Моя публикация не претендует на полную историю села Тюменкино. Я в большей мере искал следы той части своего рода, что достоверно происходит из этого отправного, но исчезнувшего с географической карты пункта, а заодно пытался осмыслить ход событий на том временном отрезке, который мне доступен хотя бы умозрительно.
Удалось глубже по времени раскрыть родословную материнской линии в четырёх её составляющих: Вернодубовы и Ветровы, Ипатовы и Прудниковы. Шире древо не разрослось, так как часть ветвей, составляющих крону, остались неизвестными, не поименованными даже, но стало ясно, что все ветви материнской линии растут оттуда — из Тюменькино.
А вот про односельчан своих родственников я узнал много нового, и сведения о них, добытые в ходе поиска, представил по максимуму, особенно в периоды резких обострений: коллективизации, политических репрессий и Великой Отечественной войны.
О том, что стало с бывшими «тюменцами» после затопления села, сведений гораздо меньше, некоторыми из них я уже поделился в части 10.1, назвав её «Пересечение и обрыв линий».
Под тем же названием я и завершаю работу, повествуя о том, как терялись последние видимые следы выходцев из Тюменькино: и тех, кто близок мне по крови, и не известных мне совсем.
1.
Странно, но наши бабушки всегда выказывали беспокойство за будущее своих внуков и правнуков. Прозорливость?
Никакой особой политической подоплёки в этих переживаниях не было, да и никаких ощутимых предпосылок волноваться за наше будущее, казалось бы, не существовало.
Мы сами, во всяком случае, этого не замечали. Общественный строй казался незыблемым, страна уверенно развивалась, мир вокруг шумел, но не угрожающе, а лишь неким звуковым фоном. И в этом многоголосье юные сердца различали гораздо больше нот бодрящих, нежели пугающих. И, вообще, наша жизнь виделась нам куда понятнее и легче того прошлого, откуда вышли пращуры, а будущее представлялось гарантированно защищённым от катаклизмов. Находились и те, кто откровенно горевал даже, что нам-то ничего такого не досталось, как дедам.
Но вот Татьяна Евгеньевна — бабушка (мамина), всё же боялась, что плоды цивилизации погубят именно нас.
Как вы будете жить? — вздыхала она, полагая, что если не атомные бомбы, то иные достижения технического прогресса непременно уничтожат природу, первозданную чистоту которой она сама ещё хорошо помнила.
А Валентина Алексеевна, отцова мать, сомневалась в том, что мы удержим родственные связи с их, стариков, уходом.
Вот мы умрём, а вы и знаться не будете,— говорила она, имея в виду всех внуков и правнуков, которые хотя и редко, но всё же продолжали собираться в их доме.
Дети улыбались, внуки иронизировали, правнуки уже и не слушали ни бабушек, ни прабабушек.
Но теперь-то можно признать, что обе бабушки оказались значительно дальновиднее любого Политбюро.
2.
Начну с опасений Татьяны Евгеньевны.
Сегодня там, где когда-то стоял дом прадеда, — скоростная трасса над бывшим руслом реки Каменки.
Рядом — ТЦ «Аура» и высотные многоэтажки. Можно, конечно, восхищаться этаким зримым рывком в сторону прогресса из захудалого городского оврага.
Но, если вдуматься, то подобное преобразование первозданного ландшафта на свой лад, лишь демонстрирует, что человек не может встроиться в тот мир, который дарован ему изначально.
Закапывание и замуровывание в бетонные желоба трёх речек правобережной части Новосибирска — Каменки и обеих Ельцовок — потребовали огромных усилий и времени. Замытые песком овраги застроили жилыми кварталами, и, кажется, цивилизация не только победила природу, но и поступила мудро.
Возможно и так, — но не сложно заметить, что путём умерщвления Природы. Сначала загадили реки, а потом их захоронили, чтобы с глаз долой, чтобы духу их не было — как следов собственного варварства.
Овраги, конечно, с самого начала мешали нормально развиваться стремительно растущему городу. Но ведь освободив берега рек от стихийных застроек, их можно было бы очистить, облагородить, сделать зонами отдыха, парками с диковинными растениями и необычными ландшафтными уголками. Рекам вернуть чистоту, оживить их русла, создать рукотворные пруды и озёра, в которых заплескалась бы рыба, а рядом загорали бы на песочке горожане.
Сказка? Маниловщина? Да, конечно,— этот сказ не про нас. Слишком дорого, и никакой отдачи в рублях с каждого квадратного метра городских площадей. А зачем тогда огород городить? Могла ли страна позволить себе такие траты?
Когда затевалась засыпка оврагов, на первом плане для страны всё ещё стояла задача — догнать и обогнать идеологического врага. Тут уж не до красот природы. Да и не велика ж столица — Новосибирск.
Так три речки ушли со знаком минус в балансе ещё советских времён.
И вот интересно,— есть ли примеры, когда люди смогли создать хотя бы одну речушку? Не слышал о таком чуде. Не по силам это человеку. Вот перекрыть русло, отжать часть ресурсов в арыки и каналы, даже повернуть реку вспять,— это ещё получалось. Но вот создать…
Замечу лишь, что уже в нынешнем веке что-то благородное из остатков Каменки пытались соорудить. Получится ли? Посмотрим…
Ведь опять первостепенные задачи легли в столь привычную плоскость соперничества с внешними врагами. Так что — готовьте денежки, господа-товарищи. Железный занавес — это дорогостоящее техническое сооружение.
Ещё две реки, знакомые мне с детства, Иню и Тулу, пока не замуровали. Хотя устье той же Тулы всё же переиначили при строительстве коммунального моста, но это было оправданное и не губительное решение.
Однако постепенно обе эти реки загадили так, что жизнь в них едва теплится.
В Туле в годы моего детства ещё купались, а гольянов можно было ловить хоть на голый крючок. Может, поэтому рыбку и прозвали гольяном?
Вода, ещё чистая и прозрачная, хорошо прогревалась, и не только купаться летом в Туле, но и помыться вместо бани считалось за удовольствие. Продолжалось такое благоденствие примерно до начала шестидесятых. Сейчас к Туле близко подойти — страшно. Загадили не только реку, но и все берега, хотя столбиков с природоохранными знаками навтыкали теперь густо повсюду.
Иня пока не так страшна, кто-то и что-то в ней ещё плещется. А ведь в Инюшке плескались когда-то с радостным визгом пионерские отряды в купалках, и пляжи организовывались. Сумеет ли цивилизация спасти эти реки,— не знаю, но как-то сомнительно.
Зато вне сомнений, что на последнем издыхании находятся ещё и Плющиха, и Ключ Камышенский, превращённые в городские стоки.
И все эти преобразования природы случились в течение жизни одного-двух поколений.
Прогресс дело необходимое и неудержимое — даже у нас. Автомобилей стало куда больше, чем лошадей, а улиц в асфальте, пусть в плохоньком, но прибавилось изрядно. И вот ведь всё вроде бы на пользу человеку делается, но…
Но есть большие сомнения, что движется цивилизация правильным курсом.
Бабушку Таню такое направление движения пугало. В этом бурлении городской жизни — самой жизни оставалось всё меньше места. Она самоумерщвлялась уже давно.
И, видимо, Татьяна Евгеньевна почувствовала проблемы экологии раньше многих других, хотя термина такого — «экология», она слыхом не слыхала, но собственные болезни или неурожаи всегда уверенно относила на счёт «покорения природы».
Она видела, как растут пирамиды из мусора, а городские свалки, огромные и зловонные, стали самой заметной приметой времени. Это происходило буквально у неё на глазах в оврагах будущего Станиславского жилмассива.
А потом и этот жилмассив, возведённый на помойке, навис панельными стенами над их усадьбой, окончательно урезанной до размеров клочка земли.
И бабушка частенько вспоминала добрым словом родное ей Тюменькино, с трудом понимая, как это люди живут в отрыве от земли «на этажах» — в бетонных клетках.
А когда и ей самой пришлось тоже переместиться высоко на этаж, то это во многом предопределило её скорый уход.
Не радовалась она запуску очередной ракеты, чисто интуитивно полагая, что проникновение в космос до добра не доведёт. Она тяжко вздыхала — ну, нельзя прожигать небеса!
И в этом не было ничего религиозного, а лишь понимание того, что огненное пламя не может не навредить атмосфере — то есть небу, под которым человек и ходит до тех пор, пока жив.
Огонь, землю, воздух и воду — четыре основные стихии, бабушка не воспринимала с той философской глубиной, как какой-нибудь Аристотель, но понимала, благодаря чему и откуда произрастает зерно жизни. Связь наших предков с природой, с землёй — была очевидной, и не укладывалось в их сознании, что люди подошли вплотную к уничтожению жизни на Земле.
А ядерные взрывы с завидной регулярностью производились на не столь уж отдалённом от нас Семипалатинском полигоне, о чём не без торжествующей гордости сообщало ТАСС.
………………
С 1949-го по 1989 год на Семипалатинском ядерном полигоне было произведено не менее 468 ядерных испытаний, в которых было взорвано не менее 616 ядерных и термоядерных устройств, в том числе:
— 125 атмосферных (26 наземных, 91 воздушных, 8 высотных);
— 343 под землёй.
За пределы полигона вышли радиоактивные облака 55-ти воздушных и наземных взрывов и газовые фракции 169 подземных испытаний. Итого — 224 инцидента с утечками, которые подвергли радиационному загрязнению восточную часть территории Казахстана.
Новосибирская область граничит с Казахстаном юго-западной оконечностью, а ядерный полигон расположен на самой северо-восточной окраине Семипалатинской области, и по преимущественной розе ветров — южного и юго-западного направлений, в нашу сторону несло оттуда пыль на протяжении сорока атомных лет.
3.
Валентина Алексеевна имела большой жизненный опыт утраты родственных связей. Я не случайно в части 10.1 акцентировал внимание на тех ветвях рода, которые потерялись или совсем исчезли по отцовской линии. Но исчезновение — процесс естественный: люди ведь умирают и не всегда даже от старости или болезней.
Их ведь ещё и убивают другие люди, нередко под предлогом свершения акта некой исключительной справедливости.
Про ВМСЗ — высшую меру социальной защиты, трудящиеся массы даже не успели услышать, (а эту аббревиатуру использовал в резолюциях тов. Сталин), как уже в 1926 году высшую меру наказания в УК РФ переименовали на ВМУН.
Однако в приговорах из сочетания сразу же исчезло слово «уголовного», (а именного так по УК).
Формулировка ВМН — не просто на одну букву короче, она гораздо шире могла применяться не только, да и не столько к уголовным элементам, как к врагам народа.
А способов избавления от «врагов народа» система власти предусмотрела гораздо больше, чем расстрел, потому что и врагов умела создавать на уровне расширенного воспроизводства. Об этом многообразии форм и методов «социальной защиты» стало известно не только крестьянам Тюменькино.
Поэтому страх, однажды поселившийся в душах предков, остался там навсегда и стал передаваться по наследству. Осторожность и недосказанность, сдержанность в оценках — явно ощущались в разговорах со стариками.
Но Валентину Алексеевну в отношении внуков в большей степени тревожило всё же иное, опять-таки не политическое, а чисто человеческое — когда живые родственники решают, что им знаться ни к чему. И к этому чувству подвигал её личный опыт.
Сначала бабушка потеряла мужа, но в том была виновата война. А потом, выйдя замуж и сменив фамилию, она ослабила родственные связи с той стороны, которая шла от рода Василия Семёновича Носачёва, её первого мужа.
Степан Кузьмич, ставший её вторым мужем, тоже потерял постепенно все связи с родиной и роднёй. По сути, его родня с нами никогда не зналась. Он сам пару раз съездил в свою деревеньку под Фастовом на Украине, но в полном одиночестве, да и то — по случаю, когда умирал кто-то из его близких.
Своих детей у четы Шевченко не случилось, и они взяли на воспитание старшего из внуков, который «просидел на шее» бабушки с дедушкой всю сознательную жизнь, но о потомстве не позаботился, прожив до смерти закоренелым бирюком.
Были и другие внуки, поэтому в старости Валентина Алексеевна правнуков увидела и даже понянчилась немного с ними, однако всю непрочность старых и вновь возникающих человеческих связей она сама и Степан Кузьмич чувствовали особо обострённо.
Валентина Алексеевна, утратившая к старости почти все связи с довольно многочисленной роднёй, с трудом верила, что её потомки родство сохранят и будут им дорожить. Это относилось к разросшимся семьям двух её родных сыновей — Виктора и Володи.
И действительно, хотя Верх-Тула с годами становилась всё ближе к городу, разрыв только нарастал, но не между городом и деревней, а всех от каждого, и каждого от всех. Постепенно.
Сначала мы перестали писать письма и присылать поздравительные открытки к праздникам. Почтовая связь в этом смысле умерла ещё в 90-е. Ну, — старомодно же, допотопно — высылать открытки, писать письма.
И с этим добровольным отказом от почтовых услуг сразу сгинул целый пласт родственных забот и семейной памяти, каких-то традиционных действий, начиная с беспокойства о своевременной отправке открыточек: чтобы купить красивые, да ровненько их подписать, да чтобы они ко всем дошли вовремя — к празднику. К подобным не тягостным обязанностям приучали нас с раннего детства, и было всегда приятно — как отправить весточку, так и получить самим.
Можно посетовать на эпоху, похоронившую целый ряд Праздников, переставших быть таковыми, но разве в этом дело? Оставались семейные торжества, дни рождения, да и Нового года никто не отменял, как и почтовых ящиков.
Но исчезла сама традиция к почтовой переписке, как и старомодная привычка — хранить в семейных альбомах фотографии с памятными надписями. А ведь это очень правильная традиция при всей её примитивной простоте.
Мы ещё по инерции продолжали ездить друг к другу по особым случаям: на свадьбы, юбилеи, похороны. Мы ещё не совсем запамятовали какие-то даты, но всё равно заметно выхолащивалось внутреннее содержание общности: единокровности, родства в виде патриархального уклада семьи, как феномена человеческой цивилизации.
Когда появились сотовые телефоны и интернет, то сначала небольшой всплеск общения эти чудеса техники вызвали, но ненадолго. Даже такая удобная и легко осуществляемая связь стала довольно скоро невостребованной. Ну, лишь по крайней надобности.
Вообще, информационная революция, цифровизации и компьютеризация — во многом способствовали лишь захламлению того пространства, на котором хранится индивидуальная память каждого. Пространство завалено, память недоступна. Практически в каждом втором электронном устройстве наблюдается скаченная куча-мала.
Ну а про головы человеческие и говорить не приходится: где-то что-то лежит, да вот как туда подобраться?
……………
И вот, наконец, свалилось на страну, то самое, чему и названия нет. Или есть, но оно табуировано. И это обстоятельство сыграло ох какую роковую роль в деле разрушения связей. Все болячки обострились, все обиды углубились, все трещины разошлись до размеров пропасти. Проще и безопаснее стало замкнуться в своём мирке, да и сидеть тихо, не высовываясь.
А ведь сколько таких расколов можно насчитать за последнюю сотню лет! Рушились и трагически обрывались судьбы миллионов людей, разрывались соответственно миллионы связующих нитей. Сколько их уже потеряно бесследно — счёту нет.
Даже на наше относительно «лёгкое» время пришлись:
многослойный, мировоззренческий раскол 90-х, потом раздел имущественно-приватизационный, потом Крымский разрыв, ну, и далее — пока без названия…
А сколько случилось трещинок не эпохального масштаба: политических, имущественных, религиозных, да ведь и этнических хватало. Только о них не принято было говорить в полный голос.
И, вообще, большую часть жизни обывателю следовало и следует говорить то, что положено. То есть, как учили, вторя фразам из передовиц газет, радио и телепередач. Но и то — говорить не с бухты-барахты, когда тебе в голову взбредёт, а только там и тогда, когда можно, то есть — «согласовано».
Подобное положение дел стало психологической установкой для абсолютного большинства, которая преобразуется в жизненную позицию — принимать на веру только то, что «дозволено». Это и составляет их собственные убеждения, основанные на истине в последней инстанции.
Существует понятие дивергенции как процесса расхождения признаков в процессе адаптации к разным условиям существования. При дивергенции сходство между организмами объясняется общностью их происхождения, а различия — приспособлением к разным условиям среды.
В узком смысле таким термином я бы обозначил и расхождение между представителями любой общности, будь то выходцы из одного места (земляки), одного коллектива (школа, класс) или же представители одной семьи (рода).
Каждый приспосабливается на свой лад к окружающей среде, и в крайностях это выглядит так, что кто-то старается просто выжить и «стать как все», чтобы затеряться, а кто-то наоборот, старается «не потерять себя».
А «среда», как выяснилось, потребовала от каждого многократных подстроек, перестроек и перенастроек.
И там, где так и не сработал культ партии или её политбюро, — культ «личности» вновь прошёл на ура, в ещё более ошеломляющих масштабах, явив миру страну с поразительными показателями единогласия по типу «одобрямс».
А довольно короткий период разноголосицы — в памяти большинства — нечто ужасное, ошибочное, недостойное великой страны и потому категорически не допустимое впредь.
Ни под каким либеральным соусом нам такого добра не надо! На том и стоим, что автократию тоталитарного масштаба принимаем благосклонно, как традиционное и духоподъёмное явление. Это уж скрепа, так скрепа!
И неважно, что от единства подобного общества в итоге остаются едва уловимые следы, когда рушится вертикаль власти, а вслед за нею — и всё остальное рушится, поднимая облака удушливой пыли.
Но в разрыве межчеловеческих связей не всегда виноваты катаклизмы эпохи или политические распри по типу разделения: «за белых» ты или «за красных». Да и вообще — надстройка часто ни при чём в этом процессе. Чаще чем хотелось бы, разрывают человеческие связи проблемы чисто межличностные, житейские, даже мелочные.
Раздел обозначается именно там, где что-то или даже кого-то начинают делить. Общее наследие, как и общее достояние — те ещё бомбы.
4.
Мы выходим в жизнь частицей той общности, где «мы» — это семья, фамилия, род. И потом куда-то, зачем-то, отчего-то — теряя эту общность, растворяемся, рассеиваемся по миру.
Тюменькино в этой цепи родовой общности стало значительным звеном и в достаточной мере доступным для документального изучения.
Выходцев оттуда было много, а прабабушка, Анна Изотовна, наша мама-стара, как долгожительница долго сохраняла неразрывным круг общения не только родственников, но и односельчан тоже.
И тот дом, на берегу речки Каменки, где она прожила более 30 лет после того как покинула родину, стал родным для многих новых веточек семейного Древа.
В доме у Каменки довелось пожить и мне самому. Именно туда меня принесли из роддома номер один летом 1954 года.
Но вскоре я оттуда отбыл в дальние края, в оккупированную Германию, и мои воспоминания о доме — более поздние, через десятилетие, когда я уже вполне самостоятельно мог захаживать туда в гости.
А вот Евгений, мой старший брат, прожил в нём дольше и запомнил больше, хотя и его воспоминания — эпизодические, отрывочные, так как в Германии мы прожили всей семьёй с 1954 по 1958 годы, лишь на время отпусков, возвращаясь в родной город.
И уже с 1956 года нам приходилось ещё разрываться между несколькими домами: прабабушки и двух бабушек.
Мамины родители приобрели собственный дом на улице Тульской, а отцовы — после скитаний по МТС Татарского района, вернулись в Верх-Тулу и тоже, наконец-то, обзавелись собственной хатой. А у нас своего собственного пристанища не было…
Восстановить историю дома у Каменки и событий, последовавших после его расселения, удалось с помощью старших родственников, которые знали и помнили поболе нас с братом. Хватило ума поговорить с большинством из них вовремя. Поговорить и записать.
Ещё помогли старые фотографии, но фотографий самого дома нет. Запечатлеть его на память никому в голову не пришло, и представить дом, вписанным в окружающую обстановку, помог лишь снимок с американского шпионского спутника, пролетевшего над Новосибирском 4-го октября 1965 года.
Разглядев его внимательно, я обнаружил, что все дома по Байдуковскому спуску ещё находились на своих местах, но напротив них уже смонтировали бетонные конструкции коллектора в русле реки, а, значит, жить тем домам оставалось недолго,— скоро начнётся намыв песка из Оби.
И очередное родовое место уйдёт с поверхности земли на веки вечные.
Современная технология позволяет определить, что местоположение дома соответствует ближнему углу ТЦ «Аура» при въезде к нему с улицы Военной. Могу немного ошибаться, но особая точность здесь не требуется.
А воспоминания начнёт моя родная тётушка — Людмила Васильевна Прудникова (Гаева), которая родилась в 1944 году.
Интересно, что Людмила не смогла вспомнить, как появились в доме прабабушки мой брат Евгений (1950 г.р.) и я, а вот рождение своей сестрёнки Валентины в 1948 году она запомнила, хотя ей самой не исполнилось тогда даже четырёх полных лет.
……………
— Я вас, хоть убей, не помню, как приносили из роддома… хотя я даже ведь ходила туда, к Асе, стояла там под окнами.
А вот про Валюху помню! Привезли её зимой… занесли, развернули конверт и положили на кровать. Небольшая кроватка у стенки стояла, и люлька — там уже, рядышком.
И я увидала сразу её огромные глаза! Она проснулась, когда внесли её с мороза и развернули. А потом мама покормила её, и она заснула снова. Все тогда, конечно, собрались за столом у тёти Лизы, в большой комнате, а меня зачем-то оставили возле ребёнка одну.
И не понимаю до сих пор сама, как я её могла накормить грецкими орехами? Ума не приложу,— вот как?
Но ведь полный рот ей натолкала, и чуть не подавилась девчонка.
Мне, конечно, всыпали тогда за это. И хорошо, наверное, всыпали! Потому это яркое событие в память и врезалось. Чуть сестрёнку не угробила, а то бы, не дай бог… хорошо вот мама быстро вернулась от стола.
У папы же с мамой и так две девочки умерли. Сперва Лида в Тюменькино. Она родилась ещё до Аси, и шестимесячная умерла от голода.
………………
Сначала про орехи.
Грецкие орехи в январе 1948 года в Сибири объясняются двумя обстоятельствами.
Первое: Валентина родилась в Рождество, поэтому застолье могло быть богаче и разнообразнее обычного.
Второе: у мамы-стары одна из двоюродных сестёр уехала в Ташкент, вышла там замуж и обосновалась в Узбекистане уже навсегда.
Прабабушка не единожды ездила к сестре в гости, а возвращалась всегда с гостинцами. Вот и грецкие орехи, наверное, прибыли оттуда. И потом бабушка будет брать с собой в Ташкент именно внучку-Валю. Почему-то только её.
………………
Упоминание про девочку Лиду и её смерть от голода я долго критически осмысливал.
Это пример того, как некие легенды не выдерживают критики или требуют существенных пояснений.
Людмила повторяла то, что запомнила с детства. И наша мама тоже говорила про сестрёнку, которая якобы умерла от голода. Мама сестру не помнила, но считала, что первым ребёнком у родителей стала она сама, а не Лида. Хотя Людмила, наоборот, уверяла, что первая –– Лида.
И вот я рассматриваю Свидетельство о браке, выданное Тюменским сельсоветом:…19 июня 1929 года вступили в брак Василий Семёнович Прудников и Татьяна Евгеньевна Ипатова.
Им обоим по 18 лет, но муж на полгода старше и запишет себя уже 19-летним.
А 16-го сентября у молодых родилась дочь –– Ася. Быстро…
Однако «расписаться» в сельсовете –– это был довольно условный акт, ведь ещё не разрушали церкви, поэтому молодые по достижении восемнадцати лет Татьяной (январь-месяц), могли и должны были венчаться по церковному обряду. Да и чуть раньше могли бы обвенчаться. И тогда по срокам рождения дочери у них всё, как положено, получается: вписались в девять месяцев.
Но вот в начале следующего 1930 года весь обычный порядок их жизни рушится и начинается период вынужденных скитаний и тяжких испытаний для молодой семьи в поисках пристанища и работы. И Василия Семёновича угораздило при этом попасть в какой-то серьёзный переплёт, после которого он находился то ли в бегах, то ли под арестом. А скорее всего, имело место и то, и другое.
И если мать осталась с двумя малыми крохами на руках именно тогда, то без чьей-либо поддержки до голода, конечно, «рукой подать». И ребёнок при таких обстоятельствах умереть бы мог, но вот шестимесячным?
Это ещё вполне «молочный» возраст. Возможно, сама мать была так истощена, что кормить дитя грудным молоком она не могла?
Девочка Лида умерла. Но где и когда это произошло? Теперь невозможно узнать достоверно. Однако в Тюменькино до 1929 года это вряд ли могло произойти, и уж точно — не от голода!
С чего бы вдруг в разгар НЭПа случился голод в семье безбедного Семёна Прудникова, которого совсем скоро попытаются раскулачить, как мироеда? Только если бы новорожденную вместе с матерью бросили на произвол судьбы.
Но никакие последующие факты совместного проживания молодых с моим прадедом такого поворота событий не допускают. Василий Семёнович вспоминал отца именно как кормильца и лил слёзы в память о нём.
Поэтому предположительным местом, где могла умереть Лида, я считаю посёлки «Имени 8-го марта» или же «Красный Восток». Ведь туда попали сначала молодые Прудниковы после Тюменькино, и «дом под красной крышей, где мы жили», Татьяна Евгеньевна своим выжившим и повзрослевшим дочерям показывала.
Такова версия внука.
………………
И снова рассказывает Людмила о Валентине, но другой — первой.
— А потом — уже здесь, в Каменке, Валя умерла во время войны. Бабушка мне рассказывала, что она была очень эмоциональная девочка, бойкая: скажет — так скажет, сделает — так уж сделает.
Характер был у неё крутой. Видно, она вся в нашего папу пошла, — ничего не боялась. Каталась на коньках по речке-Каменке зимой. Вышла в тот день,— а такой мороз был! Вышла на улицу без рукавиц. Мама-стара говорила ей: Да, ты рукавицы-то надень, холод какой стоит, замёрзнешь! Не надела.
И вот она забежала с улицы — попить. Руки — красные, щёки аж горят! Ладони ей мама-стара потрогала, они горячие!
Мне жарко! — Валя ей говорит. Только вот воды нахлебалась и ушла снова кататься.
А когда вернулась с улицы уже совсем, то ей буквально тут же стало плохо. Сразу такая температура у неё поднялась — страшная! И они её ещё на печку зачем-то положили. Вызвали врача, ждали, конечно, долго… ну, а она уже отключилась.
И всё. Увезли её в больницу… и там, когда было вскрытие, сказали, что у неё перикардит сердца.
Вот пузырьки какие-то на сердце делаются. Так рассказывали. Отчего этот перикардит бывает? Может, это и врождённое что-то: ведь у мамы тоже был порок сердца.
И она, Валя, похоронена на кладбище, где теперь сквер Берёзовая роща. Мама мне показывала, что вот здесь церковь стояла, и кладбище было, и она, Валя, похоронена тут.
— Значит, её имя потом дали другой дочери — самой младшей? — Это уже спросил я.
— Да! Ну и зачем вот нашу Валюху назвали Валентиной? Ах…
………………
Сначала о кладбище, где похоронили Валю (первую). Оно — как только не называлось: Новое, Старое русское, Успенское, Заразное, Холерное, Ипподромское, и ещё даже Молоковское.
Существовало оно с 1906 года, а закрыли его окончательно в 1963 году. Через год с него начали перезахоранивать на Заельцовское кладбище. Кто-то об этом знал, но большинство и не услышали об этом. А церковь — храм Успения пресвятой Богородицы, снесли тогда же.
С 1971 года на месте кладбища организован парк «Берёзовая роща».
Людмила рассказывала о Валентине (первой) со слов мамы-стары, но о ней помнила и моя мама.
Однако запомнила она её только в момент ареста Семёна Фёдоровича. Почему так работает память, трудно сказать, но годы своё дело делают.
А в тот ноябрьский день 1937-го года при аресте деда Семёна присутствовали три его внучки: две Аси и Валя.
Вспоминает мама.
………………
— Я ещё помню деда — симпатяга был дядька! И помню, как его забирали. Открыли ставни…
Вот у нас же печь была русская, и перед ней — приступочка ещё, как ступенька, чтобы детям легче забираться. И полати тут же рядышком у печки, где мы гнездились, как птенцы.
Так вот… темнело-то рано, там и вообще так — в этой яме, в логу, и мы уж чуть ли не спать собирались…
Ставни открыли, и я вижу, стоит соседка перед окном. Она рядом жила и как понятая пришла, потому что бабушка никого в дом не пустила сначала.
Они там с улицы стучали, барабанили в ворота, а бабушка им: «А мы не пустим».
Те давай кричать: «Милиция пришла! Откройте!».
Она им: «Нет! Идите, соседей пригласите, если вы из милиции».
Вот те привели соседку. Она тоже давай нам сначала с улицы кричать, что это милиция пришла, а не бандиты какие-нибудь. Вот только тогда открыли ставни… изнутри запоры выдернули. И в окошко, что на улицу смотрит, увидели их всех и соседку с ними… ну вот их впустили. Во двор зашли и в дом…
Это я помню… а вот, что дальше — не помню. Ну, в общем, деда увели, мы его все провожали. И он исчез бесследно. Как увели, так и всё — исчез. Разыскивала бабушка долго его, ходила всё куда-то. И каждый раз, как вернётся, так плачет… уж она искала-искала…
И Василий Семёнович всю жизнь плакал потом: «Корминец, корминец наш»,— всё время почему-то так он звал деда, отца своего.
Как выпьет, так слёзы распустит. Потом также о братьях плакал. Ой, слёз-то пролил! Плаксивый же был — пьяный.
А про деда запомнила только то, что с печки увидела в окошко. Нас вниз не пускали, конечно. Вот там мы втроём и куковали: я, Аська и Валентина.
Только я теперь уж и не знаю,— с какого года Валентина была? Не помню уже, но она ещё не училась.
……………
Совсем мало о родной сестре, даже удивительно.
Пока не могу определить возраст Валентины (первой). Если после Аси родилась Лида, а потом уже Валентина, то получается, что в 1937-ом году ей самое большое — года четыре. А вот умерла ли она во время войны, или же раньше — это ещё вопрос. Очень странно при этом, что мама не помнит Валентину в Буграх, где жила семья накануне съезда в Каменку. А получается, что Валентина должна была родиться где-то там и тогда — до переезда на правый берег.
Причём Валентина (первая) и Ася (вторая) должны быть примерно ровесницами, значит, вместе играть и чем-то заниматься дома. Но обе Аси упоминают Валю вскользь, хотя по рассказам мамы-стары, она была заметной и норовистой девочкой.
Казалось бы, совсем не существенный вопрос, когда родилась и умерла девочка, которой нет на свете много-много лет…
но всё же поминовение умерших родственников — важный аспект человечности. Пока ещё…
А с другой стороны понимаешь, что без документального подтверждения зачастую имеешь дело с «мифами». Даже без чьего-либо умысла. Память подводит практически всех. Ну как вот можно забыть сестрёнку, уже взросленькую?
Я уже сам придумывал обстоятельства. Допустим, Валя не училась ещё, и ей лет шесть. Ася (мама) учится в классе так в пятом и находится в школе. Сестру увезли днём в больницу, и она уже не вернётся никогда.
Зима очень холодная, и взрослые решили детей на кладбище не брать. И эти события — смерть сестры и её похороны — не врезались в память. Исчез человек незаметно…
Не очень убедительно выглядит, но хоть как-то объясняет подобную избирательную забывчивость.
И, кстати, у наших бабушек с этим намного лучше обстояло дело. У них существовала своя методика запоминания событий. Их последовательность «привязывались» как раз относительно таких ключевых моментов, как чьи-то рождения и смерти, крещения и похороны, а кроме того существовала церковная традиция поминовения во здравие и за упокой. И они лучше запоминали всех своих, заучивая их имена навек.
Да ещё церковные праздники служили предкам своеобразными численниками. Они не путали, например, до или после Пасхи что-то произошло, хотя год самого события могли и запамятовать.
……………
И ещё одно мамино воспоминание из 37-го года — более приятное.
— Вот когда тётя Лиза Юрку родила, я с мамой-старой ходила к ней в больницу. Меня же и в школу бабушка водила ещё. Вот, наверное, в первый класс я и пошла тогда, как раз в 37-ом году.
А Лиза рожала в той больнице, где я потом работала в отделении брошенных детей, где отказников выхаживали. Это детская больница напротив консерватории, на углу Щетинкина и Советской, где мы рядом жили потом на Урицкого.
Вот помню, Лиза окно открыла, чтобы сына показать. Осень, но тепло ещё… и она сама, Лиза, показалась мне какой-то большой, высокой… там, наверху. Улыбается, счастливая такая, помахала нам.
Но Аськи с нами не было. Она же на четыре года меня младше, она с 33-го. Дома, наверное, сидела с кем-то или с отцом на работе. Он её часто брал с собой.
Ну, а Юрик, если родился в 37-ом, так он ещё на четыре года моложе, значит. И вот, когда за дедом пришли, Юрику, получается, месяца полтора всего было.
………………
Про Асю-младшую мама упомянула, а про сестру при этом опять умолчала. Но ведь и Валя, с кем-то осталась дома, но ничего не сказано про это.
И ещё несколько воспоминаний от мамы о войне.
— Помню, как бабушка провожала своего сына младшего — Николая, а как дядю Митю — почему-то, нет.
Но он, Дмитрий Семёнович, он такой интеллигентный был, не как наш отец. Правда. Он и шляпу носил, при галстуке всегда, даже с тросточкой его помню. Вот представь себе — с тросточкой ходил. Модняцкий, короче, дядька был. Ага.
Не знаю, где он работал, но я, как ни загляну к ним, — а он всё читает, читает что-то.
А Николай в 19 лет ушёл, совсем молодой, неженатый, но вот лицо его я уже забыла, не вижу. Только сам этот день помню.
Николай такой воспитанный был, правильный… всегда заступался за младших, от хулиганов девчонок защищал. Бабушка за него всегда боялась, переживала… вот как чувствовала.
Все трое сыновей бабушки воевали: Дмитрий, Василий и Николай. Николай погиб, Дмитрий бесследно пропал.
Да трое сыновей, и между собой вроде бы внешне похожие были, а совсем разные по характеру. Вот и судьбы у них сложились совсем по-разному.
Помню, как бабушка кричала, когда получила похоронку. Сидела она в комнате с Лизой… ой, бедняжка, как она на себе волосы рвала — так кричала — страшно нам было.
Ну, а про отца…? Помню единственное, что когда его забирали, я с мамой провожать пошла. Он сам — в огромных сапожищах, молодой такой! В гору они поднимаются с мамой по лестнице. Какой-то разговор у них… а мы с бабушкой внизу остались, стоим.
Но не могу вспомнить, чтобы были какие-то провожания. Без застолий всяких. Ушёл и всё.
А вот как мы встречали его в поезде, помню лучше. Встречали мы его на вокзале. Пришёл эшелон с ранеными… госпиталь этот на колёсах. Везли куда-то их всех… а кто нам сообщил, понятия не имею. Как-то вот узнавали обо всём и тогда.
Мы, конечно, радостные пошли. Утром, рано совсем — мама, бабушка и я. Даже помню, как в вагон к раненым поднялись. В вагон мы все заходили, и они с отцом разговаривали долго.
А потом... он же вернулся. Он из госпиталя, где лежал, ушёл… или как? Не знаю. Но вернулся… и остался.
……………
Это одно из тех событий в биографии Василия Семёновича, которое вкупе с его скитаниями в начале 30-х годов, составляют материал для кропотливых исследований.
И в семье на этот счёт существуют разные мнения и толкования. Однако в части 8.3 «Три артиллериста и пехота» я опубликовал (из закромов ЦАМО) сопроводительную записку Барнаульского военно-пересыльного пункта, из которой ясно, что Прудников Василий Семёнович 17 октября 1943 года в составе команды из 13 человек следует в г. Новосибирск в распоряжение командира 16-го запасного артиллерийского полка.
А на Барнаульский ВПП дед прибыл из эвакогоспиталя ЭГ1508, на тот момент располагавшегося также в г. Барнауле.
То есть после свидания с семьёй в Новосибирске деда доставили в госпиталь. И никуда из него он не уходил, а был излечен и отправлен по команде в Новосибирск.
Но вот его взаимоотношения с 16-ым запасным артполком, в котором подразумевалось дальнейшее прохождение им службы, пока под вопросом. А его умение строить отношения с различными инстанциями сводилось к такой последовательности: «будь что будет», «наломать дров», «заварить кашу», «дело – труба».
Очевидно, что его никто не разыскивал, как беглеца, раз с апреля 1945-го года он официально трудоустроился мотористом на судне Новосибирского рыбзавода. И всё же после госпиталя Василий Семёнович где-то опять накуролесил и что-то скрывал. Но вот что?
Кстати, именно в конце 1943 года был переведён в нестроевой запас его будущий сват Степан Кузьмич Шевченко, и у того есть медицинское освидетельствование о непригодности. У деда Прудникова такого документа я пока не обнаружил, а с медициной дед уж точно не дружил всю сознательную жизнь.
Но умер в больнице.
5.
Детская кроватка Женьки была расположена у окна, и летом одновременно с гимном из репродуктора включалось и солнышко. Первые его лучи уже пробирались вдоль оврага и попадали в окна дома, обращённые в сторону улицы и реки.
А в доме после войны появилось трое новых жителей-детей и целая новая семья, поэтому он подвергся перестройке.
Хлев, где в годы войны обитала корова, переоборудовали в комнату, в которую перешла семья Василия Семёновича, а маме-старе при перестройке дома выделили помещение кухни, примыкавшей к большой комнате (залу), где теперь обосновалась на некоторое время семья молодожёнов Носачёвых: Ася, Виктор и Женька. Но Виктор практически никогда в Каменке не жил. Он то доучивался в училище, то находился на службе. А первым его назначением стала часть в городе Лида, что в Белоруссии. Это очень далеко, в бывшей Польше.
Уехала из дома Дарья Семёновна, вышедшая замуж за демобилизованного офицера Домашова, с которым познакомилась в госпитале. У них родился сын Владимир, и пока они все находились на родине Николая Вавиловича в Горно-Алтайске.
Наталья Семёновна, ставшая Сенниковой, съехала ещё раньше. С мужем, Анатолием Сенниковым, они проживали на левом берегу в рабочем посёлке «Турбинки», то есть при заводе «Сибэлектротяжмаш». Детей своих у них не было, и они взяли девочку из детдома.
Младшие дети — это Юрик, Людмила с Валентиной и Евгений, он же Женька. Ещё была Ася (вторая), но она уже стала совсем взрослой, окончила техникум и уехала отрабатывать положенный срок в город Камышлов на Урале.
Когда дети появлялись на пороге комнаты, мама-стара неизменно приветствовала их улыбкой и ласковым приглашением войти. Потом, как правило, привлекала ребёнка к себе и целовала куда-нибудь в темечко или в лоб.
Она всегда была рада детям и общению с ними, не различая, чьи они, — внуки это или уже правнуки.
В комнате мамы-стары я бывал и десятилетним, поэтому многое запомнил сам. Вещей там было совсем мало, даже стула не помню. Она обычно сидела на застеленной кровати, задумавшись и сцепив пальцы натруженных ладоней. На стенах её комнатки в простых рамочках висели фотографии тех мужчин, которых уже не вернуть — мужа и двух сыновей.
Ещё там располагались столик и кондовый сундук, явно вывезенный из Тюменькино, в котором хранились все нажитые богатства. Он заменял бабушке платяной шкаф и буфет одновременно. В одном простенке от окна стояла широкая кровать, в другом — столик. На полу у кровати лежал «домотканый» коврик.
Лоскутные коврики, одеяла, покрывала являлись непременным атрибутом быта тех лет во многих домах. Мама-стара, тётя Лиза, баба Таня — все они, конечно, владели искусством их плетения, вязания и шитья из разных тряпичных отходов. Все полы были устланы такими ковриками, и удивительно, что старьёвщикам ещё что-то оставалось в добычу.
Над столиком, как и положено, висела божничка. На божнице — икона и лампадка.
Этот религиозный антураж воспринимался детьми скорее пугающим, нежели привлекающим внимание. Вообще слово «Бог», упоминалось в доме редко, а фраза «Бог накажет» выглядела старомодной и неубедительной поговоркой.
Религия уже воспринималась делом почти запретным, а вера в Бога — явным пережитком старины, к которому можно было относиться снисходительно по причине бабушкиного возраста.
Украшений бабушка уже никаких не носила, но крестик на шёлковом шнурочке всегда был при ней.
Мама-стара, как и прадед, была неграмотной. Она как-то надумала немного выучиться писать и читать буквы. Попросила помощи в таком деле у внучки Люды. Но кто-то из них не справился: или ученица в роли учительницы, или бабушка в роли школьницы. Так и не научилась Анна Изотовна читать.
И вот как ей было найти пропавшего мужа, если и заявления подать она не могла бы ни в одну инстанцию? Тоже самое — выхлопотать пенсию или законную льготу — не представляю как.
На столике, который стоял в углу комнаты, располагались обычно бабушкин гребень с редкими зубчиками и табакерка.
Мама-стара тщательно расчёсывала волосы по утрам. Никакого зеркальца ей не требовалось. Она выкладывала свои длинные до колен волосы на грудь, и, удерживая их левой рукой, правой не спеша поводила гребнем. Потом заплетала волосы, отливающие пепельным цветом, в тугую косу и прятала её на затылке. Чаще она ходила в туго повязанном платочке, нежели простоволосой, а платочек повязывала узлом сзади. Платки она меняла не часто, зато часто стирала и наглаживала какой-нибудь полюбившийся. Она до последнего следила за собой, и хотя одевалась просто, но опрятно.
Кстати сказать, косы и косички были у всех внучек мамы-стары, но лишь до какого-то момента. И хотя всем им достались густые, послушные в укладке волосы, но мода своё взяла — пообрезали, накрутили и начесали, что полагалось в соответствии с текущими веяниями. Ведь журналы мод ходили по рукам, а с витрин парикмахерских глядели в зал образцы стиля. Потом пошли перекрашивания, химки…
А бабушки волосы берегли, натирали голову репейным маслом при мытье и никакой химии с шампунями не признавали.
В качестве табакерки для нюхательного табака маме-старе служила жестяная баночка из-под монпансье прямоугольной формы. Понюшку табаку давала бабушка и внукам — на пробу, не жадничала, а уж сама-то почихать любила.
Эта процедура носила отчасти медицинское назначение для прочищения всех органов дыхания и снятия головной боли, но отчасти служила и ритуалом для психологической разгрузки.
Однако специально для детей у мамы-стары всегда находились угощения — в сундуке. Сразу под тяжёлой крышкой поверх разных платьев, кофточек, платков неизменно и прочего имущества лежал кулёк с конфетами.
Чаще всего это были разноцветные леденцы. По понятным причинам леденцы не просто пропахли нафталином, но и впитали его вкус и почему-то всегда были твёрже, чем хотелось.
Леденец и не раскусывают, если берегут зубы, но таял он во рту слишком медленно, однако все попытки его поскорее рассосать приводили к неожиданному результату.
Ребёнок вскоре понимал, что подобным употреблением конфетки он сильно соскрёб себе нежную кожу во всё нёбо. Будто кипятка хлебнул.
По этой ли причине или другой, но конфеты детям доставались не всегда. Мама-стара знала уже, что для детских зубов это вредно, что для детей стало слишком много сладкого и без того. А наши бабушки кариесом практически не страдали и до самой старости пользовались своими собственными зубами. Но зубной порошок под названием «Мятный» вошёл уже прочно и в их обиход, только вот растирали они его не щёткой, а пальцем.
6.
Патефон обычно располагался в недоступном для детей месте — на комоде с загадочным именем «тюльпан».
«Тюльпан» стоял в самой большой комнате у окна, рядом примостилась бочка с непременным тогдашним фикусом, олицетворявшим некую основательную добротность проистекавшей вокруг жизни и доступное совершенство быта.
Бочка стояла незыблемо, а патефон — этот чемоданчик с ручкой, не часто, но всё же попадал в ничейное пространство проходной комнаты, служившей одновременно для всех прихожей, гардеробной и умывальней.
Там ещё находилась скамейка, и когда на столике вдруг появлялся патефон, и его раскрывали, то детям это событие сулило много радостных впечатлений. Становилось понятно, что по какому-то случаю будет праздник, и скамейка не пустовала.
Явно довоенного года выпуска, патефон очень редко привлекал внимание взрослых, как и множество рядом с ним лежавших стопкой заезженных пластинок. Пользовались всем этим богатством не часто.
И понятно, почему. После декабря 1937 года в доме, оставшемся без старшего мужчины, стало меньше веселья.
Хотя количество пластинок наводило на мысль, что когда-то музыка и песни регулярно наполняли всё его жизненное пространство.
А уж после 1941 года аппарат вообще долго стоял не востребованным. Слушать «Рио-Риту» или тем более танцевать под неё стало не то что неудобно, а попросту некому. Все мужчины ушли, и дом словно оглох от залпов далёких фронтов.
Но время шло, его течение, как известно, залечивает многие боли и раны. Окончилась война, подросли дети, появилась послевоенная поросль молодёжи. И если взрослые вспоминали про патефон только по праздникам, то детям эта вещь казалась великолепной игрушкой и забавой на любой день недели.
Впрочем, слушать пластинки им тоже не особо доводилось, хотя этого никто им не запрещал.
Вещь давно уже утратила свои потребительские свойства, а вернуть к жизни тупые иголки или купить новые, да обновить пластинки никому особенно в голову не приходило, хотя хорошую иголку всё-таки где-то хранили отдельно.
Поэтому всё прослушивание проходило недолго, тупые иглы, лежавшие в специальном выдвижном ящичке-кармашке, постоянно перескакивали с дорожек. Доставай любую иголку, ставь любую пластинку, крути не крути рукоятку сбоку, но в результате — то треск или шипение, то отрывочные звуки пения и музыки. А то и вовсе — только иголка скользнёт по пластинке, так тут же и соскочит с визгом.
Но даже такое слушание становилось забавой и вызывало смех разнообразием необычных звуков, а оживление самого аппарата раскручиванием рукоятки и опускание блестящего никелированного звукоснимателя (слово-то какое!) на пластинку означали процесс приобщения к чему-то технически сложному и малопонятному, но весьма приятному. Притягательному.
Собственно, если бы не блеск изящно изогнутого звукоснимателя, не его тяжёлая, но послушная притом упругая гибкость, патефон мог бы и не запомниться Женьке. А мой брат запомнил его лучше всех прочих предметов в доме на Байдуковском спуске.
А ещё сохранились впечатления от праздничных демонстраций, когда со старшими детьми Женька поднимался от Каменки на улицу Каменскую, где собирались гудящие толпы горожан с транспарантами, флагами и воздушными шариками.
Евгению особенно запомнились шарики, но шарики не обычные. Да это были уже и не шарики, а шары над одной из колонн. Они колыхались на ветру и напоминали огромные петушиные головы.
Видимо, это проходили ряды электромонтажного треста, приспособив для украшения изолирующие резиновые перчатки.
Пальчики перчаток надулись не слишком хорошо и напоминали петушиный гребешок, чуть склоненный на розовощёкую голову из раздувшейся ладони.
Да, это захватывающее зрелище — демонстрация. И не только для глаз: духовые оркестры сменяли гармошки, где-то глухо ухал барабан, и надо всем разноцветным, ярким изобилием — шум весёлой разноголосицы.
И Женька понимал — вот это действительно праздник! Единственно — хотелось забраться куда-то повыше, чтобы видеть больше и дальше. И он завидовал тем детям, которых взрослые дяди усаживали себе на загривок и шагали с ними в колоннах демонстрантов. Наверное, их несли папы…
7.
Евгений запомнил отца, как вдруг откуда-то взявшегося в доме на Каменке внезапно. То есть ни матери, ни отца там он толком и не помнит!
И тут вдруг появляется отец и раным-рано будит его и куда-то ведёт. И очень далеко ведёт — на речную пристань. Так далеко Женька ещё и не путешествовал по городу.
А потом — теплоход, в трюме которого на скамейке у столика почти ничего не видно в круглое окошко-иллюминатор, и только что-то стучит непрерывно и нудно: тук-тук-тук… И это длится, и длится, кажется, бесконечно…
Ребёнку абсолютно нечем заняться, а это самое ужасное для него. И ещё тяготит необходимость чего-то неопределённо ждать, когда даже не представляешь — чего.
Потом опять пристань, долгий путь через лес в какую-то деревню, а там встречают совершенно незнакомые Женьке люди. Кто они такие, он не понимает, ему не объяснили, но зачем-то им показывают его. Они разглядывают его почти равнодушно, без эмоций, как некое живое существо.
Так Евгений испытал новое ощущение чего-то унижающего при невозможности хоть как-то на это повлиять или прекратить. Полная беспомощность, — хотя вот рядом и отец, но ведь и отец — почти незнакомый ему, забытый.
А это были смотрины.
Отец только что вернулся из Нойруппина, где уже приготовил жильё для приезда жены и детей на новое место службы. Ему дали отпуск специально для вывоза семьи, но семья ещё не состоялась в полном объёме, так как моя мама, как раз в тот день лежит в роддоме и совсем скоро родит меня.
Ну и отец, пока был свободен, вывез своего первенца к дальним родственникам и действительно на показ. В Кубовую.
До этого дня ему всё было как-то недосуг. Позади первые лейтенантские годы службы в городе Лида, куда его направили после окончания военно-пехотного училища в Новосибирске, а новое место назначено ещё дальше — в Германии.
Так что эта врезавшаяся в память поездка стала для Евгения первой ласточкой, вестницей множества впечатлений от переездов туда-сюда. Белоруссию он практически не запомнил по малолетству, как и я мало что запомню из четырёх лет, проведённых в Нойруппине.
Как вот и Женька абсолютно не запомнил в тот день пути обратно — из Кубовой.
8.
От дома прадеда к речке вела хорошо натоптанная тропа. Дети по ней спускались осторожно, спуск был довольно крутым, хотя тропка уходила чуть в сторону, чтобы уменьшить угол наклона.
Летом дети ещё частенько ходили босиком, что делало спуск опасным вдвойне, так как количество разных колющих и режущих предметов под ногами нарастало с каждым днём. Ведь чего только не вываливали на берега вместе с золой, поэтому ступать следовало осторожно, глядя под ноги, лучше всего — на цыпочках.
Рыба в Каменке ловилась ещё и в начале 60-х годов. Но взрослые таким занятием давно себя не унижали, когда рядом есть Обь. Только какой-нибудь малый пацан, мог попробовать поймать полудохлую рыбёшку, ради забавы или, чтобы слегка порадовать домашнего кота.
А когда-то здесь взрослые и рыбу ловили, и на лодках плавали, и купались, конечно.
Вода в Каменке стала грязной уже к концу 30-х годов. Множество домостроений в овраге использовали речушку, как сточную канаву. Берега быстро загрязнялись мусором и отвалами печного шлака, откровенными помоями и отбросами.
Кроме того талые воды и дождевые осадки по наклонной плоскости неотвратимо катились в Каменку вместе с городскими нечистотами.
Но весной талые воды производили и естественную очистку, унося в половодье часть грязи в Обь. Сильно уж берега не очищались, но всё же эти ежегодные дармовые природоохранные мероприятия поддерживали хоть какой-то санэпидембаланс.
А для детворы любая река, какой бы опасной и неприятной она не казалась с виду, является местом, к которому тянет бессознательно и неотвязно. Уже начиная с весеннего ледка, когда она зовёт рискнуть и побегать по тонкому, проваливающемуся под ногами покрывалу, а уж летом…
Входить в мутную воду было неприятно, но это почти всегда так, в любом водоёме. Зато потом, обвыкнув и смирившись с температурой, тело начинает посылать сигналы удовольствия даже от такого не слишком чистого купания, как в Каменке.
Самое страшное при этом — наступить на что-то острое, проколоть ступню. Такой бедой всегда пугали взрослые и купаний не поощряли. Вязкое дно под ногами казалось ненадёжной опорой, от которой хотелось как-то избавиться поскорее — пуститься вплавь. Только не всякий это умел сделать. Вот и Женька увязал в липкой, скользкой глине, но заходил всё глубже — сначала по пояс, потом по горлышко.
И страшновато, да только как вот удержаться в летнюю жару от возможности «мырнуть», пока взрослые заняты своими делами. Вот и ныряли, плавали и глотали порой водичку. Не без того, хотя это заведомо считалось опасным даже детворой: если уж проглотил, то обратно эту дрянь не выплюнешь.
А ведь питьевая вода большинством домовладельцев бралась изначально из реки, потому у рек и селились.
Но в те годы воду брали только из колодцев. К ближайшему колодцу надо было идти в сторону спуска с улицы Байдукова или, как чуть раньше она называлась, Бийской улицы.
(А ещё Вегмана — до, Совнархозовской и Депутатской — после; так тоже называлась).
Справа, как спустишься, располагался мостик, который вёл на другой берег в самом узком месте реки. И вот между спуском и мостиком находился колодец. Вырыт он был давно и в непосредственной близости от реки. Возможно, когда-то вода из него набиралась чистая. Но колодец старел, да и вряд ли отличался герметичностью с самого начала, поэтому вода из колодца мало чем отличалась от речной и отдавала неприятным привкусом. Её наливали в отстойную бочку, из которой потом по необходимости черпали ковшиком.
Несмотря на не слишком приятный вкус, её до какого-то времени пили даже не кипячёную. От этого, как принято говорить, никто не помер, но вот глисты, однако ж, случались отчего-то.
………………
Мне припоминаются тут бачки с питьевой водой на железнодорожных станциях и увесистая стальная кружка, которая приторачивалась к бачку или к его опоре мощной толстой цепочкой, чтобы не украли. У бачка был маленький краник. Повернул его, набрал воды, попил.
А как кружку помыть? Инструкции на этот счёт не предусматривалось, но если внизу стоял тазик или ведёрко, то, наверное, в него и споласкивали ёмкость наиболее щепетильные граждане. Такая гигиена существовала даже в начале 60-х. Это уже картинка-впечатление с Первомайки.
……………
Дети, понимая, что даже чай с сахаром не слишком приятен на вкус, находили оригинальный способ улучшить качество воды, а, следовательно, и домашнего питья.
Валька умела делать газировку! Да. И самое главное, что это было доступно и просто. В стакан воды опускалась щепотка соды.
Видишь, как бурлит,— говорила она Женьке,— и пузырьки поднимаются даже. Видишь? Это газировка. Пей!
И Женька с опаской делал первый глоток. Газировку в городе он пробовал, она вкусная, если с сиропом. Без сиропа не очень, но пить можно, и она щекочет горло. Поэтому он соглашался попробовать газировку и тут. Действительно, вкус воды явно менялся. Не как из бочки. Но вкусно это питьё или нет, он определить не мог, зато частенько и после чая, и после такой вот газировки он испытывал приступы лёгкой тошноты.
Выручал всех только квас. Хлебный аромат в нём перешибал речной привкус, а всякая нечисть сбраживалась.
Тётя Лиза заводила квас часто и по многу, ну а летом он шёл на окрошку, которую все употребляли с превеликим удовольствием.
9.
Проблема мусора в оврагах отчасти решалась за счёт приезда старьёвщиков. Как правило, это были люди не русской национальности. Уже тогда обозначился принцип разделения сфер влияния в частном секторе производства по этническим признакам.
Надо сказать, что во времена нашего детства частники существовали вполне легально в разных сферах. Были и частные доктора, и какие-нибудь скорняки, и обувщики, и даже чистильщики обуви. Вспомнились даже выводители пятен, когда уже пошла в ход химизация.
……………
Историческая справка.
Сталин вообще-то поощрял кооперативное движение. К концу его правления в СССР было 114 000 артелей, мастерских и предприятий самых разных направлений — от пищепрома до металлообработки и от ювелирного дела до химической промышленности. На них работало около 2 миллионов человек, которые производили почти 6% валовой продукции промышленности СССР. Артелями и промкооперацией производилось 40% мебели, 70% металлической посуды, более трети всего трикотажа, почти все детские игрушки.
……………
Старьёвщик обычно приезжал на телеге с полуживой лошадёнкой. Считалось, что старьёвщики были татары, хотя данное слово излишне широко употреблялось тогда ко всем лицам не славянской внешности.
Известие о том, что приехал старьёвщик, по каким-то неведомым каналам связи, очень быстро доходило до детворы. Именно дети служили главными поставщиками всякого залежалого хламья, изъеденного молью тряпья, бутыльков и пузырьков и, возможно, макулатуры.
Хотя бумага всё же по многим причинам всегда находила себе применение в быту и в обиходе, а газет по многу не выписывали ещё, тем более журналов. Но народному хозяйству почему-то хронически недоставало бумаги, однако сбор макулатуры ярче обозначится уже в 60-е годы и после. А металлолома после войны, наверное, ещё хватало. Наломали-то много…
И вот дети сбегались к старьёвщику, а взамен сданного барахла получали драгоценные вещи на усмотрение самого старьёвщика: воздушный шарик с пищалкой или глиняную свистульку в виде птички.
Так что после отъезда телеги округа наполнялась резкими звуками. Писку и свисту хватало. Но продолжалась такая какофония не слишком долго. Отчасти из-за того, что подобные игрушки недолговечны, отчасти из-за того, что дети по природе своей не могут долго заниматься одним и тем же. Да ведь почти у каждого эти вещички где-то уже валялись во дворах.
……………
Из примет того времени можно вспомнить ещё ходячих мастеров-умельцев. Точить ножи-топоры-пилы, лудить-паять прохудившуюся посуду и ёмкости — находилось немало желающих. Этот вид тогдашнего малого бизнеса был вполне востребован. На новые вещи часто не хватало денег, а мастера брали за свои услуги по-божески. Конкуренция не позволяла сильно задирать тарифы.
Уличный точильщик мне самому помнится в виде могучего мужика, у которого на плече висит целый точильный станок с ножным приводом. Ну и, конечно, искры, летящие при заточке,— глаза помнят, видят.
А вот с лудильщиком хуже. Не помню самой картинки, слышу только его голос. Видимо, уличному лудильщику, прежде всего, требовалась паяльная лампа или переносной тигелёк. Иначе, как ему нагреть и расплавить олово? Представить себе сценку ремонта какого-нибудь прохудившегося тазика я могу, но почему-то не помню.
Вот ведь кого и что надо было фотографировать в детстве!
……………
Через речку за мостком, в той стороне, где брали воду из колодца, располагался ларёк. Продавались в нём водка и вино. Можно было просто попросить налить в стакан. Это была весьма востребованная услуга для возвращавшихся с работы мужчин. Ну и табачок — там же. Короче, почти все главные удовольствия жизни — рядом и по пути.
Вряд ли такой ларёк мог быть тогда коммерческим. Тут уж государство держало руку на пульсе населения постоянно и основательно, и таким твёрдым доходом ни с кем делиться не желало.
А по пути к ларьку, за спуском с Байдукова, находился сарай грязно-голубого цвета, возле которого часами восседали китайцы.
Китайцы в СССР образца начала 50-х — это абсолютно привычные обитатели советских городов.
Чем они занимались? Да чем они только не занимались! Но вот конкретно эти каменские — пошивали, а также и подшивали, то есть латали всё, что только им приносили.
И колодец, и ларёк, и мостик находился чуть дальше от спуска — уже за сараем с китайским «ателье индпошива». Так что поток потенциальных клиентов шёл мимо них достаточный, чтобы какой-нибудь прохожий невзначай вспомнил, что ему давно нужна починка брюк или парусиновых штиблет.
К дому мамы-стары мы чаще всего здесь и спускались по Байдуковскому спуску. Там был не просто натоптанный пешеходный спуск, но и наезженная автодорога.
Однако иногда, особенно в плохую погоду, пользовались жители подъёмом по лестнице, что выходила на улицу Орджоникидзе.
Так удобнее и короче было добираться на Центральный рынок и в парк, тогда ещё имени Сталина.
Зимой — что спуск, что лестница — превращались в опасную ледяную катушку. Выручала печная зола, которой местные жители обильно посыпали склоны и ступеньки. Уж этого добра хватало с избытком, и люди куда только эту золу не ссыпали, но чаще всего ею латали ямки на дорогах. Вот ещё откуда пошла технология ямочного ремонта!
И теперь, когда в этом месте пролегло скоростное шоссе, водителям бывает обидно, что ямки на нём заровнять некому.
10.
В 1955 году было открыто движение по Коммунальному мосту, соединившему правый и левый берега Оби.
На торжественное открытие собрались десятки тысяч новосибирцев. Оно произошло в пять часов вечера 20 октября 1955 года. В качестве нагрузки пустили по мосту 113 груженых песком автомобилей.
И вот Людмила Васильевна вспоминает летний переезд 1956-го года на новое место жительства.
— О! Этот день я помню. Подогнал отец какую-то полуторку. Мы погрузили весь наш скарб в кузов, да ещё и поросёнка туда же затащили. Кормили его на убой, и он был уже как под осень — готовый хряк. Мама села в кабинку, мы с отцом — в кузове, а Валюху не взяли, оставили пожить у бабушки, пока мы обустроимся на новом месте.
Только выехали на Каменскую, и этот поросёнок выскочил, выпрыгнул через борт. Он, конечно, был привязан, и отец его держал. Как-то ещё не утянул вот его за собой, и боров этот огромный повис на верёвке…
Машина едет, всё в кузове трясётся, скачет, и я не могу никак дотянуться до кабинки, чтобы постучать и остановить грузовик этот.
Отец матерится, кричит! Он же сразу заводится, у него зло аж закипело. Он поросёнка тянет, но поднять не может такую тушу. А тот визжит, посинел уже, задыхается. Мне его жалко безумно. Кое-как добралась я до кабинки и постучала.
Отец, как только затащил его, так давай бить! Я думала, он его забьёт совсем — поросёнка бедного. Боже мой!
Но всё обошлось, утихомирился отец, и мы приехали на новое место — на улицу Тульскую. Как в деревню приехали.
………………
Трудно сказать, как эту «деревню» можно назвать. Возможно, что исторически эта часть улицы Тульской приросла к деревне Вертковой, но в наше время это место, (до строительства Станиславского жилмассива), чаще называли обобщённо Кирзаводом или Зоной.
Кирпичный завод находился выше и ближе к улице Троллейной. Место памятно тем, что там было конечное трамвайное кольцо и остановка транспорта «Кирзавод». А так называемая зона, находилась у окончания улицы Станиславского. Ну, всяких зон и номерных лагерей на левом берегу хватало ещё и в наши времена. Было что-то и там за забором с колючей проволокой и вышкой.
И вот пространство от Кирзавода до Зоны и от улицы Немировича-Данченко до речки Тула представлялось неким отдельным деревенским поселением, потому что там была масса свободной земли. Незастроенные пустыри, можно сказать — поле, а уже за ним — две улицы: Ударная и Тульская. Улицы лежали в низине, и от улицы Немировича-Данченко они открывались в полной панораме.
Это и была деревня в те годы с практически сельскохозяйственным укладом и соответствующим бытом, несмотря на то, что большинство мужчин отправлялись с утра пораньше куда-нибудь на завод, — «на произьводство», как говорил дед. А большинство женщин оставались хлопотать у кухонных плит, с детьми и внуками, возделывать грядки, кормить курей и прочую живность.
В ту пору окна домов на ночь наглухо закрывали ставнями, а высокие, прочные ворота и калитки запирались особыми засовами. Двери всех сараев и клетушек непременно закрывались также на замки. Люди опасались бандитов, воров и прочих лихих людей, то бишь — хулиганья. В пятидесятые годы такое положение дел сохранилось с сороковых ещё, особенно на городских окраинах.
………………
Людмила…
— А дом этот был Рыбиных. Таисия Изотовна Рыбина — родная сестра мамы-стары. Старшая. Сами Рыбины переехали в новый дом, который тут же рядом за заборчиком уже отстроили. Ну, а этот, старый, решили продать.
Вот мама-стара к ним загодя ездила, договорилась, чтобы они продали дом отцу. Те согласились. Ну, отец и купил этот домик небольшенький. После дома в Каменке — он, конечно, маленьким казался. Полузасыпушка какая-то, но зато наш — свой дом. Там-то у нас только комнатка своя была, — не повернёшься вчетвером.
Вот мы приехали, поросёнка привезли и весь скарб. Выгрузились, занесли вещи в дом. А что привезли?
Ну, сундук наш, две кровати, раскладушку, стол на кухню и табуретки. Узлы с постелью и одеждой, у отца — инструмент всякий… всё уж не помню, что тогда и было. Ничего особого и не было, ну, репродуктор вот ещё.
Тут пришла Рыбина. Сели взрослые на кухоньке, о чём-то разговаривали там, но я не слушала, конечно. Я уже осматривала местность, изучала округу.
А двор и домик были уже, как и потом: с пристройками, с сараями, с угляркой. Вот это всё, как было, так и осталось: и двор, и ограда, и вся усадьба.
Только огород-то был тогда до самой улицы Ударной. Огромный! Не до тополей, как потом, а ещё дальше. Дальше! Прям, ты знаешь, тянулся вообще...
Это уже потом обрезали. Приходили какие-то… и обрезали. А огород был очень большой. Там и деревья росли, ранетка, кусты малины-смородины, крыжовник.
Хороший был огород, и мама там целыми днями работала. Особенно много садили капусты, очень много, потому что солили огромными бочками — на всю зиму.
— То есть раскулачивание произошло ещё один раз, когда обрезали участки?
— Да. Ещё один раз. Приходили… и не только огород резали, но говорили — сколько чего можно держать: скотины и птицы. И если у кого пищало что-то лишнее, то уже всё, — записывали это и налогом облагали, да.
— Я помню, дед вспоминал. Да это и было уже чуть ли не в 60-ых. Указ какой-то. То есть, это чуть ли ни при мне и было — вот эта вторая волна раскулачивания, а то и третья.
— Да. Отец же собирался дом строить новый, но не хотел из тех шпал, что были. Он задумал строить дом хороший, вот и таскал на себе — по досочке, по брусочку… а когда вот это всё случилось, и по рукам стали бить, он скис.
Ничё мне не надо. Да идут они все!
А трудиться-то он умел и любил — до пота в три ручья. И как запил потом... так и спился. Вот.
……………
Мои попытки найти документы, точно датирующие послевоенные «обрезания и раскулачивания», относящиеся непосредственно к городу Новосибирску, не дали результата. То есть местных циркуляров на сей счёт в доступе нет.
Но партия и правительство, конечно, не дремали и регулярно «подрезали» собственников, однако документы при этом по многу раз редактировались. А интересно, конечно, как трактовали политику в привязке к конкретному времени и месту. И всё же некоторые из обнаруженных следов этой государственной деятельности я выложил в виде исторической справки в Приложении.
………………
У Рыбиных была лошадь, а сам дед Рыбин запомнился мне ещё бодрым мужичком. Осанистый, сурового вида, непременно в кепке и в сапогах, появлялся он летом на дворе. А вот зимой вижу его — в пимах, в овчинном тулупе, в мохнатой шапке, наподобие треуха — у распахнутых ворот, когда выводит он запряжённую в сани лошадь.
А в другой зимний день — морозный, с ярким, слепящим снегом — Рыбин прочертил первый санный след вдоль Тульской.
Я вышел за калитку, когда солнце полыхало уже высоко и увидел две глубокие полосы, отливающие синевой и уходящие куда-то в бесконечность. По снежному насту улицы чётко пролегли две параллельные линии от полозьев, пучок соломы, слетевший из саней… и звенящая тишина вокруг.
А сверху словно сыпались искры от солнца, морозец щипал ноздри, и тем отчётливее проникали внутрь запахи лошади, сена, навоза. Рыбин проехал недавно, но я его не застал, а вот запахи зацепились и повисли в морозном воздухе.
Это одно из сильнейших зрительных впечатлений с улицы Тульской зимы 1958/1959: солнечный ультрафиолет и ультрамарин с золотистым накрапом по ослепительной белизне. Мне всегда хотелось это воспроизвести красками на холсте, но не умею. Да и как вот запахи передать? А ведь без них картина останется совсем пустой без лошади, которая уже не видна. Только санный след и многоточия лошадиных копыт…
………………
Надо сказать, что лошади в городе ещё попадались, но становились редкостью, а ближе к центру увидеть их становилось и вовсе в диковинку. Многие улицы уже закрыли для гужевого транспорта, о чём извещали соответствующие дорожные знаки.
Вот и Евгению запомнился эпизод тоже с лошадью, на той же улице да и почти зимой. Ведь март у нас — ещё зима, и дед по этому поводу любил повторять: «Марток — не снимай порток».
И вот другая «картина маслом»: по Тульской в санях с бубенчиками под дугой едут агитаторы. Скорее всего, какой-то транспарант укреплён на санях, разноцветные флажки колышутся, кто-то играет на гармошке. Сознательных граждан агитаторы громко оповещают о дне выборов и зазывают прийти на избирательный участок проголосовать «за нерушимый блок…».
Атмосфера не обычного, не рядового события — а праздника. Женька впервые видит такой колоритный сюжет на тихой в общем-то улице. А потом дома взрослые вдруг куда-то засобирались с паспортами — брать «белютни». Одеваются они явно на выход, и от деда пахнет «Тройным» одеколоном.
…………………
Проверяю историю. 16 марта 1958 года состоялись выборы в Верховный Совет СССР V-го созыва.
А мы выехали в тот год из Германии очень рано, (1-го февраля проехали Брест). Всё сходится.
Но зима та нам показалась на редкость морозной, не привычной. Женька простудился, долго болел, кашлял и к марту только-только вышел на поправку. После болезни и так всё воспринимается гораздо острее, а тут такое необычное зрелище для нас, привыкших к совсем иным уличным картинам немецкого городка.
Я был почти уверен, что легко отыщу для иллюстрации картину «Агитаторы едут!» эпохи советского реализма, да не тут-то было. Только явные агитки попадались, но попробовал иначе назвать и нашёл: «Едут на выборы», Аркадий Александрович Пластов, 1947 год, Третьяковская галерея. Так что за Женьку картину уже нарисовали и довольно-таки похоже.
……………….
Людмила.
— Конфликт с Рыбиными? У них с мамой-старой был конфликт какой-то, очень старый. И Таисию эту — сестру её, все считали ведьмой.
Вот я помню, как эта тётя Таисия придёт к нам… она сперва-то каждый день приходила. И вот, как мама начинает оладьи стряпать, или что-нибудь другое готовить, так она тут же и приходит, как чует.
Мама ей говорит: «Тётя Таисия, ты как придёшь, так у меня оладьи начинают гореть».
И правда ведь, прямо сгорают и всё тут! А так — у неё всегда любая стряпня получалась, как надо.
Та обидится на маму: «Да что ты, Таня, говоришь такое!» — Встанет и уйдёт.
Только она уйдёт, и мама мне показывает: «Ну, ты посмотри, Людка, — всё получается! Ничего не пригорает».
………………
Окно бабушкиной кухни смотрело на окно у крылечка дома Рыбиных, и когда в нём появлялась Таисия, то моя бабушка сразу задёргивала занавеску, чтоб та не сглазила. А между стеной дома Прудниковых со стороны кухоньки и двором Рыбиных был узенький палисадник с бузиной, и если мы вдруг там появлялись, то старались пройти это место побыстрее, не задерживаясь. Так нам предписывалось «внутренним распорядком».
Но меня Таисия Изотовна однажды спасла от зубной боли своим умением «заговаривать». Эту процедуру я запомнил хорошо и где-то её уже описал, а вот саму бабушку помню едва-едва, но никакого страха перед нею не испытывал.
Я боялся другой бабули, которая и жила с другой стороны — Летягину. Её огород примыкал ко двору дедова дома, и эта древняя старуха могла появиться неожиданно, в любую минуту, словно подкрадывалась.
Раз — и вдруг её голова в платочке уже торчит над забором. Она и так-то напоминала мне бабу-Ягу, но ещё имела привычку меня воспитывать, то есть непременно грозить какими-то карами небесными за любую мою провинность.
— Опять грязный палец во рту! Вот я тебе оторву его совсем. — Что-то в этом роде она выговаривала своим скрипучим голосом. Возможно, она и подтрунивала надо мной, шутила даже, но я её шуток не воспринимал. Уж больно грозно звучали её слова, и я цепенел при её появлении, лишаясь дара речи.
Одно утешало, она не была роднёй, и на неё мало кто из взрослых обращал внимание. Наоборот, меня от её нападок как бы оберегали. Утешали. Но за грязный палец ругали тоже.
………………
Помню один любопытный случай на Тульской, связанный с каким-то религиозным праздником.
Скорее всего, на Троицу обнаружил я почти у ворот дома аккуратный кулёк. Было одно местечко у палисадника с не вытоптанной травой, и я частенько что-то там делал. Вот на зелёной травке и лежал этот кулёк. Я его подобрал и отнёс бабушкам. А как раз мама-стара была в гостях, и с бабой Таней они о чём-то толковали на кухне.
Я отдал им находку и сказал, где её обнаружил. Кулёк развернули, и там оказалось несколько пирожков и карамельки в фантиках. На мой вопрос, откуда это всё взялось, — может кто-нибудь обронил случайно, мама-стара уверенно сказала, что это Божий гостинец. Бог — всемилостив, но тех, кто его любит, он обязательно наградит, — и она протянула мне пирожок. Он оказался из серии с луком и яйцом: вкусный и свежий.
Так ведь мало того, он был ещё тёплым…
Случай запомнился, и много лет спустя, я сообразил, что кулёчек тот положила бабушка Таисия. А кто ж ещё! У неё что-то совсем разладились отношения то ли с сестрой (мамой-старой), то ли с соседями (бабой Таней). В гости она сама уже давно не заходила, да и мы к ним перестали ходить. Не то, чтобы нам запрещалось это, но как-то и не рекомендовалось.
И вот, видимо, углядев в окошко, что приехала родная сестра, Таисия выложила на травку «Божий гостинец». Это был знак примирения. Сработал такой жест или нет, я не знаю. Мал был ещё замечать такие тонкости отношений между взрослыми. Потом уж стало доходить, что те отношения были очень не простыми, и действительно какой-то конфликт тянулся, может быть, ещё с конца двадцатых годов. О нём я и спросил Людмилу, но она тоже не знала истинных причин того холодка, который ощущался между сёстрами.
У Рыбиных был один сын — Аркадий. Высокий, необычной внешности, странный немного, но совсем не страшный. Его мы не боялись. Аркашу и звали все как-то по-доброму, но он был малость не в себе что ли, или не от мира сего.
Таисия, скажем так, не поощряла Аркадия в стремлении к дружбе с Василием Семёновичем. Может, и правильно делала, тот ведь первым делом дружил со всеми через стакан. Вот Рыбина и опасалась, чтобы племянник не спаивал её сына. Аркаша отличался мягким, податливым характером, да и не совсем здоров был, постоянно жаловался на что-нибудь.
Аркадий потом женился, дочка родилась у них с женой, и где-то они жили у его жены, но после смерти стариков перебрались на Тульскую. Умер Аркадий от рака желудка.
11.
Мама-стара была в меру добра и строга. Я был по счёту её вторым правнуком, и когда меня однажды оставили уехавшие в Германию отец, мать и брат, то попал под воспитание Анны Изотовны и Татьяны Евгеньевны. Помню ли я этот период? Вряд ли, но вот период после возвращения из Германии, помню.
Мама-стара часто наведывалась на Тульскую в то время, и многое я запомнил в их воспитательных действиях в отношении меня с момента, когда решался судьбоносный вопрос — не пора ли мне самому вытирать попу.
Вердикт по этому вопросу был вынесен незамедлительно и не в мою пользу. Под контролем наставниц я проделал всю процедуру самостоятельно, получив множество полезных советов по её ходу и понял, что беззаботная жизнь моя закончилась.
Оказалось, что вокруг много запретного и опасного: к собаке не подходи — укусит, курицу не тронь — глаз выклюет, за печку не хватайся — обожжешься, на лестницу не забирайся — шею свернёшь... Разве ж это жизнь!
Далее воспитание пошло только по нарастающий, но ненадолго. Вскоре мы уехали уменьшившейся семьёй на Первомайку, где получили комнату, а там у меня появились совсем другие наставники и воспитатели, коллективное имя которым — двор.
Но на общих фотографиях того времени, пока я оставался младшим правнуком, мама-стара всегда снималась, усадив меня к себе на колени. И я помню прикосновения её ладоней, немного грубоватых от многих трудов, но, кажется, всегда тёплых.
………………
Напротив, через улицу, жила самая древняя старуха — Замориха. Летом она сидела подолгу в одной позе, приложив ребро ладони ко лбу, — это одновременно её тёмные очки и бинокль. Она всматривалась куда-то в сторону перекрёстка улицы и проулка, идущего от улицы Троллейной к речке Туле, которая протекала тут же, сразу за огородами.
Мама-стара меня пару раз водила в дом Заморихи на показ. Позже я узнал, что Заморина эта и есть её самая старшая сестра, Марфа Изотовна.
Не помню, чтобы меня угощали чем-нибудь у Замориных, и вообще сомневаюсь, что бабушка та была ещё говорящей, а дед Заморин — ещё живым, да и детей их не видел я никогда.
Замориной — Марфа стала уже во втором браке, и фамилия ей очень шла тогда. Но в первом браке она была Неверовской или же Ниверовской, (так я записал с одной метрической книги). Что стало с её первым мужем, Иваном, неизвестно. Сам он был из Ерестной, и от него родилось у Марфы два сына. И сначала оба сына жили в соседних домах. Три дома, поставленных в ряд, наглядно показывают, что с Неверовским Марфа жила в достатке: дома сыновей построены крепко и основательно. Но один из сынов, Иван Иванович, с Тульской уже съехал, а второй — Михаил Иванович, проживал через дом от матери.
Получается, что Неверовские — Иван Иванович и Михаил Иванович, двоюродные братья Василия Семёновича, и это серьёзный круг родства.
В доме дяди Миши Неверовского, (хотя он мне дед, по сути), я бывал, и там меня привечали и угощали. А его ещё не слишком взрослые дочери: Рая, Света и Галя — это, получается, мои двоюродные тётушки, — иногда со мною возились, как с маленьким. Одна из дочерей, Света, училась в школе вместе с Людмилой, и написание фамилии через «е» — Неверовская, я беру с одного подписанного школьного фото и со слов самой Людмилы.
Михаил Иванович был столяром-краснодеревщиком и изготовил в дом Василия Семёновича два шкафа: платяной и посудный. Сделаны они были вполне профессионально, и впоследствии Степан Кузьмич, побывав в доме свата, заказал себе точно такой же посудный шкаф в Верх-Тулу. Значит, понравился он не только ему, но и Валентине Алексеевне.
А с платяным шкафом вышла у меня трагедия. У шкафа та дверца, за которым пальто на плечиках висели, зеркалом была обращена наружу. Зеркало представлялось мне очень большим, но всё же до самого пола оно не доходило.
Поэтому я однажды оказался перед ним, забравшись на стул со спинкой. Зачем? Строил всякие рожицы сам себе, а это занятие я уважал и совершенствовался в нём. Мне уже стало известно, что папа видел меня в будущем председателем колхоза, но я-то в тот год точно знал, что стану клоуном. Вот я и репетировал, однако в азарте такого важного дела излишне наклонился вперёд. Покачнулся, и спинка стула ударила зеркало, отчего в нижней его части тотчас веером разошлись глубокие трещины. Ужас, конечно, но зеркало не рассыпалось.
Так вот дядя Миша потом меня выручил. Он сделал точную мерку повреждённого места и закрыл его изящной фанерной заплатой с ободочками, полностью повторив цвет покрытия. Конечно, мне сначала-то за эти трещины от бабушки прилетели затрещины — будь здоров. Однако мастер так удачно закрыл все следы моего преступления, что происшествие быстро забылась, и не потребовалось значительных затрат на замену большого зеркала.
Вот что значат родственные связи — выручил меня в такой беспросветной беде.
…………………
А ведь и ещё один родственник жил на улице Тульской. Да какой! Родной брат мамы-стары, Григорий Изотович Ветров.
Но жили Ветровы не так близко, у площади Ефремова. И замечу, что это местоположение бывшей деревни Вертково.
Людмила в детстве навещала их, побывала в гостях с бабушкой, но не сохранила никаких существенных знаний или впечатлений о семье и быте.
Григорий Изотович женился на Дарье Васильевне предположительно из Скажутиных ещё в Тюменькино. Доподлинно известно, что в Тюменькино в 1924 году у них родился сын Василий и стал четвёртым выживших из восьми рождённых. Ещё известны имена дочери Валентины (1915) и двух сыновей — Михаила (1918) и Николая (1923).
Позже Григорий с Дарьей и детьми родное село покинули, стали горожанами. Наверняка где-нибудь недалече от родителей обитали их дети и внуки. Должны быть непременно.
Из документов ЦАМО известно, что Николай умер в госпитале в 1944 году, а Василий, отслужив моряком, демобилизовался в 1947 году.
Интересно, как всё же Ветровы, дети Изотовы, перебрались почти всем семейством из Тюменькино на одну улицу? История достойная понимания.
…………………
На улице Тульской могли поселиться и другие неизвестные мне выходцы из Тюменькино. Во всяком случае, вспоминается мне, что в гости к деду приходили ровесники: Вернодубов и Холопкин. Фамилии родственные, откуда они приходили, не ведаю, но видел обоих «живьём».
Именно из разговора деда с Вернодубовым я впервые услышал версию о том, что Сталин застрелил собственную жену. Помню, что мужчины беседовали тихонько вдвоём на кухне, а я в комнате играл сам по себе и не подслушивал вроде бы. Но вот дошёл гость до места: «… а он испугался шороха и пальнул из пистолета — струсил!» — И вся картина происшествия в Кремле тут же зафиксировалась в детском сознании.
Вернобудов, исходя из фамильной логики, приходился двоюродным братом бабушке Тане. В тот день, мне кажется, он пришёл одетым по-военному, в гимнастёрке без погон, а наговорил такого и всё в том же духе, что дед наш только сдержанно хмыкал и крутил всклокоченной головой.
12.
Из беседы с Людмилой.
Я А участки в садовом обществе — сразу за речкой,— у кого там появились?
Л У Домашовой тёти Дуси был, и у Сенниковой Натальи Семёновны. Да, два участка.
Я И потом деда ругали за то, что он не взял участок тоже, хотя ему предлагали. Мама говорила, — вот мог бы и о внуках подумать…
Л Ну, точно. А ему ничего уже не надо было.
Я Помню, мы пришли к Сенниковым на участок. Они, наверное, собрались уже уезжать в Искитим, ну и нам было велено съесть всё, что только на глаза попадётся. Сколько в нас влезет, всё равно пропадёт.
Ну, мы и оторвались по полной программе: малину ели горстями, её давно никто там не обирал. Запомнилась жёлтая, я до того дня такой ещё не пробовал. А на Тульской ягодных кустов почти не осталось, когда огороды обрезали.
И ещё мы ходили мимо этих садовых участков на поле, где картошку сажали. Это за железной дорогой сразу и прямо возле «Печки», где дед работал. Ещё с мамой-старой вместе пололи или окучивали. Фотография есть такая. Интересно, а кто снимал? Может, Вовка Домашов?
Кстати, урожая на том поле не случилось, землю уже отравили заводы, особенно Гипсовый. Этот засыпал белым порошком просто всю округу. Но, тем не менее, садовые товарищества между железной дорогой и Тулой только ширились, несмотря на белый дым из трубы.
Там же, сразу за полем, и посёлок находился, где Домашовы жили. Пешком-то к ним можно было добраться быстро, если летом. Да и не далеко. Дед же каждый день этот путь проделывал на работу.
Л Да, я к ним часто ходила пешком туда, на Турбинку, на посёлок. И зимой тоже. Зимой страшновато, но на трамвае туда доехать, куда дольше выходило. А трамваи ходили без обогревов, задубелые. Насквозь ледяные. И я пешком, конечно. Вот по снегу и брела к ним. Ужас-то ужас, но мне так нравилось — брести по полю, по снегу.
Я А Домашовы, когда поселились там?
Л Наверное, где-то в начале 50-тых. Там, на Турбинке, уже Сенниковы жили. Вот они, наверное, и списывались с Домашовыми. А те, как Дуся замуж вышла, уехали к Вавилычу на родину, в Горно-Алтайск. И Вовка у них уже родился. Это где-то 47-й год был, когда они уехали. Ну, а потом перебрались и они сюда, видно Сенниковы посоветовали, и на «Турбинке» работали. Только их барак был ближе к трамвайной линии, а у Сенниковых — почти на краю поля. Я когда туда ходила, то сначала к Наталье Семёновне заходила, а уж потом к лёле шла. Но ходила к ним постоянно, не боялась.
А потом Сенниковы в Искитим перебрались, и там уже затерялись. Не сразу, конечно. Мы же к ним ездили ещё в 70-е. Тоже вот и там картошку сажали. Где мы её только не сажали…
………………
Улица Тульская, вообще, не простое место с точки зрения семейной географии. Она протянулась вдоль речки Тула, связав воедино три бывшие деревни — Бугры, Вертково, Ерестную. Она длинная и кривая, так как повторяет изгибы русла реки. Начинается она от устья Тулы при впадении её в Обь у Бугров (ныне район Горской), а заканчивается, упираясь в садовые общества (Сады) за «Прощальным магазином» в непосредственной близи от Клещихинского кладбища.
Язык не повернётся назвать эти места живописными. Вот уж точно не Ривьера. Но все выше перечисленные названия и топонимы, так или иначе, связаны с историей семьи.
А продолжение улицы, в виде Ордынского шоссе, уже за городской чертой проходит мимо посёлков Красный Восток и Восьмое марта и, наконец, огибает Верх-Тулу. И это всё — места из родословной. Сплошная линия исторических воспоминаний.
А из Верх-Тулы — путь на Ленинское, взберёшься на увалик, и вскоре предстанет глазам синева моря, поглотившего Тюменькино.
13.
Самое интересное, что до войны Прудниковы пожили и в Буграх, в самом начале Тульской. А в другую сторону по улице, уже в деревне Ерестной, жили сваты мамы-стары — Пановы, родители старшей невестки Лизы. А у самой тёти Лизы в семидесятых ещё и участок был в тех садах, в которые упирается улица Тульская.
Вот мамины воспоминания о Буграх.
— Жили мы тогда... отец столько работ сменил, ой, господи, где только не жили… так вот, где сейчас котлован возле коммунального моста.
И выше котлована была деревенька на бугре, в этой деревеньке мы и жили. Рядом, знаю, что светлая роща была. Но не Бугринская, та — за речкой. А эта роща на нашем берегу стояла, и слева от деревни — кладбище ещё.
Отец устроился работать, не знаю кем, но жили мы порядочно здесь, потому что имели корову, свой дом… хотя, может, эта была квартира колхозная. Одна комната, но большая была и с большой русской печью. Жили мы одни: мать, я и папа. Я их ещё совсем молодыми помню там.
Больше никого из сестёр не было. Не помню никого, я одна была у них. Мать делала аборты без конца… господи.
А мама работала на маслобойке, и я всё время бегала к ней — по горам. Там такие горы! Красивое место, между прочим. Я иногда хочу пройтись по тем местам… но там сейчас понастроили домов. А деревня называлась Бугры.
Год мы там жили или больше… не знаю.
Помню, что деверь — брат мамин родной, приезжал часто к нам и гостил. Они очень дружили с матерью, ну и отец полюбил его — Андрея, как брата. Они всю жизнь дружили. Отец его уважал, прислушивался к нему. И вот он когда приезжал, то привозил свой бинокль. Тяжёлый такой, огромный.
И с бугра мы с ним в бинокль смотрели через Обь… на завод или на Мелькомбинат… на что-то большое. Смотрели всегда на тот берег, на город. А тогда ещё моста не было — паром ходил.
И мама на этом пароме ездила в город продавать молоко от нашей коровы. Уезжала в город надолго всегда, оставляла меня одну, а приезжала уже поздно.
………………
Если в первый класс мама пошла в 1937 году уже из дома в Каменке, то в Буграх Прудниковы жили приблизительно с 1935 года. Во всяком случае, она жизнь и быт тамошний запомнила. И брат Андрей (Ипатов), скорее всего, приезжал в гости уже из города, с правого берега.
Ипатовы после Тюменькино разделились на две части. Татьяна и Андрей, дети от первого брака Евгения Петровича Ипатова и Ульяны Вернодубовой, стали горожанами.
А Иван и Нюра (Анна), более поздние выжившие дети от второй жены, переберутся в Верх-Тулу. Родственные связи между Ипатовыми станут постепенно угасать во втором поколении, а во внуках отомрут совсем.
И про бинокль.
Мелькомбинат начали строить с 1937 года. Так что в бинокль можно было в 1934-1936 годах рассматривать корпуса двух заводов — «Труд» и «Станкосиб», хотя какие-то конструкции будущего Мелькомбината ближе к их переезду могли уже возвышаться. К точным датам тут привязки не получится.
Но привлечь внимание наблюдателей из Бугров могли на правой стороне Оби и водонапорная башня в районе станции «Алтайка», и здание ныне театра «Старый дом», а тогда экспериментальной школы №18, да и тот же паром с причалом.
А переправа паромная — дело нудное и медленное. Так что бабушке, чтобы продать молоко на базаре, требовалось потратить несколько часов. Да ведь ещё добраться пешком надо было ей до парома и до базара… и снова взобраться на бугры.
Кстати, будучи студентом НЭТИ, я захватил в начале семидесятых годов снос частных домов и старого кладбища в Буграх. Но остатки села у самой реки существуют и поныне.
………………
В Бугры к родственникам ездила с бабушкой и младшая Ася, дочь Дмитрия Семёновича, и запомнила это событие так.
— В Буграх я была. Не знаю, какие родственники там жили, но я ездила туда с мамой-старой. И дочь хозяйки говорила нам: «Чтобы стать счастливой, надо найти богатого мужа». — Вот эту поговорку я запомнила.
Из этого любопытного воспоминания маленькой девочки следует, что Василий Семёнович мог снимать полдома у кого-то из родственников в Буграх. И это, наверняка, были выходцы из Тюменькино. Но Ася (младшая) ездила явно уже не к Асе (старшей) в гости. Интересно, к кому же?
И опять загадка с Валентиной (первой). Мама её не помнит в Буграх. Не упоминает и говорит, что родители оставляли её одну в доме, что сестёр не было.
Но если бы Валя родилась, как и Юрик, в 37-ом и уже в городе, или хотя бы на год раньше, то мама должна была бы уж рождение сестры-то запомнить, так же как и тётю Лизу в роддоме с Юриком.
Не понимаю…
14.
Людмила.
— Когда пошла я в 5-й класс, на мне всё было германское. Платье школьное сшила мне портниха, и портниха была постоянной. Да. Фартучек тоже был очень хороший. Туфельки у меня, вообще — все всегда смотрели на меня. В деревне, там — на Тульской, ни у кого таких не было.
Я когда пришла в школу: « О, городская приехала! Богатая пришла!» — все так и сказали.
Нарядов хватало, потому что Ася с Виктором, пока жили они в Германии, очень много высылали посылок нам. С одеждой, с обувью, даже на вырост, и мы одевались очень хорошо.
А в основном-то ходили все как: в ботиночках, мальчишки в шароварах, да ещё тюбетейки носили. Модно было.
Но тюбетейки красивые носили — татарские, вышитые бисером и шёлковыми нитками. Очень интересные рисунки и все разные.
А вот, когда Женька пошёл в школу на Тульской в 1958 году, я перешла учиться в 114-ю школу. Это в военном городке. У нас же семилетка школа была, да и спать негде стало дома, потому что Ася вернулась, и жили вы пока у нас, когда дядя Витя умер.
Вернулась я на родину свою в Каменку, и жила снова там, а спала в комнате мамы-стары. Мы с ней вместе на одной кровати спали. Хорошо, она широкая была.
Бабушка помолится, рубашку наденет, ляжет. И лёжа читает молитву. Я всегда смотрела на её профиль: красивая она была всё-таки. Благородное лицо, совсем не деревенское.
Ой, а как она табак нюхала! Она его специально готовила, подсушивала обязательно, просеивала. Так это, знаешь, как очищает мозги — чох? Вот почему бабушки и нюхали табак, прочищали лёгкие и носоглотку. У них у кого давление, у кого что… всё вылетает начисто.
Для табака у неё была коробочка из-под леденцов. Она этот табак покупала, а продавали его в центре, в магазине «Табаки». Старинный магазин на Красном проспекте, прямо возле Сталина. Сейчас, где часовня, там памятник ему как раз и стоял. Снесли.
Вот «Книжный» — сначала на углу, а потом «Табаки», и пельменная ещё была. Мы ходили с подружкой в ту пельменную, у неё мама там работала.
Но мне не пельмени, а пироги нравились там. Выпечка нравилась вся та — столовская. Не так домашняя даже, как столовская: с рисом, с мясом, с капустой пирожки — вот всегда нам её мама выносила. Ой, вкусные какие! Вкус и запах запомнила навсегда. Нажрёмся и по центру гуляем, где кинотеатр «Пионер», и «Маяковский» тут же — на другом углу. Это же все места — наши.
Поднялся на спуск, и пошёл по центру — гуляй! Так каждый день проходил. И магазины были, конечно, там же. Дети наши и не знают теперь: весь этот торговый комплекс снесли. Только аптека осталась из этих старых зданий.
А где сейчас музей, там магазин был «Орбита» в своё время, а до этого там был просто универмаг, и где вот сейчас этот... на самой площади уже, там «Центральный универмаг» был.
Ой, а туда как пойду, в этот универмаг центральный — хожу-хожу по этажам, пока ноги не отвалятся… такие шикарные магазины были.
…………………
Продолжаю расспрашивать Людмилу.
— А с Юриком часто гуляли?
— с Юриком мы дружили. Для меня роднее человека не было. Он мне как родной брат. Но это раньше было. Я ещё не училась, а он уже в школу ходил. Так он каждый день меня водил в кино. В кинотеатр «Пионер» каждый день ходили. Все фильмы пересмотрела в детстве.
— Прямо каждый день?
— Каждый божий день. Придёт из школы, портфель забросит, поест: «Люська, пошли в кино!».
— А разве каждый день менялись фильмы? Они же по неделе шли одни и те же?
— Вот ничего подобного. Нет. Да ты что?! Разные шли. В то время очень много фильмов показывали. И очень много трофейных после войны привезли. Шикарные фильмы! Не только немецкие, и американские шли: «Тарзан», «Девушка моей мечты»… очень много. Красивые, музыкальные… ой, а про любовь… Сейчас их нет, может, на полках лежат.
И Юрик меня водил во все кинотеатры. И в «Победу» ходили частенько, и в «Маяковский». Кинотеатров-то было много, и мы во все кинотеатры ходили. В фойе музыка играла, и выступали артисты, живьём пели.
А в «Оперном» у моей подружки-одноклассницы тоже мать работала. Не помню, уж кем она там работала, но мы ходили без билетов на все представления. Я знала весь репертуар, смотрела спектакли по несколько раз и пела многие оперные партии. Да, представь себе вот. А мама ваша, вообще, хотела стать балериной. Она тоже оперный любила и ходила туда часто.
Центр — это моя родина. Там родилась и выросла. Я долго скучала, да и до сих пор скучаю. Прямо иногда такие воспоминания нахлынут, думаешь: сейчас бы туда поехать, погулять там, посмотреть. Так с этой Затулинки разве вырвешься? Никак.
Детство у меня, конечно, хорошее было.
…………………
Про кино.
Действительно, с осени 1948 года и далее до 1952-го, то есть пока Людмила была дошкольницей и первоклашкой, в советский кинопрокат выпустили большой набор зарубежных художественных кинофильмов.
Доставшийся Красной армии рейхсфильмархив насчитывал свыше двух тысяч фильмов не только немецкого, но и американского, французского, японского, английского, итальянского, австрийского, чехословацкого производства, закупленных в свое время Германией.
С подачи руководства СССР они превратились в своеобразный «дежурный фильмофонд», который компенсировал издержки кинополитики государства послевоенных лет, когда советских фильмов создавалось крайне мало.
Выпускавшиеся в советский прокат трофейные фильмы начинались с титра «Этот фильм был взят в качестве трофея после разгрома Советской Армией немецко-фашистских войск под Берлином в 1945 году».
………………
Беседуем с Людмилой дальше.
— Один учебный год я там снова провела и вернулась обратно на Тульскую. Вы уже уехали на Первомайку, а я перешла в следующую школу и училась опять вместе со своими одноклассниками, с которыми училась раньше. Мы вместе пошли в девятый класс, а они туда перешли сразу после седьмого класса. Школа эта — 129-я, по-моему, была на Немировича-Данченко.
Но я так скучала по центру… а ездить-то было далеко с левого берега. Транспорт не ходил напрямую почти никакой. От дома ходили пешком до площади Станиславского, чтобы на автобус сесть. Далеко.
А если трамвайчиком от «Кирзавода», то вокруг всей Кировки крюк давали. Опять долго. Пока до моста доедешь, очумеешь. И через коммунальный мост на трамвае. Так только.
А в центре всё рядышком было и такое родное всё. Как своя улица обжитая. А праздники… демонстрации и парады какие! И всё перед глазами проходило. Здорово было. Утром соскочил и побежал.
— Вы праздники отмечали там как? Все семьи — вместе?
— Конечно, всегда и без всякого… ещё и гости приходили. А перед праздником — какие пельмени! Собирались все и часами лепили, но весело было. Вот лепим пельмени и... даже соседи Матюхины приходили к нам, и с нами до полуночи сидели и тоже лепили. Пельменей стряпали помногу, вообще, ужас сколько.
А ещё вечерами долгими в лото играли. Со всякими прибаутками… вот на каждую цифру обязательно какая-нибудь нужна. Тогда все их знала, как таблицу умножения, на каждое число.
— И на деньги играли?
— Играли, а как же! По копеечке. Да как злишься ещё, когда проигрываешь! А Юрик, тот мухлевал и обманывал… ой, я готова была его убить тогда…
— А по-твоему, самый главный праздник был, какой?
— Пасха! Пасха — это святое было. Это такой праздник! С детства люблю…
— А водили тебя в церковь?
— Обязательно! Мы даже уходили на всенощную. На всю ночь! В Вознесенский, на Гоголя — в этот храм. Там и причащались мы, и исповедовались. Частенько бабушка меня водила. Сейчас думаю, господи, сходить бы исповедаться да причаститься. Ведь я уже сто лет не была.
А на Вербное воскресенье она обязательно шла на литургию, к заутрене. Совсем рано уходила, и меня с собой не брала. Она слушала там проповедь, и у неё был один любимый батюшка, сейчас уж не вспомню, кто, но слушала она его богослужения всегда, а потом приносила освящённые вербочки. Веточки она покупала в храме. Дома их высушивала ещё не распустившиеся, и они долго-долго стояли в специальной вербной вазочке, может, и целый год.
И воду святую крещенскую мама-стара приносила в бутылочке. Скорее всего, хранила её под столиком. Доставала, когда прихварывала или от плохого самочувствия. Тогда отливала её немного в кружку, выпивала маленькими глотками и потом споласкивала лицо. Это обязательно.
— А где, кстати, все собирались на праздники, у кого за стол садились?
— У тёти Лизы. Там большая комната была — угловая, и там стоял круглый стол. Да. Все собирались по праздникам в той комнате. Новогодние ёлки ставили — до самого потолка! Не знаю, откуда их привозили, но ёлки были красивые и запашистые.
И мандарины! Вот запах мандарин… сейчас они так не пахнут, не-ет, потому что они и были только на Новый год. Бананов и прочих заморских фруктов в нашем детстве вообще не было, а мандарины, откуда-то привозили раз в год.
— А семья тёти Лизы, — они, вообще, сами по себе жили и отдельное хозяйство вели?
— Да-да. Тётя Лиза, Юрик, Ася. А ещё и квартирантов пускали.
— Втроём в одной комнате жили и ещё квартиранты? Сколько же у них кроватей там стояло? Они ж с Юриком не могли на одной спать?
— Нет, конечно. У каждого своя кровать была. Но у них в комнате сделали перегородку, и тётя Лиза возле печки, как в отдельной комнате жила, и её кровать там стояла. А когда перегородки ещё не было, то мама-стара возле печки спала. Потом бабушке совсем отдельную комнатку выделили.
А кто посторонний жил, тем ставили раскладушку. Ну и родственники с ночёвками приезжали, да и племянница Сенниковых жила одно время у них.
— Гостиница получается.
— Да не говори. Не гостиница, а ночлежка какая-то. Деньги Лизе нужны были, или продуктами кто мог, помогал. Тёте Лизе надо было как-то прокормить своих детей. Дмитрий Семёнович считался без вести пропавшим, а она работал в столовой.
Во время войны они с мамой моей работали в первой инфекционной больнице на улице Шамшиных — корпуса маленькие, жёлтые. Больница и сейчас стоит на месте, а тогда был там госпиталь.
После войны уже тётя Лиза из больницы уволилась, устроилась где-то в столовой. Очень рано вставала, часов в пять, и пешком шла, а надо было ей далеко-далеко ходить.
Она очень хорошо пекла, и я любила вкусненько у неё поесть. Чего только не было… мне кажется, что я у тёти Лизы только и питалась.
— А мама-стара с кем столовалась? С ними, да?
— Да. А потом, видимо, у них какой-то раздор произошёл, и дети выросли, ну и отделили маму-стару. Поселили её в комнатушку, где кухня была.
— А скот домашний держали?
— Да, поросят. Борова хорошего держали. Он такой, знаешь, пятнистый был: чёрный с белым, огромный хряк. Его как выпустят во двор, так он начинает: "гу-гу" и давай бегом вкруг себя вертеться. Но это не тот, что на Тульскую свезли.
— А скот был отдельный у каждой семьи? У тёти Лизы своё…
— Отдельный. Каждый сам для себя держал. Да.
………………
— Вот про Асю младшую, что-то вспомнишь?
— Про Асю-то? Ну, мы с ней на пляж ходили. У меня фотографии остались с того дня. Я уже такая взросленькая была. Лет в пятнадцать, может быть. Это 1959 год!
— Но ты уже не там жила. Ты вот вспомни, как на Байдуковском спуске было.
— Так она училась, и я её очень редко видела. Она приходила и уходила.
— Ну, и что? Вы разве совсем не общались?
— Нет. Она была необщительная и постоянно где-то училась. Вообще, её не было почти. Она уехала после техникума надолго. Отрабатывать. Потом в институте училась и работала.
Вот только и помню, что она меня позвала на пляж. Её подружки собрались, и парни какие-то были. На лодке катались, купались на Оби. У неё тоже должны быть эти фотографии.
…………………
У тёти Аси пляжных фото оказалось куда меньше. С её слов, всё ушло к Сенниковым в Искитим.
15. Встреча у Гаевых.
Я добивался этой встречи долго. И свёл воедино несколько человек на Затулинке, чтобы кое-что расспросить и разобраться со старыми фотографиями — кто, где, когда — на них запечатлён. И, кстати, даже при разглядывании фото с пристрастием и, немного включив логику, мне удалось установить, что на не подписанных фото потомки уже путают своих предков, если те сфотографированы в раннем детстве и тем более в младенчестве.
И далее приведена часть общей беседы, касающаяся только воспоминаний о жителях дедова дома, их гостях и соседях в связи с Тюменькино.
Участвуют: гостья — Анастасия Дмитриевна Грошева (Ася-вторая) и хозяйка — Людмила Васильевна Гаева. В диалоге они обозначены как А и Л.
А Знаешь, я помню, что Татьяна Евгеновна, ваша мама, она всегда готовила... ну не просто так. Она же из какой-то другой семьи была, и как-то по-особому готовила супик, заправляла его необычно. И вот когда мы пробовали это... ну, как деликатес казался. У нас как-то проще было всё это.
Л Ну, я помню, мама готовила похлёбочку вкусную.
А И мы как-то стеснялись к вам в комнату ходить… ну, я лично.
Л Да ты что?!
А Да. Потому что… ну, как-то у вас всё было по-другому. Не как у нас: тяп-ляп… нам так казалось.
Л А я, наоборот, когда вспоминаю — говорю всегда, что у тёти Лизы питалась. Вот она принесёт чего-нибудь из столовой или настряпает... а уж настряпае-ет! Я её стряпню всегда ела. И помню холодец. Холодец с квасом…
А Да, уж она стряпала. Уже вот в последние годы даже. И я поражалась, что… вот по почерку, говорят, можно узнать человека. У меня ужасный почерк, поэтому и характер — непостоянный. Я сама знаю. И чтобы я ни сделала, у меня, если пироги, то они — разного размера. Да. А вот она, если настряпает, то все пирожочки — один к одному!
Л А коржички какие красивые пекла, сахарные.
А После Пасхи… она же всегда на всенощную ходила в церковь, так оттуда обязательно заезжала, уже до последнего, когда раздельно мы жили. Вот приносила нам кулич освящённый и коржик. Заботливая была и добрая.
Л Добрая…
А Кто бы ни зашёл, она в первую очередь: покормить! Покормить… обязательно.
Л Садитесь, мои мимоглядные! Да,— мимоглядные. Помню, она так говорила всегда.
А Ой! Да она когда к нам приезжала на дачу, соседи говорили: «У вас трактор приехал! Вам хорошо».
Она, ни свет ни заря,— мы ещё спим,— встанет, всё в огороде перелопатит. Мы-то только тяпочками, я не могу так, чтобы на лопату и переворачивать. А она всю эту землю перекапывала… участок-то большой был в Кирзе.
И у неё самой на Садах участок был, так идёшь там по огороду — нигде соринки нету. Мало того, что она там урабатывалась, так ещё поедет к нам и у нас пластается.
Л Да, помню её на Затулинке… с рюкзачком, с бодожком — стоит на остановке с утра пораньше.
А Господи. Помню, ещё в Каменке я как-то шла за ней… а гора — ты же помнишь, подниматься надо высоко. Вот она идёт, а у неё уже такая согбенная спина... тянула-тянула нас. (Плачет).
Хоть мама-то вовремя ушла. И это всё: перевороты всякие, перестройки и прочее — не застала. Ой, господи, сколько она и так пережила! Муж пропал, сына похоронила…
Как вспомню — они в войну с тётей Таней из Искитима возили извёстку. Ездили туда на поезде. Там где-то... как гора известковая есть, и они откалывали известняк кусками. А потом на базаре продавали комковую известь, в чашечках.
А, чтоб не платить за билеты, потому что денег-то не было, так они или под скамейкой прятались, или ехали на ступеньках за закрытой дверью. Это на полном ходу поезда. Представляешь?
Л Вот этого я не помню. Малая была ещё. Единственно я помню, как мама торговала шкурками на барахолке.
А Про шкурки я не знаю, а как обманули тётю Таню, это я помню. Она кусок мыла купила на базаре, принесла, а там внутри оказалось то ли дерево, то ли кирпич. Обманули.
И потом ещё один случай. Ей какую-то вещь продавали, показали так и эдак и в сумку ей сложили.
А в сумку-то положили другое совсем. Она домой принесла, а там — тряпьё. Одно рваньё. Мошенники всю жизнь были, везде и во все времена.
Л А я в последнее время, вот уже в последние месяцы помню: иду мимо окна Прудниковых. Первый этаж, тётя Лиза сидит у окошка, увидит: «Заходи! Давай, заходи — кваску…»
А Так вот мне дочь говорит: «Господи, сколько баба Лиза мне рассказывала». Юля, она же любопытная. А когда она была маленькая, баба Лиза у нас жила, в одной комнате с внучкой.
И та её попросит: Баба Лиза, расскажи. И она ей столько интересного рассказывала! Но ребёнок же ещё, и ничего не запомнила. Сейчас думаю, почему я сама так мало узнавала, не спрашивала… Всё училась, да работала.
Но мама научила её вышивать, вязать. И она сразу сказала Юле: «Вижу, у тебя всё получится. А вот у твоей матери — руки кривые».
И, правда: я ни вязать, ни шить… у меня всё из рук валится, я ничего ж не умею делать! А мама до последнего и ремонт у нас делала, когда у меня была однокомнатная квартира.
Л И кружевные скатерти тётя Лиза вязала. Ой, такие красивые…!
А Не говори. Она их вязала часами. И кружева вязала, и ходила стирала чужим людям, и белила кому-нибудь, чтоб только, господи, жить как-то нам!
Всё на её руках было, пока я замуж не вышла. И никогда не держала ни на кого зла. Прощала всё. Мы, нет... не передала она нам эти качества. Сейчас другие мы... злые мы стали.
Л Прям, злые!? Неправда!
А Да ну, господи! Злые не злые, но до неё — нам не дотянуться.
Л И они… как жили там, семьями? И они ругались также. Я помню, такая ругань была в Каменке! Вот все: мама-стара, тёть-Лиза и мама. Из-за чего, я не знаю, но я вот помню. И вот после этого, они ведь долго-долго не…
А Это из-за комнаты… чтобы оформить дом и разделить. Оформить, что одна часть дома ваша, а другая часть — наша. Мама-стара хотела, чтобы и её комната тоже отошла к вам и чтобы поделить дом пополам. А мама не согласилась, дом-то всё же отец мой покупал, и отсюда начался раздор.
Л И долго ведь не разговаривали. Долго. Когда вот уже на Затулинке все стали жить… а до тех пор никак. Сначала все переехали с Каменки сюда, а потом и отец с матерью получили квартиру. И вот тогда только начали ходить друг к другу в гости. Когда уже делить-то нечего!
А А вот между Сенниковыми… вернее, между Натальей Семёновной и Василием Семёновичем разрыв произошёл из-за того, что документы для Василия Семёновича делала племянница Сенниковых. И что-то там произошло, но что, я не знаю. А племянница эта у нас одно время жила. Вот оттуда какой-то раскол между ними потянулся.
Слушай, а я вот не помню, когда наши получили квартиру, мама-стара получила комнату или однокомнатную? Не знаешь?
Л На подселении — комнатку.
А А вы тоже получили в это время, когда переселяли из Каменки?
Л Нет, мы же уехали раньше…
А А — вы раньше, да?
Л Отец купил домик на Тульской. У Рыбиной — у сестры мамы-стары, у тёти Таисии. Там купили домик, а Рыбины построили себе новый дом рядом, впритык к старому, а свой старый продали отцу. Ну а я-то и вовсе с Телецкой переезжала, после замужества, с обоими детьми. Я от них, от родителей — отдельно уже получила. А они получили вместе с Валентиной — трёхкомнатную.
……………
Вопросы тёти Аси о переселении ближайших родственников из Каменки на Затулинку засвидетельствовали очень многое.
Её незнание где, кто и как переселялся и жил, показывает, что на протяжении многих лет она, если и контактировала с мамой-Лизой и братом Юриком, то на Затулинке не была! И не интересовалась даже их жизнью? Удивительно.
О причинах таких взаимоотношений я тётю Асю спросить не успел. Но, кажется, и в этом случае что-то связано с историей дома и его дележом. Сама она в 1971 году купила кооперативную однокомнатную квартиру, а в доме на Байдуковском спуске за хозяина оставался её младший брат Юрий, привёзший из армии жену — Лизу. У них там родился сын Сергей.
И когда пришло время сноса, Ася почему-то не получила НИЧЕГО (?).
Я только теперь об этом задумался и не нашёл пока достоверного ответа. Хотя, возможно, я не прав, и причина в чём-то другом? Ведь внутри всякой семьи кроются ещё такие тайны, которые совсем не лежат на поверхности и недоступны постороннему взгляду.
После сноса дома мама-Лиза стала жить с семьёй Юрика, а мама-стара оказалась одна в комнате на подселении. Но её не бросили, не оставили в полном одиночестве. Она жила в двухкомнатной квартире с такой же одинокой старушкой. Комнатку её обставили хорошо, старшая дочь, Наталья Семёновна, привезла мебель для кухни. Да и семья Лизы не оставляла бабушку без внимания.
16.
Вскоре после войны в гости к маме-старе стали наведываться две подружки молодости: тётя Алёна — маленькая и сухонькая, и Наталья — наоборот, дородная, круглолицая и полногрудая. Они усаживались рядком, нюхали табачок, чихали и даже хохотали порой, вспоминая что-то своё девичье.
Ещё какая-то Валентина из Тюменькино купила дом поблизости, тоже в Каменке. Имена этих женщин-односельчан сохранились, а фамилии — нет. Со временем в городе поселились многие жители Тюменькино.
И вот о троих из них вспоминают снова Людмила (Л) и Ася (А).
Л А вот Володя Пивкин, он откуда был?
А Он из Тюменькино. Какой-то наш родственник, как я поняла. Потому он и бывал у нас часто.
Л Да, часто. И он очень тебя любил.
А Да?
Л Да! Пивкин.
А Вот уж не знала. Первый раз слышу. Но знаю, что ещё тётя Валя какая-то тоже часто у нас была. Она купила дом чуть подальше от нас, там на верхотуре. То ли они родственники с этим Пивкиным? Потому что мы к ней в гости с ним и ходили.
И с Пивкиным у меня ещё фотография есть странная: сидим мы с ним у нас во дворе, почему-то в телеге какой-то — в обнимочку. А что за телега — не понимаю, не помню…
Л Он так тебя любил, вообще! Красивый был парень. Такой крепкий мужик — именно русский.
А Он мне нравился, но так, чтоб любить, он мне…
Л А он любил!
А Вот не знала я этого… может, и сама бы полюбила…
Л Да уж, конечно! Ты вообще никого не любила! Ты вот Илью помнишь?
А Кого?
Л Илью Матюшенко.
А Ну как не помнить! Вот уж кто меня любил — так любил! Он же у нас жил квартирантом. Вот они родственники были, наверное, — Пивкин-то с Матюшенко. Они — родственники, потому и тот попал к нам.
Л Вот Илья любил тебя так, что аж пасть порвал!
………………
Значение фразы «… аж пасть порвал» — в следующем сюжете.
Почти поперёк всего двора была натянута проволока для сушки белья. Илья находился во дворе соседского дома, расположенного выше по склону. Когда в воротах вдруг появилась Ася, Илья, увидав её, радостно понёсся вниз, перескакивая через все преграды и что-то крича ей на бегу. И так вот то ли с криком, то ли с улыбкой до ушей — он напоролся на проволоку для постирушек.
А про то, что «пасть порвал», видимо, сказала мама-стара. Она не особенно разговорчивая была, но уж как скажет…
Впрочем, инцидент не привёл к необходимости хирургической помощи. Зажило само и не только это.
……………
А Так Илье-то я же ещё и в глаз… ну, вилкой чуть не выколола ему глаз. Вот до того он ко мне пристал с этими объяснениями в любви. Сидел рядом, какой-то праздник был… А я тогда училась в техникуме ещё, и на праздники вся молодёжь собиралась у нас. Вот мы с Ильёй бегали, приглашали Виктора Матюшенко, Ипатову Нину, ещё кого-то, кто рядом жил.
И потом, когда все собрались, Илья сел рядом со мной за стол и всё мне объяснялся. Говорил-говорил, говорил-говорил… Ну, надоело! Как вилка была у меня в руках — так я ему… Вот — дура! Не ценила. Хорошо, хоть не попала в глаз.
Л Не ценила, конечно! Молодая была.
А Да. Он даже мне свидания с другими организовывал. Парень ко мне один приехал как-то с Севера. Мы с ним по переписке познакомились. Вот он решился приехать… так Илья сам пошёл ему дверь открывать, когда я ему всё рассказала про нас. Представляешь? Вот по-настоящему… вот, что значит любовь. Сейчас только и понимаешь.
Л А любовь, это когда хочешь другому человеку счастья: чтоб ему было хорошо. Вот это любовь. Илью Матюшенко я хорошо помню. А ты Виктора Матюшенко помнишь?
А Виктора? Конечно! Он постарше был и чёрный, темноволосый. А Илья — светлый. Вот они жили — Виктор, тётя Вера… а Илья и Виктор, видно, не родные братья были, раз Илья жил у нас. Выходит, что двоюродные… но вот почему он у нас жил, а не у тёти Веры? Разберись теперь вот.
Л Так вот, представь, Виктор с Ильёй ко мне на день рождения приходили — оба вместе! И это уже в 1977 году они были у нас. Уже здесь на Затулинке. И вот ушли тогда — ни телефона, ни адресов не осталось…
А что с ними сейчас, не знаешь?
А Так Виктор умер…
Л Виктор? А младший?
А Илья? Не… не помню. А ты помнишь ещё Володю Матюхина? В крайнем доме Матюхины жили, на самом углу. Вот они три друга всегда вместе и ходили: Виктор с Ильёй и Володя. А Виктор Матюшенко Иру Матюхину любил, сестру Володьки. Помнишь её?
Л Матюхину!? Ну, помню её, конечно. Она — красавица такая…
А Вот. А мы с ней вместе на Урал уехали — отрабатывать после швейного техникума. И вот как по-дурацки у них всё вышло. Виктор специально взял направление на Урал, где мы жили. И приезжал к нам в Камышлов. Бывал у нас не раз. И там же, на Урале, он познакомился с инженершей одной, Машей. Ну и тоже что-то у них там началось…
А потом, когда уже вернулся он сюда, то как-то сказал матери: «Та пишет письма, и другая — пишет».
Мол, выхода он не видит. Мать говорит ему: «Ну, ты определись уже».
Он тогда: «Какая первая приедет, та и будет моя». — И Мария приехала первая.
А у Иры не сложилась судьба. Вышла замуж. Муж упал на даче с верхотуры, и с головой что-то случилось. И сама она без конца… Мать её с желудком мучилась, и у неё всю жизнь то одно, то другое, и до сих пор. Вот как позвоню ей, так она мне про все свои страдания…
Но, главное, сына похоронила. Вот из армии пришёл и умер дома…
Л Ой, боже мой!
А Да, вот — одни несчастья на человека. Так она до конца его и любила, Виктора Матюшенко.
Л Так и бывает.
А Хоть и вышла замуж, но любила его, и он тоже…
17.
Ещё интересный эпизод от Людмилы, как родился Ипатов Толик прямо на полу в доме на Байдуковском спуске.
В моём переложении.
Ипатовы вдвоём, Иван (сродный брат Татьяны Евгеньевны), да его жена Нина, приехали из Верх-Тулы, торговать зимой 1950-го года мясом на Центральном рынке и подзадержались там сверх срока, в том смысле, что у Нины начались схватки!
Надо ж было им так подгадать с торговлей, что отправилась Нина уже на сносях.
Они только и успели, что добежать до Байдукова. Хорошо, что не далеко. А в роддом не пошли они, потому что знали: мама-стара за повитуху сработает, как уже не один раз случалось. И быстрее получится…
Вот пришли они, и Нина без лишних слов сбросила тулуп у печки и улеглась. На этой распахнутой овчине и приняла Анна Изотовна очередное дитя от едва не оплошавшей торговки мясом.
Всех посторонних мама-стара, конечно, сразу же удалила, малышей выгнала в другую комнату. Воду грела на печке, обмывала новорождённого и за мамашей поухаживала. Всё, как полагается. Основами родовспоможения наши предки владели по необходимости и мама-стара не успела забыть, как принимать дитя.
Родился мальчик, которого назвали Анатолием. Он стал четвёртым ребёнком в семье Ивана Евгеньевича Ипатова, но далеко не последним. Всего с Ниной они родят восьмерых.
Это — Генка, Володька, Толик, Васька, Серёжка,— пять сыновей, и три дочери: Вера, Таня, Люба. На звание матери-героини жена Ивана претендовать не решилась, да и сам дядя Ваня не мог бы вытянуть такую обузу. Жилось им нелегко, а нужда чувствовалась всегда, и здоровье у обоих родителей начинало давать сбои.
Однако в этой истории о рождении Толика Ипатова, которую мне рассказала Людмила, была одна изюминка — роды самой Людмилы в 1944 году принимала тоже мама-стара. А дело вышло таким образом...
Накануне, ещё 9 сентября, Татьяна Евгеньевна, уже с приближением сумерек почувствовала первые признаки позывов. И в сопровождении мамы-стары отправилась она в город искать пристанище для родов. Ходили-бродили они долго, обошли несколько больниц, но роженицу нигде не приняли!
Объяснение, дошедшее до меня, простое: практически все медучреждения и больницы города превратились в госпитали для раненых.
Уже под утро в темноте, им пришлось вернуться домой. Терпеть стало невмоготу. Так мало того, что обе устали и обессилили от бестолковой ходьбы, так ещё, когда они спускались в свой овраг, откуда-то сверху в их сторону прилетел увесистый камень и угодил маме-старе в спину. Хулиганьё — страшная беда тех лет.
Этот болезненный удар бабушка потом припоминала своей внучке: «Вот из-за тебя ещё и кирпичом получила! Хорошо, что в голову не угадали, а то, кто бы тебя и принял-то?».
И с первыми лучами солнца 10-го сентября появилась на свет девочка, «вся обмотанная пуповиной». Так гласит семейная легенда.
…………………
Эту историю я тоже подверг критическому взгляду на предмет отсутствия мест для рожениц. А как же 1-й роддом?
Читаю.
За годы Великой Отечественной войны число больничных учреждений Новосибирска увеличилось. В первую очередь за счет развернутых в городе 26 госпиталей. В тыловые госпитали были превращены и многие прежние лечебные учреждения города. Так, под госпиталь были отданы акушерский корпус клинической больницы № 1 и родильный дом № 4.
Клиника кафедры акушерства и гинекологии медицинского института переехала в родильный дом № 1. Вся основная нагрузка по родовспоможению в годы войны легла на плечи этого коллектива.
Значит, родовспоможение осуществлялось всё же, и неужели они не сообразили дойти до 1-го роддома — самого знаменитого, да и близко расположенного? Людмиле такая подробность неизвестна.
В очередной раз легенда становится не совсем понятной в логике исторических событий. Я, конечно, в эту историю поверил, но какие-то детали были утеряны, и картина стала слегка неправдоподобной.
Получается, что уж все-то родильни не закрыли, но, может, те, что остались, были переполнены?
Конечно, сложно представить в 1944 году рост рождаемости, но перелом в войне уже почувствовали люди и, возможно, это сказалось на демографии?
И действительно статистика показывает рост рождаемости в 1944 году по отношению к 1943-му.
В целом по стране он не значителен, да и как иначе, если огромная часть территории ещё под оккупацией. Однако в тыловом городе рост рождаемости мог стать куда заметнее. Причин тому много.
В Новосибирске за время войны население вообще выросло, здесь наладили производство десятки эвакуированных предприятий, и работали на них не только женщины с подростками. Здесь требовались серьёзные специалисты. И существовали специальные рабочие отряды из мужчин, не пригодных к строевой службе.
Людмилу иногда, кстати, спрашивают, как это она умудрилась в 1944 году родиться, когда уже всех мужчин на фронт забрали?
Это не совсем так, что — всех, хотя соотношение мужчин и женщин на многие годы станет не равнозначным повсюду, и демографические провалы не выровнены до сих пор.
Мобилизация уже в первые два года войны практически исчерпала всю солдатскую массу до 45 лет включительно, и хотя мобилизация продолжалась, и её никто не отменял, но касалась она в значительной мере призывных возрастов.
А здесь, в тылу, продолжали действовать военкоматы, военные училища, резервные полки, милиция, железная дорога, пожарные службы, силовые структуры и т.д. и т.п., ведь госучреждения работали, а студенты учились.
Вспоминаю Степана Кузьмича с Василием Семёновичем. Оба деда по разным причинам вернулись в мирную жизнь в самом конце 1943 года. А им всего-то едва за 30 лет. Молодёжь.
Таких излеченных и спасённых бойцов становилось всё больше за счёт своевременной эвакуации с поля боя и за счёт широкого применения антибиотиков и противомикробных стрептоцидов. Но часть из них всё же становились инвалидами или не пригодными для дальнейшей службы и не возвращались в строй.
Стали появляться воины, которым после Сталинградской битвы понемногу начали давать отпуска на родину — кому опять же после ранения, а кому, как награду за подвиг. Так и возникли причины демографического явления, названного в некоторых статьях «эхом Сталинграда».
А существует и «чудо» освобождённого Ленинграда*. Там рождаемость по некоторым оценкам в пересчёте на 1 тысячу жителей просто взлетела, да и число зарегистрированных браков тоже. Даже по сравнению с 1940-м годом. Это уже следствие морального фактора от приближения Победы.
Так что вполне вероятно, что Татьяна Евгеньевна угодила в такой пиковый момент, когда для роженицы не нашлось места. Не предвидел никто после трёх лет спада рождаемости его рост.
…………………
*Как-то, отыскивая по Ленинградскому военно-пересыльному пункту воина с фамилией Казаков, я натолкнулся случайно на регистрационные карточки военнослужащих-женщин соответственно с фамилией Казакова. Это были карточки на увольнение из РККА по причине беременности, примерно на 24-26 неделе. Их много оказалось в 1944-м году, и это только на одну случайно выбранную фамилию! Меня особенно удивило, что речь шла не о внебрачных беременностях неких ППЖ. Нет. Практически все документы заполнены на женщин, состоящих в браке, проходящих уже по фамилиям своих законных супругов.
На какие-то широкие выводы я не решаюсь, но это очень интересная тема для исследователей. Тут мне кажется, всё обстояло благополучнее, чем принято считать, исходя из сложившихся предубеждений о фронтовых и прочих армейских романах.
18.
В доме на Байдукова прошла часть жизни 23-х родственных мне людей, считая от прадеда, и завершая Сергеем Прудниковым, сыном Юрика и Зины. И это без учёта квартировавших жителей.
Хорошо бы найти «Домовую книгу», да пролистать её от корки до корки, но это задача почти не реализуемая…
Кто-то из этих 23-х появлялся совсем ненадолго, например, три зятя, которые вряд ли прописывались.
Ну, или я сам: принесли-унесли, следов не осталось.
А кто-то в том доме провёл более 30 лет — от момента заселения и до сноса. Это мама-стара и её невестка Лиза.
Их судьбы в чём-то схожи: потеря мужей, потеря детей. Обе стали одинаково набожными и следовали канонам Православия. Лиза, со своей косой и платочком, в чём-то и внешне напоминала свекровь.
Но, конечно, все перипетии судьбы Анны Изотовны гораздо сложнее и трагичнее. Если потомки не путают, то у неё выжило лишь пятеро из одиннадцати рождённых детей, (это ещё при жизни в Тюменькино).
А уже в городе после потери мужа — гибель двух взрослых сыновей на войне и страх за жизнь и свободу последнего оставшегося в живых — Василия.
Пережила смерть двух крох-внучек и мучительную смерть младшей дочери, (Дарья Домашова умерла от саркомы на год раньше своей матери). А сколько ударов меньших по размерам нанесла судьба: нужда, голод, лихолетье, размолвки и ссоры.
Но мама-стара сохранила в сердце и материнскую доброту ко всем, и вершила посильную заботу обо всех в своих делах и молитвах.
Людмила вспоминала о дне, когда кто-то, (она не вспомнила кто), сообщил им с мамой-старой о смерти нашего отца, и как они с мамой-старой отправились на Тульскую, а бабушка, совсем сгорбившись, повторяла всю дорогу: «Сыночек мой, сыночек мой…».
…………………
Я учился в десятом классе, когда она умерла. Никто нас не известил, да и на могиле прабабушки я оказался лишь много лет спустя.
А надо отметить, что могилы сестре и матери выкопал Василий Семёнович. Копщики на кладбищах уже появились, но дед эту работу никому не доверял. Копал сам — глубоко и неистово. А потом, конечно, и ухаживал за могилками.
Но после смерти самого Василия Семёновича в оградку Анны Изотовны и её дочери, (мама-стара рядом с Дарьей похоронена), заходить стало некому.
Наталья Семёновна «пропала без вести» в Искитиме, а Домашовы потерялись, даже никуда не уезжая, — в Новосибирске. Сгинули бесследно.
И уже на Затулинке, казалось бы, как могли затеряться одни Прудниковы от других? А вот…
После смертей Юрия Дмитриевича, Зины и тёти Лизы в их квартире остался младший — Дмитрий Юрьевич. Он женился, два сына было в семье, но он умер совсем молодым. И причина, похоже, крылась на дне стакана.
А старший его брат, Сергей, проживал с семьёй отдельно от родителей. У них с женой родились две девочки, но и тут семейная жизнь не заладилась. В итоге он ушёл из дома в рабочее общежитие, но причина ухода здесь не очевидна.
Сергей с детства был не слишком общительным, любил читать книги, жил своим укромным мирком, а потом хоть и не потерялся, но отказывался поддерживать родственные связи.
В итоге всех таких утрат, трагедий и раздоров обе могилы — мамы-стары и тёти Дуси — долго стояли неухоженными, как и могилы Юрика с Зиной.
Этот грех мы постарались исправить и загладить.
ЭПИЛОГ.
Утрата ветвей генеалогического Древа, выросшего из корней в Тюменькино.
Родня прямая фамильная и породнённая через браки:
1-6 Вернодубовы и Ветровы; а также Заморины, Неверовские, Рыбины, Пановы — связи утрачены полностью;
7,8 Ипатовы и Прудниковы — связи минимальны и на грани исчезновения;
Родня второго круга — через замужество дочерей моего прадеда:
9,10 Домашовы и Сенниковы — связи утрачены полностью;
Родня третьего круга — через замужество внучек моего прадеда:
11 Грошевы — связь поддерживается на минимальном уровне.
Родня предполагаемая и косвенная, в том числе через подтверждённое кумовство (восприемничество):
12-22 Бобковы, Кистанкины, Купа, Матюшенко, Москвичёвы, Пивкины, Сартаковы, Скажутины, Утевы, Холопкины, Чернозипунниковы — все связи оборваны.
Те ветви, что ещё тянутся от Древа и связаны между собой, носят уже новые (не тюменские) фамилии. Так исторически у нас сложилось, что дочери, выходя замуж, принимают фамилии мужей, и через поколение следы совсем теряются, откуда что взялось. Двойные фамилии — это редкость. У нас не Испания, где вписывали даже место рождения. Да и там уже длинно не пишут, — неудобно.
Интересно, что при матриархате за единственно достоверного родителя признавалась мать, что вполне логично.
Сегодня отцовство у большинства дублируется и фамилией и отчеством, что, по сути, избыточно. Хотя те же евреи при переходе от Библии к Талмуду, решили наследовать кровь лишь по материнской линии.
А было бы вполне разумным давать право детям при получении паспорта или при достижении совершеннолетия самим определяться с таким явлением как наследственное родовое имя.
Ведь достаточно примеров, когда люди носят фамилии случайные — или мужнины, или отцовские, лишь по факту того, кто взял когда-то замуж или кто «сделал ребёночка». Хотя последний факт может оказаться на поверку не достоверным, да и мало, что значащим.
………………
Даже на не слишком широком родственном материале мне заметно как, например, в родных братьях проявляются признаки разных родителей: один — в маму, другой — в папу. Один — светленький и полноватый, другой — тёмненький и худощавый…
И более того, иногда эти признаки явственно проступают через поколение, то есть, когда уже внук явно в деда или в бабушку. Это уже чисто генетически.
Ярко на эту тему высказался в разговоре со мной дядя Володя.
— Ну, вот откуда… откуда лысые пошли?! Вот ты, чё мне скажи! Тока от деда Макара. Вот один единственный был такой. Это, который в Кубовой жил.
Ведь не было лысых ни у Саломатовых, ни у Носачёвых — ни у кого не было. Я вот тебе рассказывал, что у сестры этой материной — у Аннушки, там не волосы были, а хвост лошадиный.
— У Саломатовых и Носачёвых — только по одной четвертинки вашей крови. А ещё две четвертинки? Вы их, вообще, не знаете. (Это уже я ему сказал).
— Да, тех-то я не знаю, верно… ну, у отца, допустим, залысины вот так как-то шли, — и он провёл рукой по своей, почти полностью облысевшей голове. — Но у Аннушки — чёрные, как смоляные. И такая копна, чёрт её знат, вообще — до самой задницы!
………………
Генетика — хитрая вещь, и наследуются не только чисто внешние признаки, но куда более глубокие — внутренние. И при этом, когда один в папу, а другой в маму, то надо помнить, что папа с мамой не родня вовсе. Но родители, если по-хорошему, то хотя бы знали друг друга и «сошлись», а вот дедушка и бабушка могут оказаться из совсем разных линий родства, так что и в глаза друг друга не видели никогда.
Но при выборе фамилий никто не станет проводить генетические исследования такой глубины, хотя бы потому, что они малодоступны и не реализуемы в общей практике.
Однако при всём при том любой ребёнок наследует и национальность, и свою фамилию, скажем так — условно, то есть без подтверждения. И вообще человек не выбирает себе — родителей, пол, имя, вероисповедание, отечество, язык…
Многое выдаётся ему от рождения сразу и как бы «авансом» — навсегда. И в большинстве своём этот аванс люди отрабатывают всю сознательную жизнь, включая такую принадлежность, как гражданство. То есть свою правовую связь с государством, которое может полюбить, а может и сгнобить.
Возвращаясь к мыслям и опасениям наших бабушек, можно заметить, что современные технологии могут изменить или уничтожить в человеке практически всё «своё», природное. Не только буквально перелицевать, поменять какие-то органы, но и пол сменить. Кроме того, можно взять другое имя и отречься от родителей, сменить гражданство, выучить чужой язык, переписать национальность, приобщиться к чужой вере…
Только это всё — внешние, формальные признаки.
А вот избавиться от себя изнутри, стать другим человеком, оторваться от своих истоков, корней — это гораздо сложнее.
Но работа и в этом направлении — по так называемой перековке, идёт постоянно. Не без успехов идёт.
Теперь немного про Затулинку. Именно этот жилмассив Новосибирска известен мне, как компактное место проживания тех, кто ещё хранит память о Тюменькино. На Затулинском жилмассиве оказались многие жители овражной зоны Каменки при замыве, начавшегося в середине 60-х годов.
И, таким образом, для кого-то история затопления села Обским морем аукнулась потом замытием дома песком из Оби. Перефразируя одну известную поговорку — не водой так песочком. Мама-стара пережила оба эти события.
Длинная жизнь — это не столько большие приобретения, сколько большие утраты и скорби. У нас — так особенно.
Но справедливости ради надо признать, что родительский дом в Тюменькино Анна Изотовна покинула задолго до затопления, а в многочисленных оврагах Каменки гнездились в основном перенаселённые лачуги, взамен которых, людям предоставляли вполне благоустроенное, современное жильё.
Кстати, многие жители улицы Тульской и её окрестностей оказались также на Затулинке при строительстве Станиславского жилмассива, в том числе Неверовские. Но сама улица Тульская во многом сохранилась до сих пор, включая частный сектор. Однако дедова дома там уже не найти, как и домов Рыбиных, Неверовских, Замориных.
Старое и ветхое, конечно, снесли. Новые хозяева размахнулись вширь и ввысь, только вот этот архитектурный новодел окончательно обезобразил всю местность, лишив её остатков первозданной самобытности и чистоты.
Улицу детства найти не удастся.
Владимир Пивкин и два брата Матюшенко — Виктор и Илья, скорее всего, были действительно нашими родственниками, потому что фотографии этих людей сохранились в нашем семейном альбоме.
Надпись на обратной стороне одной из них свидетельствует о том, что в конце сороковых послевоенная молодёжь, разлучённая с Тюменькино, посещала родное село и достаточно весело проводила там время.
Возможно, они были объединены не столько общностью рода, как общей памятью о своём детстве и о родной земле.
И ещё в шестидесятые годы мы с ними пересекались.
Помню случайную встречу с Пивкиным прямо на улице, где-то в центре, в знойный летний день, и долгий разговор мамы с дядей Вовой обо всём на свете. Я даже устал слушать и стоять на одном месте, мне жутко хотелось газировки или мороженого.
Дядя Вова Пивкин действительно выглядел мужчиной могучим и вполне симпатичным, но оставался к тому времени холостяком. Именно этой теме и была посвящена часть беседы — почему он до сих пор не женился? На что Пивкин отвечал, что пока не попалась ему его женщина, не получается найти подругу по душе.
А один из братьев Матюшенко смонтировал в нашей коммунальной комнатке электропроводку. Он сделал её ещё по-старинке, на роликах, когда нам после новоселья на улице Урицкого понадобилась дополнительная розетка для телевизора «Рекорд».
Это значит, что с Матюшенко в начале шестидесятых сохранялись человеческие взаимоотношения и как-то с ними связывались, в том числе по конкретной хозяйственной проблематике.
И надо помнить, что дальние предки Прудниковых — Фёдор Афонасьевич или же сам Афонасий (именно через «о»), и Матюшенко(вы) — Родион, Стефан, Тихон — много-много лет назад двинулись вместе в Сибирь из Орловской губернии и обосновались в Тюменкино.
Их дружба и родство — пример крепости, выдержавшей испытания революцией, коллективизацией, войнами, репрессиями и многочисленными переездами.
Но ничто не вечно… остались только три фотографии в альбоме.
Назвав свою работу «Историей села Тюменкино» я, конечно, замахнулся на непосильный труд. Но потом не стал переименовывать уже начатое.
Только малую часть из возможного для исследования я как-то просмотрел и проанализировал, напирая в большей степени на своё — родовое и близкое.
Понимаю, что написание подлинной истории села с названием Тюмен(ь)кино, требует иного подхода и глубокой работы с архивными материалами Томской губернии. И просто необходимо при этом отобразить роль семей Тюмениных, Тюменцевых и Томиловых, которые составляли большую часть населения и, скорее всего, были основателями села.
Да и многие другие достойные фамилии остались в тени моего повествования.
Но так уж сложилась моя родословная — в другом круге связей и родов, а вынужденное выселение разорвало и этот круг задолго до затопления и исчезновения самого села.
И сколько их таких по России — деревень и сёл, исчезнувших бесследно…
Приложение
1. Каменка. Соседи.
Если спускаться с улицы Байдуковской, то по левую руку первым стоял дом Матюхиных. О них что-то написано уже выше, потому что они были дружны с Прудниковыми, и в памяти сохранилось многое.
Далее улица шла по короткой дуге, и обрывалась у лестницы с выходом к улице Орджоникидзе.
За Матюхинским по порядку стоял дом тёти Дуси Кузнецовой. И потом не сразу, но уже усадьба Прудниковых.
Слева от неё, через условный забор–загородку начинался участок Шмелёвых.
Шмелёв-старший шил шапки, что позволяло содержать ему большую семью. У Шмелёвых было две дочери, Лариса и Галя, и ещё трое сыновей. Двоих младших мальчиков звали Борька и Колька.
Сохранились фотографии с одним из соседских мальчиков и моим дядей — Домашовым Вовкой, которого мы с Женькой считали за двоюродного брата. Фотография запечатлела нас зимой у ворот дома в Каменке, явно в Новогодние дни, о чём красноречиво свидетельствует зажатый в моей ладони очищенный мандарин.
Полагаю, что это первые дни 1960-го года.
А кто третий мальчик на фотографии уже не вспомнить. Кроме Шмелёвых там жила ещё другая семья, приехавшая откуда-то с Украины. И в ней тоже были мальчики — близнецы, которых звали Ванька и Васька. Они поселились уже после Шмелёвых. Их родители разошлись, и братья жили с матерью. Она работала парикмахером, считалось, что сыновья у неё просто идеальные дети, но мы с ними общались редко, а совместных игр уже не получалось из-за разницы в возрасте.
Потом у их матери случился рак груди, она умерла, а дети куда-то подевались, возможно, попали в детский дом.
Но Людмила встретила их обоих через много лет на масло-сыр-базе, где одно время работала сама.
Ниже домика Шмелёвых жили Нартовы. Сам Нартов служил в милиции ещё до войны, он добровольцем ушёл на фронт и погиб. Но жена и дети остались на месте. Детей своих было много, а ещё в их дворе часто собиралась и соседская малышня. Получалась этакая детская площадка, где всем находилось место для игр.
Дальше жили татары — самые настоящие, у которых была девочка по имени Фарида.
Потом — «дом цыган». Так про них и говорили, правда, цыгане они или нет, не знал никто. Это сложный вопрос —определение национального статуса, но они вели себя на удивление тихо и незаметно.
И уже ближе к лестнице стоял домик, в котором проживал музыкант — скрипач. Он знаменит тем, что играл перед киносеансами в фойе клуба «Маяк» на улице Фабричной.
Жили ещё Елины, но в другую сторону от спуска. Они дружили с Юриком. За спуском и колодцем улица продолжалась, а, вернее, оттуда начиналась и шла вдоль речки Каменки. В той части улицы было больше песка, улица сама становилась шире, и там росли огромные тополя. Под тополями любила встречаться окрестная молодёжь, и там где-то жили Елины.
А место это служило футбольным полем летом, а зимой там же, но на реке, расчищали лёд для игры в хоккей.
Собственно я сам большую часть из этих людей не знал и никогда не видел. Это суммарное воспоминание о соседях теми, кого я опросил. И назвали они фамилии тех, кого не забыли, — соседей с Байдуковского спуска послевоенного периода, где-то с конца сороковых по шестидесятые годы прошлого столетия.
2. Историческая справка «по обрезанию и повторному раскулачиванию».
В 1954 г. изменился порядок налогообложения. Налог стал взиматься с размера приусадебного участка, а не с поголовья скота, количества деревьев в саду, ульев и т.д..
………………
«Хитрое» ПОСТАНОВЛЕНИЕ Совета Министров СССР 520 от 26 марта 1954 г.
«О порядке рассмотрения заявлений колхозников, рабочих и служащих, проживающих в сельской местности на территории колхозов, об уменьшении размеров приусадебных участков»
Совет Министров СССР отмечает, что в отдельных районах имеют место случаи неудовлетворительного использования приусадебных участков колхозниками, рабочими и служащими, проживающими в сельской местности на территории колхозов. Советские и сельскохозяйственные органы, а также правления колхозов этих районов недостаточно проводят разъяснительную работу среди населения за лучшее и более полное использование всех приусадебных земель.
Совет Министров Союза ССР постановляет:
1. Предложить Советам Министров республик, крайисполкомам, облисполкомам, райисполкомам, сельскохозяйственным органам и правлениям колхозов обеспечить полное и лучшее использование приусадебных участков колхозниками, рабочими и служащими, проживающими в сельской местности на территории колхозов.
2. Установить, что заявления колхозников, рабочих и служащих, проживающих в сельской местности на территории колхозов, об уменьшении размера приусадебных участков рассматриваются колхозом на общем собрании членов колхоза, решение которого вступает в силу после утверждения его райисполкомом.
3. Рекомендовать колхозам полностью использовать земли, отрезаемые от приусадебных участков колхозников, рабочих и служащих по их заявлениям.
4. Обязать Советы Министров республик, крайисполкомы, облисполкомы и райисполкомы в трехмесячный срок навести порядок в учете и записях в колхозных земельных шнуровых книгах и в государственных земельных книгах регистрации земель приусадебных участков колхозников, рабочих и служащих, проживающих в сельской местности на территории колхозов.
Председатель Совета Министров Союза ССР Г. МАЛЕНКОВ
………………
То есть по логике этого Постановления не государство отрезало, а сами граждане просили уменьшить их земельные участки в пользу колхозов.
Возможно, новые правила налогообложения и вынуждали кого-то идти на это. Но, вообще, документик тот ли ещё по духу и по формулировкам.
………………
В августе 1958 года было принято постановление ЦК КПСС по РСФСР «О запрещении содержания скота в личной собственности граждан, проживающих в городах и рабочих поселках».
Это как раз касается городов, но самого документа я не обнаружил и даю компиляцию разных комментаторов вместе со своими.
Постановление затронуло интересы огромного числа семей, которые держали в своих хозяйствах домашний скот — коров, овец, коз, свиней и т.д..
Власти ради выполнения очередных грандиозных задач на пути к коммунизму заставили миллионы людей отказаться от собственности и продать её государству по назначенной цене.
Новое «раскулачивание» дало кратковременный эффект — объём заготовок мяса резко возрос после интенсивного забоя скота.
Потом эта новация в отношении горожан распространилась и на частный скот колхозников.
Декабрьский Пленум 1959 года выдвинул тезис, что «личное подсобное хозяйство постепенно утрачивает своё значение», поскольку колхозникам выгоднее получать продукты из колхоза, нежели непродуктивно «пахать» на себя самого.
Таким образом, в очередной раз переломили традиционный образ жизни десятков миллионов людей, а население вынудили полагаться только на государственную торговлю. Но на полках магазинов ничего не прибавлялось.
Зато поголовье коров в частных хозяйствах за короткий срок сократилось на 1 миллион голов, а коз и овец — почти на 7 миллионов.
Часто колхозы и совхозы сами покупали в государственной торговле мясо и масло, сдавали его как собственную продукцию, чтобы улучшить показатели и выполнить планы. В результате с 1961 года в СССР начали исчезать с прилавков не только мясо и молочные продукты, но хлеб, крупы и много чего ещё, если прилавок не в Москве.
Однако в 1964 году появился ещё один «скотский» Указ, причём он опять распространялся лишь на территорию РСФСР.
Указ Президиума Верховного Совета РСФСР от 13 ноября 1964 года
«О нормах содержания скота в личной собственности граждан - не членов колхозов»
1. Установить, что граждане, не являющиеся членами колхозов, проживающие в сельской местности, городах, рабочих поселках и других населенных пунктах, за исключением районов Крайнего Севера и местностей, приравненных к ним, а также Дагестанской, Калмыцкой и Тувинской АССР могут иметь в личной собственности скот на одну семью не более:
а) одной коровы (буйволицы), одной головы молодняка крупного рогатого скота, не считая молодняка отела текущего года;
б) одной свиноматки с приплодом до двух месяцев или двух свиней на откорме;
в) трех овец и коз старше года, не считая приплода, а при отсутствии коровы или свиньи - не свыше пяти овец и коз старше года, не считая приплода.
Количество домашней птицы и пчелосемей не ограничивается.
2. Нормы содержания скота в личной собственности граждан, не являющихся членами колхозов, проживающих в районах Крайнего Севера и в местностях, приравненных к ним, а также в Дагестанской, Калмыцкой и Тувинской АССР, устанавливаются соответствующими Советами Министров автономных республик и исполнительными комитетами краевых, областных Советов народных депутатов.
3. Предоставить право исполнительным комитетам районных и городских Советов народных депутатов разрешать гражданам, с учётом местных условий и национальных особенностей, содержание в личной собственности одной головы рабочего скота (лошади, мула, осла, верблюда, вола, буйвола).
4. Установить, что трудоспособные граждане, не занимающиеся общественно полезным трудом, по решению исполнительного комитета районного, городского Совета народных депутатов могут быть лишены права содержания в личной собственности скота, птицы и пчелосемей.
(с изм. и доп., внесенными Указом Президиума ВС РСФСР от 06.08.1982).
…………………
Вот такая мудрая политика, добрались до «не членов» колхозов и, видимо, до «тунеядцев» по пункту 4, но на самом деле окончательно ликвидировали, как класс — единоличника.
По официальной статистике единоличных крестьянских хозяйств в 1950 году насчитывалось около 700 тысяч, а в 1966 году осталось около 40 тысяч, но и те вряд ли проходили по территории РСФСР. Это показатели общие по СССР.
Часть 10. 2. Пересечение и разрыв линий. Окончание
© Copyright: Василий Носачёв, 2023
Свидетельство о публикации №223041501556
Свидетельство о публикации №223041501556
Рецензии