Самосожжение

        Этим утром Сергей Иванов понял, что сломался. Целый год гнула его жизнь, как будто проверяя на прочность. И вот всё, предел.
Проснулся он как обычно рано, в пять тридцать утра, по многолетней привычке начинать рабочий день с заводским гудком. А гудел завод в семь. Правда, год уже как не гудит, а привычка осталась.
Серое утро косилось в пыльное окно. Чайник отправился на плиту. В холодильнике, к чаю, обнаружилась банка с огуречным рассолом. Сергей Петрович запустил руку в ледяную белесую жидкость и долго шарил по дну. Наконец среди укропа, ломтиков чеснока и лавровых листьев выловил последний огурец. «Хорошо бы сухарика», – мечтательно подумалось Иванову. Но в деревянной хлебнице, расписанной под «городец», обнаружился лишь одинокий рыжий таракан, не сделавший попытки убежать. «Отощал совсем, бедняга», – вяло подумалось Иванову.
Тем временем чайник закипел. Однако в кухонном шкафу не нашлось ни заварки, ни варенья. Сергей Петрович громко хлопнул дверцей и пошёл одеваться.
Мысль о самоубийстве возникала в голове у Иванова не в первый раз. Да и как не возникнуть? Второй год пошёл, как он без работы. Скажите, кому нужен пятидесяти восьми летний «инженер–технолог по изготовлению изделий и покрытий из полимерных материалов», как значилось в его дипломе. Пока гудел завод – милости просим. А за воротами – свободен! 
Жены хватило на семь месяцев его безработицы, а потом она забрала внука и со словами «вот говорила же мне мама…» укатила в деревню, на «подножный корм». Четырёхгодовалому внучку ведь не объяснишь, почему нельзя купить шоколадку. Мать его с новым мужем нового ребёнка ждут, в Москву укатили, за красивой жизнью. А «старого» как хотите, так и растите.  «Ванька, внучок, прости», – горько подумалось Сергею Петровичу.
После отъезда жены он попробовал пить. Но для этого требовалось много денег и много здоровья. Ни того, ни другого у Иванова не было, поэтому короткий запой пришлось прервать в самой начальной фазе. Оставалось лежать на диване и вздыхать. Попытки найти работу, хотя бы какую-нибудь, не приносили удачи.
«Удавиться, что ли?», – стало приходить на ум от бесцельного лежания и постоянного чувства голода. То немногое количество продуктов, что осталось в шкафах и кладовой в виде круп, банок с соленьями-вареньями, сухарей (целый мешок обнаружился на антресолях) и сушёных грибов, неумолимо таяло. Липкое отчаяние сжимало сердце при мысли, что настанет день, когда будет съеден последний сухарь. И что тогда? Воровать Сергей Петрович не умел, воспитание не то. А на паперть не по годам, рановато.
И вот этот день настал… Иванов решительно застегнул «молнию» на куртке и хлопнул входной дверью.
Гараж–«ракушка» стоял рядом с домом. В нём благополучно ржавела старенькая «копейка». Иванов порылся в углу гаража и извлёк синюю канистру с бензином. Из кармана куртки, висевшей на гвозде, достал спичечный коробок, погремел остатками спичек. «Хватит», – равнодушно подумалось ему. Решение свести счёты с жизнью именно таким способом возникло как-то в мозгу и засело, словно заноза. «Так я, может быть, хоть докажу что–то этим, которым на народ наплевать. Хоть «почешутся» немного!» – думалось Иванову. 
Утро постепенно светлело, показалось осторожное осеннее солнце. Сергей Петрович никак не мог закрыть гаражный замок. Наконец тот поддался. Иванов подхватил канистру и быстро пошёл прочь от гаражей.
Тропинка для сокращения дороги была протоптана мимо «ароматных» мусорных контейнеров. Когда он поравнялся с первым, из-за третьего показался взъерошенный бомж в женской вязаной кофте, трико неопределённого цвета и сандалиях на босых ногах. Он дружелюбно улыбнулся Сергею Петровичу, растянув губы и обнажая по–детски беззубые розовые дёсны, а потом сладко потянулся, подставляя лицо солнечным лучам и жмурясь.
– Хорошо-то как, утро–то какое славное, – продолжая по–кошачьи жмуриться, сказал бомж, явно обращаясь к Иванову.
Тот рассеянно кивнул. Он обдумывал, где ему осуществить свой план: у ворот родного завода или на центральной площади, перед зданием городской администрации. Сергей Петрович уже собирался обойти бродягу, когда тот снова обратился к нему, теперь уже с просительными интонациями в голосе:
– Товарищ, у вас окурочка не найдётся?
– Не курю, – буркнул Иванов.
– А может, какой сухарик в кармане завалялся? А то что–то сегодня в контейнерах ни крошки, – не отставал бомж.
        – Сам бы угостился.
        – Что, тоже туго? – посочувствовал бродяга, бодро шлёпая следом за Сергеем Петровичем.
        – Да уж туже некуда.
        – А что так–то? Одет вон как справно…
        За разговором они пересекли пустырь и вышли на перекрёсток. Нужно было точно определяться с маршрутом: если к заводу, то налево, а если к администрации, то в противоположную сторону. Иванов остановился в раздумьях.
        – Ты куда идёшь–то с утра пораньше? – спросил прилипчивый некстати бомж.
        – Да отвяжись ты, мужик. Дело у меня.
        – Дела у прокурора, – выдал затёртую фразу бродяга и захихикал.
        – Моё поважнее будет.
        – Серьёзно? Может, помощь нужна? Перенести чего, погрузить-разгрузить… – бомжик просительно заглянул в глаза Сергею Петровичу своими на удивление ясными васильково–синими глазами.
        – В моём деле помощь не требуется, сам справлюсь! Вот, собираюсь сжечь себя на глазах у всех, на глазах у чиновников этих, что народ довели, – неожиданно для него самого ожесточённо вырвалось у Иванова. И в ту же минуту он понял, что должен пойти к зданию администрации. Повернув направо, самоубийца быстрым шагом пересёк дорогу и, не сбавляя темпа, поспешил вперёд. Онемевший на минуту бомж очнулся и побежал следом.
       – Погоди, погоди, мужик. Слушай, отдай мне куртку, она ведь тебе больше не понадобится…
       Иванов хотел возмутиться, но подумал, что бомж прав. Он поставил канистру, снял коричневую кожаную куртку с меховой подстёжкой, которая действительно имела, как говорила жена, «приличный вид», и протянул её бродяге. Тот, суетливо попадая в рукава, с наслаждением натянул согретую человеческим теплом добротную вещь.
       – Ой, товарищ, спасибо… – запричитал бродяга, снова догоняя Сергея Петровича.
       – Да ладно. Носи.
       – Слушай, а тебе ведь и ботинки вроде как без надобности теперь.
       – Не наглей, дай до места дойти.
       – Хорошо, хорошо, я подожду, – быстро согласился бомжик и пошагал рядом.
       Остаток пути они прошли молча. Дойдя до площади, в центре которой чернела свежевскопанной землёй клумба с засиженным голубями бюстом Ленина посередине, Иванов решил, что концом его пути будет пятачок перед высокими ступенями, ведущими к дверям административного здания. Он преодолел оставшиеся несколько метров быстро и решительно.
       – Что, здесь? – поинтересовался бомж.
       Иванов кивнул и поставил канистру.
       – Ну, тогда давай, скидавай ботинки.
       Сергей Петрович расшнуровал и снял обувь, оставшись в носках, на одном из которых предательски выглядывал большой палец. Бомж сел прямо на асфальт и начал быстро расстёгивать свои ветхие, словно римских ещё времён, сандалии и торопливо натягивать чудесным образом доставшуюся обувку.
       – Гляди, в самый раз, – задрал он ногу в уже зашнурованном ботинке.
       Когда бродяга уже почти зашнуровал второй ботинок, лицо его и руки замерли, а васильковые глаза засияли радостью от вовремя пришедшей мысли.
       – Слушай, – обратился он к Иванову, боровшемуся с заржавевшей крышкой канистры, – отдай и носки, а то чувствую, что твои ботинки мне великоваты.
       – Вот ты даёшь! Мне же босиком холодно будет.
       – Ну, так ты это… сейчас согреешься…
       Сергей Петрович, совсем было справившийся с крышкой, задохнулся от такой циничной наглости. А бродяга продолжал своё:
       – И рубаху со штанами давай! Чего добру пропадать? Зима же скоро…
Иванов молча выпрямился, оттолкнул ногой канистру и широкими решительными шагами пошёл прочь.
       – Эй, ты куда? – неслось ему в спину. – А как же это… са–мо–сожжение? А носки мне как же?
       Дорогу до дома Сергей Петрович преодолел за считаные минуты, кляня про себя последними словами прилипчивого наглого бомжа. От возмущения он даже не чувствовал холода, попадая необутыми ступнями в подмёрзшие лужи.
       Ввалившись в квартиру, дверь которой оказалась незапертой, Иванов прошёл на кухню, где тяжело опустился на табурет и оцепенел, свесив руки между колен. Он чувствовал, как дрожит каждая клеточка в его теле. Возмущение постепенно отпускало, стали возвращаться привычные ощущения: озноб, голодное подсасывание в желудке, почему–то боль в правой лодыжке… И среди прочих вдруг слабо пробилось на поверхность что–то иное, неясно–приятное. Бывший инженер–технолог Иванов сосредоточился, пытаясь вычленить это новое ощущение. Оно было светлым и тёплым, но ещё не вполне оформившимся. Сергей Петрович внимательно прислушался к себе и вдруг понял, что это – счастье. Да-да, счастье. Оттого, что он жив. Просто жив и всё. И ещё облегчение, что не осуществил задуманное душегубство. «Не Божий ли это промысел? Синеглазый Ангел-бродяга?» – удивлённо подумалось Иванову. Он даже поднял руку для крестного знамения, но понял, что не умеет креститься.   
      Сергей Петрович сидел на кухне уже битый час и глупо улыбался. Голова была лёгкой и пустой, как воздушный шарик, лишь синели перед внутренним взором васильковые глаза бродяги. «Спасибо тебе, мужик. Ты теперь с курткой и ботинками, перезимуешь. Будем жить», – светло и умиротворённо думалось Сергею Петровичу.