мне кажется просто раем! В Мемеле отвратительный климат, моё здоровье полностью разрушено. И в моей жизни больше нет надежд. А здесь, в Петербурге, я наслаждаюсь балами и ужинами, устроенными в нашу честь. Здесь, у вас в России, от бриллиантов в глазах рябит. Великолепие превосходит любые ожидания! Какие здесь вещи из серебра и бронзы! Какие зеркала, хрусталь, картины! Какие мраморные статуи! Всё это грандиозно!
- Я рада, что тебе здесь нравится, Душа моя! Недаром, этот дворец у нас зовётся «Русский Версаль». И пышность его демонстрирует величие нашей империи.
- А моё бедное королевство еле-еле сводит концы с концами. Нам даже нечем оплатить расходы на это путешествие и наш премьер-министр барон фон Штейн был категорически против нашей с мужем поездки сюда.
Две тёзки Луизы: прусская в девичестве Луиза Августа Вильгельмина Амалия Мекленбургская, и русская - Луиза Мария Августа Баденская, тихо болтали по-свойски между собой, оставив этикет. Им было о чём рассказать друг другу. Их мужья были более сдержанны в проявлении дружеских чувств, разделённые Наполеоном в политике и переставшие быть союзниками. А вот им, женщинам, что было делить между собой? Душой и сердцем они разделяли лишь печали друг друга. Одна делилась горем своей бездетности и что была оставлена в любви своим мужем, другая – потерей половины своего государства и разорением его оккупантами.
– Как я рада, Эльза, что ты приехала к нам в гости! Ты просто внесла с собой островок свежей и яркой жизни в море моего унылого существования! Да и ты сама хоть отдохнёшь здесь душой от той ужасной жизни, которой вас с Фридрихом вынуждает жить этот изверг Наполеон!
- О, да! Это моральное чудовище, Бонапарт! Мало того, что он лишил нас пол королевства и возложил на нас контрибуцию в 400 миллионов талеров на содержание из прусской казны французских оккупационных войск, что ввергло нас в тотальную экономию государственных средств и наш первый министр распродал уже все наши фамильные драгоценности и даже готовит проект освобождения крестьян от феодальной зависимости к своим сеньорам. Всё это было бы ещё пол беды. Но этот аморальный тип, Бонапарт, глубоко отвратителен мне лично! Представляешь, Lisette, захватив Берлин, он опубликовал мою частную переписку!
- Какой ужас! Она чем-то компрометировала тебя, Мой Свет?!
- Дело не в том! Это было унижение подобно публичному раздеванию, словно гражданская казнь с поркой нагишом перед мужичьём. А в Тильзите как он ухмылялся надо мной! Сладострастное исчадие ада! Будто я проститутка, вызванная ему в кабинет! Он буквально раздевал меня глазами, в то время как я слёзно умоляла его пощадить моего бедного мужа и моё драгоценное королевство. А он издевался надо мной. Делал пошлые комплименты моему невинному гардеробу, заглядывая под корсаж.
- Да…, я просто не представляю, как ты держалась с ним! Мужчины и то робеют перед его наглостью, а ты, бедное, слабое создание, держалась с ним стойко, с королевским достоинством!
- Наполеон спросил меня: «Как же Пруссия позволила себе такую неосторожность – напасть на него?». А я ответила ему гордо: «Слава Фридриха Великого ввела нас в заблуждение по поводу наших средств».
- Достойный ответ завоевателю! Но не будем больше об этом чудовище. А то можно нервную горячку от таких расстройств подхватить. Давай, лучше поговорим о другом.
- Конечно, давай, милая!
- А как тебе мой муж Александр?
- Я, думая, Дорогая, ты его лучше знаешь, чем я, - слегка покраснела Луиза Прусская. – Твой император  - один из тех людей, которые соединяют в себе все самые любезные качества со всеми достоинствами. Он великолепно сложен и имеет очень статный вид, по сравнению с этим жалким коротышкой Бонапартом. Александр выглядит, как молодой Геркулес!
- Спасибо за комплименты, Милая. Только этот «молодой Геркулес», а скорее Пан, всё бегает за молоденькими нимфами с кобелиными намерениями. Как мне надоели его шашни! Я боюсь брать красивых девушек себе фрейлинами в свиту. Он сразу, как видит их, мысленно уже их покрывает, словно ретивый конь. За ним нужен глаз да глаз. Но я предоставляю ему личную свободу, отстраняюсь от этой суеты. Меня последнее время несчастья бьют одно за другим и не с кем разделить боль утрат. В августе 1807 года после родов умерла моя милая «Principessa» Натали Голицына, моя лучшая подруга, веселившая меня своим пением. А в мае ушедшего года я похоронила свою вторую дочку, Лизоньку, моего котёночка.
- Это ужасно, дорогая моя! Пусть Бог даст тебе силы справиться с этим горем и пережить глубокое твоё несчастье! Я соболезную и скорблю по ней вместе с тобой, Ангел мой!
- Спасибо, Друг мой!
Тут женщины немного всплакнули, утираясь батистовыми платочками. И чтобы как-то развеяться разговор перевели на помолвку великой княжны Екатерины.
- А кто жених ей? – спросила императрицу королева. – Ты знаешь его, Лиусита? Каков он из себя?
- Да вон, он, погляди, - указала на сидевшего подле великой княжны бледного худощавого и уже лысеющего остзейского принца.
- Да, далеко не красавец… Но, может, телом Аполлон?
- Кого там, дрыщ! – махнула рукой Елизавета Алексеевна и укрылась веером, скрыв свою улыбку.
- Да, внешность принца малоприятна. Хотя русский мундир его несколько приукрасил. А кто нашёл его ей? Неужто, она сама выбрала его?
- Надо отдать должное ей – она отказала Бонапарту.
- Да ты что?! – удивилась пруссачка.
- Представь себе! А у принца Ольденбургского прекрасный характер. Он образован, имеет собственное мнение и, кроме того, между ними обоими явная симпатия, что является решающим в браке. Я бы никогда не поверила, что он может возбудить любовь, но княжна уверяет, что как будущий супруг он нравится ей, а внешность не играет для неё никакой роли. Я нахожу это очень разумным.
- Верится с трудом. Тем более такие красавчики-адъютанты увиваются вокруг неё.
- Да, император любит красивых молодых людей брать себе в адъютанты.
- А это кто подходит к императору, мрачный, как паук?
- О, это Сперанский. Его статс-секретарь.
- Он из дворян?
- Нет. Сын священника, благочинного сельской округи, но за свои заслуги высочайше получил гражданский чин 4-го класса действительного статского советника и потомственное дворянство. А теперь ещё и личный докладчик царя. Как уполномоченное лицо устно объявляет словесные высочайшие повеления, без Сената и законов, как генерал-адъютант.
- Ну, этот не красавчик.
- Зато умён, как Бог. Говорят, в Эрфурте, Наполеон просил Александра отдать его ему взамен за какое-нибудь королевство.
- Дорого ж его он оценил. А что Екатерина Павловна, им будто не довольна?
- Она собирает вокруг себя противников его реформ, старых консерваторов, не довольных политикой брата. И австрийский посол Сен-Жюльен говорил нам, что она, похоже, готовится к тому, чтобы последовать примеру своей тёзки-бабушки и когда-нибудь занять российский трон. А Сперанский пугает мужа, что она с князем Багратионом может повторить 11 марта 1801 года.
- А что случилось тогда?
- И не спрашивай, Элизабет - отмахнулась императрица. – Павлу помогли умереть.
- Дворцовый переворот?
- Их было много в прошлом веке.
- И что твой муж, боится их сейчас?
- Он говорит о сестре: - «она у меня ещё та фрондёрка», смеётся только, не показывая страх. Меж тем Багратиона сослал на войну в Финляндию, а Екатерину выдаёт замуж почти морганатическим браком. А чтобы придать веса ольденбургскому отпрыску, даёт Петру Фридриху Георгу три губернии в управление: Тверскую, Ярославскую и Новгородскую.
- Поистине царский подарок!
- А сестре в приданое Аничков дворец на Невском проспекте у старого моста через Фонтанку.
- Божественная щедрость.
- Он любит свою Катеньку более всех сестёр.
- Но почему ты считаешь их брак мезальянсом?
- Ну, во-первых, Эльза, сравни Российскую империю и герцогство Ольденбург… Плюс ко всему, наш дорогой свояк, как говорят у русских про мужа сестры мужа…
- О, как мудрёно!
- Он младший сын герцога и не наследник трона. Его титул соотносится с русским графом и обращаться к нему следует Ваше Сиятельство, а не Ваше Высочество, как к принцу. Его отец, Пётр Фридрих Людвиг, носит титул герцога, что соотносится с нашим светлейшим князем и обращаться к ним следует уже Ваша Светлость. Но Екатерина Павловна – великая княжна. Её титул ещё выше. К ней следует обращаться Ваше Императорское Высочество. Бесспорно, это неравный брак.
- Я слышала, дорогая Лулу, что две старших сестры твоего мужа и Екатерины Павловна - Александра и Елена, выйдя замуж за европейских принцев, умерли молодыми после родов? Это правда? О, это ужасно!
- Да. Александра Павловна 18-ти лет умерла палатиной венгерской в 1801 году, а Елена Павловна, 19 лет скончалась герцогиней Мекленбург-Шверинской в 1803 году.
- Какой кошмар! ! А где ещё одна царевна?
- Мария Павловна? Любимица отца. Ей 22 года. Она принцесса Саксен-Веймарская. Герцогство её свёкра (опять русское название отца мужа)
- О, как забавно! Как свёкла!
- Её герцогство, как и герцогство отца принца Ольденбургского, находятся сейчас под протекторатом Наполеона в Рейнском союзе.
- Не напоминай мне больше о нём, милая! Ты так славно, было, развеселила меня своими причудливыми русскими словечками, а тут снова это чудовище. Скажи мне лучше, Луизе, (я давно тебя хотела об этом спросить), как ты переняла религию русскую – «пра-во-сла-вие»? Я правильно назвала её?
- Да, Элиза. В ней много таинств, мистики…, мистического экстаза. В православии много мистики. Без неё богословие становится сухой университетской схоластикой.
- Я понимаю тебя, Дорогая. Нам, протестантам, это тоже знакомо. Только не стоит забывать, что одна мистика без богословия уже есть ересь.
- Ты лютеранка, Милая?
- Конечно, как и родители мои. Супруг мой, правда, кальвинист. Чтит Гейдельбергский катехизис.
- И чем он свою веру отличает от твоей?
- У них нет места мистике. У кальвинистов церковь подчиняется общине, а у нас, лютеран, королю. Кальвинисты отвергают таинство, а лютеране признают таинство крещения и причастия. Кальвинисты верят в предопределение, а мы считаем, что спасение любой души, даже самой грешной, возможно через веру. Но ведь ты же, Лулу, тоже была лютеранкой и знаешь наш обряд.
- Меня в 14 лет образовали из лютеранства в православие. И через 5 дней мне будет уже 30 лет, то есть большую часть своей жизни (16 лет) я состою уже в русской религии. Особенно меня притягивает в ней затворничество.
- Was ist das – «зат-вор-ни-че-ство»?
- Затворничество – это уединение во имя спасения. Монах или монахиня уходят от мира в затвор, уединяются в монастырях, скитах и молятся сидя в келье. Они могут налагать на себя обет молчания.
- Жутковато… Но и завораживает одновременно.
- Мы с графиней Анечкой Орловой-Чесменской на эту тему много переписываемся. Зову её зову к себе в камер-фрейлины. Никак не едет. Живёт в Москве затворницей в своём «Нескучном дворце». Двадцать три года, а всё не выйдет замуж. Женихов рой вокруг неё. Никого не привечает. Один, вроде, жених, нашёлся - граф Каменский, генерал-лейтенант, 33 года, сейчас успешно воюет со Швецией, начальник 17 дивизии. Добрый от природы, красивый, но страшно вспыльчивый. Это её пугает в нём. А она такая красавица, умница, наследница многомиллионного состояния отца и дядюшки. И у неё такое горе сейчас, Луиза, – отец скончался в рождественский сочельник.
- Какое несчастье! О, мой Бог!
- Её дядя, граф Владимир Григорьевич, предложил ей переехать к нему. Он занимался похоронами брата. Она ведь ещё слишком молода и неопытна, чтобы вести одной такое многомиллионное хозяйство. Хотя она умна не по годам. Её в 6 лет записали во фрейлины Екатерины II. Она уже тогда знала несколько языков.
- Пошли ей мои соболезнования, Лиза. И как же ты одна, Милая, в чужой стране без поддержки своих родных живёшь? Не представляю!
- Конечно, вдали от родины и мамы, я одинока здесь, в России. Сначала муж был для меня здесь всем. Теперь же вера очень сильно помогает. Но я с роднёй поддерживаю связь. В переписке с мамой, Фридерикой Амалией, постоянно нахожусь. Со мной в России живёт моя старшая сестра, Катарина Амалия Кристиана Луиза. Бедняжка болеет расстроенным браком с эрнцгерцогом Карлом Австрийским, генералиссимусом Австрийской империи. Карл усиленно готовится к новой войне с Наполеоном. А тот условием Эрфуртского конгресса выдвинул подготовку России к войне с Австрией на стороне Франции. Как этого не хочет мой Александр! Ты себе не представляешь, как тяжело ему, несогласному, решиться на открытый отпор! Он медлит с выступленьем, тянет время и не будет открыто выступать против дружественных австрийцев. А его вынуждают это сделать. От этого всего сближение с Габсбургским домом нам не возможно. Теперь мы с ней подумываем о британском 4-м принце герцоге Кентском, Эдуарде Августе, 41-летнем фельдмаршале-холостяке и завидном женихе. Ещё одна моя сестра, Фредерика Доротея, приезжала вместе со мной в Россию, когда мы ещё невестами были представлены российскому двору и бабушке Екатерине в 1792 году. Мы были тогда с сестрой очень дружны, пустившись в дальний путь без матери, как в неизвестность. Мать не поехала с нами к русскому двору. Она была им обижена сама в 1772 году, когда с двумя другими своими сёстрами также приезжала в Петербург на смотрины невест и сын Екатерины Второй Павел выбрал тогда младшую из них Вильгельмину, ставшую после крещения Натальей Алексеевной, которая умерла в 20 лет при родах мертворождённого наследника. Увы, моя семья не нравилась императрице Екатерине II. Она нам предпочла для сына Вюртембергский род. И теперь Вюртембержка София Доротея, в православии Мария Фёдоровна, наша императрица-мать, меня при каждом случае перед мужем моим и всем двором всячески унижает кознями, сплетнями и придворными интригами, натравливая свет и великих княжон против меня. А сестра Фредерика стала шведской королевой. Теперь наши мужья воюют меж собой, а я и она о том скорбим втихую. Что делать, Эльза? Мы бессильны с ней противостоять этому безумию, этому имперскому гону, завоеваний и безграничной власти над народами. С другими сёстрами я менее общаюсь.
- А как они живут сейчас?
- Старшая сестра, Фридерика Каролина – королева Баварская. Младшая, Мария Елизавета Вильгельмина - герцогиня, вышла за Чёрного герцога – Фридриха Вильгельма Брауншвейг-Вольфенбюттельского. Её мужа так называют за его Чёрный корпус, воюющий против Наполеона. А самая младшая из нас – Вильгельмина Луиза, вышла за наследного принца и будущего герцога Гессенского Людвига. Со своим братом, Карлом Людвигом, я не общаюсь. Он наследный принц Бадена, тем и живёт курфюрст. Муж наградил его Андреем Первозванным, а Наполеон женил на Стефании де Богарне, версальской сделанной Наполеоном принцессе. Вот, вся моя родня. А ты, дорогая Эльза, поддерживаешь ли связь с родными?
- О, да! Мой отец Карл II, герцог Мекленбург-Стрелицкий, печально вдовствует, надеждами смирён. Ему я не пишу, он вечно занят и на письма не ответит. Он вместе с братом моим младшим Георгом Фридрихом Карлом Иосифом, кронпринцем, о будущем Мекленбурга печётся. А матушке своей, Фридерике Каролине Луизе, уже мне не досуг писать. Она умерла у меня молодой, в 29-ть лет при родах. Так что, милая Лиза, у тебя хоть есть мать, которой я уж лишена. Моя старшая сестра, Шарлотта, - герцогиня Саксен-Гильдбурггаузенская. Писатель Жан Поль свой новый роман «Титан» нам с нею посвятил. Шарлотта – одна из самых красивых женщин нашего времени! Вторая моя сестра, Тереза, - княгиня Турн-и-Таксис. А младшая, Фридерика, - принцесса Сольмс-Браунфельсская, несчастна в браке. Первый её муж, брат моего супруга, умер. Он изменял ей, она ему. Со вторым своим мужем она тоже не живёт, детей нагуляв на стороне. Сама содержит их. Несчастная в любви моя сестрёнка! А как мы с нею, девочками, играть любили в замке Бройх! И нас вдвоём, снимая бирки, увековечил в мраморной скульптуре «Принцессы» скульптор Иоганн Готфрид Шадов. Мой бюст как кронпринцессы в скульптуре той он красиво изобразил с полуоткрытой грудью. Но мужу не понравилась скульптура своей эротической откровенностью. Хотя Шадов делал её для Фридрихсвердерской церкви. Представь только, святую с голой грудью в храме! Что будут думать прихожане?!
Луиза широко и по-простому рассмеялась своей игривой шутке, а Елизавета, пряча улыбку, чуть только вспрыснула задавленным смешком.
Возле мило беседующих друг с другом русской императрицы и прусской королевы, словно повстречавшихся на прогулке двух знакомых соседок-помещиц, постоянно кружили разные придворные чины и более всех, конечно, фрейлины. Их был целый букет. Яркие, красивые, молодые, нарядные, с украшениями на любой вкус, блистали эти светские красавицы, молодые в поисках мужей, совсем юные в демонстрации и самоутверждении себя, а замужние в охоте за сплетнями, развлечениями и даже любовниками. От кружения шёлка, батиста, дымки, парчи, ажура, атласа, бархата, крепа, тафты, поплина, плиса, муара, глазета, муслина, тюля, и газа платьев рябило в глазах. Пожилые кавалерственные дамы, «плечисты, грудасты и брюшисты», как писали о них злые эпиграммы поэты, неповоротливые в русских придворных платьях, имеющих схожесть кроя с сарафаном, и совсем юные тонкие эфирные создания – незамужние фрейлины-институтки с новеньким шифром на корсаже, сменяли друг друга одна за одной перед глазами дежурившего пажа Хованского. Их диадемы из шёлка, расшитые золотом, серебром, блистали бриллиантами. Корсажи украшали сапфиры и изумруды. Шёлковые чулки и вышитые туфли кокетливо привлекали внимание к выпорхнувшим в полёте танца стройным или не очень дамским ножкам. На плечах придворных девушек длинные косы с большими бантами кружились, словно орденские цепи у знатных вельмож. Ампирные причёски дам под древних римлянок и гречанок, мелькали, словно домотканая пестрядь на московской ярмарке в праздник. Такая ассоциация возникла в голове Хованского, разглядывающего придворную пестроту нарядов и причудливость головных уборов. Чего только не было на головах у благородных девиц! Разве что кораблей и замков, как в ушедшую эпоху 18 века, уже не наблюдалось. Зато украшали хорошенькие головки мелкие кудрявые локоны завитых волос. И с ними в замысловатом сочетании и плетении налобные повязки, обручи с перьями, золотые сетки для волос, высокие гребни из черепахового панциря, эгретки, шпильки с жемчугом, заколки с кораллами, жемчужные повязки на лбу, скреплённые фремуаром, украшенным камеей. Экзотические тюрбаны обвивали нити жемчужных бус. Бархатки и атласные ленты поддерживали игривые завитки.
Разглядывая их, две Луизы продолжали свой разговор. Обсуждая ту или иную особу, фрейлину или светскую даму, они перебирали косточки всему двору.
- Конечно, милая Элиза, я одинока здесь, в России. Иной раз тянет с кем-нибудь поговорить, излить душу чуткому сердцу, а вокруг лишь лицемерие и ложь, в глазах лакейское подобострастие карьеры, готовое к унижениям ради последующих выгод. Все мои фрейлины наперечёт негодны для меня после моей Наташи Шаховской, в замужестве Голицыной. В подруги записать других я не могу. Вот, кто они, мои придворные дамы?
Юлия Баранова, урождённая Адлерберг, 19 лет. Дочь начальницы Смольного института благородных девиц. Уехала с мужем в Ригу.
Маша Арбенева, 19 лет. Сиротка, дочь покойного Иоасафа Иевлевича. Умер 4 мая сего года. Мать ещё ранее. Голублю, как могу. Но замкнутая и алчная до царских милостей девица.
Зиночка Белосельская, 19 лет. Я отдала тебе её во фрейлины на время пребывания у нас.
- У неё чудное контральто, - похвалила русскую фрейлину королева Луиза.
- Дальше кто у меня? – вспоминая своих придворных дам, продолжала их перечёт Елизавета Алексеевна. – Две сестры полячки – Лиза и Софья Браницкие, 16-ти и 18-ти лет. Ну, эти девушки с характером, амбициозные, имеют виды на военных.
Наталья Буксгевден, 26 лет. Дочь командующего действующей армией в Финляндии генерала от инфантерии и рижского генерал-губернатора графа Фёдора Фёдоровича Буксгевдена.
Мария Орлова-Денисова, 24 года, замужем за графом Василием Васильевичем.
Прасковья Воронцова, 22 года, не замужем. Она тоже в твоей свите.
- Кто это? Та брюнетка с римскими кудряшками вокруг лба?
- Она самая. А рядом с ней две сестры, дочери Михаила Илларионовича Кутузова. Обе замужем уже. Дарья, 20-ти лет, супруга Фёдора Опочинина, полковника в отставке. И Катерина, 19 лет, замужем за адъютантом цесаревича князем Кудашевым. Ещё из фрейлин кто у меня?
Княжна Елена Голицына, 32-х летняя старая дева, дочь покойного князя Михаила Михайловича.
Мария Гурьева, 22 года. Пренеприятная особа. Пока юна, и скрытны проявленья, но выкинет непременно ещё какую-нибудь гадость. Я избегаю её общества.
Катя Долгорукова, 17 лет. С июня фрейлина у нас. Хорошая музыкантша и танцовщица. Жила в Европе много. С 28 октября замужем за сенатором, графом Салтыковым Сергеем Николаевичем. Медовый месяц только у них прошёл. Должно быть, понесла, родимая, но в свите будет дальше состоять.
Далее идут три сестры Загряжские: Софья, Екатерина и Наталья, 30-ти, 29-ти и 23-х лет.
Екатерина Кочетова 32 года. Две сестры, урождённых Куракиных: Александра и Елена, 20-ти и 21-го года. Одна Салтыкова, вторая графиня Зотова. Авдотья Кушелева, 22 года, дочь сенатора.
Маша Нарышкина, 19 лет, красавица наша, печально скандальная. Её при дворе называют «головка Гвидо», типаж итальянского портретиста. Из-за неё в декабре 1807 года чуть было не стрелялись на дуэли её будущий муж, камер-юнкер Кирюша Нарышкин, сын обер-камергера, нашего острослова-любимчика Марии Фёдоровны Александра Львовича. Вторым дуэлянтом был князь Волконский. Но, к счастью, поединок не состоялся. Скандал удалось уладить. Но в тот же день стрелялись из-за другой фрейлины два стрелка и один убил другого.
- О, Боже, что это за история, Лиза?
- При дворе, в свите сбежавшей из России жены Константина Павловича, Анны Фёдоровны, до недавнего времени была среди других фрейлиной Мария Карловна Рённе. Рыжая бестия из остзейских дворяночек. Ей сделал предложение один добрый, но частовлюбчивый офицер, сын московского уездного предводителя дворянства генерал-майора Василия Дмитриевича Арсеньева, ровесник моего супруга, полковник лейб-гвардии Преображенского полка Дмитрий. Предложение было принято. О помолвке было объявлено. Но тут этой девице делает предложение богатый граф Хрептович. И её мать, позарившись на богатства будущего зятя (опять русское словечко)…
- Я привыкаю к русскому языку, - улыбнулась королева Луиза.
- Мать заставила дочь изменить слову и принять новое предложение. Арсеньев младший оскорбления не простил. Он вызвал графа на дуэль и был им убит. В секундантах у него был его друг граф Воронцов Михаил Семёнович, тоже полковник, командир 1-го батальона Преображенского полка. Арсеньев командовал, как и Воронцов, одним из батальонов преображенцев. Дело замяли. Записано было в расследовании со слов Воронцова, что убит на охоте по неосторожности. Но весь Петербург принял сторону несчастного Арсеньева. Вся молодёжь была на его похоронах. А эта мерзавка Рённе ускакала вслед за Хрептовичем в его деревню.
- Печальная история. Мурашки по коже…
- Но я отвлеклась от своих фрейлин. Моя Маша Нарышкина, урождённая княжна Лобанова-Ростовская, симпатична и любезна при дворе. В прошедшем декабре она вышла замуж за Нарышкина. А её супруг Кирюша в семействе своём оказался деспотичный тиран. Он зол, надменен и вспыльчив. Живут они в Зимнем дворце, в обер-гофмаршальской квартире отца Кирюши на фрейлинский оклад. Кирюша, хоть и камер-юнкер, 26-ти лет, а любитель побездельничать и пожить широко за чужой счёт. Ещё мои фрейлины: княжна Анна Прозоровская, 26 лет, графиня Варвара Репнина-Волконская, 30 лет, Елизавета Полянская, 27 лет, Мария Сухтелен, дочь графа нидерландского происхождения Петра Сухтелена, две сестры Толстых: Александра, в замужестве Влодек, 20 лет, и Евдокия, 17 лет. Варвара Туркестанова, грузинка, 33-х лет. Туркестанова недавно пожалована во фрейлины. Обаятельна, приветлива, добрым характером привлекает к себе. Умна и разносторонне образована. Занимательна в салонных беседах, но хитра. Вот, вроде бы, и все мои фрейлины. Ещё одна была, Софья Татищева, но отреклась от мира и ушла в монастырь. Причина такого поступка её не ясна, но потрясла меня, заставила задуматься о своей жизни, многое в ней изменить.
- Как можно всё оставить, взять и уйти? – была поражена Луиза Прусская. – Хотя ты знаешь, дорогая, когда я бежала от Наполеона из Кёнигсберга в Мемель, в сильный мороз и метель, тяжелобольная, в нервной горячке, с детьми и обслугой, в открытой коляске по Куршской косе, этой изогнутой, как сабля, песчаной полосе суши вдоль Балтийского моря, продуваемой всеми ветрами, моя жизнь тоже висела на волоске и я мысленно отрекалась от неё, моля Бога только спасти моих детей. Тяжёлые испытания, обрушиваемые на близких нам людей, придают нам новые силы. Когда самой уже ничего не надо, просто лечь и умереть, но плачут дети, муж, разбит и страдает, ты встаёшь, хоть минуту назад готова была уже пасть, и идёшь вперёд, преодолевая всё: стужу, болезнь, угрозы врага и всё остальное.
- А я вот, милая Эльза, тоже думаю над этим глубоко и часто с недавних пор. И поверь мне, иной раз также хочется бросить всё в мире и уйти в монастырь. Только уйти просто не дадут, хотя и рады спровадить. Нужно будет, если решиться всё-таки, инсценировать свою смерть. Оставив платье на берегу, к примеру, а самой в крестьянской одежде пойти странствовать, бродить по монастырям, посвятив себя Богу. Как княжна Вяземская Евдокия, фрейлина Екатерины Второй. Известно ведь теперь, что она стала подвижницей Евфросиньей во Владычном Введенском монастыре в Серпухове. Об этом нам стало известно от митрополита Платона, который нас короновал с мужем 15 сентября 1801 года. Этот митрополит истинно божий человек. Он примирил старообрядцев с православной церковью, введя единоверие. Старообрядцам разрешил двуперстие и древнерусские богослужебные традиции, но с признанием церковной иерархии Русской православной церкви.
- Да, много у вас своих испытаний на головы верующих даны. Для укрепления духа.
- Но ты знаешь, милая, если уж куда и уходить в монастырь, то я считаю, уходить надо в Великий Новгород.
- Почему именно туда? Место силы? Духовный центр?
- Да, именно. Софья Татищева ушла в Новгородский Десятинный монастырь. Там есть ещё Юрьев монастырь, один из древнейших в России. Туда рвётся моя душа, но мирские путы не дают ей простора… И только вера в Бога даёт мне силы дальше жить.
С последней фразой Елизавета Алексеевна задумчиво умолкла, загрустив.
- А мне придают силы мои детки, meine Kinder! – поспешно подхватила разговор королева Луиза, чтобы развеселить императрицу, не понимая того, что тема детей ещё более терзает сердце несостоявшейся матери.
Но, зная, как примирить себя, многодетную мать, с русской бездетной царицей, Луиза Прусская начала разговор о детях с начала с перечисления умерших в младенчестве.
- Милая Лиза! – воздела она руки к Елизавете Алексеевне. – Будут у вас ещё с Александром дети, не печалься! У меня ведь тоже двое умерло в младенчестве детишек: мальчик Фердинанд и девочка Фридерика. Я старше тебя и я знаю в этом деле больше. Когда со мной мои чада, я знаю то, что всё будет хорошо!
- Сколько их у тебя? – печально улыбнулась растроганная императрица.
- Всех шестерых я привезла в Россию.
- Ого! Так много! Целый табор!
- Не то слово! Шум и гам целый день!
- Расскажи мне о них, - пытаясь этим развлечься и забыться, умоляюще глядя в глаза собеседнице, попросила Луизу Елизавета.
- Охотно. У меня три мальчика и три девочки. Старший Фриц-Вилли или Фридрих Вильгельм - надежда отца. Серьёзный и важный, как и подобает кронпринцу. Ему тринадцать. Следом идёт Вилли – Вильгельм. Ему одиннадцать и он старается во всём походить на брата. И младший сын Карл, ему семь лет. Ещё совсем шалун. Из дочек старшая Шарлотта, моя веселушка Лотта, прелестная птичка. Ей десять лет. И представь себе. Эта пигалица, выговорила мне перед отъездом в Россию. «Мама, - сказала она, - я уже не Лотта, а Фридерика Луиза Шарлотта Вильгельмина, прусская принцесса! Я поеду в Санкт-Петербург при том условии, что ты устроишь мой брак с одним из русских великих князей! Представляешь? Так и сказала. Я просто ухохоталась с неё!
Елизавета улыбнулась.
- Что ж, младшие братья моего мужа, ещё не заняты. Николаю Павловичу двенадцать лет. Михаилу Павловичу десять. Сгодятся оба в женихи. А твоему старшенькому Фрицу-Вилли мы можем предложить сегодняшнюю именинницу, великую княжну Анну Павловну. Всего-то на девять месяцев она старше твоего кронпринца.
- Ну, за девять месяцев дети родятся. У моего мужа с баварским королём Максимилианом I есть уговор на его дочку, семилетнюю Елизавету.
- Но ведь не Максимилиан же защитит Фридриха Вильгельма от Наполеона, а Александр.
- Я поговорю с ним, - внутренне не согласная, смирённая в гостях пролепетала королева.
- А где же наша крестница, Александрина? – переменяя тему, спросила её императрица.
- Алексе не здоровится. Оно в покоях с няней. Ей путь из Кёнигсберга дался нелегко. Ещё бы, ведь пятилетняя малышка, Mein Engelchen! И младшую мою, малютку Эльзи, Mein Sternchen, мы везли сюда с опаской. Ведь русская зима сурова. Но, слава Богу, всё обошлось! Я так переживала! Но не оставлять же её одну в Пруссии, когда вся семья уехала в Россию? В самом деле! Мой бедный муж, мой большой Фриц-Вилли, в каких он переживаниях за нас за всех, и за Пруссию! Два этих года сильно его подкосили. Он на грани полного расстройства сил.
- Ну, не в слишком сильном он расстройстве, я гляжу. Ещё успевает плодить с тобой детей! – пошутила Елизавета.
- Я слишком часто, видимо, его жалею, - улыбнулась шутке Луиза. – Хотя… Ты знаешь, милая, что после этих раутов, после этой нашей die Reise в Россию, я снова понесу.
- Неужто, дорогая! Вот это новость! – засмеялась императрица.
- У нас с ним здесь, как в райских гущах. Любовь… И всё, как в первый раз!
- Ну, вы, как кролики, плодитесь, размножаясь.
- А чем ещё себя теперь занять? - невинно потупив глазки пококетничала, улыбаясь лукаво, прусская королева. – Мой муж застенчив, так что приходится инициативу брать в свои руки. И не только инициативу… Ты меня понимаешь, Лулу?
- Фу, как пошло! – от души засмеялась Елизавета и даже покраснела, а заливистый смех пруссачки, всё равно перекрывал её смех. – Ну, ты скажешь прямо!
- Я с детства свободна от жёсткого этикета.
- Это заметно, милая!
- Вот и моя наставница, госпожа фон Берг, об это же мне говорила.
- Видимо, её наставления прошли для тебя даром.
- А я и не жалею. Упаси меня бог от того, чтобы заботиться о моём духе и забыть о моём сердце! Я с юности была готова скорее выбросить все книги в Хафель, чем ставить разум выше чувств.
- Ты чувственна. Я это вижу. А я набожна.
- Мы разные… Но мы с тобой друзья, мой Свет?
- Конечно, Ангел мой!
Всё это и многое другое услышал из разговоров двух Луиз паж Павел Хованский, погружаясь, словно в омут или в болото, в глубокий мир российского двора и света. Здесь было множество тем: война и мир, история и литература, искусство и театр, политика и религия, семья и дети, мезальянсы и адюльтеры, интриги и заговоры, любовь и бесчестье. Этот взрослый мир так волновал мальчиков-пажей, что они мечтали скорее вырасти, чтобы успеть попробовать на вкус взрослую жизнь.
VII
 
К марту 1810 года Павел Хованский успешно закончил четвёртый класс обучения и поступил в пятый. А вот братья Зубовы разделились. Александр прошёл вместе с Павлом дальше, а младший Платон не смог набрать положенный проходной суммарный балл и остался на второй год в четвёртом классе. Впрочем, это было нормальной практикой в корпусе, поскольку из-за чрезмерных нагрузок строевых занятий, физической и военной подготовки, пажи не успевали подготовиться и освоить учебный материал по многим предметам умственных знаний, поэтому и не добирали в баллах, а кто-то вообще каждую ступень преодолевал за два года. В учебные планы за это время были добавлены старшеклассникам новые предметы: долговременная фортификация, высшая геометрия, статика, механика, политическая география, история дипломатии и торговли, юриспруденция.
На переменах и после занятий пажи-пятиклассники вели между собой беседы о политике и истории, военном искусстве и великих полководцах прошлого и современности. А старшеклассники, пажи и камер-пажи первого и второго специальных классов, где уже основными были военные предметы, а именно: иррегулярная фортификация, атака и оборона крепостей, артиллерия, черчение планов и тактика, меж тем, нарочито взрослея, старались подражать уже офицерам и наигранно-делово пробовали обсуждать излюбленные мужские темы, беседуя о винах, лошадях и женщинах, всё более распаляя свои юношеские фантазии о дамах полусвета, смакуя доступность за деньги театральных актрис и танцовщиц для увеселений с продолжением. Такая нарочито-подчёркнутая взрослость была в почёте у старших, которые и в дневные-то отпуска выходили за ворота Пажеского дворца, не сделав и семи шагов пешком, чтобы не быть опозоренными наблюдающими за ними однокашниками, а брали коляски да по дороже и катили в запряжённых парою или даже четвернёй погулять по городу и покрасоваться перед прохожими девицами.
А пятиклассники ещё грезили военачальниками. И какого исторического героя они бы не вспоминали в спорах, для Павла не было большего кумира, чем Наполеон Бонапарт, чей гений покорил уже всю Европу, с трудом уживаясь в тесноте с двумя своими соседями-гигантами – Британской и Российской империями, первой из которых он установил экономическую блокаду, а со второй настойчиво пытался дружить, подписав с императором Александром I по русскому календарю в июне, по европейскому в июле 1807 года Тильзитский мир и укрепив его через год в сентябре-октябре 1808 года Эрфуртским соглашением.
Дружба Павла Хованского с братьями Зубовыми постепенно сходила на нет. Окончательно её подорвали три события в жизни князя, произошедшие с ним весной-летом 1810 года.
Первым стало зубовское откровение на масленицу. Братья открыли Хованскому свою тайну, посвятив в дела своего отца. При этом заставили графья князя поклясться жизнью, что он никому не проболтается о том, что услышит от них. Павел поклялся и узнал от Зубовых тайну гибели императора Павла Первого.
- Ты думаешь, батюшка нынешнего императора скончался апоплексическим ударом, как было официально о том объявлено 12 марта 1801 года?
- А как иначе? – растерялся неожиданно ошарашенный Павел.
- Его убили заговорщики – гвардейские офицеры. Задушили офицерским шарфом.
- Вы что такое говорите?! Ересь какую-то и крамолу!
- То истинная правда, поведанная нам отцом нашим на смертном одре. Точно также, чтоб услужить новой императрице, Екатерине Второй, убили братья Орловы Петра Третьего на девятый день после государственного переворота и его ареста, осуществлённого опять же гвардией. Заметь, интерн, что главной силой, решающей политический выбор в нашем государстве, стало гвардейское офицерство, в чьи ряды и мы в своё время вступим, прилежно отучившись в стенах этого Пажеского корпуса. Гвардия будет и впредь выбирать себе государя. И мы когда-нибудь будем участвовать в этом. Наш батюшка шталмейстер, Николай Александрович, умер 9 августа 1805 года. А накануне, восьмого, как будто предчувствуя скорую смерть, он вызвал нас к себе и в полубреду рассказал нам при дрожащих свечах, пугаясь в поту, словно демонов, ползущих по стенам теней, как ударил царя в висок тяжёлой своей золотой табакеркой, так что Павел упал и тогда с ним расправились остальные. Третий батальон Семёновского полка, подшефный великому князю и наследнику Александру Павловичу, ночью сменил преображенцев, дежуривших в Михайловском замке. Это был заговор англичан, желающих натравить нас на Наполеона. А Павел Первый уже совместно хотел с Бонапартом воевать против Великобритании. И его убрали, тайно и хладнокровно.
- Это катастрофа! – воскликнул потрясённый Хованский. – Насильственная смена власти – это проклятие России! Неужели Александр сам готовил смерть своему отцу?!
- А если по другому не отдают. Теперь соображай, Пашка, что не всё так бело в нашем государстве. Тайная, невидимая нам тёмная сторона жизни страны, как обратная сторона монеты, куда страшнее официальной. Тёмная наша Русь. И убийства в ней опричные, произвол власти отягощают её греховное бремя.
- Ну ты, прямо, как дьякон запел на службе, право, Сашка!
И дружно прыснули ребячьим смехом благородные пажи.
- Да уж, матушка наша императрица Екатерина начала свое царство с братьев Орловых и их нерегламентированных, особых, фаворитских услуг. А кончила братьями Зубовыми. А мы их дети, теперь не в фаворе. Если хочешь, мы летом зовём тебя в гости к нашему дяде Платону. Он, щедро был одарён государыней и скопил огромное состояние и теперь чахнет над ним, как колдун, в жадной скупости, обезобразившей в нём человека до неузнаваемости. Ты же в Москве живёшь, Пашка, ну и мы тоже. Поедем вместе из Москвы в его имение. Увидишь, как можно пасть человеку, вознесённому когда-то не по заслугам. Мы более в роду чтим нашего деда, Александра Васильевича Суворова. А этот хлыщ, лишь недоразумение и пустое дупло на генеалогическом нашем древе. Так-то, братец Буян.
Говорил в основном старший из братьев Зубовых Александр, а Платон глубокомысленно молчал, иногда по заговорщески подмигивал и деловито шевелил бровями и поддакивал временами, оживившись, когда речь заходила о дядьке.
- Мне дали имя Платон в честь дяди. Но я не горжусь им. Мне более импонирует дядя Валериан. Вот полководец был! И умер молодым.
- В 32 года, в июне 1804 года, - печально добавил Александр. – Он в званье генерал-аншефа персидскую кампанию 1796 года блестяще провёл и чуть не завоевал нам Тегеран. И только смерть императрицы и последующая глупость Павла Петровича, заставившего дядю примириться с персом и отвести войска, лишили его суворовской или даже потёмкинской славы.
Братья Зубовы показали Павлу медальон с портретом Валериана в оправе.
- Да, поистине лев молодой! – восхищенный его красотой воскликнул Хованский.
Беседа эта ночная после отбоя хоть и не стала отправной точкой разлада между приятелями, но насторожила Павла, посеяла в нём неприятное ощущение гадливости зубовской породы, отрицанием сыновьями своего отца, в то время, как сам Павел души не чаял и боготворил невиданного не разу своего. Но с другой стороны и отец у братьев Зубовых был какой-то жуткий, вызывающий отвращение за свои поступки. Все это стало подготовлять почву отторжения князя от юных графов.
Но ещё более судьбоносным событием для Хованского стало его знакомство летом 1810 года с поступившим в первый специальный класс семнадцатилетним пажом лютеранином немцем Паулем Пестелем. Его родной брат Борис, младше его на год, учился в корпусе с 1803 года и закончил его в марте 1810. Поскольку он был инвалидом (у него была ампутирована нога), то выйти в военную службу он не мог и потому учиться в двух старших спецклассах у него не было необходимости. Поэтому он и вышел из корпуса в гражданскую службу с чином 14 класса. Проучившись ещё пару лет в лютеранской гимназии Петришуле, он был зачислен губернским секретарём в Канцелярию своего отца Иоганна Пестеля – Сибирского генерал-губернатора. Павел знал Бориса и сопереживал ему. Тот учился на два года старше, но они часто пересекались в корпусной библиотеке.
А вот его старший брат Пауль или Павел на русский манер только что появился в корпусе уже взрослым юношей. Он имел уже блестящее гимназическое образование за плечами. Пестель с двенадцати лет учился в Гамбурге и Дрездене, живя у своей бабушки Анны-Елены Крок, урождённой баронессы фон Диц, и к 1809 году прошёл полный гимназический курс. В немецкой гимназии наставники про него говорили, что другие учатся, а он понимает.
Как мог повлиять семнадцатилетний юноша (Пестелю в июне исполнилось 17) на ещё не достигшего тринадцатилетия подростка, когда между ними было четыре года возрастной разницы? А это огромный срок в юном возрасте, когда даже погодка считается безнадёжно иным, старшим или младшим, в зависимости от первенства рождения. Между ними была пропасть в кругозоре. Пестель видел наполеоновскую Европу, успел уже впитать в себя и заразиться духом свободы, уважения личности, силы закона и гражданского права. А Павел вырос, как ему самому казалось теперь, в дремучей Азии, где всякий закон создавала или пренебрегала им, а то и попросту отменяла его самодержавная монаршая воля. Пестель пугал Хованского своей чужбиной, чуждостью русскому менталитету и душе. И в то же время этот немецкий юноша, вставший, как и его отец-чиновник на службу Российскому государству, сразу привлёк к себе любопытное внимание юного русского князя.
Набравшись по верхам различных исторических знаний, пажи-пятиклассники бойко уже пробовали рассуждать на разные запрещённые темы, главными из которых были заманчивая тема Французской революции и войны за независимость в Северной Америке.
- Мы живём с вами, братья, - восхищённо восклицал после какой-нибудь пафосной лекции восторженный Хованский, - в великое время! Когда все европейские народы, насыщенные просвещением, осознают своё право на самоопределение, свободу и независимость. И даже завоёвывая другие народы, они несут им порядок и благоденствие – залог будущего их успешного развития.
- А дикие и отсталые народы, которые они истребляют? Им тоже европейцы несут благо? – с издёвкой перебивал его паж из рода князей Горчаковых.
- А дикие народы должны поступать, как американцы в свободных Штатах. Биться за свою независимость с колонизаторами! – гордо отвечал ему Хованский. – Старые, косные, из прошлого века феодальные порядки деспотизма и крепостничества рассеиваются в Европе, как с просвещением тёмные предрассудки и суеверия.
В конце мая 1810 года Пажеский корпус шумно и весело переехал в Воронцовский дворец на Садовую улицу. Это было сделано прямо перед петергофскими лагерями. Хованский столкнулся с Пестелем в вестибюле нового дворца, блуждая ещё в незнакомой обстановке, в поисках своих аудиторий. Павел бойко отдал честь старшему пажу. Пестель заметил его, остановился и поприветствовал на равных.
- С кем имею честь? – спросил Пауль.
Князь назвал себя.
- Выходит, тёзка, - улыбнулся Пестель. – Знакомы будем.
Увидев под мышкой у Пашки какую-то книгу, он спросил его с интересом:
- Что читаешь? У-у-у! – уважительно протянул восхищение. – Август Людвиг Шлёцер, сочинения по истории Руси. Норманнский взгляд? Всё лучше, чем ура-патриотизм любителей славянских устных преданий-выдумок или ломоносовщины, поющей оды самодержавию. «Первый закон истории – не говорить ничего ложного. Лучше не знать, чем быть обманутым!», - процитировал Пестель германского учёного. – Читал, читал старика Шлёца. А это что у тебя? Синопсис? Выбрось эту дрянь! Одурачивают попы и без того дурьи головы, рисуют то, чего не было. «Великокняжеская единодержавность» – чушь собачья! Была на Руси Новгородская республика, выбирала себе на вече правителей – посадника и тысяцкого, приглашала в наём князя, как в американских Штатах президента.  И тот отчитывался перед народным собранием по истечении срока княжения. И новгородцы податей ему не платили, как на зимовке другие князья обирали иные княжества и города. Читай о том лучше у Радищева. Московские князья и цари захватили Великий Новгород и ликвидировали республику. А символ её свободы – вечевой колокол, князь Иван III приказал на санях, как пленника вывезти из поруганного им города связанным арестантом. А был бы сейчас Великий Новгород, как европейские торговые богатые города: Амстердам, Брюссель, Стокгольм. Ан нет. Нищий, по-рабски задавленный городишко, хиреющий в наши дни. В чём червоточина? А вернее в ком? В том, кто поругал свободу народа.
С того дня они стали встречаться в минуты отдыха или самостоятельных занятий, будто искали друг друга, тянулись поговорить. Пестель горячо увлекался, размышляя над русской историей, а Хованский ему удивлялся на то.
- Как можешь ты быть так увлечённым и проникнутым идеей развития чужого тебе государства и народа? – говорил Павел Паулю.
А тот отвечал ему, радостно блестя глазами:
- Я страстно люблю Россию! Она - моё Отечество. Я желаю ей счастья с энтузиазмом!
Павел всё больше подпадал под влияние этого большого интеллектуала и энтузиаста.
- Наше проклятие, - говорил ему Пестель, - это монгольское иго. В нём источник нашей исторической несвободы. Даже сопротивляясь игу, московские цари не сделали народ свободным, а переподчинили его своей ничем не ограниченной по-хански власти. Создали свою империю, такого государственного монстра, который живёт только расширением, пожиранием других народов и земель. Этот монстр ещё пострашнее Орды, но с такою же, даже ещё большей ханопочитаемостью вождя, его неограниченной властью и силой оружия, совершенствуемого в бесконечных агрессиях на пути своего алчного расширения. Читай умные книжки, тёзка, и соображай сам. Не слушай никого. Сам вникай. У нас перевранная история вся. Монастырские дьяки в угоду князьям складно врали о прошлом, теряя летописи и переписывая их, согласуя новые тексты с текущей политической конъюнктурой. Сейчас, вон, историограф Карамзин такое же детище малюет, как летописец вымарывает листы истории заведомой ложью, угодной заказавшему её владыке. Зарылся в летописи по заданию царя и выводит нам из них новое обоснование единственно возможной и лучшей формы правления в государстве – абсолютной монархии. Но владычество сие и сословное бесправие при нём низов есть гнуснейшее нарушение естественного права каждого человека быть равным другим в возможностях жизни и жизнедеятельности. Нет! Реальная история непреклонна. Она показала, где заканчиваются абсолютные монархии – на плахе и гильотине! Новый век сметёт бесправие и рабство! И поднимет знамя свободы!
Впечатлённый речами Пестеля, Павел поехал на каникулы.

VIII
 
Летом 1810 года после военных лагерей, не заезжая к матерям в Москву, братья Зубовы с Павлом Хованским поехали в гости к их дяде светлейшему князю, генералу от инфантерии, бывшему члену бывшего Непременного совета 43-летнему Платону Александровичу Зубову, последнему фавориту императрицы Екатерины Великой. Платон Зубов был светлейшим князем Священной Римской империи, завоёванной и отменённой Наполеоном. И все титулы его и чины была роскошные, но словно проржавелые, не смотря на их позолоту, с налётом несуществующей старины, из прошлого века, отдающего холодом фамильного склепа. Ехали пажи в его новое владение -  в текущем году приобретённый им Раудонский или Красный замок, расположенный в 60-ти верстах от Тильзита, где три года назад, также в июле был подписан между Александром I и Наполеоном I злосчастный для России унизительный Тильзитский мир.
Бывший фаворит Екатерины Второй, один из богатейших помещиков империи, Платон Зубов держал своих крестьян в чрезвычайной скудности, в связи с чем они массово выходили на дороги, прося милостыню, или шли в Тильзит побираться в свободные от барщины дни. Непривычная глазу пажей картина с нищими, лезущими в лохмотьях под колёса кареты с протянутой рукой, до судорожной дрожи отвращения или возмущения поколебала дух молодых людей. Графы Зубовы брезгливо морщились, фыркали, как недовольные лошади и отворачивались или задёргивали занавеску кареты, но даже и в незанавешенные щели каретного оконца лезли настырно струпные язвы нищеты придорожных калек и попрошаек.
А Хованский вспыхивал внутри негодованием за князя за такое нехозяйское отношение к своим людям. Он испытывал к ним жалостливое сострадание и негодовал однокашникам вслух.
- Что же это ваш дядька, богатейший помещик, вы говорите, за 30 тысяч душ у него холопов, а крестьяне такие жалкие у него? Хозяйства что ли не умеет поставить правильно?
- Да хозяйство у него, дай бог каждому! – усмехнулся Александр Зубов. – Просто скупердяй, каких поискать, и живодёр над людьми. Сам-то богатый жук, а кровь сосёт со своих крепостных и три шкуры с них дерёт за недоимки. Читал комедию Мольера «Скупой»? Вот это дядька наш в миниатюре. Тот же Гарпагон. Жадюга, скряга ужасный!
- А зачем тогда едем к нему? – удивился Павел.
- Для контраста. Чтобы увидеть и такую жизнь. И так бывает в нашем обществе, друг. Для расширения кругозора.
Наконец, после долгого кружения по паркам и угодьям князя, карета привезла их в замок Раудан. Павел, много уже слышавший от братьев Зубовых о князе Платоне Александровиче, всё равно не ожидал его увидеть таким, каким он предстал приехавшим подросткам. Пока слуги выгружали из кареты походный багаж трёх пажей, к ним со ступенек замка, придавая выражению лица и старинной утончённости манерам какой-то устаревший пафос, вышел немолодой уже мужчина средних лет в старомодном залатанном не то камзоле, не то бывшем когда-то роскошным и важным генерал-адъютантском мундире. Трудно было поверить, что это хозяин 30 тысяч душ крепостных. На гербе его замка было начертано по латыни: «Non sibi, sed Imperio». «Не себе, а власти», - перевёл про себя Хованский.
Постарелый уже светлейший князь, бывший генерал-губернатор Екатеринославский, Вознесенский и Таврический, после князя Потёмкина занявший многие его посты и привилегии, теперь вовсе не светлый, а потускневший какой-то, линялый, бывший когда-то стройным, теперь с остатками былой приятной наружности брюнет с седеющим хохолком на морщинистом лбу, зачёсанным вверх, всколоченным и завитым чрезмерно, улыбался гостям тяжело, словно выстрадано как-то и печально.   
«Всё наоборот», - про девиз его рода подумал Павел. На него вопросительно и недоверчиво смотрел немолодой худощавый не по летам стареющий господин с седеющими висками, бывший когда-то стройным и мускулистым, сейчас он более походил на немощного и чахлого старика. Лицо его было всё изрезано морщинами озлобленных, отчаянных гримас, а некогда прекрасные и умные глаза потускнели, погрузившись в пелену разочарований и обид. Так и не женившийся красавчик ушедшей эпохи, бывший щёголь-любовник императрицы, улыбался устало, наигранно, словно заставлял себя. Болезненная бледность запеленала его былую розовую румяность уже не свежего лица. Он, делая ласковым своё лицо, улыбнулся с трудом приезжим, покровительственно потрепал их по щекам и пригласил в дом.
Когда же по прошествии некоторого времени, в течение которого пажи отдохнули с дороги и с помощью приставленного к ним камердинера переоделись, дворецкий князя пригласил их в столовую. Слуг попадалось в больших залах немного. И все они, как хозяин, были в старых ливреях пятнадцатилетней давности, времён Екатерины, залатанных, застиранных, зашорканных, выцветших, в старых париках с косами и буклями, в полинялых и заштопанных чулках и стоптанных башмаках. Словно на них всех отложило свою горестную печать оскудение. Как будто время остановилось здесь со смертью императрицы. Хозяин Красного замка подчёркнуто не желал перенимать ценности нового века. Хоть и не старый ещё сам, он мыслями оставался в прошлом XVIII веке.
За обедом, к которому вышли и домочадцы князя, но немного было подано еды, светлейший спросил племянников и их гостя.
- Ну-с, молодые люди, чему учёны вы стали в стенах вашего пансиона?
- Дядюшка, это не пансион давно, а военный корпус, как любой кадетский, только привилегированный, - снисходительно извиняя его старомодность, поправил князя Александр.
- Да то ли я не знаю того! – огрызнулся Платон Александрович, быстро раздражаясь. – Всё равно ведь пансион. Живёте ведь там интернами.
Быстрая раздражительность, прорывала в нём лицемерную маску гостеприимства, показывая несдержанность князя. При этом он выглядел ещё старше своих лет. Казалось, что ему уже многим больше пятидесяти. - Ну что же, тем занятней, - прикрывался он снова личиной добродушия. – Вы что же, значит, решили стать военными, господа пажи? Похвально, похвально. Я в свою бытность тоже был конногвардейским обер-офицером, секунд-ротмистром. Сейчас этот 10-й чин Табели о рангах соответствует штабс-ротмистру в кавалерии или штабс-капитану в пехоте. Службу служил, в караулах ходил у опочивальни матушки-императрицы…
Взгляд Зубова застился печалью. За столом вместе с ним сидела его сестра Ольга Александровна, вдова обер-гофмейстера двора и тайного советника Александра Алексеевича Жеребцова. Это была 45-летняя бойкая и неувядающая ещё в спелой своей красоте женщина с большими умными глазами и высоким оголённым лбом над всколоченными пышно и напудренными волосами. Взгляд её был быстрый, пронзительный. Она недавно вернулась в Россию из Лондона с рождённым от наследника английского престола сыном Джорджем Северным или Нордом на английский манер. Этот внебрачный сын принца Уэльского, записанный официально на бывшего британского посланника в России Чарльза Уитворта, был прелестный мальчик лет восьми-девяти, который сидел подле неё за столом и вовсе не понимал по-русски. С ним был гувернёр-англичанин. С другой стороны стола, напротив Платона Александровича, сидели его дети. Светлейший князь так и не женился после любовных связей с императрицей, но, будучи ярым женолюбом, он имел уже от разных женщин пять побочных детей, которых он не сторонился и держал с няньками, кормилицами и воспитателями при себе. За столом сидели его старшие побочные дети: 11-летняя Софья и 8-летняя Надежда. А младшие мальчики: 5-летний Александр, 4-летний Константин и 2-летний Валериан были в детской.
Дочери хозяина культурно и воспитанно поглядывали на приехавших пажей, разглядывая с любопытством их парадную пажескую форму. На подростках были двубортные мундиры офицерского покроя из тёмно-зелёного сукна с красным воротником и обшлагами, с позолоченными пуговицами и с петлицами из золотого галуна на воротнике, обшлагах и рукавах. На ногах у них были белые панталоны и чёрные ботфорты с накладными шпорами. Девочки смотрели на пажей, как на сказочных слуг доброй феи, словно в сказке Шарля Перо про Золушку. Им грезились средневековые оруженосцы у неведомого таинственного европейского рыцаря в доспехах и с опущенным забралом, или даже у самого принца какой-нибудь волшебной страны.
Дальше них сидела за столом 68-летняя мать хозяина, Елизавета Васильевна. Её обслуживал старый лакей, выбредший из полумрака тёмных коридоров замка тенью ушедшего века.
- Вот у меня прислуга, - переменил тему князь, - как было в старину заведено… Вы вот, молодые, всё смеётесь над нами, стариками, но в слугах моих учениками лакея тоже ходят пажи, подростки из здешней мелкопоместной шляхты. Так что мало чем вы гордитесь, мальчики. Звание ваше лакейское.
- «Один придворный дуралей
Мечтал отдать в пажи детей,
Чтоб средь дворцовых галерей
Они бы стали поумней.
Но был тот евнухом лакей,
И не имел своих детей»,
- таким экспромтным стихотворением закончил мысль князя круживший подле него карлик в потешном наряде. Это был шут семьи Зубовых Иван Якубовский, которого привёз ещё с собой из Польши брат Платона Николай Александрович.
Пажи Зубовы его знали, потому как он до смерти их отца шаркал, хромая, полы в их доме, а теперь веселил и отставленного фортуной их дядю. А вот Хованский шута видел впервые и удивлённо вытаращил на него глаза.
- Кто бы говорил, братец, - ехидно подмигнув, улыбнулась, вступая в разговор, мадам де Жеребцофф, как звали в Европе Ольгу Александровну. – А кто у матушки-императрицы лакействовал в покоях? Ублажал её прихоти?
- Однако, сестра, - ухмыльнулся в ответ и Платон Александрович, - этим-то «лакейством», как ты называешь мою ревностную службу, я, между прочим, и обязан своему состоянию и положению всей нашей семьи в этой стране до известных пор. И вас всех, родителей, братьев и сестёр, кажется, не обидел. Не забыл, оказавшись в фаворе. Все облагодетельствованы были моими хлопотами.
- Да уж, братик мой любезный, с тем приехала к тебе опять - просить твоей милости одолжить мне немного средств к существованию.
Платон Александрович нахмурил брови, выпрямил осанку, гордо восседая на стуле.
- А что, в своих средствах поиздержались, мадам? Вы же вот только продали свой дом на Английской набережной за 200 тысяч ассигнациями. И что же? Всё потратили уже? Роскошью, матушка, балуешься в арендованных-то особняках, да в кавалерах, как в бриллиантах, вся!
- А не твоё это дело, братец ты мой любезный!
- Постранствовала по Европе бродяжкою, поизносилась вся. Прижила с любовничком дитятю.
- Ой, кто бы говорил! Гляди, у самого полна лавка приживал! Ты смотри, теперь настоящим русским барином стал, помещиком! Надо же! А был когда-то сам приживал, нищий дворянин, живший из милости в царском дворце! Забыл?
- Один приживал
Плодил приживал.
Он их приживал,
А с кем, забывал! – пропел опять свой экспромт карлик.
- А что же наследник-то Британской короны, принц Георг, тебе так мало ссудил средств? – не замечая злую насмешку шута, продолжал возмущаться сестрой светлейший князь. - Как они тебя называли там, англичане? «Московитская графиня»?
Ольга Александровна в отчаянии закусила губу и посмотрела на карлика. Тот почесал зад панталон и выпалил ей тираду:
- Что смотришь так на меня, блудница?! Вернулась домой, блудная дочь! Что же тебя там твои англо-саксы больше не греют? Вышвырнули прочь как пособницу Бонапарта? А это кто там с тобой? Кого нагуляла ты на чужбине? Уж не наследник ли это Британской короны? Шиш тебе, а не корону!
Карлик сложил из пальцев дулю и показал её простонародно вдове обер-гофмейстера Жеребцова, которого придворный чин был 2 класса Табели о рангах и к кому обращались при жизни не иначе, как «Ваше высокопревосходительство».
- Твой муженёк покойный три года уж как в гробу тебя дожидаются. А ты всё не идёшь к нему, падшая! Он-то у тебя был француз-масон, как и клеврет братца вашего, Николашки, Сион, что учит теперь ваших племянничков гадостям разным отвратным, русскому Богу не угодным.
- Постеснялся бы хоть племянников своих, ваша светлость, - уязвлённая колкими остротами шута, пристыдила брата Ольга Александровна.  – Что ты натравливаешь эту бестию на меня? Его, как раскольника, давно надобно сжечь в срубе!
- Ага, сейчас надену азям свой чёрный, да подпоясаюсь только, погоди… Ай, нет – в моленную без пояса идут. Помолюсь и айда в сруб. Жги, мать!
- Тьфу, чёрт окаянный! – плюнула в карлика эмигрантка.
- Уймись, Ванька, - осадил своего шута князь.
- Ты от брата Валериана резиденцию курляндских герцогов унаследовал – Рундальский дворец Бирона. Хотя он мне был завещан, Руэнталь, - вновь продолжила то ли нападать на брата, то ли его уговаривать, старшая сестра. Но я не скандалить сюда приехала. Я просто прошу у тебя денег.
- Нет у меня их свободных сейчас, сестрица, - развёл руками князь и расплылся в полу извиняющей улыбке.
- В долг,- как не заметила его ответа, настойчиво продолжала упрашивать брата сестра. - И заметь, матушка наша на моём обеспечении проживает. Хоть я могу её оставить здесь, у тебя. Не желаете, ваша светлость? Светлейший князь бывшей уже, не существующей империи! Нет уже Священной Римской империи. Наполеон её под себя подмял. Нечем тебе гордиться. Не с чего барствовать. Царь Александр тебя тоже не жалует. Скажи спасибо, что не в опале, но также в своих усадьбах закрыт, как при Павле. Зря только заговор, выходит, учиняли…
Последнюю фразу мадам де Жеребцофф постаралась проговорить как можно тише, чтобы не слышали пажи, подавшись вперёд и поднимая бровь. При этом пажи увидели её затуженные корсетом полуоткрытые сферы ухоженного бюста. На её такой откровенный выпад Платон Александрович взорвался гранатой и забрызгал слюной, словно её осколками.
- Ещё не известно, где бы мы все были теперь, если бы не этот заговор! – громко воскликнул он, поднимая в верх указательный палец.
- А кто тебе помог тот заговор устроить?! – гневно крикнула ему сестра.
- Цареубивцы! Все вы цареубивцы окаянные! Убили царя-батюшку! – с наигранной истерикой завопил шут и упал на пол кататься в вымышленном припадке.
Катался с минуту, переворачивался, лежа на спине, стучал об пол ногами. Потом встал, отряхнулся и дикими глазами посмотрел на говоривших.
- Все вы убивцы! И ты, Платошка, и ты, Олька, и братец ваш покойный Николашка! Павел Петрович его, наверное, сейчас на том свете обратно душит. Цареубивцы! Покайтесь, покуда расплата не пришла! Покайтесь!
И тут шут из кукиша сложил раскольничий крест двуперстия и поднял его, им грозя.
- Ступай, дурак! – закричал на него раздражённый его выходками Платон Александрович. – Чушь мелешь! Пади вон!
- Убей своего шута! – злобно рыкнула оскорблённая Ольга Александровна. – Или отдай его мне, поганца! Я его быстро научу, как со мной обходиться! Шляхтича этого драного! Поркой заставлю почитать свою барыню выше царицы всякой! Запорю до смерти, не хуже Салтычихи!
- Марш вон! – строго указал на дверь шуту князь.
Якубовский скрючился убого, юродиво пропел напоследок и захромал из залы.
-  Я лишь карлик, только шут,
Балагур, не баламут.
Шутовской тяну хомут,
Обличая тех, кто лгут.
Но не нужен правды кнут
Там, где сам хозяин плут.
- Ужас какой-то! – воскликнула, когда карлик ушёл, Ольга Александровна и поправила причёску. – Кушайте, мальчики, - улыбнулась она пажам.
- Ты говоришь, сестрица, что закрыт я в своих вотчинах, - как ни в чём не бывало продолжил этот неприятный ему разговор князь. – Чего ради? Я много путешествую, бываю заграницей.
- Знаем мы твои трусливые выезды. Одна дуэль с шевалье де Саксом чего стоит. Как тебе та царапинка, милый? Зажила? Вся Европа насмехалась над бывшим фаворитом покойной русской императрицы, когда ты драпал трусливо из Богемии от поляка Гельгуда. Так что никакой тебе больше Европы. Сиди сиднем в своих деревнях! Забыл разве, как твою коляску закидали камнями в Варшаве? То-то!
- Унижай меня, сколько тебе влезет, но денег я тебе всё равно не дам! Не дождёшься!
- Жалкий бывший вельможа! Скаредный сухарь! Твои крестьяне нищенствуют и попрошайничают вместо работы, болеют и умирают множеством из-за скудного питания. Сельский погост прямо к твоему французскому саду растёт. А ты всё входишь в подряды, барышничаешь, братец! На казённых подрядах и винных откупах новые богатства себе сколачиваешь. Знаем-знаем, откуда у вас денежки, сударь.
- Постыдилась бы моих детей, сестра! – с упрёком посмотрел на Ольгу Платон. – И не при гостях такое поминать будем.
- А мне нечего стыдиться! – воскликнула она. – Это тебе должно быть сейчас стыдно. Родной сестре помощи не даёшь. Я, можно сказать, молю, на коленях прошу тебя, а ты…
- Нет средств!
- Жадность твоя не имеет границ. Богатство из ушей лезет, а сестре родной копеечки жалко.
- Да, не бедствую я! Но в чём тут моя вина?! Что не транжирю, а лишь преумножаю данное мне состояние.
- Не по заслугам данное, а за шашни!
- Ну, нет у меня свободных средств, сестра, и возможности их высвободить тоже нет. Все в обороте. Я, сестрица, и разместить-то тебя у себя не смогу, как следует, как привыкла ты в Лондоне да Петербурге жить. На мягких перинах валяться, да заморские сладости кушать. Денег на такие расходы нет. Разве что в деревянном флигеле тебя поместить, но там без удобств в доме. Удобства на улице только.
- Спасибо, не надо! Даром не надо!
- Право, ума не приложу. К гостеприимству не способен стал совсем. Что делать, такие времена! Не обессудь!
- Когда Павел I, - задумавшись, вспомнила Ольга Александровна, -  конфисковывал мои и Валериана поместья за недостачи по Персидскому походу, твоих угодий он не тронул. Усвяте, Янишки, Руэнталь бироновский, вот теперь Раудан.
- А ты мои доходы не считай! И поместья мои себе не приглядывай! Всё равно не достанутся! Я всё своим детям в наследство отдам. На них уже в банке на каждого по миллиону записано. А тебе в трое больше дай – всё не в прок.
- Что ж, как знаешь, братец, - тяжело вздохнула вдова обер-гофмейстера, - только я тебе вот, что скажу. Все эти твои поместья герцогские, угодья тучные, пруды каскадные, парки английские, шёлковые обои, люстры со свечами, зеркала, библиотека даже, итальянская роспись плафонов – всё это не торговлей зерном нажито и не разведением прусских лошадок. Всё императрицей Екатериной подарено!
- Ну так что ж, сестрица, из того?! Папенька наш покойный, Александр Николаич, к тому не способный был. Кто его обер-прокурором сената сделал? Быть бы ему до смерти статским советником, провинциальным вице-губернатором да управляющим в имениях графа Салтыкова Николая Ивановича. Взяточничеством и лихоимством своим без моей милости ничего доброго о себе бы не оставил, путного ничего не нажил бы, отец наш дорогой.
- И слушать не хочу того, что вы тут о батюшке вашем покойном толкуете! Вздор! Всё вздор! – взволновалась старенькая с глушинкой Елизавета Васильевна, помещица с нагловато-простоватым взглядом, в капоте шелоновом, в белом ночном хлопковой колпаке на голове и с шёлковой шалью-платком на плечах. – Прекратите немедля! Олечка, милая! Платоша, дорогой! – примиряла брата и сестру их старая мать.
- Погляди на меня, Ольга, - умоляющим тоном отстать от него и не просить в долг, продолжал говорить хозяин замка, - мне и самому на выход одеть-то нечего. Скоро гостей своих в халате буду принимать. Да и мундир мой екатерининский, хоть и расшит роскошно, поизносился вельми с годами, а иных не имеем. Что было – бережём, чего не было – не имеем. Ни сюртука, ни камзола лишнего. Нету ничего!
- Не прибедняйся, жадина! Постыдился бы при детях врать! Пойдём, Джорджик, - обратилась она ласково к своему сыну, беря его за руку. – Нам здесь не рады. Ну что ж, поеду к брату Дмитрию тогда. Уж он-то родную сестру не обидит, пожалеет. Да и супруга его, Прасковья Александровна, - душка, фрейлина двора и умом отмечена ещё Екатериной.
Ольга Александровна с сыном вскоре уехала, временно оставив мать у скупого брата. До последнего перед посадкой в свой экипаж, сверлила она тяжёлым упрекающим взглядом Платона Александровича. И не понятно было ему в эмоциях её, то  ли проклинала она его уже, не любя, то ли готова была ещё по-родственному простить.
А хозяин с полу извиняющейся своей улыбкой, которая, как приросла к нему, изрыв скобами у рта лишние морщины, чтобы как-то сгладить конфуз обеда, где кусок в горло не лез, позвал пажей на конюшню.
- А пойдёмте-ка, я покажу вам своих лошадок, друзья! Вы можете лихо покататься на них. Я неплохой знаток и конезаводчик в этих местах. У меня полукровный гнедой Тракен. Залюбуешься! И в выездке чудо, а как препятствия берёт – у-у-у! Развожу, продаю, балуюсь. Одна забава на старости лет.
Павлу подвели элегантной сухости жеребца. Красивый прыгучий скакун стоял с аристократическим достоинством, гордо выгнув длинную шею с коротко остриженной и красивой заплетённой в косички чёрной гривой. Хованский пригляделся внимательней – это была молодая кобылица. Выразительными глазами лошадь изучала своего будущего наездника. Длинная тонкая шея, мускулистые холки, овальный круп – всё в ней было красиво. Глазастая скакунья слегка перебирала передними копытами, косясь на ездока и стрижа ушами.
Павел, встав в стремя, осторожно поднялся и аккуратно сел в седло, чуть подавшись на переднюю луку.
- Потёмкинские сёдла у меня, венгерские! – самодовольно похвастался князь Зубов. – Езжайте на заводское пастбище. Не стесняйтесь. Мои кони любят подвижную прогулку.
Его племянники вслед за Павлом лихо вскочили в сёдла и, торопя ретивых своих коней, нетерпеливых до скорого бега, с места сорвали их в галоп, вздёрнув энергично поводьями одной рукой и сильно пришпорив бока жеребцам. Хованский не стал спешить, не зная, насколько выезженной досталась ему лошадь. Он аккуратно, как учили на уроках верховой езды, надавил обеими икрами ног или шенкелями по немецки, как их называли при кавалерийской посадке, на бока лошади за первой подпругой и дёрнул поводьями, держа их в обеих руках. Кобыла повела себя умно и спокойно, с утончёнными манерами. Послушная и хорошо выезженная, она пошла шагом, сначала свободным, непринуждённым, потом собранным, высоким и пружинистым, почуяв команды всадника давлением его корпуса. Потом плавно перешла на свободную рысь, ускорив перестановку своих стройных ног. Павел сидел в немецкой посадке - плотно в седле, тогда как его одноклассники, стремительно удаляющиеся от него, на каждом темпе резвого аллюра привставали на стременах по-английски.
Лёгкость движения гнедой заворожила Хованского. Мягко и послушно шла она прыгучим аллюром. Её красивые сильные ноги с крупными копытами, покрытыми плотным рогом, словно вбивали в землю стук сердца радостно-возбуждённого подростка. Он скакал по лугу и любовался бегом своей красавицы лошади. Вот она уже летела по полю трёхтактным аллюром. Сердце замирало от такой скорости. Павел упивался полётом, когда в галопе все четыре ноги кобылицы взлетали в воздух. Вдруг впереди внезапно появилась небольшая отлогая ложбина, поросшая клевером. Князь испугался стремительного наскока. Но лошадь, приученная к прыжкам, бесстрашно и легко взмыла вверх, и Хованский с ещё большим замиранием сердца явственно ощутил полновесную блажь полёта. Он вместе с кобылой завис в воздухе, и в мгновении этом было столько поэтической неги, что он просто захлебнулся от упоительности момента. Не было слов, только глупые междометия восторга и ликования вливались в его дикие и никем не стеснённые возгласы.
Хованский быстро догнал Зубовых, и они все втроём прискакали к летней конюшне на краю пастбища. Резко натянув поводья на удила, всадники встали, как вкопанные, и даже осадили немного назад. Кони, недовольно крутя головами, неохотно подавались зубовским командам, но павлина красавица слушалась его беспрекословно.
- Какая ты умница у меня! – восхищенный воскликнул Хованский и нежно погладил разгорячённую шею лошади.
- Понравилась, ваше благородие? – хитро прищурившись, встречал их на конюшне старый конюх.
Указав на кобылу Павла, он сказал:
- Это Арабелла. Арабская красавица, двухлетка. Скрещённая прусская швайка с арабским жеребцом.
- Лучше всяких чистокровных пород! – умилился восторгом счастливый от верховой езды паж. – Ай, да красавица! Умница, Арабелла!
Радость заливала его за край и он гладил лошадь ладонями по её дрожащему крупу. Старый конюх заботливо проверил узду и принёс лошадям овса.
- Денег жалеют, их светлость, на этих лошадок,- пожаловался своим юным гостям старик. – Экономит на кормах и уходе. Им, родимым, вычёсывание и купание регулярное нужно, а все конюхи у него другой работой загружены, на барских полях денно и нощно, в ущерб конскому уходу. В конюшнях, вон паразиты завелись от недогляду. Стойла иной раз и не чищены толком и сено гнилое, сырое, и солома на подстиле долго не меняная. Жадится барин и овса на лошадок выделять лишний раз. На дальних пастбищах у него молодняк не кормленный, голодный табунами бродит. В иных местах и щипать нечего. С голоду да худого уходу болеют лошадки и мрут, бывалоча, бедогали. С язвами, лихорадкой так чтобы нет, а так, без проявлений каких - случается. Не мудрено, коли конюшни грязные да плохо проветрены. Тут и стригучий лишай лошадям подхватить, раз плюнуть. Беда-бедёшенька!
Старик снимал сбрую и мыл лошадей неспешно.
- У меня, вон, не сто рук, да хоть и списан давно с основной работы, до смерти буду приглядывать за ними. Глянешь на них, ажно сердце радуется. И помирать не страшно. Вот вы думаете, ваше сиятельство, зачем их светлость уже третий выжереб продаёт? Сап у них в конюшнях завёлся в другом имении от недогляду. Много лошадёнок там помёрло. Каких и сюда, на дальнее пастбище, больных да хилых перегоняли. Те здесь умирали, родимые, корчились, валялись в муках. Не получилось выходить. Тут бы их в могильник и зарыть да серой какой засыпать или сжечь вовсе заразу. Ан нет. Наш барин удавится сам скорей, нежели добру, пусть и порченному, в холостую даст пропадать. Приказал порубить на мясо, вымыть, да заморозить конину, а ранней весной по дальним ямским корчмам через должников своих сбыл. Пусть де шляхта литовская подыхает. Много у него должников да врагов по округе. Он ведь ростовщик у нас первый. А лошадок их конюший, сволочь, обкрадывает на кормах.
Конюх достал из кармана деревянную табакерку и понюхал понюшку табаку.
- Тютюн малоросский. Табак-самосад. Не желаете, ваше сиятельство? Барин курить запрещают на конюшнях, вот и нюхаю, как их благородия, - усмехнулся старик. И немного помолчав, добавил.
- А Арабелла вы думаете, их светлости выжереб? Вовсе нет. Такую красоту ему не в жисть самому не вывести, скупердяю. Сосед, курляндский помещик, отдал ему её за долги ещё жеребёнком с перетянутым сухожилием. А тот, говорят, из Пруссии её привёз. Хромала милая. А я её выходил, голубушку. И теперь она ажно птица летит на радость мне, старику!
Вечером после ужина светлейший князь играл гостям на скрипке.
- Понравилась моя красотка? – лукаво спросил он Павла. – Буду дальше выбирать породу. Seligere, это латын. Вот только кормить буду реже. Жрёт дюже много.
И тут же спрашивал племянников:
- Узнаёте, что играю? «Реквием» Моцарта. Люблю это неоконченное гением произведение. А на чём играю, стрельцы, угадаете?
Князь радостно предвкушал, как он впечатлит своих юных гостей.
- На скрипке, - равнодушно отвечал ему Александр.
- Так это понятно! - отмахнувшись, как от мухи, чтобы скрыть раздражение и  с нарастающим нетерпением выпалил хозяин замка. – На какой скрипке?
- На еловой, видимо. Или кленовой. Чёрт его знает! Какого-то красного дерева, покрытого лаком.
- Не просто лаком. Лаком из льняной олифы, покрытой сверху смолой хвойного дерева. Так чей инструмент, говорю?
- Ваш. Вы же играете. И вы хозяин его.
- Глупость! Кто автор? – равнодушие и апатичность племянников всё больше выводила из себя их мечущегося перед ними дядю.
- Скрипичный мастер. Лютье какой-нибудь европейский.
- Какой  мастер?
- Должно быть, итальянец.
- Не просто мастер! Непревзойдённый гений! Антонио Страдивари! – не вытерпел светлейший и выдал своё торжество, тут же ища восхищение на лицах его гостей.
Но мальчики мало что понимали в музыке и лишь пожали плечами.
- У императора тоже есть скрипка этого мастера, - спокойно, без эмоций сказал Платон-младший.
- Ещё бы! – всё более вдохновлялся сам своим торжеством хозяин. – Таких шедевров единицы. Это штучный товар! Она стоит на вес золота, да вдвое, втрое больше её веса! Слышите тембр звука? Это меццо-сопрано! Я купил её в Кремоне за огромные деньги!
- А что будет, если её пожрут древоточцы?
- Не пожрут! Древесина пропитана маслами и смолами по секретному рецепту самого мастера. Люблю гениев в своём деле! Страдивари – гений в скрипичном мастерстве. Моцарт – гений в музыке.
- А в военном искусстве? – спросил старого князя старший из братьев Зубовых.
- Ну, их много было за разные века…, - пожал плечами Платон Александрович.
- За последние сто лет.
- Я понимаю, - хитро улыбнулся Зубов старший, - что вы намекаете на вашего деда. Но я разочарую вас. Я считаю более выдающимся полководцем графа Румянцева Петра Александровича. И пусть он был только генерал-фельдмаршал, а не генералиссимус, но дай ему такой театр военных действий, как у Суворова или Потёмкина, они б его не превзошли!
- А я считаю гением Наполеона! – перебил Зубова Хованский. – Он начал свой путь младшим лейтенантом артиллерии в полку де Ла Фер в Валансе в 16 лет в 1785 году и через 19 лет в 1804 году в возрасте 35 лет стал императором французов! 
- Ну, этот Цезарь современности далеко пошёл. А впрочем, есть в нём какая-то червоточина и краток будет его взлёт.
Уезжал домой Павел от Зубовых с противоречивым чувством.  И ещё долго не мог разобраться в пути и потом, дома, что угнетало в нём вырвавшуюся, было, так бурно наружу радость. Наконец, понял. Душила радость, вызванную Арабеллой, молодой и красивой лошадью, подарившей  мальчику минуты счастья, мысль о её хозяине, скупом до крайности на её содержание. Жалко было бедное животное, обречённое на бессловесное рабство и уготованную ему незавидную судьбу. Арабелла представлялась Хованскому символом юности и счастливой будущности его жизни, беззаботной и радостной, дарующей и другим людям счастье. А старый князь, словно паук, опутывал всё пространство перспективы своей поганой паутиной препон. И был он символом того миропорядка и государственного устройства, которому в будущем предстояло и самому Павлу служить, не щадя живота своего, а именно самодержавного произвола.

VIII
 
С осени 1810 года Павел всё больше свободного времени стал проводить в пажеской библиотеке, где с ним часто стал пересекаться и Пестель. У них сложился неформальный кружок обсуждения военных и политических вопросов империи, по которым они оба и примкнувшие к ним под влиянием Пестеля другие пажи, непременно пытались заключить свои выводы или высказать мнения.
- Почему случился раскол в русской церкви? – спросил как-то Пестеля Павел Хованский.
- История церкви в Киевской Руси и в Российской империи наглядно показывает нам всю порочность укрепления государственной власти. Сначала князь Владимир Русь покрестил. Насильно насадил своему народу чужую веру и отторгнул свою. В том же Новгороде дошло до массовых кровопролитий. А царь Алексей Михайлович изменил обряды, придав им международный лоск, взял греческую, византийскую основу. Это была предтеча возникновения империи. Идея Третьего Рима. Когда сначала ввели константинопольского патриарха при царе Фёдоре Ивановиче, а затем и церковные обряды поменяли. Всё это звенья одной цепи - идеи Третьего Рима, пожирающей честолюбие многих государств. Переход империи или по-латински «Translatio imperii». Европейская идея о том, что дух Божьего царства переходит в другие государства, пока ими правят монархи, а не сам Бог. Сначала Вавилон, затем персидский Персеполь, потом Афины, потом Рим, потом Константинополь, потом Москва или Питер, в общем русская столица. И Крещение, и Раскол были звеньями одной цепи – кровавыми звеньями в цепи укрепления централизованной власти, княжеской, затем царской. «Два Рима пало, третий стоит, а четвёртому не бывать», - так писали церковники великому князю Ивану III, полагая его преемником римских и византийских императоров. Следующим звеном были кровавые усилия царя Петра, взявшего, словно лоцман, курс корабля Российского государства на империю. И уже почти сто лет мы плывём этим курсом. И чего добились? Русская национальная элита великороссов не знает толком своего родного языка, а народ великоросский более всех других народов империи угнетаем крепостничеством. Имперская форма государства хуже всего отражается именно на русском народе. Империя – это источник растворения русских в других этносах, подобно вавилонянам или римлянам. Империя – это зло современности. Её бич.
- И что ты предлагаешь? – озадаченные сказанным, спрашивали Пестеля собравшиеся его слушать пажи.
- Я предлагаю думать и искать пути выхода из того тупика, куда ведёт нас империя, а точнее её ничем не ограниченная самодержавная власть.
- Нет, всё-таки, что ты сам думаешь по этому поводу? Революция, как во Франции, дворцовый переворот, как весь прошлый век? Или русский крестьянско-казачий бунт с новым самозванцем? – не унимался, допытывая Пестеля, Хованский.
- Что ты имеешь ввиду, называя бунтом? – удивился Пауль.
- Я подразумеваю новое народное восстание, по типу пугачёвского.
- Откуда тебе известно про народный бунт? Что ты можешь судить о нём?
- Я читал у отца в письмах о Пугачёве. Отец был членом Английского клуба в Москве, наравне с князьями Юсуповыми, Голицыными, Оболенскими и Долгоруковыми. Платил, между прочим, членские взносы по 50 рублей ассигнациями в год. Так вот один из его членов, Гавриил Романович Державин, рассказывал отцу в письме о пугачёвском восстании и как он сам участвовал в его подавлении в чине поручика. Пугач объявил себя не умершим царём Петром III и поднял против Екатерины II всю поволжскую и степную погань и яицких казаков-старообрядцев, обиженных русскими царями.
- Занятные сведения, - усмехнулся Пестель. – Но нам, скорее, будет полезна война за независимость, как в американских штатах. А впрочем, не знаю, братья. Что и как и какими силами нужно будет делать, ещё предстоит решать. Но однозначно понимаю, что должна быть конституция и должен быть выборный от всех сословий парламент. И не должно быть империи. Должна быть республика или даже союз независимых республик, как в Америке штатов. Надо покончить с этой пресловутой идеей Третьего Рима, пудрящей мозги тёмным людям, раз и навсегда!
Пажи расходились с этого тайного кружка озадаченными и озабоченными внутренней работой разрешения себе переступить через принципы и основы мировоззрения, которые им вбивались на занятиях в корпусе и закладывались ещё дома, в самом нежном раннем детстве. Кто-то интересовался Французской революцией и искал через французов в списках и заключениях какие-либо очерки о ней. Кто-то читал про Соединённые Штаты Америки и её борьбу за независимость от Великобритании. Кто-то расспрашивал стариков в деревне и кучеров в городе о пугачёвщине. Кто-то листал сведения о Смуте двухсотлетней давности и народном ополчении Минина и Пожарского. А кто-то и собирал по крупицам и складывал, словно в копилку монеты, любые факты из биографии Наполеона, из разных, всех возможных на тот момент источников.
А Павла Хованского, помимо всего этого, мучил ещё и глубоко неразрешимый, опутанный семейной родовой драмой вопрос о русском церковном расколе. Почему он случился, Павел спрашивал и мать, когда приезжал на каникулы домой. Но княгиня Евдокия или Авдотья Фёдоровна, как она себя сама любила называть, ничего существенного не могла сказать по этому вопросу, только эмоциональные выплески своих переживаний о гибели своих предков Соковниных. А сделать выводы она не могла. Павел делился с ней впечатлениями от прочитанных отцовских книг и услышанных идей от Пестеля о праве свободы, о пороках беззакония и вседозволенности неограниченной монархии и борьбе за независимость. Мать только махала на это рукой, нахмурившись, и крестилась по старому, укреплённая единоверием. 
- Давно надо было велеть мне сжечь эти книги! – восклицала она. – Они до добра не доведут. И отца твоего измаяли, от жизни отвлекая, и тебя погубят. Брось, Пашенька, не читай эту ересь! Они все безбожные, богохульные книжки, что развращают ум и растлевают душу неверием и несбыточными мечтами о рае земном. Но рай только на Небесах, в Царствии Небесном.
- И там тоже царство? – поразился Павел.
- Царство господне, а как же! И Бог есть царь всего сущего! Царь всех царей и король королей!
- И там, значит, иерархия. И там подчинение. И там нет свободы.
- Ты мне эти мысли брось! По добру, по здорову! Брось, слышишь?! И думать так не смей! А свобода твоя, она от дьявола. Она, как распутная девка, манит развратом мужчин бездельных, ленивцев буйных да праздных. А женщинам непослушание и измену шепчет. Бездельников и тунеядцев она оплот! И всех грехов земных исчадие! Вот, что такое твоя свобода!
Павел всё более уединялся и замыкался в себе, словно ушедший в затвор инок, вынашивая, вышёптывая себе новые мысли и идеи, трудно рождаемые, с муками, у социального невежды.
«Безумно наше государство. Оно сначала убивает людей, не угодных ему, мучает, казнит страстотерпцами или посылает на гибель, принося в жертву своему религиозному, политическому или военному фанатизму. А затем объявляет их мучениками и героями, делая из них святых. И принуждает остальных как на идолов молиться им и почитать».
У Павла рождались первые стихи, пробные попытки быть похожим на своего отца, чей незатменный образ был всё равно идеалом для взрослеющего юноши.
«Тиран и деспот наш монарх.
Пусть будет проклят его прах!
Он всю свободу на корню
Жестоко предаёт огню.
И в рабстве мучает народ
Под тягла бременем, как скот,
Натужно чающий служить
Бесправием за право жить».
В корпусе Хованскому дали пажи почитать драму Шиллера «Разбойники» на немецком языке. И он оттуда выписывал себе цитаты в заведённый им дневник.
«Закон не создал ни одного великого человека, лишь свобода порождает гигантов и высокие порывы»…
В свободные минуты, вечерами, перед сном, когда он оставался один, Павел грустил, вспоминая свои придворные впечатления и увлечения красивыми фрейлинами. Запомнился ему и горел яркой звездой почитания в душе, образ великой княжны Екатерине, которая, не смотря на то, что высмеяла прилюдно оплошность пажа, была приветлива с Павлом, всегда ему улыбалась и даже касалась рукой, по царски, милостиво, его щеки или подбородка. Вспоминалась Павлу её свадьба с принцем Георгом Ольденбургским в апреле 1809 года. Павел был тогда в Зимнем дворце и нёс пажескую службу. Он видел 65-летнего старика Гаврилу Державина, бывшего генерал-прокурора и министра юстиции, который как придворный и угодливый царю поэт читал в высочайшем присутствии своё посвящение этому событию. Грузный, мощный старик, в праздничном красном сенаторском мундире, со звёздами и крестами пяти орденов, на ленте, на шее, на груди, был весь облеплен и сверкал наградами при тысячах свечей, словно рождественская ёлка в домах петербургских немцев. Он тяжело молодился в движениях и, вызывая в себе, из глубин своей брюзжащей старости, юношеские восторженные мотивы в интонациях и выражениях лица, трепетно читал своё стихотворение «Геба»:
- Из опалового неба
Со Олимпа высоты
Вижу, идет юна Геба,
Лучезарны красоты!
…
Что таинственна картина?
Что явленье девы сей?
По челу – Екатерина,
По очам – огнь Павлов в ней…
…
Со Георгием на брани,
В поприще с тобой наук,
Мы сберём трофеев дани:
Грянет Александров звук!
Славься сим, Екатерина,
Славься Россиянкой быть!
А вокруг восседали дамы в русских придворных платьях с вензелями и красными орденскими лентами через правое плечо, или в нарядных светских туалетах французского фасона, и стояли мужчины по старшинству: впереди в свитских с аксельбантами мундирах, затем в гвардейских с золотыми эполетами и любых других армейских генеральских мундирах с толстой гусеницей эполет в золотой или серебряной бахроме. Далее придворные парадные мундиры, помпезные, с золочёными бранденбурами на груди, такими петлями в виде ниспадающих кистей. Далее красные мундиры сенаторов с тёмно-зелёными бархатными воротниками, с золотым шитьём, с голубыми и красными лентами через правое плечо. Затем тёмно-зелёные статские мундиры чиновников со всеми ведомственными цветами воротников и обшлагов. И в самом конце губернские мундиры, петербургские и московские, с высшими орденами империи. А за всеми ними, незримо, хоть и, не присутствуя лично на торжестве, но заполняя собой пространство, стояло плечом к плечу сомкнутыми рядами 15 тысяч чиновников Российской империи. Как будто всё служивое сословие по формулярным спискам всегда следовало за своим императором, где бы он не находился, исключая войну или парады. Там незримым облаком, витающим вокруг монарха, был весь офицерский корпус.
Павел следил глазами, когда это было возможно на службе, за прекрасной, юной и казавшейся счастливой невестой принца Ольденбургского. Тот на ломаном русском сыпал ей комплименты, а она веселилась, танцевала с ним, и с другими кавалерами. Но чуткому сердцу Павла ясна была наигранность этого счастья, за налётом которой, более похожей на истерику возбуждения, чувствовалась обида девушки на императорскую чету - на своего брата и его жену, затаённая в глубине души.
После свадьбы молодые лето прожили в Павловске и Хованский неоднократно вызываем был туда на службу во дворец и в парк на сопровождение в прогулках августейшей сестры императора по берегам реки Славянки или на пристань со львами у Мариентальского пруда.
Екатерина была вся в белом: в лёгком ампирном платье-chemise из тонкого бенгальского муслина с короткими рукавами-фонариками, которое подчёркивало очертания её фигуры и облегало ноги и живот. На руках у неё были белые длинные ажурные перчатки. На голове белая соломенная театральная шляпка-schute с широкими полями, обрамляющими лицо, из под которых торчали чёрные завитые кольца волос. В руках у великой княжны был кружевной зонтик-parasol. Она гуляла под ручку со своим мужем. А тот был без головного убора, с растрёпанными жидкими волосами на рано лысеющем лбу, в зелёном шалоновом сюртуке. И шлейф из 3-4 фрейлин и двух пажей тянулся за молодой четой до колоннады Аполлона, взбираясь на вершину холма. Там, в центре двойного кольца дорических колонн возвышался бронзовый Аполлон Бельведерский, обнажённый, прикрывший только плечи накидкой плаща и имитирующий стрельбу из лука, тогда как ни лука, ни стрелы в руках его не было, но такой была найдена мраморная статуя при раскопках виллы Нерона, ставшая оригиналом размноженных в последствии её копий.
Журчащий по камням спускавшийся в Славянку каскад ублажал слух и обдавал прохладой в нагретый полдень. Екатерина смотрела на обнажённого античного красавца и корчилась улыбками, укрывая лицо веером. Любопытство и насмешки её привлекал, конечно, мужской половой орган, и она, уже со знанием дела, комментировала мужское достоинство своим пристыженным незамужним фрейлинам, 17-летней Марии Шиповой и 18-летней Олимпиаде Шишкиной.
Свисая с перил на Висконтиевом мосту, она кокетливо улыбнулась Хованскому:
- Ну что, Павел, как тебе здесь, во дворце?
- Ваше Императорское Высочество, для меня это просто рай на земле! – выпалил взволнованный паж, чтобы не стать объектом очередных насмешек острой на язычок княжны.
- А что, в поместье у матушки твоей всё гораздо прозаичнее, не так ли?
- Не то слово, ВИВ! Уезжать домой на каникулы даже не хочется!
- А ты и не уезжай! Оставайся с нами, в моей свите. Хочешь, я возьму тебя с собой в Тверь? Будешь при моём дворе камер-юнкером?!
- Я был бы этому счастлив, ВИВ, но… позвольте мне сначала окончить Пажеский корпус, чтобы получить военный чин, имеющий старшинство над чином придворным.
- Ты славный мальчик! Конечно, учись и приезжай ко мне гвардейским прапорщиком! Пойдёмте ужинать в ротонду «Храм дружбы»! – воскликнула великая княжна, тут же обращаясь к своей свите и, как девочка, обрадовавшись своей идее, захлопала в ладоши.
Уже влюблённый в великую княжну первой юношеской платонической любовью, Павел Хованский с трепетом вспоминал каждый миг нахождения его рядом с царевной. Бережно, словно перелистывая в памяти страницы, он вновь и вновь переживал увиденное тогда, запечатлённое им присутствие.   Как на мосту Кентавров, задумчиво глядя на гипсовую статую бородатого получеловека-полуконя, Екатерина Павловна, заявила: «Это мой конюший Петрушка Давыдов!», - и прыснула заливистым смехом.
А подошедшему к ней с придворным поклоном гофмейстеру князю Голицыну, желая подшутить над ним, сказала так:
- Александр Михайлович, дорогой вы наш! Не знаете, кому эти статуи здесь на мосту поставлены?
- Кентаврам древнегреческим, Ваше Императорское Высочество!
- Да? – разочарованно поглядела на него невинными глазами княжна и тут же лукаво улыбнулась. – А по мне так, вот это вы, наш «князь-лошадь», как вас величает весь двор, а это Петруша Давыдов.
Голицын учтиво поклонился, вынужденный стерпеть такую оскорбительную насмешку в свой адрес. Побыть немного в шкуре придворного шута было непорочным ещё со времён матушки-императрицы Екатерины II. И не только непорочным, но и даже выгодным для дальнейшей карьеры. Уступить монарху в августейшей его шалости, чтобы потом взыскать с подчинённых, поднявшись над многими, взыскать три шкуры, словно с холопов, вознаградив себя сторицей за усердное терпение.
С нежной улыбкой вспоминал Павел и тот летний эпизод, как потребовала капризно Екатерина Павловна, по детски надув губы, как будто не получила обещанного подарка на праздник, покатать себя на лодке:
- Хочу кататься на лодке по Венерину пруда до Обворожённого острова! – И вы, Георгий Петрович, извольте покатать свою суженую!
На что её муж, конфузливо улыбаясь на ломаном русском сыпал ей комплименты.
Или как она, накануне своего отъезда в Тверь, поздним вечером, в конце его дежурства, вышла к нему, закутанная вся кашмирской шалью, и поцеловала в лоб.
- Ты мой самый любимый паж! Будь всегда моим охранником, моим рыцарем!
Этот невинный августейший поцелуй был до того трогательным и волнующим, что Павел не мог его просто забыть, хотя он был прост и давался, наверно, каждому придворному в знак высочайшей милости. Но под впечатлением его трепетал юный паж в ночные свои часы, только и оставленные ему службой и учёбой для свободных своих, вольных помыслов.
На третий день Спасов великая княжна с мужем и со своей свитой уплывала в Тверь, где к их приезду уже был подготовлен Тверской императорский путевой дворец. Построенный на месте древнего Тверского кремля и предназначенный до сих пор для отдыха членов императорской семьи по пути из Петербурга в Москву, он теперь стал резиденцией Тверского, Ярославского и Новгородского генерал-губернатора. И Павел провожал её в свите до Шлиссельбурга. По Неве к Ладожскому озеру с принцем Ольденбургским плыли иностранцы - военные инженеры на царской службе. Георг задумал обустроить всю транспортную систему Российской империи, водную и наземную, проверить каналы и шлюзы, устроенные ещё при Петре. Его сопровождал 57-летний брабантский дворянин инженер-генерал, служивший ещё инженером в армиях Потёмкина и Суворова, Франц Павлович де Воллан и Августин де Бетанкур-и-Молина 51-летний генерал-майор, инженер задумываемой принцем новой транспортной системы Российской империи.
12 августа они прибыли к истоку Невы, вытекающей из Ладожского озера, где на берегу стоял город Шлиссельбург или в просторечии Шлюшин. Целая кавалькада придворных яхт и казённых судов, числящихся в составе Балтийской гребной флотилии, с придворной гребецкой яхтенной командой и охранными канонерками сопровождала цесаревичеву гвардейскую яхту «Нева», 12-ти пушечную русскую яхту-бриг, изготовленную на Адмиралтейской верфи, длиной 72 фута, на которой плыли принц Ольденбургский со своей молодой женой великой княжной Екатериной, а с ними и августейшая мать Мария Фёдоровна, провожающая со своей свитой молодых до Твери. Два сопровождавших принца инженера-иностранца, по дороге ревниво добивающихся его фавора в громадных преобразовательных планах, задуманных им в России, обратили внимание всех присутствующих на мрачную Шлиссельбургскую крепость. Это была главная имперская политическая тюрьма, в которой содержали пожизненно особо опасных заключённых, зачастую безымянных. Своими бастионами она возвышалась на Ореховом острове, в старину густо поросшим лещиной, оттого и прозванным так.
- Смотрите, господа! – обращали внимание свиты и августейших особ иностранцы. – Перед вами Русская Бастилия.
Особо впечатлительные фрейлины вздрагивали в испуге.
За «Невой» на почтительном расстоянии следовали другие парусно-гребные одно-двух мачтовые суда с пушками малого калибра. Это были шведские яхты, недавно захваченные в идущей скандинавской войне. На некоторых из них на бортах уже были русские названия, на других ещё старые шведские. Красиво входили в Ладожское озеро «Лебедь» и «Лилея», за ними шли, словно крадучись, «Дуве», «Эрн» и «Эмгейт». А замыкала речное шествие русская «Голубка», спущенная на Кронштадской верфи на воду в 1806 году.
В двенадцать часов по полудни раздался трезвон на колокольне крепостного собора. И капитан корабля, развлекая придворную свиту, громко представил всеобщему вниманию местную традицию, которая установлена была Петром в память о взятии крепости в этот час. Грозным стражем речных путей стояла крепость на незамерзающем протоке Невы и глядела на проходящие корабли своими башнями: Государевой, Головинской, Флажной с флагом, Королевской с маяком, Светличной и Колокольной. Крепость, ограждённая от мира высокими стенами и многой водой, салютовала цесаревичевой яхте единым залпом из крепостных орудий. Чуть поодаль от Орехового смотрелся и чадил Екатерининский островок с ситцевой фабрикой на нём. Скопцы и хлысты стояли по берегам Невы своими кораблями-общинами и глазели на яхту великой княжны и её флотский эскорт, ликуя, как на радении, когда видели на палубе августейших особ. А на Преображенской горе, расположенной на противоположном берегу от крепости, где было старое городское кладбище, кладбищенские бродяги и нищие махали рваными шапками, подбрасывая их вверх.
- Кто все эти люди? – спрашивала капитана «Невы» Екатерина Павловна.
- Бродяги, Ваше Императорское Высочество. Паломники-скопцы, пришедшие поклониться могиле скопческого Иоанна Предтечи Алексашки Шилова, умершего здесь, пребываючи в заточении по высочайшему повелению Вашего батюшки, императора Павла Петровича.
- А вон те, бритоголовые с косматыми бородами? – указывала пальчиком молодая княжна дальше на берег.
Капитан смотрел в трубу и усмехался.
- А то паломники магометане, по милости государя нашего Александра Павловича допущенные к могиле их имама Кавказа Шейха Мансура.
Екатерина тревожно вглядывалась вдаль и видела грозно смотрящих на неё из-под косматых бровей стариков-горцев.
- 60 вёрст от Санкт-Петербурга пройдено, - улыбнулся капитан, рапортуя царевне. – Не угодно ли будет Вашему высочеству отобедать в кают-компании?
- Охотно, мой капитан! – в ответ мило улыбнулась ему тверская губернаторша.
Екатерина Павловна настояла и взяла с собой Хованского пажом до самой Твери, попросив его быть с ней личным поверенным, обещав ему отпустить его после тверского приёмного бала, в честь прибытия в губернию новой губернаторской четы.
14 августа вся ольденбургская свита отправилась на яхте по Ладожскому каналу. Марию Фёдоровну укачало, она оставалась в пути неизменно в капитанской каюте, а неугомонная Екатерина всё время проводила на корабельной палубе, повсюду таская за собой своего пажа и любуясь белоснежным буруном, вырывавшимся из-под киля и водной рябью, залитой солнцем и искрившейся за кормой. Рангоутное дерево поскрипывало от попутного ветра. Ресницы царевны щурились от приятного солнечного тепла и Павел видел её то ли веснушки, то ли мушки на белом ещё девичьем лице. Юго-западный бриз колыхал на корме императорский штандарт с четырьмя двуглавыми орлами и брейл-вымпел вдовствующей императрицы на одной из мачт. Яхта обгоняла торговые суда, лавируя между ними. Пейзажи были упоительными и все любовались ими с восторгом и придворным шумом. 16 августа яхта зашла в Свирский канал. Осматривали шлюзы Мариинского канала. Двухкамерный Михайловский шлюз, устроенный де Воланом, пропустил за день сорок палубных судов с многотонными грузами. И принц и его инженеры шумно восторгались этим и пили прямо на палубе шампанское. Не доплыв по реке Волхов 30 морских кабельтов или шести вёрст до озера Ильмень, с палубы яхты увидели ярко горящие на солнце купола Святой Софии в новгородском Детинце.
- Как наша императрица любит это древнее захолустье! – усмехнулась княжна, с презрением глядя на приближающийся древний Новгород.
- Это город первой русской свободы, - воскликнул её супруг.
- Я ненавижу всё, что отзывается этой вашей свободой! – раздражённо выпалила княжна.
Павел слышал эту реплику на палубе, но она его не покоробила в милых ему устах. Он улавливал в ней женский протест против немилого сердцу мужа.
- Или революцией, про которую в придворной свите Александра все так твердят. Недаром, бабушка Екатерина называла её гниющим смердящим чудовищем! И этот Сперанский просто невыносим! Его эти все европейские меры по смене российского государственного порядка – полнейшая галиматья! Конституция – это вздор! Законы, которые исполняют, - вот лучшая конституция!
- Скажите это своему братцу, сударыня, - усмехнулся в ответ Георг, почувствовав своё неприятие супругой и отошёл от неё.
- И скажу! – огрызнулась Екатерина, провожая его удаление от себя злым взглядом. – Позову к себе Николая Михалыча, да напишем с ним правду о старине!
- Это которого, милочка? – спросила её императрица-мать, с трудом вышедшая на палубу и поддерживаемая за обе руки своими фрейлинами.
- Карамзина, матушка!
- А-а-а! – протянула Мария Фёдоровна.
Павел простил про себя такие мысли и высказывания княжне по отношению к своим политическим идеалам. Хотя про Сперанского он был совершенно другого мнения, вспоминая, с каким уважением о нём отзывался его кумир Пестель.
- Сперанский, - говорил Павлу Пауль, - в своей работе «О коренных законах государства» написал умнейшее наблюдение, мой друг. В России два состояния зависимости: рабы государевы и помещичьи. Первые – это дворяне, зависящие от прихоти царя. Вторые крестьяне, терпящие гнёт вотчинных держиморд. Действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов. Примкнём же к последней касте, друзья! – восклицал Пестель и слушающие его пажи изумлялись ходу его мысли.
Путь пролегал дальше. Долгий, неспешный, речной. Если бы не Екатерина Павловна на корме, казавшийся невыносимым. Она добавляла всему шарма и обаяния. Наконец, вышли в Волгу и приплыли в Тверь.
Великая княжна закатила бал, на который из Москвы и Петербурга потянулись кареты великосветских вельмож и высших сановников и придворных чинов. В Твери ещё не знали гостиниц, угла негде было снять приезжим, и бароны и князья спали в каретах и дормезах, лишь бы попасть на императорский бал. До того захолустный город, с прибытием губернаторской четы в одночасье стал третьей столицей империи и утопал вечерами в огнях и банкетах. По всюду горели английские иллюминации, и праздничные фейерверки над рекой в час летних сумерек наполняли мечтательной романтикой молодые сердца. Вся губерния стянулась посмотреть на торжество.
Павел Хованский, не смотря на то, что лишь паж, с камер-пажами в свите княжны видел воочию красоту и блеск расцветающей Твери и её новоявленной цветущей принцессы.

IX
 
В другой раз Пестель поверял Хованскому свои думы.
«Человечество плетёт собой свой особый органический холст на лоне природы. Поколения и цивилизации, как нити ложатся туда, переплетаясь причудливым узором, историческим орнаментом в единое полотно. Время ткёт тот ковёр для чего? Для кого это всё добро? И наследовать толком не успеваем. Всё больше делим, раздираем, нажитое в суете. Да по новой перекладываем. Пустое! Вот говорят, у еврейских ростовщиков, сам слышал, не буду лгать, в Москве, в Зарядье, на Глебовском подворье сказывали, так вот банкиры крупные, кредитующие в Европе королей и даже Наполеона, выходцы из древних еврейских финансовых династий. Так им ценой традиций, их иудейской веры удаётся не разбазаривать, а приумножать нажитое предками. А мы проигрываем в карты да в кутежах просаживаем отцовские состояния. В будущем, думая я, эти финансовые воротилы и станут реальными владыками мира. Не полководцы, а менялы-ростовщики. Ведь у кого деньги, у того и власть. И армия будет куплена и народ покорён без войны. Войди вон в Россию маршем Наполеон, так ему крестьяне с распростёртыми объятьями понесут свои петиции и мольбы об избавлении от тирании дворян. А дворяне - об избавлении от тирании самодержца. И что этому противопоставить при угрозе Отечеству? Даже не знаю. Веру? Любовь к Отечеству, которое даже не понимаем, не знаем реально, и знать не хотим? Имели бы ещё это всё богато сами...»
После разговоров с Пестелем шибко думалось Павлу обо всём. Записывал он мысли друга в свои дневники, поэтизируя и приукрашая:
«Государства, народы, их приходы, уходы, взлёты, расцветы –  все канули в лету. Нападения, войны - смерти достойны.  Цивилизации, города, исчезнувшие навсегда. Все они плетут свой неповторимый причудливый узор на расшитом ковре истории».

***
Окончательный разрыв дружеских отношений у Павла Хованского с братьями Зубовыми произошел летом 1811 года в летних лагерях в Красном Селе. Павел вместе с Александром учились уже в 1-м специальном классе, а Платон, отстал уже от них на два класса, задержавшись по два года в третьем и четвёртом классах. Всё более в корпусе Зубовы вели себя  хвастливо и самодовольно. Любой их, даже мизерный успех, выпячивался ими и раздувался, как миф, до громадных размеров, а крупные промахи преуменьшались или даже замалчивались и не подлежали самокритике вовсе. Это раздражало Павла, который всегда был за справедливость и требовал от других искренности и объективности. Ложь и лицемерие вызывали ненависть у формируемого беседами с Пестелем молодого человека. Зубовы не состояли в пестелевском кружке и им многое было не понятно в новых идеалах этой странной для них компании. По ним, так успехом жизни была военная служба, честная и блестящая. Служить своему государю, не рассуждая, вот был их закон и девиз. А Павел уже отстоял от такого закона весьма далеко, усомнившись в непогрешимости самодержца и не покрывая его святым ореолом. Всё чаще у них было непонимание в разговорах, всё больше расходились интересы и ценности, всё чаще случались споры и раздражение друг другом. Поводом же для окончательного разрыва отношений стал разговор, перетекший в спор, о причинах трагической смерти родного дяди братьев Зубовых – генерал-лейтенанта князя Аркадия Александровича Суворова, сына генералиссимуса от оставленной Александром Васильевичем графини Варвары Ивановны. Вести о гибели 26-летнего генерала при переправе через реку Рымник на театре действий продолжающейся русско-турецкой войны, пришли в Петербург в мае. Молодой князь 13 апреля возвращался из штаба Молдавской армии генерала от инфантерии графа Николая Каменского, который находился в Бухаресте, в Яссы, где стояла его дивизия. Ехал в коляске. С ним были генерал-майор Удом Евстафий Евстафьевич и два адъютанта. Их сопровождали верховые казаки и солдаты провиантской роты на молдавской телеге-каруце. Обоз подъехал к разлившейся реке Рымник. Той самой реке, где 22 года назад произошло историческое сражение, за победу в котором отцу Аркадия был присвоен Екатериной II титул графа Рымникского. Река эта стала злополучной для Аркадия. Осенью 1810 года он на её берегу упал с лошади и сломал себе правую руку. Теперь она не хотела его пускать, став естественной преградой. Кучер остановил коляску, опустив поводья.
- Ваше сиятельство, никак не проехать нам – розлив.
Суворов младший привстал в коляске, оглядывая реку.
- Казаки прошли. Каруца тоже переплыла. Давай, старый дурак, правь скорей! Перейдём здесь бродом, - прикрикнул генерал на кучера.
- Воля ваша, барин, - огрел норовистых коней потучневший кучер.
Коляска вошла в мутную пенистую воду. Весенний разлив гулял по реке, набирая силы. Волны, набирая силы, толкали коляску. Но вот её потянуло. Под водой осел ил и воронка затянула задние ноги правой лошади. Коляска накренилась и сильный поток перевернул её. Крики падающих людей в воду и наблюдающих картину с берега, вместе со ржанием сбрасывающих  с себя дугу и оглобли и рвущих поводья лошадей, всплески барахтающихся людей и лягающих пучину копыт – всё закружило, подобно водовороту. Ругань перемешалась с гортанными хрипами захлёбывающихся офицеров. Трое из сидевших в коляске выплыли, кучер тоже спасся. А одного офицера спасти не смогли. Им оказался начальник дивизии князь Суворов. Кутузов написал два письма об этом. Своей жене, Екатерине Ильиничне, которая растрещала об этом при дворе, и старому графу Воронцову, Семёну Романовичу, бывшему российскому послу в Великобритании. Генерал-майор Удом и спасшиеся адъютанты тоже писали письма. Информация расползлась разными версиями. Кучер добавил слухов. И в итоге, в Красном Селе, где размещались летние квартиры столичной гвардии и у своего дворца император стал проводить смотры и парады, слухи о гибели сына Суворова противоречили один другому. Спор подхватили пажи. Зубовы утверждали, что дядя погиб, спасаю тонущих солдат из провиантской роты. Кто-то утверждал, что князь выручал кучера, а сам захлебнулся. Нелепую гибель полководца, смешную во время войны, никто не хотел принимать. Подобно тому, как Великого Петра признавать умершим от того, что застудил своё достоинство и не мог мочиться, было весьма нелестно к заслугам первого российского императора. Гораздо солиднее было признать, что спасал, де, солдат царь из тонущей лодки. А Хованский в рождённом споре требовал правды.
- Кто вам сказал, что князь кого-то спасал? – спрашивал он племянников погибшего князя. – Денщик его вам соврёт за понюшку табаку! Вы всё время всё приукрашиваете, в выгодную вам сторону. И сами такие же, как ваш дядя Платоша, хвастуны!
- А ты откуда знаешь, как всё было на самом деле, правдолюб? – ехидно его задирал Платон Зубов. – Ты там был, чтобы выводы делать?
- Генерал от инфантерии граф Кутузов сообщил в письмах и это всему двору известно.
- Ну, конечно, мы в придворные не записаны! – съязвил старший Александр. Нам великие княжны своих сердечных тайн не поверяют!
- Да, как ты смеешь, каналья! – взорвался Павел. – Негодяй! Порочить имя и честь Её Императорского Высочества! Да за такое – я требую сатисфакции!
- Будет тебе удовлетворение, безумный фанатик!
- Мерзавец!
- Стойте, господа! – вмешивались, разнимая толкающих друг друга пажей, их товарищи.
- А что вы так защищаете вашего дядю? – другие спрашивали Зубовых. – Этот ваш Бижу, как его прозвал свет, рыскал по лесам с борзыми или кутил, играя в карты и забавляясь с дамами полусвета, тогда как его жена, двадцатипятилетняя красавица княгиня, Елена Александровна, оставалась одна и скучала без любви. Вы можете себе такое представить, чтобы порядочный муж, дворянин, так поступал со своей супругой?! Вы неправы, господа, и ваш вызов – глупость, на публичное посмешище. Миритесь! Извиняйтесь и расходитесь! Ну, же!
Так пажи замирили их, но Хованский больше не общался с Зубовыми.
А Пестель продолжал дальше колебать нравственные ориентиры Хованского и его первую любовь к княжне Екатерине жестоко высмеял, даже не узнав о ней. Он рассказал Павлу, что историограф Карамзин с Екатериной Павловной выпустили меморандум «Записки о древней и новой России».
- Ты даже не представляешь, насколько они поглумились в этом документе над достоинством будущего русского гражданина, который спит в каждом из нас, дремлет, как былинный богатырь. В этой записке они заявили, что самодержавие есть палладиум России и целость его необходима для её счастья.
- А что такое палладиум?
- Это древнегреческая статуя-оберег. Здесь в переносном смысле. Призывает царя эта парочка к мудрости охранительной, а не творческой. Давайте, мол, беречь достигнутое, почивать на лаврах Петра и ничего не делать для улучшения жизни народа.
- Да откуда у тебя такие сведения? – удивился Хованский.
- По рукам ходят списки… Я не один такой осведомлённый. Теперь и ты… с нами, заодно.
Неутомимый Пестель терзал его первую любовь, развенчивая её романтические идеалы.
***
На новый, 1812 года, Павел поехал в Ховань, оставив мать в Москве одну в праздники. Он с ней старался теперь меньше пересекаться, разочаровавшись в её взглядах. Летом, когда она собиралась в деревню, он проводил каникулы в городе, если великая княжна не звала своего пажа в Тверь, зимой же -  наоборот. В деревне зимой чем время коротать – конечно, псовой охотой. Ерошить разгул волков по заснеженным долинам. И вместе со своими егерями и мелкопоместными соседями, 14-летний князь, блестяще сидевший в седле и скакавший верхом, на купленном им, специально выпрошенном у матери немецком Тракене, в память о зубовской Арабелле, Хованский выпускал свою свору гончих и борзых и гнал на волков по окрестным лесам. С гиканьем, пугая их матерей и восьмимесячных щенков в логове, заставляя взвизгивать трусливого сигнальщика, поднимая переярков-пестунов и разъяряя стаю с вожаком и волчицей, вихрем неслись в перелесках всадники, трубили в рожки, а стрелки караулили добычу в засадах. Охота, она ведь та же война, требует смекалки и чёткой организованности действий. Чуть где упустил, не доглядел  - промах, которым воспользуется твой противник. И огромный матёрый волк, которого крестьяне прозвали Серым помещиком, не проиграл эту битву юному князю, хоть и многие войны его полегли в облаве. Ушёл их вожак от погони со своей подругой, чёрной волчицей.
На охоте понравился Павлу егерь один молодой, Евлампий Харитоныч Пучков. Умный, смекалистый, храбрый. Охотно разговорился он с князем. И в поджидании зверя, и в погоне толковый, подстрелил он несколько шкур. И вьюча себе на седло, так что аж храп стоял испуганного его коня, старого, седого волка, тушу которого подарил ему молодой хозяин-князь, егерь, из разговора поняв, какой его добрый помещик, стал рассказывать, не страшась, свою думку.
- Все Святки, барин, покою от них нет, от волков этих. От звезды и до воды, как у нас говорят, разгул волков и нечистой силы. У волчиц сейчас течка, у самцов гоньба – вот она вся эта гурьба, толока. Гойна. А волк, он сейчас пасть открыл, режет скот, особо переярки. Тем никакой закон звериный не писан. И удержу им нет. От осеннего Юрия и до весеннего, спасу от них не будет. Только отстрел. Вот сейчас у нас Иван Бражник или Перезимье, а завтре Роздвяный день или Емельян. Тёк-перетёк. Заметёт пурга, никакой охоты. Мели, Емеля, твоя неделя! Так говорят в народе. Так что, ваше сиятельство, хорошее нонче дело затеяли, сколько разбойников перевели! Аж сердце радуется! Да наливочки заслужил организма. А в другой раз поглядишь на серого брата, лесного зверя, и думаешь: жизнь-то его не райская. Гонят ото всюду, тычут рогатиной, окружают и травят, словно какого бунтовщика-бедолагу. Жалость берёт… Так и наша жизнь, барин, сучья, холопская. Веками гнобили, мордовали людей. Они бежали заграницу, вон в Польшу. Ещё при Екатерине. Там служили панам, платили умеренные подати и жили припеваючи без гнёта и произвола, издевательств помещиков, разнузданных вседозволенностью своих благородных прав. На нашем-то бесправии. А потом русская царица, как лиса хитра, зазывала сладкими посылами возвращаться беглецов крестьянствовать вольно, казённо. Мол, не будет вам боле крепостного права, казёнными будете, соколики. Но мало, кто вернулись.  Знали цену её обещаниям. Мой дед вернулся. И впал в немилость. Порот был, бит кнутами и возвернён вашему деду по матушке.
- Старообрядцы вы, что ли, бегать от православных?
- Они самые. С нынешнего веку единоверцами нас кличут.
- А сам откуда знаешь про всё это? И что посылы были, и что вернулись не все?
- Так ведь дед и рассказывал. И другие ещё. Известно откель. Родни полно. Сказывали. Много нас Пучковых. Пучком друг за друга держимся, вот пучками испокон веков и кличут в округе.
- Ты, вот что, Евланя, свои сказы запрячь подальше, попридержи язык, а то вырвут, калёным железом прижгут клейму, остригут пол башки, кандалы наденут, да на каторгу.
- То-то и оно, барин.
- Я бы тебе вольную отписал, мне не жалко. Да не моя собственность – матушки. А она помещица старых нравов. В убыток себе несогласная будет. Упрётся и просьбам моим не поддастся.
- То-то. Их сиятельства дюже строгие к нам. Зимой на извоз не пущают, ни в работу какую в город, никуды.
- Но хошь - беги! Или, давай, одного тебя отпущу?
- Я семейный.
- Когда успел? Вроде, годов немного.
- Наше дело молодое, крестьянское. Зоревать с молодкой-любушкой, куда слаще, нежели одному.
- И дети уже есть?
- Есть ребёночек.
- С женой и ребёнком иди.
- А куда я без братов, без родни, без хозяйства? Не-а. Пропащая судьба.
- Тогда сиди смирно, Ланя, и не болтай, где зря. Но разуметь про то – разумей. Не воспрещаю. Я тоже за справедливость радею.
- Эх! Где она – справедливость, барин! Помнит народ своего царя-батюшку Петра Фёдоровича, грозного и справедливого, погулявшего в волю по Волге-матушке с казачками да башкирами. Вот то была справедливость. И ждёт угнетённый люд такого второго мессию, без милосердия, но с казнями для своих угнетателей. В этом я справедливость разумею. Намедни, вот, мне братец мой старший сказывал, что в позапрошлом годе в деревне одной орловской сенатора крепостной топором зарубил. Так всю ту деревню, от мала до велика, в Сибирь сослали. Где она тут справедливость? Где? Я вас спрашиваю, ваше сиятельство? Не можете сказать. А я понимаю, что в отмщении том справедливость истинная! Говорят, это брат малолетней любовницы так отомстил барину.
- Кто этот сенатор был?
- Собуровский помещик, граф Михайла Каменский.
- Покойного главнокомандующего Молдавской армией генерала от инфантерии Николая Михайловича Каменского отец?
- Да нам, откель знать про то? Михайла какой-то Каменский. А что, ваше сиятельство, в народе говорят, война на энтот год никак будет с Антихристом?
- Ты почём знаешь? – удивился Хованский.
- Так всю ж осень, аж до зимы в Москве стояла в небе волосатая звезда. Примета худая. Беды пророчество. Старожилы сказывают, не к добру этот знак божий. Нечисть придёт на Русь.
- Как-как ты её назвал, «волосатая звезда»?! – улыбнулся простонародному наблюдению князь. – Это Большая комета, дурень! От латинского слова cometa. Небесное светило. Как Земля наша, как Луна.
- Ну, это мне не ведомо. Волосатка она и есть или ведьма хвостатая. Космы свои распустила по небу, словно игла с пушной ниткой, вонзилась в небосвод. Диковинное зрелище. Нам и отсель было видать, да негоже много ротозейничать. Не пристало…
- Глупые суеверия, - сказал, как отмахнулся Павел, но в душе самого пробрало до глубины.
«Вот ведь, чует народ, - думал он, возвращаясь в усадьбу, - что неладна у нас с Наполеоном договорённость о мире. Предчувствует народная смётка беду и в любом явлении тому подтверждение ищет».
Долго над тем разговором думал в ночи Хованский. Жаль ему было егеря. А как поступить не знал. «Вот Пестель, наверно бы смог отпустить всех крестьян своих. Сколько у него их, душ, - всех подчистую! А я слабак. Боюсь гнева матушки, боюсь осуждения дворян-соседей и вредительства своей карьере. Жалкий трус!» - думал, расстраиваясь, Павел.
К нему заглядывала молодая дворовая девка в одной рубахе, черноволосая, черноглазая, с красной лентой в умасленной косе, спросить, не нужно ли чего барину и готовая, по виду, остаться с ним ночевать.
Но он испуганно отмахивался от неё и выгонял в сени фразой:
- Ступай, от греха подальше!
Ночью, под растущей луной, свисающей бледным рогатым серпом прямо в окно, Павел писал стихи. Скудно писалось, хоть думалось и переживалось многое. По утру, на бумаге чернилами были красиво выведены гусиным пером стихи пробудившейся юности:
«Я – один росток дубовый,
Средь простой травы стою.
Жизни самые основы
У народа узнаю.
Он питал своей надсадой
Мне безбедное жильё.
Он же отдал мне в награду
Всё Отечество своё.
Чтобы я в своём поместье
Гнил как пошлый временщик,
Чтобы девушек бесчестил,
Положения достиг.
Чтоб на службе адъютантом
Или в карточной игре
Промотал свои таланты
И болтался при дворе,
Мужикам своим покорным
Крепостной усилив гнёт,
Оправданием позорным,
Что оседлый лучше жнёт.
Им бы взять меня на вилы,
Рвя дворянский мой сюртук,
Чтобы я своей могилой
Искупил народных мук».


X
Зачатый в середине Великого поста будущий наследник Павла I цесаревич Александр уже своим таким не праведным появлением на свет стал для окружающих его подданных комком противоречий. И далее, подрастая, развивал в себе свойства двойственной натуры. Обласканный горячей привязанностью своей бабушки – императрицы Екатерины II и обожжённый жестокой подозрительностью отца – Павла I, будущий царь научился под улыбкой таиться и молчать, имея обо всём двойное суждение. Его августейшая бабка, государыня-императрица Екатерина Великая, лишила Александра и брата его Константина, родительского воспитания. Даже имя двум своим старшим внукам она выбрала сама: Александру – в честь великих полководцев Невского и Македонского, а Константину – по её замыслам, как будущему правителю новой Византии. Так Александр даже в своём имени уже таил дилемму – какую ему выбрать в жизни стезю: святости или героизма. Бабушка удалила его от родительских дворцов в Павловске и Гатчине, закрыв подле себя в Царском Селе.
С тех самых детских пор порфирородный отрок был чужд и почтительно холоден к своим родителям. Отца своего он боялся. Боялся его подозрений, капральских придирок, взбалмошных и сумасбродных выходок и даже арестов, которыми тот без конца стращал его, став императором. А насильственную смерть его и бессонную ночь, проведённую во дворце, в панике и расстройстве всех душевных сил, перед снующей возле покоев гвардией, опьянённой убийством императора, не мог ни забыть, ни вспомнить без содроганий и физических конвульсий, впадая каждый раз от того в глубокое страдание. И с матерью своей, императрицей Марией Фёдоровной, урождённой принцессой Софией Доротеей Августой Луизой Вюртембергской, внучатой племянницей короля Пруссии Фридриха II Великого, держался холодно и почтительно, всё более отдаляясь от неё, когда унаследовал батюшкин трон. Сердце ему ранил материн закидон, когда она, не простившись ещё с покойным мужем на его смертном одре, заявила свои притязания на трон, вдруг почувствовав себя новой Екатериной II. Наспех одетая вдова императора появилась перед ликующими заговорщиками в Михайловском замке в ярости и отчаянии и прокричала гвардейским офицерам от волнения с жутким и неуместным при том немецким акцентом: «Теперь я, и только я, ваша императрица! За мной, гвардия!» Но её с силой затащили обратно в комнаты, в то самое время, как император перебирался из Михайловского замка в Зимний дворец. И вот её старший сын отодвинул мать от престола, сам заняв трон своих предков. Он установил за её перепиской тайное наблюдение, поставив государственные интересы выше сыновних чувств. Да и она с лёгкостью затмила неудовлетворённым честолюбием свою материнскую любовь. Александр, словно вынул её из своего сердца, но был щедр к своей матери, откупаясь от её политических притязаний различными подарками и привилегиями. Так он дал ей возглавить Ссудный банк и располагать годовым доходом более чем в миллион рублей. В пышных туалетах императрица-мать проезжала по столице в роскошной карете о шестёрке лошадей, тогда как 23-летний император с 22-летней императрицей довольствовался маленьким скромным возком. Шли годы. Отношения внутри императорского дома претерпевали внешние изменения, словно изменчивая мода на платья и сюртуки, но в корне они не менялись. Всё также была ледяная надменность и любезная холодность, размежевавшая пропасть и отчуждение между сыном-помазанником и августейшей матерью-вдовицей.
***
В Тверском путевом дворце, в конце первой декады марта 1812 года, в гостиной на диване, уединившись в полу интимной обстановке, сидели двое: 34-летний царь Александр I и 23-летняя его августейшая сестра, великая княжна Екатерина Павловна, супруга бывшего принца два года уже не существующего Ольденбургского герцогства, а ныне генерал-губернатора Тверской, Ярославской и Новгородской губерний и главного директора путей сообщения Российской империи Петра Фридриха Георга или Георгия Петровича. Мощный, античный бюст, весь в бабку, полнокровного и пышущего здоровьем императора, с навитой и припудренной шевелюрой, в преображенском вицмундире с голубой андреевской лентой и орденской звездой на груди, контрастировал в приглушённом вечернем отблеске гостиных свечей с маленькой чернявой женской головкой, с барашковыми колечками кудряшек и вздёрнутым отцовским носиком.
Император с грустью, задумчиво смотрел на сестру. Екатерина была в положении, на пятом месяце своей второй уже беременности. Её заметно округлый животик бессмысленно было скрывать и он даже придавал дополнительной гордости будущей матери. Они тихо говорили по-французски. Александр клонился к Екатерине, словно ухаживая и шепча ей на ушко комплименты. Такой родственный флирт водился при российском дворе. Ещё при покойной Екатерине, светлейший князь Григорий Потёмкин зажигал фейерверки чувств со своими смазливыми племянницами, а многие дворяне при дворе и в поместьях даже женились на родственницах, не вынося богатство за пределы фамилии и знатность рода не распыляя в других худородных кровях. Но то, что Александр ухаживал за своей младшей сестрой, могло показаться лишь неопытному, неискушённому в придворных делах, зрителю. Манеры Екатерины Павловны развенчивали эти ошибочные предположения. Она не краснела, не ужималась кокетливо, а глядела в пол задумчиво и сосредоточенно, иногда устремляя на брата острые и строгие свои взгляды, попечительные, воспитательные, словно это она была старше его на одиннадцать лет и нравоучала по праву материнства или большего жизненного опыта.
- Что мне делать, сестра? – плакался ей Александр.
- Что случилось опять? – как нянька с малышом, ласково и заботливо восклицала Екатерина.
- Чернышев привёз из Парижа очередные претензии к нам…
- От чудовища?!
- О, да. Моего адъютанта Чернышева он обозвал ямщиком. Ты представляешь, насколько вульгарен стал император французов?
- Я не удивляюсь тому, милый братец. В чём упрекает Оно нас на сей раз?
- Опять, как и прежде, всё в том же… Нарушаю блокаду Англии. А как нам не торговать с англосаксами и бриттами?! Хоть и под нейтральным флагом, а пускаю их в свои территориальные воды. Ведь это жизненно важно российской политической экономии и процветанию нашего хозяйства! Торговлей оной богатеет государство. А без того у нас рубль ассигнациями упал уже до 25 копеек! Франция заваливает нас поддельными винами и шелками, а её император хочет беспошлинной торговли. Шиш ему! Всю Европу аннексировал, Пруссию контрибуцией обложил, германских герцогов заставил в Рейнском Союзе пресмыкаться перед ним и меня втягивает в убийственные для России свои аферы.  Понуждает меня воевать с Англией и Австрией. А я, как могу, сопротивляюсь. Поляков на меня натравливает своим Варшавским герцогством. Сделал мне из него буфер между нашими империями, как я Пруссией от него отгородился. И уступать Варшаву России не хочет ни в какую. Упёрся своим патронатом. Упрямый чёрт! Орёт на моего посла, князя Куракина, унижает, щиплет его за мочки ушей, как капрал солдата. Науськивает своего Лористона пугать меня войной. Хоть я и не показываю вида, что страшно. А ведь пробирает меня дрожь великая. У самого мурашки от этого. У него восемьсот тысяч солдат! Целый континент против нас! Жутко представить. Он уже и Фридриха-Вильгельма прусского и Франца австрийского понуждает выдвигать к нашим границам свои корпуса. А я что могу им всем противопоставить? Четыреста тысяч солдат регулярных войск, разбросанных широко на театре будущих военных действий. На границе с Пруссией и Польшей только сто восемьдесят тысяч. Остальные, кто где: на Дунае и Днепре, в Финляндии, в Молдавии, на Кавказе и внутри страны. Одних только гарнизонных частей разбросано по империи пятьдесят тысяч.
- Так собери их в кулак! Не показывай вида, что напуган. Води, как и прежде, за нос этого Лористона. Выдвигай гвардию к границе. Не пойму, чем ты удручён! У тебя такие офицеры! Такое геройское храброе дворянство! Да мы ополчение поднимем, армии в колонны построим! Орудиями землю заставим содрогнуться!
- Я делаю приготовления итак чрез меры. Второго марта на Семёновском плацу уже проинспектировал лейб-гвардии Егерский и Финляндский полки и вместе с Гвардейским экипажем отправил в Польшу. А пятого числа инспектировал гвардейскую артиллерию. И она скоро отправится в Польшу. А цесаревичу как командующему Гвардейским корпусом приказано готовить столичные полки к генеральному смотру и вести их к Барклаю на Вильно. Меня волнует, насколько дух боевой крепок теперь в войсках.
- А чем ты его, дух этот укреплял, все эти годы? А? Смотрами высочайшими да парадами воскресными? Или экзекуциями прусскими? Вместо того, чтобы шомполами солдатне спины утюжить, да учить их гусиным шагом маршировать, как говорят англичане, или экзерциции всякие по ружейным приёмам проводить, лучше бы по-суворовски учил бы их воевать, да стрелять метко из всех стволов дульнозарядных! А то все эти побрякушки под грохот новых барабанов печатающих шаг сапог – всё это батюшкины эффекты и дедовы глупости! Красивые, но пустые.
- Это не глупости! – страстно закипал в защите своих детских военных идеалов император. – Это укрепляет дисциплину в армии! При этом до рефлексов нарабатываются тактические навыки войскового маневрирования.
- Глупости это! И парадомания! Дурацкая шагистика! Наука складывания плаща, как говорят нормальные офицеры.
- Кто-кто тебе такое говорит? Назови мне этих негодяев! Я быстро их отправлю в Сибирь!
- Я не буду выдавать честных патриотов своего Отечества, недовольных твоей политикой.
- Я запрещаю тебе с ними общаться! Я выявлю их тайной полицией!
- Ты же папенькину Тайную экспедицию разогнал…
- Я соберу её снова, если ты будешь мне тут фрондировать в Твери, собирая вокруг себя скопище заговорщиков!
- Спины твоих солдат гниют от ран экзекуций, унтер-офицеры давно без зубов службу царскую исправляют. И всё это от наказаний лишь за незначительные нарушения по фрунту.
- Большое предательство всегда начинается с малого нарушения.
- А офицерики-карьеристы вокруг тебя курц-галопом кружат, перстни с вензелями да табакерки с портретами фигурами фрунтового контрданса клянчат. Развёл вокруг себя свитских тунеядцев! Зачем тебе пятьдесят адъютантов, когда папенька, уж на что был фанатичен к парадам, да и тот лишь четырьмя обходились?
- Мои адъютанты – это не придворные прихвостни из карьеристской камарильи. Это другое. Это мои орлы, как у Петра Великого – честные служивые люди. Они и чиновники, и дипломаты и военные советники заодно. И мои агенты. Моя разветвлённая сеть таких агентов позволяет мне ловко вести свою тонкую и изящную дипломатию, которая не снилась ни Каслри, ни Меттерниху, ни Коленкуру.
- Ах, Бог мой! – вздыхала сестра, глядя, как на чокнутого на своего брата. – Дети Марса, рефлексирующие под барабанную дробь.
Но царь, как не слушая её насмешек, переводил разговор в нужное ему русло, пытаясь выговорится о том, что его мучало все эти дни.
- Меня, сестрица, теперь вдобавок ко всему мучают кошмары, посещают, как в бреду, видения. Меня так удручают и изводят каждый год эти мартовские дни… Я погружаюсь в мрачное отчаяние и оцепенение. А Михайловский замок объезжаю стороной, вздрагивая и содрогаясь.
- Знаю, папенькины поминки…
- Я каждый год заказываю по нему заупокойные службы. Одиннадцать лет уж минуло, как его не стало, а будто вчера…
- Ну и что ты нос повесил?! Развёл тут панихиды, как траур на всё вокруг наложил! Его не вернуть. Зато одиннадцать лет, как ты на троне! Властелин и Благодетель Российский! Выше нос, братец! Нас ждут великие дела!
- Ты не представляешь, сестра, какую собачью жизнь я веду в последнее время! Встаю с кровати и сразу сажусь за письменный стол, а покидаю его лишь, чтобы в одиночестве перекусить.
- А что же супруга твоя? Куда она смотрит? Почему не приласкает, не пожалеет своего мужа?!
- А! – махнул рукой Александр. – Она холодная, бесчувственная, как склеп. Богомолица сама и фрейлин своих чудаковатых рядит в монашек. Я не разделяю её пристрастий. Мы давно спим порознь. И живём в разных покоях, на отдалении. Меня с ней разделяют холодные залы, но которые не более холодны, чем её стылые ласки.
- Стылые-постылые… Братец! Когда ты перестанешь волочиться за придворными дамами?! – притворно нахмурилась великая княжна.
- Когда кто-нибудь из них меня пожалеет и приголубит.
- Я бы приголубила тебя, Mon cher! Но у меня дети…
- Дети-дети. Цветы жизни. Будь они не ладны! – усмехнулся Александр.
- Не говори так! Слышишь? Не смей так говорить! – разозлилась Екатерина. – Коль сам бездетный, других на то не обрекай!
- Молчу, молчу! – игриво улыбнулся царь. – Как протекает твоя беременность?
- Тяжело. А тут ты меня ещё нервируешь. Мой первенец, Фридрих Павел Александр, не так меня беспокоил.
- Какой срок ставят доктора?
- Причём здесь медики?! Я сама веду счёт. Семнадцатая неделя уж началась.
- Это значит… в августе ждать? – почесал завитый кок император.
И снова из игривого менял тон на жалобный и нагонял страдальческий вид на себя, грустно вздыхая.
- Сестрица! Милая! Так что же мне делать, Катрин? Война с французом не минуема. Я чувствую мистически неизбежность, неотвратимость этого страшного кровопролития, какое я отодвигаю всеми силами своей миролюбивой души, всеми ухищрениями своей двойственной политики, в которой я, как кувыркан с ярмарки, - уступаю всем, но остаюсь в то же время упрямцем непреклонным.
- Готовься лучше к войне!
- И я готовлюсь. Мобилизую рекрутов сверх меры. Запасаю фуража и провианта. Модернизирую оружие и амуницию. Развожу с Аракчеевым специальных лошадей-тяжеловозов для конной артиллерии.
- Избавляйся и от французских шпионов внутри державы.
- Кого ты имеешь в виду?
- Твоего любимчика, Сперанского! Никому не секрет, что он симпатизирует Франции и лично Наполеону.
- Но ведь он мой ближайший сподвижник, главный поверенный в делах государственных! Он сделал столько пользы для нашей казны. Ты не представляешь, сколько тайн я доверил ему, когда плакался у него на груди в жилетку!
- Плачься мне на груди, а его убери!
- О! Заманчивое предложение, сестра! Как я тебя обожаю! Моя сумасшедшая! Самая обольстительная из всех сумасшедших! Я без ума от тебя, слышишь?! Очарование моих очей! Прелесть моего сердца! Звезда века! Явление природы! Моя Бизям-Бизямовна с плоским носиком!
Царь прильнул к полуоткрытому бюсту сестры под её ажурным корсажем, любуясь нежным колыханием полусфер и кокетливыми мушками на них.
- А как же твой муженёк-заика? – съехидничал волочливо император.
- Он не заика, а зайка, Государь! – поправила его Екатерина Павловна, деликатно отстраняя от своей груди. – Он - мой поэт! Его «Поэтические попытки» с моими арабесками мы напечатали с ним в Москве в позапрошлом году.
- Ну, так что на это скажет твой мальчик-зайчик?
- Теперь он погряз в своей речной навигации. Это его страсть. Иного он не замечает.
- Что ж, охотно буду плакаться на твоей груди.
- А что до чудовища, так он злится на тебя за то, что ты не согласился сосватать ему меня и Аню. Как сказала по этому поводу наша матушка, согласие твоё означало бы предание нас растерзанию чудовищем, для которого нет ничего святого, потому что его ничего не сдерживает, ведь он не верит в Бога! Убирай его шпиона Сперанского! Этот бонапартистский шип станет ядовитой занозой на теле нашей Родины! Ты не читал нашу с Карамзиным «Записку о древней и новой России»? Мы там изобличили этого смердящего европейской заразой подколодного гада. Он открыто восхищается Наполеоном. И это даже теперь, когда этот французский жирный паук оплёл паутиной всю Европу и пускает свои мохнатые щупальца к нашим границам!
- Хорошо, я уберу его, Мой Свет! Я еду в Вильно! К Армии.
- Съезди сначала к матушке в Гатчину за благословением. Она просила меня убедить тебя примириться с ней.
- Я с ней не враждую. Бог нас рассудит. После, как-нибудь… Встречи с ней лишь утомляют меня, лишают силы и решимости. Я делаюсь пред ней младенцем. А мне, как никогда теперь, нужна решимость, непреклонная воля и твёрдость характера. С Наполеоном меряться силами можно только упрямством. С тобой у меня его в избытке. Я не простил ему ни Аустерлица, ни Фридланда, как и мои генералы. А матушка не способствует моей твёрдости и упрямству. Я еду к тем, кто к этому причастен более неё. К моим войскам!
- У тебя есть план борьбы с Наполеоном?
- Да. План генерала Фуля. Я заменю Сперанского прусским бароном Штейном, которого мне нахваливала ещё покойная королева Луиза. И в делах военных доверюсь прусской школе.
- Не смотря на то, что Пруссия разбита в пух и прах французом?
- Пруссакам не хватает ресурсов, а планы их железны и верны. С русскими ресурсами они не победимы. Мои: Барклай, Беннигсен, Армфельд, Шарнгорст, Ливен и Фуль!
- И Багратион! – добавила гордо Екатерина.
- Опять ты за старое! – встрепенулся Александр.
- Просто «Багратион» удачно рифмуется с «Наполеон», - улыбнулась княжна.
- Я князю поручу рассредоточиться до Дриссы. И быть готовым неприятеля бить с флангов.
- Ну, что ж, он – мой герой. Пусть Бог войны ему благоволит!
- Что ж, передам ему, сестрица, твой приветик. Но только он всего лишь будет мой арьергард.   
  Итогом этой милой беседы в приглушённых интимных тонах с оплывшими столовыми свечами в рожках канделябров, стала отставка Сперанского. К нему в дом приехал министр полиции генерал Балашов и приказал по высочайшему повелению немедленно отправляться в Нижний Новгород. Жандармский офицер, торопя его сборы, ждал попавшего в немилость обескураженного чиновника, словно арестанта, у ворот с тройкой лошадей, которая унесла его в ночь прочь из Петербурга.
***
В марте 1812 года пришло время и Павлу Хованскому цукать над младшими пажами. Он блестяще окончил первый специальный класс и перешёл во второй. Прилагая особое усердие к военным наукам, четырнадцатилетний князь старательно изучал фортификацию, атаку и оборону крепостей, артиллерию и тактику. С 1811 года добавился ещё и обязательный экзамен по фрунтовой службе. Успешная сдача экзаменов по всем этим предметам с высоким набором баллов, позволяла пажу стать камер-пажом, последующий выпуск которому был гарантирован прапорщиком в гвардию или подпоручиком в артиллерию, или поручиком в армию. А пажи, окончившие второй специальный класс, выпускались только или прапорщиками в артиллерию, или подпоручиками в армию.
Вообще же, выпускник Пажеского корпуса мог быть офицером любого рода сухопутных войск, или дипломатом, или чиновником. Такая привилегия давалась этому элитному учебному заведению, по сравнению с другими, готовившими будущих офицеров Российской империи. Нигде больше, кроме Воронцовского дворца, не было таких широких возможностей будущей карьеры, как у пажей. Ни в 1-м, ни во 2-м Кадетских корпусах, ни в Смоленском корпусе, ни в Императорском Военно-Сиротском доме, ни в Га-апаньемском Топографическом корпусе, ни в Дворянском полку, нигде кадеты, интерны или студенты не могли себе позволить таких привилегий, какие распространялись на воспитанников Пажеского корпуса. Пажи этим пользовались и задирали нос на летних смотрах на эспланаде перед Красносельским дворцом. Когда мимо государынь под ружьём шли кадеты 1-го корпуса, пажи незаметно для своего начальства шушукались презрительно на них: «мясники». Когда старательно печатал шаг идущий ровными шеренгами 2-й корпус, воронцовцы его кадетов обзывали «деревяшками». Когда проходили колонной воспитанники Дворянского полка, студенты и дворяне 16-ти лет, обучающиеся военному делу по ускоренной программе, им цукали вслед: «тюки».
Пажи не хотели быть, ни чиновниками, ни дипломатами, ни даже служить в армии. Они мечтали быть только гвардейцами и службу нести царю в столице. Эти дворянские отроки и юноши, выпорхнувшие когда-то птенцами из родительских дворянских гнёзд, все хотели идти в службу военную или придворную. Унизительным среди пажей считалось выйти из корпуса статским. А те из них, кто не смогли успешно сдать экзамены второго специального класса, выходили прапорщиками в линейные батальоны. Выпускники же пятого класса и не сдавшие экзамена первого специального класса, могли надеяться стать только прапорщиками в местных батальонах внутренней стражи или служить в гарнизонах. Всех гарнизонщиков в армии называли презрительно «распятые воробьи» за их особую и нелепую кокарду в виде трёхпламенной гранаты, напоминающей летящего воробья. Такие заслуги не сулили почёта и исключались из желаемых честолюбивыми отпрысками знатных родов империи. Но учиться было тяжело. Особенно совмещать теорию с муштрой и фрунтом.
В марте двенадцатого года корпус блестяще закончил камер-паж Павел Пестель и выбрал распределение прапорщиком в лейб-гвардии Литовский полк. Хованскому взгрустнулось при расставании с ним. Но не унывающий никогда, вечный оптимист Пестель, подбодрил его, хлопая по плечу.
- Не раскисай, Павел! Стреми жизнь свою к вершинам военным, политическим и научным! Ставь себе цели большие, в них легче попасть, брат! Помни мои уроки, преподанные мной тебе по философии, политэкономии, истории государств и революций и гражданскому праву. Помни, брат, что imperium – это значит власть, по латыни. И что наша империя, провозглашённая Петром I 22 октября 1721 года, рано или поздно исчерпает себя и будет низвергнута в историческую пропасть республиканским строем! Помни, что Четвёртому Риму не бывать. На Третьем всё и закончится.
Два Павла крепко обнялись на прощание, пожали друг другу руки, наговаривая множество добрых пожеланий. На руке Пестеля красовалось традиционное пажеское кольцо, золотое внутри, со стальным ободом снаружи. На нём был выгравирован особый код, состоящий из номера пажа по успеваемости и года его выпуска. У Пестеля он значился как 1/1812. Он был лучшим выпускником этого года и его имя было вписано золотыми буквами на белую мраморную доску в актовом зале корпуса.
Распрощавшись с другом и наставником, Павел приступил к учёбе ещё более старательно и прилежно. Особенно он налегал на артиллерию, желая хоть в чём-то повторить и, может быть, даже превзойти головокружительный карьерный взлёт Наполеона, бывшего изначально артиллерийским младшим офицером. Тем более, что корпусным директором был Иван Григорьевич Гогель, известный своими трудами по артиллерии. На его занятиях Павел старался быть особенно усердным. Что не осталось без внимания преподавателя-артиллериста. Похвалы, грамоты и другие знаки отличия и награды директора пополняли послужной список будущего офицера.
А по вечерам старшие пажи по традиции шли к первоклассникам, чтобы помучить их, попугать слабых, побудив их смалодушничать и бросить военную службу, ко ли кишка тонка, как когда-то и их стращали и издевались над ними старшие товарищи по корпусу.
Павел глядит в детские глаза новичков. Прилежность и почтение блестят накатывающей слезой в этих мальчишеских преданных взорах.
- Кто таков, молодой? – спрашивает Хованский ближайшего к нему интерна.
- Князь Валерьян Голицын! – рапортует ему юнец, вытянувшись перед авторитетом по струнке.
- Сколько лет полных?
-В сентябре будет девять годов!
- Полных, говорю, а он будет…
- Баран! – ругает новичка идущий за Хованским и цукающий старший паж.
- Да погоди ты! – остужает его пыл Павел и вновь поворачивается к мальчику.
- Боек ты, братец. Молодец! – улыбается ему приободряюще и хлопает по плечу.
Мальчишка доволен похвалой старшего, и ширится его лицо в улыбке. Стоит он счастливый, словно сам царь  наградил его шпагой за храбрость или посвятил в рыцари.
- А ты кто будешь? Новый Михайла Ломоносов? – дальше идёт по рядам построенных первоклашек Павел, спрашивая переростка в рядах юнцов.
- Евгений Баратынский! – бойко отвечает подросток, на голову выше остальных, переминаясь с ноги на ногу.
- Сколько лет тебе, недоросль?
- Двенадцать!
- Чего так поздно поступил?
- Выбирал между гражданской службой и военной.
- И выбрал? Или всё сомневаешься? Знай, брат, с сомнения толку не будет. Твёрдо будь уверен, что тебе нужно, и ступай по тому пути смело.
 -  А сами вы тоже были твёрдо уверены в своём военном предназначении? – смело спросил старшего дерзкий первоклассник.
- Я-то? – удивился такому выпаду Павел. – А ты не робкого десятка, молодой! Хвалю за дерзость! Я не был уверен, конечно. Но в корпусе понял для себя быстро, что мне нужно. Здесь долго не рассусоливают. Иначе огреют оплеухой да пинка хорошего дадут под зад. Понял?!
- Так точно! Понял!
- Молодец!
Хованский шёл дальше, разглядываю щуплых и коренастых маленьких пажей.
- А ты кто, сердешный? – подошёл к другому мальцу Павел. – Что же тебя так всего скособочило? Ровно встань! Вырабатывай осанку строевую. Подтянись!
- Креницын Александр Николаевич, - выпрямился выпятив грудь колесом, сутулый мальчишка.
- До Николаевича ещё не дорос, сопляк! – одёрнул его идущий в свите Хованского Васька Ивашев, сын богатого симбирского помещика, только поступивший на 1-й специальный курс ровесник Павла и сразу рьяно позиционирующий себя в корпусе бывалым.
- Quellen-quilt! – крикнул по-немецки мальцу. – Здесь нужно бить ключом!
- Prendre ses quilles! – добавил по-французски Хованский. – И уметь дать тягу!
- Здесь вам не пансион благородных девиц и не масонская ложа. Стоять смирно! – словно капрал на солдат крикнул Ивашев. – Вы будете мои государственные холопы, сосунки! А я над вами, считайте, полицейский капитан-исправник! За малейшую дисциплинарную провинность высеку!
А Павел, как мог, смягчал это цуканье и приободрял новичков.
- Ну вот что, квилки, - обозвал он их незлобиво, - учите Устав корпуса. В следующий раз к вам придём, проверим. Кто хоть раз запнётся, будет скакать здесь северным оленем по кругу. Вам ясно? Отбой, молодые!
И, обращаясь к своим, добавил:
- Пошли, братья, в наш экзерциргауз.
И «старики» бывалой, фамильярной походкой, дабы не сконфузить произведённого на первачков впечатления, медленно ушли из их спальни, оставив новобранцев робко вздрагивающими и ёжащимися, словно от холода.

***
В начале апреля начались летние лагеря. Смотры. Парады. Манёвры. Учения. Пажи строем перед царём под барабаны три дня маршировали Преображенский марш или полонез Козловского, распевая гимн Российской империи на стихи Гаврилы Державина:
«Гром победы раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
Звучной славой украшайся.
Магомета ты потрёс!
…
Воды быстрые Дуная
Уж в руках теперь у нас;
Храбрость Россов почитая,
Тавр под нами и Кавказ».
Словно это был какой-то ритуал заклинания победы, невозможно выигранной кампании у непобедимого Наполеона. Царь, впитывая энергетику парадов, набирался смелости, чтобы выступить к прусским границам навстречу Бонапарту.
Церемониальные марши. Прусский печатный шаг. Сапоги блестят. Нога вытянута до высоты прямого угла, в колене без сгиба. Носок оттянут до прямой с голенью. Нога, опускаясь всей стопой, печатает шаг. Повзводно, шеренгами проходят корпуса.
Оружие вычищено до блеска. Взводные офицеры ведут свои взводы шеренгами и салютуют кавалерийскими шпагами. Красные выпушки на фалдах и обшлагах сияют гордостью камер-пажеских мундиров. Сверкают в строю алебарды и ружья, петлицы из золотого галуна. У пажей кивера с султанами, фуражные шапки с кистями, у офицером двууголки с плюмажем верхушками колышутся на ветру под развёрнутым и трепещущим знаменем. Тамбурин-мажор гордо парадирует, жонглируя жезлом в придворном мундире с золотыми галунами и колыхая своим экзотическим разноцветным султаном. Марш отбивает ритм шага, волнение – ритм сердца. Синхронно чеканят сапоги мощённую булыжником площадь, отбивают военные бодрые ритмы. Команды на немецком языке, подчёркивают прусский стиль, который любили ещё Пётр III и Павел I. Stechschritt. Но это совсем недавно только сменили казённым патриотизмом и ненавистью ко всему французскому всё французское на немецкое. Лишь говор и платья ещё французские. А ещё буквально на той неделе гремел на русских парадах в том числе и французский марш «Да здравствует коронация!». А теперь другие тенденции и политические ориентиры. Граф Аракчеев принимает кайзер-парад.
Подле императора, наблюдающего проход в лорнет, цесаревич Константин крутит головой на 360 градусов. И похваляется своему венценосному брату: «Моя гвардейская пехота, сир, может пройти церемониальным маршем даже на руках!»
- Наша гвардейская пехота, - урезонивает его браваду царь, делая ударение на слово «наша», - уже как с месяц должна быть в Польше! А не маршировать на руках на дворцовых плацах! Пусть она марширует руками в ружейных приёмах или оттачивая штыковые удары и выпады, как гренадёры.
- Ваше Величество недовольны чем-то моей гвардией? Часть полков уже давно на границе. А это арьергард, который будет сопровождать Вас в Вильно.
- С французской выправкой всё равно не сравнить. Вспомни прохождение бонапартских полков в Эрфурте?
- Да, то было великолепно! Но мы тоже зря времени не теряли. Посмотрите, Ваше Величество, как играют красками гвардейские мундиры.
- Не могу поддержать твоего энтузиазма. Отвага и мастерство моих подданных в ратном деле лишь для моего сердца отрада.
- Весьма удивлён, Ваше Величество, вашему манёвру в суждениях. Что это за контрданс, позвольте вас спросить? Ранее вы были более за фрунт, нежели за мужицкую солдатчину.
- Смотри лучше сюда, Константин! Как идут мои пажи!
- Коряво идут! Тысячу шомполов им по заднице! Вот тут я поистине понимаю, почему англичане с издёвкой называют наш прусский церемониальный шаг гусиным. Перевирают твои пажи.
И пока царь с цесаревичем мило беседуют, отпуская друг другу колкие любезности, мимо идут войска, будущие и настоящие, в едином порыве на красносельском плацу. Под грохот барабанов слитый воедино мощный бронзовый удар сотен сапог о брусчатку площади многоголосым эхом и дрожащей вибрацией в воздухе разносится ввысь. Словно удары молотом о наковальню, гремело это воинское шествие бодро и энергично.
 «Играя красками мундиров,
Идут пажи, чеканя шаг.
Мы тешим наших командиров,
Что фрунтом будет бит наш враг.
Но это - жалкое позёрство.
И не чета мы тем, другим,
Кто цену поняли геройства
И смерть переписали в гимн.
Под грохот ратных барабанов
И трели флейты полковой
Пехота от бивачных станов,
Как на парад, уходит в бой.
И смерть от пули принимает,
Иль от картечи и ядра,
Где ночью ангелы летают
Над полем брани до утра», - отстукивало в мозгу у Павла под маршевую музыку, когда он старательно печатал шаг в красиво выровненном строю своих одноклассников.