В Лувре

Сводила меня одна художница в Лувр. Да–да, в лучшее французское заведение. А до этого момента долго готовила к предстоящему зрелищу. Пыталась настроить на небывалую красоту, чтобы развить в моих чувствах хоть какую-то каплю интереса. Но интерес у меня развивался совершенно в другом направлении.

Привела… Охала и ахала так обворожительно, что невозможно было не поверить всему тому, что она рассказывала на непонятном мне языке искусствоведа. Честно признаться, я больше внимания уделял её вырезу на блузке и короткой юбке, чем всем этим голым изваяниям, мимо которых нам довелось пройти. И вдруг…
— Что это? — провозгласила художница. — Это что такое, я вас спрашиваю?
— Меня? — переспросил я, пригибаясь виновато, чуть ли не к самому полу.
— На что это похоже, а? — не уставала восклицать она, стоя вровень с пупком статуи, показывая пальцем на мраморное интимное место Аполлона.
— На… на… на это, как его там…
— Ах, идиоты! Ах, дармоеды! — опустила художница беспомощно палец, направленный на обсуждаемый объект, и тихим, драматическим голосом проговорила: — Гляди… Да, гляди же, что они наделали…

Честное слово, я не знал, кто эти – они, и кто они такие. Мало того, я решительно недоумевал, что они могли такого натворить тут, вот здесь в Лувре – между ног у известной всему миру величественной статуи. Но, сделал многозначительный вид… Примерился, отойдя в сторонку, как это делают все художники и выдал на всеобщее рассмотрение:
— Может, размер не того? А? Вас не смущает? Либо пропорции не соответствуют такому гигантскому телу?
— Что?

И тут началось… Оказалось, что какой–то администратор, будучи уверенный в том, что мрамор со временем рассыпается, распорядился: совсем чуть-чуть, с величайшим умом и невероятной осторожностью поправить это самое место, то бишь, кончик. И тут только до меня дошло… А ведь и вправду, по приказу этого умника, насыпали белого порошку, который значительно выделялся от всего мрамора, и делал интимное место похожим на что-то утиное. Мало того, ведь и нос Аполлона подвергся той же экзекуции. Но мою подругу это нисколько не обеспокоило. Она никакого внимания не обратил на нос. Как будто это был так себе орган, имеющий меньшее значение. Её потряс только один момент и до такой степени потряс, ошеломил, можно сказать, до глубины души, что махнула она рукой и до самой крайности взволнованная, уставшая и обессилившая, в совершенно расстроенных чувствах, пошла мимо меня вон.
— Дык, ведь нос, — закричал я ей вдогонку, — Сразу видно!
— Сам ты нос, ноги моей здесь больше не будет… — пробурчала художница и скрылась за поворотом.