В Доме Короля, 8-10 глава

В ДОМЕ КОРОЛЯ

Дворецкий пропустил Фу-тана по тускло освещенному коридору в маленькую квартирку недалеко от банкетного зала. Внутренние стены из тонкого свинцового листа, отточенного вручную на больших каменных блоках, были покрыты картинами, изображающими сцены войны, погони, дворца и храма. Там были копейщики, лучники и большие слоны, пойманные в ловушку для войны. Король верхом на лошади, сопровождаемый его придворными, сбил тигра и убил его копьем. Бесчисленные апсары позировали в деревянных позах танца. Жрецы в длинных одеждах и причудливых головных уборах шли нескончаемой процессией к храму Шивы, и повсюду в убранстве комнаты был символ Разрушителя. На полу были дорогие ковры и шкуры тигров и леопардов. Там были низкие столы с сосудами с фруктами или сладостями и статуэтки из керамики и камня. С одной стороны зала, подвешенный к потолку тремя цепями, качался искусно вырезанный сосуд, из которого исходил дым и тяжелый аромат горящего ладана, а на полу было множество подушек, покрытых богатой вышивкой разных цветов. Вся квартира была сиянием цвета, смягченным и приглушенным светом трех факелов, постоянно горящих в тихом воздухе.
— Зачем ты привел меня сюда? — спросил Фу-тан.
"Это воля Лодивармана, короля," ответил мажордом.
«Мне нужно дать три дня на подготовку», — сказала девушка. «Таков обычай».
Мажордом покачал головой. «Я ничего не знаю, кроме приказов, которые я получил от Лодивармана», — сказал он. «Обычаи устанавливаются королями — и не выполняются».
Фу-тан с опаской огляделся, вглядываясь в детали квартиры. Она увидела, что, кроме той двери, через которую они вошли, в одном конце комнаты была еще одна дверь, а вдоль одной стороны было три окна, теперь полностью закрытые натянутыми портьерами. Она беспокойно двигалась, в то время как мажордом оставался стоять, всегда лицом к ней. — Вы не сядете? он спросил.
«Я предпочитаю стоять», — ответила она, а затем: «Каковы ваши приказы?»
"Чтобы привести вас сюда," ответил мажордом.
— И это все?
"Это все."
— Зачем меня сюда привели? настаивала девушка.
"Потому что король приказал это," ответил человек.
— Почему он приказал?
«Не мое дело знать или стремиться узнать больше, чем сообщает король. Я всего лишь слуга». Какое-то время тишину в комнате нарушали только их дыхание и мягкие движения юбки девушки, когда она нервно ходила по длинной великолепной квартире, которая, если бы ее стены были из холодного гранита, не могла бы больше стать тюрьмой для преступников. ее.
Ее мысли были сбиты с толку безнадежностью ее положения. У нее не было времени подготовиться к этому, не в том смысле, в каком готовилась новая невеста для Лодивармана, а в более строгом, более личном смысле. Она поклялась себе, что скорее умрет, чем попадет в отвратительные объятия Прокаженного Короля; но, застигнутая таким образом врасплох, у нее не было средств для смерти, так что теперь она сосредоточила всю свою изобретательность, чтобы изобрести какой-нибудь план, посредством которого она могла бы отсрочить роковой час или найти средства, чтобы немедленно освободиться от ненавистного кризиса, который, как она чувствовала, надвигался.
И тут дверь в конце комнаты открылась, и вошел Лодиварман. Он остановился прямо на пороге, закрыв за собой дверь, и постоял так некоторое время в тишине, его мертвые глаза смотрели на нее, где, бессознательно реагируя на всю жизнь обучения, она упала на колени перед королем, как и мажордом.
"Вставай!" — скомандовал Лодиварман, соединив их обоих одним жестом, а затем повернулся к мужчине. — Вы можете идти, — сказал он. «Смотри, чтобы никто не входил в это крыло дворца, пока я не позову».
Дворецкий, низко кланяясь, попятился из комнаты, тихо закрыв дверь и ушел. Именно тогда Лодиварман двинулся к Фу-таню. Он положил руку ей на обнаженное плечо, когда она невольно отпрянула.
— Ты боишься меня, — сказал он. «Для тебя я отвратительный прокаженный. Все они боятся меня, все ненавидят меня, но что они могут сделать? Что ты можешь сделать? Я король. Да помогут боги бедному прокаженному, который не король!»
"О, король, я не король," воскликнула девушка. «Ты призываешь богов помочь бедному прокаженному, который не король, и все же ты хочешь сделать прокаженным меня, ты, кто мог меня спасти!»
Лодиварман рассмеялся. — Почему я должен щадить тебя? — спросил он. «Это была женщина, которая сделала меня прокаженным. Пусть ее грех будет на всех женщинах. Проклятая тварь! Ни одна женщина не заразилась от меня проказой, а я всегда надеюсь, и чем они красивее и моложе, тем выше поднимается моя надежда, ибо когда-то я был молод и прекрасен, пока эта проклятая женщина не похитила у меня счастья и не отняла у меня мне все, кроме той жизни, которую я возненавидела, но, может быть, в тебе моя месть осуществится, как я всегда надеялся. С тобой, кажется, она должна осуществиться, потому что ты очень молода и, безусловно, самая красивая женщина, которая когда-либо была принесена в искупление греха ее сестры. Я расскажу вам эту историю; я рассказываю ее каждому из них, чтобы они знали, как хорошо они заслуживают той судьбы, которую боги приготовили для них, потому что, подобно проклятому , они женщины.
" Это было много лет назад. Я был в расцвете молодости и красоты. Я отправился на охоту на милорда Тигра с сотней придворных и тысячей латников. Охота удалась. На той стене рядом с вами художник нарисовал Лодивармана, убивающего великого зверя. Никогда я не забуду день нашего триумфального возвращения в Лодидхапуру. Ах, Шива, нет, я никогда не забуду. Это был день триумфа, день открытий и день жестокого уничтожения меня грязным созданием, чей грех ты должен искупить.
«Именно в тот день я впервые попробовал гриб. В маленькой деревне в джунглях туземец, преклонив колено, предложил мне блюдо с этой тогда странной пищей. Я попробовал. Никогда в жизни я не пробовал более вкусной еды. Спешившись, я сел под деревом перед хижиной бедняка и там съел все грибы, которые он приготовил, большое блюдо, но, похоже, не мог утолить свою тягу к ним и не с тех пор. Я расспросил его о том, что это такое и как они растут, и приказал привести его в Лодидхапуру и дать ему средства для распространения царской пищи. Он все еще жив. Он был осыпан почестями и богатством, и тем не менее, он выращивает грибы для Лодивармана, и никто другой в королевстве не может выращивать их, и никто, кроме короля, не может их есть. И таким образом я испытал великое счастье и великое удовлетворение в тот самый день, когда у меня отняли все остальное»
. Когда мы вошли в Лодидхапуру позже в тот же день, толпы выстроились вдоль проспекта, чтобы увидеть своего короля. Они пели и кричали в знак приветствия и бросали в нас цветы. Мой скакун, напуганный шумом и обстрелом цветов, стал неуправляемым, и меня тяжело швырнуло на землю; Тут женщина из толпы бросилась ко мне, бросилась на меня и, обхватив меня руками, покрыла мое лицо и рот поцелуями. Когда мои придворные подошли ко мне, оттащили ее от меня и подняли на ноги, то увидели, что женщина была прокаженной. Поднялся великий крик ужаса, и люди, пришедшие аплодировать мне, съежились, и даже мои придворные отошли в сторону; и один я сел на коня и один въехал в город Лодидхапура.
«В течение часа я был поражен; эти отвратительные язвы покрывали мое тело, как по волшебству, и никогда с тех пор я не освобождался от них. Теперь они будут у тебя, женщина, дочь женщины. Как я сгнил, так и ты Гниль; как я ненавистна, так и вы будете ненавидимы; как моя молодость и красота были уничтожены, так и ваша будет. и он положил тяжелую руку на руку Фу-таня.
Гордон Кинг, войдя в тускло освещенный коридор, остановился на мгновение, чтобы прислушаться, чтобы отметить, не услышит ли он голоса, которые приведут его к тем, кого он ищет. Стоя таким образом, он увидел, как дальше по коридору открылась дверь и вышел человек, в котором он тотчас же узнал мажордома. Кинг искал, где бы спрятаться, но укрытия не было; коридор был прямым и не слишком широким, и было неизбежно, что его обнаружат, если мажордом пойдет сюда, как он это сделал, как только закрыл дверь комнаты, из которой только что вышел.
Кинг ухватился за единственный представившийся ему шанс развеять подозрения мажордома. Сосредоточив внимание, он стоял, словно выставленный часовой, прямо у входа в коридор. Дворецкий увидел его, и озадаченный хмурый взгляд пересек лицо человека, когда он шел по коридору, останавливаясь, когда он оказался напротив Кинга.
— Что ты здесь делаешь, мужик? — подозрительно спросил он.
«По приказу Лодивармана, короля, меня отправили сюда с приказом никого не впускать».
Дворецкий, казалось, был озадачен и не знал, что ему предпринять в этом случае. Он думал вернуться к Лодиварману для проверки заявления воина, но знал вспыльчивость своего короля и не решался навлечь на себя его гнев в случае, если воин сказал правду. "Король ничего не сказал мне об этом," сказал он. «Он приказал мне следить, чтобы никто не входил в это крыло дворца».
"Вот для чего я здесь," ответил король; — и, кроме того, я должен вам сказать, что мне о вас ничего не говорили, и поэтому я должен приказать вам немедленно удалиться.
"Но я мажордом," сказал мужчина надменно.
«Но я часовой короля, — ответил американец, — и если вы хотите подвергнуть сомнению приказ короля, пойдем вместе к Лодиварману и посмотрим, что он скажет по этому поводу».
-- Может быть, он забыл, что приказал выставить здесь часового, -- помедлил мажордом. «Но как еще вы могли быть отправлены сюда, кроме как по приказу королевского офицера?»
— А как иначе? — спросил американец.
— Очень хорошо, — отрезал мажордом. «Смотрите, чтобы никого не впускать», — и он уже собирался уйти, когда Кинг задержал его.
«Меня никогда раньше не посылали сюда, — сказал он. «Может быть, вам лучше сказать мне, есть ли в коридоре какой-нибудь другой дверной проем, через который кто-нибудь может войти в эту часть дворца, чтобы я мог наблюдать и за этим; а также, есть ли здесь кто-нибудь, кроме короля».
«Здесь только король и апсара», — ответил мужчина. «Они в той комнате, из которой вы видели, как я вышел. Дверь с этой стороны справа ведет вниз по лестнице в коридор, который заканчивается дверью, ведущей в королевский сад в этом конце дворца. Он никогда не используется. кроме Лодивармана, и так как дверь плотно заперта изнутри, а снаружи стоит часовой, нет никакой вероятности, что кто-либо войдет туда, так что остается охранять только этот дверной проем».
«Мое усердие заслужит внимание короля», — сказал часовой, когда мажордом прошел в банкетный зал и исчез из виду.
Как только мужчина скрылся из виду, Кинг быстро побежал по коридору и остановился перед дверью, за которой мажордом сказал ему, что оставил Лодивармана и Фу-тана. Когда он сделал паузу, он услышал женский голос, поднятый в крике ужаса; он донесся из-за тяжелых панелей двери, и едва он прозвучал, как Гордон Кинг отодвинул дверь в сторону и вошел в комнату.
Перед ним Фу-тан изо всех сил пыталась вырваться из лап Лодивармана. Ужас и отвращение были написаны на ее лице, а ярость и похоть исказили отвратительное лицо Прокаженного Короля.
При виде воина лицо Лодивармана побагровело от ярости, еще большей, чем та, которая доминировала над ним.
"Как ты смеешь!" он закричал. — Ты умрешь за это. Кто послал тебя сюда?
Гордон Кинг закрыл за собой дверь и направился к Лодиварману.
"Гордон Кинг!" — воскликнула девушка, удивление отразилось в ее тоне и в выражении лица. На мгновение в ее глазах мелькнула надежда, но быстро она угасла, сменившись страхом, который она испытывала теперь к нему так же, как и к самой себе. «О, Гордон Кинг, они убьют тебя за это!»
А теперь Лодиварман узнал и его. — Так ты тот воин, который в одиночку убил тигра! воскликнул он. "Что привело вас сюда?"
— Я пришел за Фу-таном, — просто сказал Кинг.
Разлагающееся лицо Лодивармана исказилось от ярости. Он потерял дар речи из-за наглости этого низкого мошенника. Дважды он пытался заговорить, но гнев душил его; а затем он прыгнул за веревку, висевшую у одной из стен, но Кинг догадался о его намерении и опередил его. Бросившись вперед, он грубо схватил Лодивармана за плечо и отшвырнул назад. «Ни звука из вас, — сказал он, — иначе Лодидхапуре понадобится новый царь».
Именно тогда Лодиварман обрел свой голос. -- Вас за это сварят в масле, -- сказал он тихим голосом.
"Тогда я мог бы убить вас," сказал Гордон Кинг, "ибо, если я должен умереть, хорошо, что я сначала отомщу", и он поднял свое копье, как будто собираясь метнуть его.
"Нет нет!" — воскликнул Лодиварман. «Не убивайте меня. Я прощаю вас за ваш большой проступок».
Кинг не мог не восхищаться работой великого закона самосохранения, заставившего это больное и гнилое существо, обремененное нищетой, ненавистью и несчастьем, так упорно цепляться за надежду на жизнь.
"Приди, приди!" — воскликнул Лодиварман. «Скажи мне, чего ты хочешь, и уходи».
"Я сказал вам, что я хотел," сказал Кинг. «Я пришел за Фу-таном».
"Вы не можете иметь ее," воскликнул Lodivarman. — Она моя. Ты думаешь, что женщина оставила бы тебе короля, плут?
"Спросите ее," сказал король; но не было необходимости спрашивать ее. Фу-тан быстро перешел на сторону американца.
«О, Лодиварман, — воскликнула она, — позволь мне уйти с миром с этим воином».
«Либо так, либо смерть, Лодиварман, — холодно сказал Кинг.
— Это или смерть, — полушепотом повторил Лодиварман. "Очень хорошо, тогда вы выиграли," добавил он в настоящее время. — Иди с миром и возьми с собой девушку. Но даже если бы он не заметил хитрого выражения в глазах короля, Гордон Кинг не был бы обманут этим внезапным согласием на его требование.
«Ты мудр, Лодиварман, — сказал он, — мудр, раз выбрал самое простое решение своей проблемы. Я тоже должен руководствоваться мудростью и моим знанием путей тиранов. Ложись на пол».
"Почему?" — спросил Лодиварман. «Что бы вы сделали со мной? Вы забыли, что я король, что моя особа свята?»
«Я помню, что вы мужчина и что люди могут умереть, если, живя, они будут препятствием для другого человека, который находится в отчаянии. Лодиварман, вы должны знать, что я в отчаянии».
"Я сказал вам, что вы можете идти с миром," сказал монарх. — Зачем ты меня унижаешь?
«У меня нет желания унижать тебя, Лодиварман. Я только хочу уверить себя, что ты не успеешь поднять тревогу до того, как Фу-тан и я буду за стенами Лодидхапуры. Я бы обезопасил тебя, чтобы ты не мог покинуть это комнату; и так как вы приказали, чтобы никто не входил в эту часть королевского дома, пока вы не вызовете, это будет, по крайней мере, утром, прежде чем вы сможете отправить воинов в погоню за нами.
«Он говорит правду, — сказал Футань королю. "вам не будет причинен вред".
Мгновение Лодиварман стоял молча, как бы в раздумье, а потом вдруг и совершенно неожиданно прыгнул прямо на Кинга, ударив копьем воина и пытаясь схватить его за горло. Лодиварман не был трусом.
Столь стремительной была атака прокаженного, что Кинга отбросило назад под его тяжестью. Его пятка зацепилась за складку тигровой шкуры на полу, и он тяжело упал навзничь вместе с Лодиварманом. Пальцы прокаженного уже были у его горла; гниющее лицо было близко к его лицу; запах зловонного дыхания ударил ему в ноздри. Но лишь на мгновение у короля кхмеров было преимущество. Когда он повысил голос, чтобы позвать на помощь, рука американца наткнулась на его горло, задушив звук, как только он зародился. Молодость, сила и выносливость — все было на стороне молодого человека. Медленно он выбрался из-под тела Короля; а затем, выбив из-под себя одну из опорных ног Лодивармана, он перевернул кхмера на спину и оказался на нем. Хватка Лодивармана вырвалась из горла Кинга, и теперь кхмер, задыхаясь, боролся, яростно, но тщетно, чтобы освободиться из цепких объятий человека, державшего его.
— Лежи спокойно, — сказал Кинг. «Не заставляй меня убивать тебя». Отвратительные язвы на лице короля были прямо под его глазами. Даже в этот напряженный момент, который был так близок к трагедии, привычки его медицинского образования были еще достаточно сильны, чтобы заставить американца уделять гораздо больше, чем поверхностное внимание этим внешним физическим симптомам страшной болезни, которая дала Лодиварману прозвище прокаженный король; и то, что увидел в нем врач, вызвало острое сожаление, что он не может более полно исследовать этот странный случай.
По последней команде и угрозе Кинга Лодиварман прекратил свою борьбу, и американец ослабил хватку на горле противника. — Есть ли в комнате веревки, прикрепленные к драпировкам, Фу-тан? — спросил он у девушки.
-- Да, на окнах шнуры, -- ответила она.
"Принесите их для меня," сказал американец.
Фу-тан быстро оторвал веревки от застежек и принес их королю, и с их помощью мужчина связал запястья и лодыжки кхмерского короля. Так крепко он связал их и так туго завязал узлы, что не боялся, что Лодиварман сможет освободиться без посторонней помощи; и теперь, чтобы быть вдвойне уверенным, что он не сможет позвать на помощь, Кинг засунул кляп из мягкой ткани в рот своего королевского пленника и туго завязал его там другой веревкой. Затем он вскочил на ноги.
— Пойдем, Фу-тан, — сказал он. «Мы не можем терять время, но подождите, вы не можете выйти за границу в этом одеянии. Вы должны сопровождать меня как рабыня, а не как апсара».
Футань сорвала с нее богато украшенный головной убор и бросила его на пол; затем она ослабила золотой пояс, удерживавший на месте ее объемистую юбку, и, когда он упал на пол, Кинг увидел, что под ним у нее шелковый сампот. Через табурет была длинная драпировка, концы которой были спущены на пол. Этот Фу-тан взял и намотал на ее гибкую фигуру саронг.
— Я готова, Гордон Кинг, — сказала она.
— Серьги, — предложил он, — ожерелье и другие украшения на ваших запястьях. Они выглядят слишком царственно для рабыни.
«Вы правы», — сказала она, снимая их.
Кинг быстро погасил факелы, оставив комнату в темноте. Затем они вдвоем нащупали путь к двери. Приоткрыв ее, Кинг выглянул наружу. Коридор был пуст. Он втянул в нее Фу-тана и закрыл за собой дверь. Он шагнул к следующей двери в коридоре и попробовал ее; он не был заперт. Он мог видеть только вершину каменных ступеней, ведущих вниз в кромешную тьму. Он пожалел, что не принес один из факелов, но теперь было слишком поздно. Он втянул Фу-тана внутрь и закрыл дверь, и теперь они ничего не могли видеть.
"Куда это ведет?" — шепотом спросил Футань.
«Это личный проход короля в сад, — ответил американец, — и, если я не ошибся в своих расчетах, другой конец его охраняет часовой, который, подмигнув, пройдет мимо нас».
Пока они ощупью медленно спускались по ступеням и шли по коридору, Кинг объяснил Фу-тану уловку, которую он применил, чтобы получить место в карауле той ночью, и что он особенно заметил маленькую дверцу в конце этого крыла здания. дворец, и когда мажордом рассказал ему о частном коридоре, ведущем в сад, он догадался, что он заканчивается у этой самой двери. «Часовой там, — заключил он, — из моей казармы и знает эту историю. Вот почему ты должна быть сегодня маленькой рабыней, Фу-тань».
— Я не против быть рабыней — сейчас, — сказала она, и Кинг почувствовал, как мизинцы руки, которую он держал, крепче сжали свои собственные.
Наконец они дошли до конца коридора. В темноте пальцы Кинга скользнули по поверхности двери в поисках засовов и засовов. Застежка, которую он наконец нашел, была массивной, но простой. Он двигался под давлением его руки с легким скрипящим звуком. Он медленно толкнул дверь; на них дул свежий ночной воздух; звездное небо заливало сад нежным сиянием. Осторожно король переступил порог. Он увидел воина на своем посту снаружи, и человек тотчас же увидел его.
"Кто приходит?" — спросил часовой, опуская острие копья на уровень груди короля и быстро поворачиваясь к нему.
«Это я — король — из десяти Вамы. Я нашел рабыню, о которой говорил вам, и хотел бы прогуляться с ней несколько минут по саду».
— Я тебя не знаю, — отрезал воин. «Я никогда не слышал ни о вас, ни о вашей рабыне», — и тут Кинг понял, что никогда раньше не видел этого человека, что часовых сменили с тех пор, как он вошел во дворец. Его сердце упало внутри него, но он сохранял смелость.
«Не повредит, если мы пропустим вас на некоторое время, — сказал он, — вы же видите, что я из стражи, так как иначе я не смог бы попасть в королевский дом».
«Может быть, это так, — ответил воин, — но у меня есть приказ, чтобы никто не входил и не входил в этот дверной проем без надлежащего разрешения. Я позову офицера. моего дела».
Футань стоял рядом с Кингом. Теперь она медленно и томно двинулась к часовому. Каждое волнообразное движение ее гибкого тела было провокационным. Она подошла к нему очень близко и повернула к нему свое красивое лицо. Ее глаза были мечтательным колодцем обещания. "Для меня?" — спросила она мягким, ласкающим голосом. «Для меня, воин, не мог бы ты хоть на мгновение ослепнуть?»
— Для тебя — да, — хрипло сказал мужчина, — но ты не для меня, ты принадлежишь ему.
— У меня есть сестра, — предложил Фу-тань. «Когда я вернусь в дом короля, возможно, она подойдет к этой маленькой двери. Что ты скажешь, воин?»
"Возможно, это не может причинить вреда," сказал он нерешительно. "Как долго вы будете оставаться в саду?"
-- Мы будем в саду всего несколько минут, -- сказал Кинг.
"Я повернусь спиной," сказал часовой. «Я не видел тебя. Запомни это, я не видел тебя».
"И мы не видели вас," ответил король.
«Не забывай свою сестру, малышка», — сказал часовой, отворачиваясь от них и продолжая свой путь, пока Гордон Кинг и Фу-тан сливались с тенями деревьев за ними.
Возможно, часовой спустя, когда он почувствовал облегчение, часовой понял, что его обманули, но были веские причины, по которым он должен был держать язык за зубами, хотя он намеревался при первой же возможности разыскать этого воина, который сказал, что его зовут Кинга и требуют от него отчета. Возможно, все-таки у рабыни не было сестры, с мыслью о которой он повернулся на своем соломенном тюфяке и заснул.
IX

ПОБЕГ

Верные своему обещанию часовому, Футан и Король недолго оставались в саду Лодивармана, Короля-прокаженного. Поскольку стены были построены для того, чтобы не пускать людей в царскую ограду, а не удерживать их внутри, было нетрудно найти место, где можно было бы взобраться на них, так как во многих местах рядом росли деревья, их ветви свисали.
На неосвещенных улицах города воин и девушка не были столь редки, чтобы привлекать внимание, и поэтому они сравнительно легко пробились к внешней стене города. Здесь снова преобладало подобное состояние. Низкие навесы и постройки упирались во внутреннюю поверхность городских валов, и вскоре Кинг нашел место, где можно было подняться на крышу здания и преодолеть саму стену. Падение на землю снаружи, однако, было значительным, и здесь они столкнулись с величайшей опасностью, которая угрожала им с тех пор, как они миновали часового. Для одного из них вывих лодыжки или перелом ноги в это время были бы фатальными для обоих.
В темноте Кинг не мог определить характер земли у подножия стены; света звезд было недостаточно для этого.
— Здесь нам придется рискнуть, Фу-тан, — сказал он.
«Это высоко, Гордон Кинг, но если вы скажете мне, я прыгну».
«Нет, — сказал он, — в этом нет необходимости. Я считаю, что высота стены здесь около двадцати футов. Мое копье шесть футов в длину, а ваш саронг должен быть не менее восьми футов, а может быть, и длиннее».
"Да, это слишком долго," сказала она; "это не было предназначено для саронга. Но при чем тут это?"
«Я собираюсь привязать один конец саронга к концу моего копья; я завяжу узел на другом конце саронга. Как вы думаете, достаточно ли вы сильны, чтобы цепляться за этот узел, пока я опускаю вас как можно ближе? землю, как я могу?»
«Я очень силен, — сказал Фу-тань, — а отчаяние придает еще большую силу». Говоря это, она начала снимать свой саронг, и мгновение спустя Кинг медленно опускал ее через край стены.
«Когда я опущу тебя, насколько смогу, — прошептал он ей на ухо, — я скажу тебе падать. После того, как ты это сделаешь, быстро отойди в сторону, и я брошу свое копье. отодвинь его, чтобы я не упал на него, а также, если земля неровная, разровняй ее немного для меня».
«Да», — сказала она, и Кинг спустил ее вниз по внешней стороне стены Лодидхапуры.
Теперь он цеплялся только за конец копья и перегнулся через край стены. — Брось, — сказал он низким голосом. Мгновенно сила ее веса исчезла с рукоятки копья в его руке. "С тобой все впорядке?" — спросил он низким голосом.
— Да, — ответила она. «Брось копье», а затем через мгновение: «Трава здесь густая и мягкая».
Кинг перегнулся через край стены и на мгновение повис на пальцах. Затем он отпустил хватку и упал. Когда он перевернулся в высокой траве, изрядно пошатнувшись, но невредимый, Фу-тань был рядом с ним. "Вы в порядке, Гордон Кинг?" — спросила она. — Ты не ранен?
"Я в порядке," сказал он.
«Я принесу в жертву быка в храме Шивы, когда мы достигнем Пном Дхек», — сказала она.
«Ради тебя, Фу-тан, я надеюсь, что скоро ты сможешь принести быка в жертву, но мы еще не в Пном Дхеке; я даже не знаю, где он».
"Я делаю," ответила девушка.
"В каком направлении?" он спросил.
Она указала. «Вот, — сказала она, — но путь долог и труден».
Рядом с ними была группа туземных хижин, сгруппированных у подножия стены, и поэтому они двинулись прямо через поляну к краю джунглей, а затем, повернувшись, шли параллельно джунглям, пока не миновали город.
«Когда нас привели в Лодидхапуру, я увидел аллею, ведущую в джунгли где-то в этом направлении», — сказал Кинг.
«Да, — ответил Фу-тан, — но это не ведет к Пном Дек».
"Вот почему я хочу найти его," сказал Кинг. «Преследование будет направлено прямо в направлении Пном Дека, можете быть уверены. Люди на слонах и на лошадях последуют за нами гораздо быстрее, чем мы, и нас настигнут, если мы пойдем по дороге к Пном Деку. Мы должны пойти в другом направлении и, может быть, несколько дней прятаться в джунглях, прежде чем осмелимся приблизиться к Пном Деку».
«Мне все равно, — сказала она, — и я не буду бояться, если ты будешь со мной, Гордон Кинг».
Вскоре они нашли дорогу, которую он искал. В открытую звездную ночь переход в джунгли был тосклив и, как они оба понимали, очень опасен. Вокруг них были звуки сумрачного ночного леса: таинственный шорох подлеска, когда какой-то зверь прошел на ватных ногах, кашляющий рык вдалеке, рычание и крик, за которым последовало долгое молчание, еще более страшное, чем шум. .
Несколько месяцев назад Кинг счел бы их положение гораздо более опасным, чем этой ночью, но теперь долгое знакомство с джунглями настолько приучило его к их опасностям, что он невольно приобрел ту склонность к фатализму, которая является заметной чертой первобытных людей. которые постоянно живут под угрозой хищных зверей. Однако он не менее осознавал опасности, с которыми они столкнулись, но считал их меньшим из двух зол. Оставаться в окрестностях Лодидхапуры наверняка означало бы их ранний захват и участь более безжалостную и жестокую, чем любая другая, которая могла бы застать их в темных лесных проходах. Близость значительно изменила его оценку больших кошек; тогда как раньше он думал о них как о бесстрашных истребителях человечества; с тех пор он узнал, что не все из них человекоубийцы и что чаще они избегали человека, чем преследовали его. Таким образом, шансы на то, что они пройдут ночь без нападения, были в их пользу; но если они встретят тигра, леопарда или пантеру, которые из-за голода, старости или злобы решат напасть на них, их гибель вполне может быть решена; и если бы они удалялись от Лодидхапуры по земле или прятались на дереве, они были бы почти в равной степени во власти того или иного из этих свирепых хищников.
Дорога, по которой они шли и которая вела в джунгли из Лодидхапуры, шла широкой и ясной на значительном расстоянии в лес, сужаясь в конце концов до обыкновенной охотничьей тропы. Чтобы ускользнуть от преследователей, они должны покинуть его; но что они не могли пытаться до рассвета, так как слепой удар в непроходимые джунгли, погребенные в непроницаемом мраке ночи, должен был почти наверняка означать катастрофу.
«Даже если они найдут Лодивармана до утра, — сказал он, — я сомневаюсь, что они начнут искать нас до рассвета».
— Им будет приказано броситься в погоню, как только Лодиварман сможет отдать команду, — ответил Фу-тан. - но маловероятно, что кто-нибудь посмеет рискнуть своим гневом, приблизившись к квартире, в которой он лежит, пока его долгое молчание не вызовет подозрений. что его обнаружат до полудня. Его люди боятся его гнева, который быстр и беспощаден, и во всем Лодидхапуре есть только один человек, который рискнет навлечь на себя его, войдя в эту квартиру до того, как Лодиварман позовет его».
"А кто это?" — спросил Кинг.
— Вай Тон, верховный жрец Шивы, — ответила девушка.
«Если меня не заметят и весть об этом дойдет до Вай Тона, — сказал Кинг, — вполне вероятно, что его подозрения могут возбудиться».
"Почему?" — спросил Фу-тань.
«Потому что я говорил с ним сегодня днем, и я видел, что он догадался, что было у меня на сердце. Это он сказал мне, что Лодиварман пришлет за тобой сегодня ночью. ."
«Он не любит Лодивармана, — сказала девушка, — и, может быть, если бы он догадался об истине, то промолчал бы, потому что он был добр ко мне, и я знаю, что вы ему нравились».
Час за часом они шли ощупью по темной тропе, теперь помогая тусклому свету луны, который загораживал и рассеивал полог листвы наверху, пока то, что доходило до дна джунглей, нельзя было назвать вовсе светом, а скорее тусклым светом. меньшая степень затемнения.
По прошествии нескольких часов Кинг понял, что шаги Фу-тана начинают отставать. Затем он рассчитал свой собственный, чтобы он подходил ей, и, подойдя рядом с ней, поддержал ее рукой. Она казалась такой маленькой, хрупкой и неподходящей для подобного испытания, что мужчина поразился ее выносливости. Фу-тан из Пном Дхека больше походила на тепличное растение, чем на девушку из плоти и крови, и все же она демонстрировала мужество и выносливость мужчины. Он вспомнил, что ни разу за ночь она не выразила никакого страха перед джунглями, даже когда огромные звери проходили так близко к ним, что они почти могли слышать их дыхание. Если кхмерские рабы принадлежали к этому роду, то каких благородных высот мужества должны были достичь их хозяева!
— Ты очень устал, Фу-тань, — сказал он. "мы будем отдыхать в настоящее время."
— Нет, — ответила она. "Не останавливайтесь из-за меня. Если вы не хотите отдыхать из-за себя, то, должно быть, вы не считаете разумным делать это; то, что я с вами, не имеет значения. Когда вы чувствуете потребность в отдыхе и поверьте, что отдыхать безопасно, тогда я тоже могу отдохнуть, но не раньше».
Крадучись заря, авангард отставшего дня, медленно ползла по джунглям, оттесняя непроглядные тени ночи. Тенистые деревья появились из темноты; армии тощих серых стволов медленно маршировали мимо них бесконечной процессией; тропа, которая прежде была лишь пустой стеной тьмы, тянулась вперед, к следующему повороту; ужасная ночь осталась позади, и в их сердцах зародилась новая надежда. Пора было уже сойти с тропы и поискать тайник, а условия в этом месте были особенно благоприятны, так как подлесок был сравнительно скуден.
Резко повернув налево, Кинг пошел под прямым углом к тропе; и еще час они вдвоем продвигались вперед по непроходимым лабиринтам леса. Этот последний час был особенно трудным, так как тропы не было, а земля быстро поднималась, и это дало Кингу понять, что они приближаются к горам. Были многочисленные выходы горных пород; и, наконец, они подошли к краю ущелья, по дну которого бежал поток чистой воды.
«Боги были добры к нам, — воскликнул Кинг.
— Я молился им всю ночь, — сказал Фу-тан.
Маленький ручей глубоко врезался в его известняковое ложе; но в конце концов они нашли путь к воде, где прохладная и освежающая жидкость придала им новые силы и надежду.
Следы эрозии известняка вокруг них подсказали Кингу, что небольшой поиск может обнаружить безопасное и подходящее укрытие. К счастью, уровень воды в ручье был низким, и они шли по берегу, пока шли вверх по ущелью. и они не ушли далеко, прежде чем обнаружили место, идеально подходящее для их цели. Здесь ручей сделал крутой изгиб, образовавший почти прямой угол; и там, где воды на протяжении бесчисленных веков устремлялись к основанию известнякового утеса, они прогрызли себе путь далеко вглубь, опустошив убежище, где двое беглецов могли быть в безопасности от наблюдения сверху.
Оставив Фу-тана в маленьком гроте, Кинг перешел ручей и набрал охапку сухой травы, которая росла выше уровня воды на противоположном берегу. После нескольких поездок он смог сделать достаточно удобную постель для каждого из них.
— Спи теперь, — сказал он Фу-таню. "а когда вы отдохнете, я буду спать."
Девушка возражала бы, желая, чтобы он заснул первым; но как только она выразила свой протест, усталость одолела ее, и она погрузилась в глубокий сон. Сидя спиной к известняковой стене их убежища, Кинг отчаянно пытался не заснуть; но монотонный шум бегущей воды, заглушавший все другие звуки, действовал как усыпляющее, что, в сочетании с возмущенной жаждой отдыха Природы, делало борьбу, которую он вел, трудной. Дважды он дремал, а затем, чувствуя отвращение к себе, вставал и ходил взад и вперед по их святилищу, но в тот момент, когда он снова садился, его уже не было.
Был полдень, когда Кинг резко проснулся. Он стал жертвой мучительного сна, настолько реального, что даже проснувшись, он схватил свое копье и вскочил на ноги, но опасности не было. Он внимательно прислушался, но единственный звук исходил от журчащих вод ручья.
Фу-тань открыла глаза и посмотрела на него. "Что это такое?" она спросила.
Он скривился от отвращения к себе. «Я спал на своем посту, — сказал он. «Я долго спал и только что проснулся».
— Я рада, — сказала она с улыбкой. "Я надеюсь, что вы спали в течение длительного времени."
— Я спал почти так же долго, как и ты, Фу-тан, — ответил он. — Но предположим, что они пришли, пока я спал.
— Однако они не пришли, — напомнила она ему.
«Ну, правильно это или нет, мы оба уже спали, — сказал он, — и мое следующее дело — добыть еды».
«Есть много в лесу,» сказала она.
— Да, я заметил это, когда мы шли сюда утром.
«Будет ли безопасно выходить на улицу и искать еду?» — спросила девушка.
"Мы должны рискнуть," ответил он. «Мы должны поесть, а ночью мы не можем найти еду. Нам придется идти вместе, Фу-тан, так как я не могу рисковать, оставляя тебя одного на мгновение».
Когда Кинг и Фу-тан покинули свое укрытие и направились вниз по ущелью к месту, откуда они могли выбраться из него в лес в поисках пищи, существо на вершине утеса на противоположном берегу ручья присело на корточки. за низким кустом и наблюдал за ними. Маленькими глазами, глубоко посаженными под копной спутанных волос, существо следило за каждым движением этих двоих; и когда они прошли, он украдкой последовал за ними, выслеживая их, как мог бы выследить тигр. Но это был не тигр; это был человек — огромный, неуклюжий зверь, ростом более шести футов шести футов на огромных плоскостопых ступнях. Его единственной одеждой были стринги, сделанные из кожи дикого животного. На нем не было украшений, но было оружие — короткое копье, лук и стрелы.
Знания джунглей, которые американец усвоил под руководством Че, теперь сослужили ему хорошую службу, поскольку позволяли ему быстро находить съедобные фрукты и клубни, не теряя времени и прилагая минимум усилий. Фу-тан, выросший в городе, имел лишь туманные и непрактичные знания о флоре джунглей. Она знала высокий прямой тик, стоящий сейчас без листьев в засушливый сезон, и каучуковое дерево; и с почти детским восторгом она узнала кожистые, похожие на лавр, листья дерева, из смолистой смолы которого получают гамбогуд; высокие цветущие стебли кардамона, которые она тоже знала; но сумма ее знаний не дала бы пропитания канарейке в джунглях. Именно поэтому эффективность Кинга в этом вопросе наполняла ее благоговением и восхищением. Ее темные глаза следили за каждым его движением; и когда он собрал всю еду, которую они могли удобно унести, и они повернули назад к своему укрытию, Фу-тань переполнился гордостью, уверенностью и счастьем. Возможно, это было к лучшему, что она не заметила неотесанную фигуру, спрятавшуюся в подлеске, когда они проходили мимо.
Вернувшись в свое убежище, они частично утоляли голод такой пищей, которую не требовалось готовить. «Сегодня вечером мы можем развести костер, — сказал Кинг, — и поджарить некоторые из этих клубней. Сейчас это будет небезопасно, потому что дым может быть виден на значительном расстоянии, но ночью они не будут нас искать. , и свет маленького костра никогда не вырвется из этого ущелья».
После того, как они поели, Кинг взял свое копье и пошел к ручью, где он видел прыгающих рыб. Им двигало скорее желание скоротать время, чем какая-либо надежда на успех в этом рыболовном приключении, но так много было рыбы и так бесстрашно, что ему удалось пронзить двух с величайшей легкостью, в то время как Фу-тан стоял у его локтя. аплодируя ему возбужденными возгласами и визгами восторга.
Кинг никогда не был менее чувствителен к одобрению противоположного пола, чем любой другой нормальный мужчина, но никогда, как он понял, похвала не звучала в его ушах так сладко, как сейчас. В похвалах Фу-тана было что-то настолько искреннее, что даже отдаленно не намекали на лесть. Он всегда находил ее такой прямолинейной маленькой особой, что никогда не мог сомневаться в ее искренности.
«Теперь у нас будет пир», — воскликнула она, когда они несли рыб обратно в грот. «Мне хорошо, что ты здесь, Гордон Кинг, а не кто-то другой».
— Почему, Фу-тан? он спросил.
«Представьте, что Бхарата Рахон или кто-то другой столкнулся с необходимостью найти для меня пищу здесь, в джунглях!» — воскликнула она. — Да я бы либо умер с голоду, либо был бы отравлен их невежеством и глупостью. Нет, нет никого подобного Гордону Кингу, как должен знать Фу-тан, его раб.
— Не называй себя так, — сказал он. «Ты не мой раб».
"Давайте играть, что я," сказала она. «Мне это нравится. Раб велик в величии своего хозяина, поэтому не может быть позором быть рабом Гордона Кинга».
«Если бы я не нашел вас здесь, в джунглях Камбоджи, — сказал он, — я мог бы поклясться, что вы ирландец».
"Ирландец?" она спросила. "Что такое ирландский?"
«Ирландцы — это народ, который живет на маленьком острове далеко-далеко. У них там есть знаменитый камень, и, поцеловав этот камень, он не может не говорить в терминах экстравагантных восхвалений всем, кого встречает. Говорят, что все ирландцы целовали этот камень».
«Мне не нужно целовать камень, чтобы сказать тебе правду, Гордон Кинг», — сказала она. «Я не всегда говорю людям приятные вещи, но мне нравится говорить их тебе».
"Почему?" он спросил.
«Я не знаю, Гордон Кинг», — сказала Фу-тан, и ее глаза опустились из-под его ровного взгляда.
Они сидели на сухой траве, которую он собрал для их постелей. Король сидел теперь молча, глядя на девушку. В тысячный раз он был поражен ее великой красотой, и тогда в видении между ними возникло лицо другой девушки. Это было лицо Сьюзен Энн Прентис. С коротким смешком Кинг перевел взгляд вниз, к ручью; в то время как еще раз, на противоположной вершине утеса, маленькие глазки великого человека наблюдали за ними.
"Почему ты смеешься, Гордон Кинг?" — спросил Фу-тань, внезапно подняв глаза.
— Ты не поймешь, Фу-тань, — сказал он. Он думал о том, что сказала бы Сьюзан-Энн, если бы знала о положении, в котором он тогда находился, о положении, которое, как он понимал, было не только маловероятным, но и невозможным. Вот он, Гордон Кинг, дипломированный врач, совершенно нормальный продукт двадцатого века, сидит почти голый под большим камнем с маленькой рабыней из расы, исчезнувшей сотни лет назад. Это само по себе было нелепо. Но было и другое, еще менее вероятное; он понял, что ему нравится ситуация, и больше всего ему нравится общество маленькой рабыни.
«Вы смеетесь надо мной, Гордон Кинг, — сказал Фу-тан, — а я не люблю, когда надо мной смеются».
— Я не смеялся над тобой, Фу-тань, — ответил он. — Я не мог смеяться над тобой. Я…
— Ты что? — спросила она.
— Я не мог смеяться над тобой, — сбивчиво ответил он.
«Вы говорили это уже однажды, Гордон Кинг», — напомнила она ему. — Ты начал говорить что-то еще. Что это было?
На мгновение он замолчал. — Я забыл, Фу-тань, — сказал он тогда.
Его глаза были отвернуты от нее, когда она некоторое время пристально смотрела на него в тишине. Затем медленная улыбка осветила ее лицо, и она начала напевать песенку.
Человек на противоположной скале украдкой отступил, пока не скрылся из виду двоих в ущелье под ним. Затем он встал, выпрямился и тихонько пополз в лес. Наготове в его руках были его лук и стрела. При всех своих огромных размерах и весе он двигался бесшумно, его маленькие глазки постоянно двигались из стороны в сторону. Внезапно, и так быстро, что едва можно было уследить за движениями его рук, из его лука вылетела стрела, и через мгновение он шагнул вперед и поднял большую крысу, пронзенную его снарядом. Существо медленно продвигалось вперед, и вскоре над ним сквозь деревья проскользнула маленькая обезьянка. Снова звенела тетива, и маленькая обезьянка шлепнулась на землю к ногам первобытного охотника. Сидя на корточках, человекоподобное существо съело крысу в сыром виде; затем он отнес обезьяну обратно к краю ущелья и, убедившись, что эти двое все еще там, приступил к главному пункту своего обеда; и он все еще ел, когда наступила темнота.
Фу-тан не нарушил смущенного молчания Кинга, но вскоре тот поднялся. — Куда ты идешь, Гордон Кинг? она спросила.
«На противоположном берегу есть коряги, оставленные там паводковыми водами прошлого сезона. Они понадобятся нам сегодня для нашего костра».
«Я пойду с тобой и помогу тебе», — сказал Фу-тань, и вместе они перешли ручей и насобирали сухих дров для костра.
У Че и Кангрея американец научился разводить огонь без спичек; и вскоре у него загорелось маленькое пламя, далеко под прикрытием их нависающей скалы. Он почистил и вымыл рыбу и теперь принялся жарить ее на огне, а Фу-тан поджаривал два больших клубня, насаженных на концы палочек.
«Я бы не променяла это на дворец короля, Гордон Кинг», — сказала она.
— Я тоже, Фу-тан, — ответил он.
— Ты счастлив, Гордон Кинг? она спросила.
— Да, — ответил он. — А ты, Фу-тань, счастлив?
Она кивнула головой. — Это потому, что мы с тобой вместе, — просто сказала она.
«Мы пришли с противоположных концов земли, Фу-тань, — сказал он, — нас разделяют столетия времени, у нас нет ничего общего, твой мир и мой мир далеки друг от друга, как звезды; и все же «Фоу-тан, мне кажется, что я знал тебя всегда. Кажется невероятным, чтобы я прожил всю свою жизнь до сих пор, даже не зная о твоем существовании».
— Я тоже это почувствовала, Гордон Кинг, — сказала девушка. «Я не могу этого понять, но это так. Однако вы ошибаетесь в одном отношении».
"И что это?" он спросил.
— Ты сказал, что у нас нет ничего общего. Так и есть.
"Что это такое?" — спросил Кинг.
Фу-тан вздрогнул. — Проказа, — сказала она. «Он коснулся нас обоих. Мы оба получим это».
Гордон Кинг рассмеялся. «Мы никогда не заразимся проказой от Лодивармана», — сказал он. «Я врач. Я знаю».
"Почему бы и нет?" — спросила она.
«Потому что Лодиварман не прокаженный», — ответил американец.
X

ЛЮБОВЬ И ЗВЕРЬ

С противоположной стороны ущелья зверь, обгрызая ногу обезьяны, наблюдал за двумя внизу. Он увидел, как загорелся огонь, и это обеспокоило его. Он боялся огня. Смутно, в его неразвитом мозгу она представляла собой олицетворение какой-то пагубной силы. Животное не знало бога; но он знал, что есть силы, которые приносят боль, несчастья, смерть, и что часто эти силы невидимы. Видимыми причинами таких эффектов были враги, которых он встретил в джунглях в виде людей или зверей; поэтому было естественно, что он наделял невидимые причины подобных следствий физическими атрибутами врагов, которых он мог видеть. Соответственно, он населил джунгли невидимыми людьми и невидимыми зверями, которые причиняли боль, бедствие и смерть. Этих врагов он держал в гораздо большем страхе, чем тех, которые были ему видны. Он знал, что огонь был делом рук одного из этих ужасных существ, и один его вид вызывал у него дискомфорт.
Скот не был голоден; он не питал враждебности к двум существам, которых преследовал; им двигало более сильное побуждение, чем голод или ненависть. Он видел девушку!
Огонь раздражал его и держал в страхе; но время мало что значило для зверя. Он увидел, что они вдвоем застелили кровати, и догадался, что ночью они будут спать на своих местах. Наутро они выйдут за едой, и огня с ними не будет. Зверь удовлетворился ожиданием до утра. Он нашел высокую траву и, встав на четвереньки, несколько раз повернулся, как это делают постельные собаки, и лег. Он расправил травы так, что они все лежали в одном направлении, и когда он поворачивался на своей кровати, он всегда поворачивался в этом направлении, так что острые концы трав не вонзались ему в плоть. Возможно, он научился этому трюку у диких собак, а может быть, дикие собаки научились этому у человека. Кто знает?
В темноте Фу-тан и Кинг сидели на своих кроватях и разговаривали. Фу-тан был полон вопросов. Она хотела знать все о странной стране, из которой приехал Кинг. Большую часть того, что он ей говорил, она не могла понять; но ее вопросы довольно часто касались предметов, которые были в пределах ее кругозора — есть вещи, которые вечны; время их не меняет.
"Женщины вашей страны красивы?" она спросила.
"Некоторые из них," ответил человек.
— У тебя есть жена, Гордон Кинг? Вопрос прозвучал шепотом.
— Нет, Фу-тан.
«Но ты любишь кого-то», — настаивала она, потому что любовь так важна для женщины, что она не может представить себе жизнь без любви.
— Я был слишком занят, чтобы влюбиться, — добродушно ответил он.
— Ты сейчас не очень занят, — предложил Фу-тань.
«Я думаю, что следующие несколько дней я буду очень занят, пытаясь вернуть вас в Пном Дхек», — заверил он ее.
Фу-тан молчал. Было так темно, что он едва мог видеть ее. Но он чувствовал ее присутствие рядом с собой, и это, казалось, оказывало на него такое же сильное влияние, как и физический контакт. Он познал силу этой неопределенной вещи, называемой личностью, когда разговаривал с людьми и смотрел им в глаза; но он никогда не видел, чтобы оно протянулось сквозь тьму и схватило его, словно теплыми пальцами из плоти и крови, и Кинг нашел это ощущение крайне тревожным.
Они молча лежали на своих постелях из сухой травы, каждый занятый своими мыслями. Жар дня джунглей медленно поднимался из узкого ущелья, и его сменила влажная прохлада. Абсолютная тьма, окружавшая их, слегка смягчалась в непосредственной близости случайным пламенем, поднимавшимся из угольков их угасающего костра, когда воспламенялись некоторые сохнущие ветки их топлива. Кинг думал о девушке рядом с ним, об ответственности, которую влекло за собой ее присутствие, и о долге перед ней и перед самим собой. Он старался не думать о ней, но находил это невозможным, и чем больше она была в его мыслях, тем сильнее становилось осознание того, что она приобрела над ним власть; что ощущение, которое она оживляла в нем, было любовью, казалось невероятно нелепым. Он пытался уверить себя, что это всего лишь увлечение, порожденное ее красотой и близостью, и он преодолел свое увлечение, чтобы исполнить возложенный на него долг так безлично, что не могло быть никакого сожаления.
Чтобы подкрепить это благородное решение, он полностью выбросил из головы Фу-таня и занялся мыслями о своих друзьях в далекой Америке. Оглядываясь назад, он снова смеялся и танцевал со Сьюзен Энн Прентис; он слушал ее приятный культурный голос и еще раз наслаждался милым обществом девушки, которая была для него всем, чем могла быть любимая сестра; а затем слабый вздох донесся с ложа травы рядом с ним, и видение Сьюзан-Энн Прентис растворилось в забвении.
Снова наступило долгое молчание, нарушаемое только журчанием журчащего ручья.
"Гордон Кинг!" Это был просто шепот.
— Что такое, Фу-тан?
"Я боюсь, Гордон Кинг," сказала девушка. Как она звучала, как маленький ребенок в темноте. Прежде чем он успел ответить, по ущелью донесся тихий стук и сверху загрохотала рыхлая земля.
"Что это было?" — спросил Фу-тань испуганным шепотом. «Что-то приближается, Гордон Кинг. Смотри!»
Молча человек поднялся на ноги, схватив свое копье наготове. В ущелье он увидел две пылающие точки пламени; и, быстро подойдя к их огню, он положил сухие ветки на угли и легонько дул на них, пока они не вспыхнули пламенем. На небольшом расстоянии из темноты вспыхнули два светящихся пятна.
Король подбрасывал дрова в костер, пока он не вспыхнул храбро, осветив их маленький грот и обнажив Фау-тан, сидящую на своем ложе из травы и смотрящую полными ужаса широко раскрытыми глазами на этих двух безмолвных, зловещих предвестников смерти, столь угрожающе устремленных на них. их. "Мой Лорд Тигр!" прошептала она; и ее низкий, напряженный тон вибрировал всем присущим ужасом перед огромным зверем, который был передан ей бесчисленными предками, для которых Милорд Тигр представлял величайшую угрозу жизни.
Первобытные существа, постоянно окруженные смертельными опасностями, спят чутко. Спуск огромного кота в ущелье, сопровождаемый звуками падающей земли и выбитых им камней, заставил спящего зверя подняться на ноги на противоположной вершине. Подумав, что шум мог исходить из каменоломни в ущелье внизу, существо быстро подошло к краю обрыва и посмотрело вниз; и когда всполохи Королевского костра осветили сцену, зверь увидел огромного тигра, стоящего с поднятой головой и наблюдающего за мужчиной и женщиной в их скалистом убежище.
Это был нарушитель, который вызвал гнев животного; здесь был смертельный враг, готовый захватить то, что животное уже отметило как свое. Существо выбрало тяжелую стрелу, самую тяжелую стрелу, которую он носил, и, прикрепив ее к своему луку, согнуло прочное оружие, пока острие стрелы не коснулось пальцев его руки с луком; затем он позволил ехать в точку сразу за плечами тигра.
То, что случилось потом, произошло очень быстро. Стрела вошла в легкие огромного кота; шок, удивление и боль вызвали мгновенную реакцию. Не почувствовав присутствия каких-либо других грозных существ, кроме тех, что были до него, Милорд Тигр, должно быть, естественно предположил, что они были виновниками его ран. Это предположение, по крайней мере, казалось вероятным, если судить по тому, что произошло непосредственно.
С отвратительным рыком, с горящими глазами, с широко раскрытой пастью, обнажая блестящие клыки, огромный кот бросился прямо на Кинга. Он ворвался в круг света костра, словно олицетворение какой-то отвратительной разрушительной силы.
Маленькая Футань, стоявшая рядом с Кингом, выхватила из костра горящую головню и метнула ее в лицо нападающему зверю; но тигр был слишком далеко от боли и ярости, чтобы больше бояться чего-либо.
Копье короля отошло назад. В его голове промелькнуло воспоминание о другом тигре, которого он убил одним броском копья. Тогда он понял, что на мгновение стал любимцем Фортуны. Законы случая никогда не потерпят повторения этого удивительного везения; однако он ничего не мог сделать, кроме как попытаться.
Он держал свои нервы и мускулы под абсолютным контролем, слуги его железной воли. Каждая способность ума и тела была сосредоточена на точности и мощи его копья. Если бы он задумался о том, что могло бы последовать, его нервы обязательно должны были дать сбой, но он не сдал. Хладнокровный и собранный, он выждал, пока не понял, что не может ни упустить ни мгновения. Тогда бронзовая кожа его копьеносца блеснула в свете огня, и в то же мгновение он левой рукой притянул к себе Фу-тана и отпрыгнул в сторону.
Даже Милорд Тигр не смог бы действовать с большей быстротой, спокойствием и рассудительностью. Тихий стон удивления и восхищения сорвался с губ зверя, наблюдавшего за происходящим с вершины противоположного утеса.
Атака тигра влетела в огонь, разметав горящие ветки во все стороны. Сухая трава грядок вспыхнула пламенем. Ослепленный и напуганный, тигр тщетно искал свою добычу; но Кинг быстро перепрыгнул через ручей на противоположную сторону ущелья, убедившись на опыте, что существо у костра ничего не видит во внешней тьме. Огромный кот, царапая и кусая копье, торчащее из его груди, разрывает воздух криками боли и рычанием ярости. Внезапно все стихло, словно желто-черная статуя, вырезанная из золота и черного дерева; затем он сделал несколько шагов вперед, обмяк и безжизненно рухнул на землю.
Гордон Кинг почувствовал сильную слабость в коленях, такую слабость, что внезапно сел. Он дважды подряд звонил в колокольчик, но с трудом мог поверить собственным глазам. Подошла Фу-тань, села рядом с ним и прижалась щекой к его руке. "Мой Гордон Кинг!" — тихо пробормотала она.
Почти невольно он обнял ее. "Мой Фу-тан!" он сказал. Девушка прижалась к нему в объятиях.
Некоторое время они сидели, наблюдая за тигром, не решаясь приблизиться, чтобы не остаться искры жизни внутри великого тела, каждый знал, что одного маленького мгновения жизни будет достаточно, чтобы уничтожить их обоих, окажись они рядом со зверем; но большая кошка больше никогда не шевелилась.
Рассеянный костер угасал, и, более чем когда-либо осознавая необходимость его поддержания, Кинг и Фу-тан встали и, перейдя ручей, собрали оставшиеся угольки своего костра и восстановили его свежими дровами.
С утеса выше животное наблюдало за ними и еще раз хмыкнуло от восхищения, увидев, как Кинг вынул свое копье из тела павшего тигра. Упершись одной ногой в грудь огромного зверя, американец был вынужден напрячь все силы и вес, чтобы вытащить оружие, настолько глубоко оно вошло в кости и сухожилия жертвы.
"Я боюсь, что мы не выспимся сегодня ночью, Фу-тан," сказал Кинг, когда он вернулся к огню.
"Я не хочу спать," ответила девушка; «Я не мог спать, и к тому же начинает холодать. Я предпочел бы сидеть здесь у огня до утра.
Они снова сели бок о бок, прислонившись спиной к каменной стене, согретой жаром соседнего костра.
Зверь, поняв, что они устроились на ночь, вернулся в свою примитивную постель и снова устроился для сна.
Фу-тан прижался к Гордону Кингу; его рука была о ней. Он чувствовал ее мягкие волосы на своей щеке. Он привлек ее ближе к себе. "Фу-тан!" он сказал.
"Да, Гордон Кинг, что такое?" она спросила. Он заметил, что ее голос дрожал.
«Я люблю тебя», — сказал Гордон Кинг.
Ответом ему был вздох, перемежающийся короткими вздохами. Он чувствовал, как ее сердце бьется о его бок.
Мягкая рука ползла вверх, обвивая его шею, мягко притягивая его к милому лицу, обращенному к нему. Глаза, затуманенные непролитыми слезами, смотрели ему в глаза. Дрожащие губы трепетали под его губами, а потом он прижал ее к себе в первом любовном поцелуе.
Цветочная красота девушки, ее мягкость, ее беспомощность в сочетании с возвышенностью этой, его первой любви, окутывали Фу-таня ореолом святости, делавшим ее почти предметом благоговения в глазах мужчины… верховная жрица, хранящаяся в Святая Святых его сердца. Он был поражен тем, что завоевал любовь столь славного создания. Маленькая рабыня стала ангелом, а он ее паладином. В этой мысли заключался секрет отношения Кинга к Фу-таню. Он был рад, что она такая маленькая и беспомощная, потому что ему нравилось считать себя ее защитником и защитником. Ему нравилось чувствовать, что безопасность девушки, которую он любит, находится в его руках и что он физически и морально способен выполнить обязательства, возложенные на него судьбой.
Несмотря на то, что она была мягкой и маленькой, Футань не была лишена уверенности в себе и мужества, что она убедительно доказала, сбежав из дворца Лодивармана и рискнув опасностями диких джунглей; и все же она была все еще настолько женственной, что находила свое величайшее счастье в защите мужчины, которого любила.
— Я очень счастлив, — прошептал Фу-тан.
«И я тоже, — сказал Кинг, — счастливее, чем когда-либо прежде в своей жизни, но теперь мы должны строить наши планы заново».
"Что ты имеешь в виду?" она спросила.
«Мы не можем сейчас отправиться в Пном Дхек. Мы должны найти выход из джунглей, чтобы я мог отвезти вас в свою страну».
"Почему?" — спросила она.
«Прежде чем я отвечу вам, — ответил он, — есть один вопрос, который я не задавал, но на который вы должны ответить, прежде чем мы будем строить планы на будущее».
"Что это такое?" она спросила.
— Ты будешь моей женой, Фу-тан?
«О, Гордон Кинг, я уже ответила на это, потому что я говорила вам, что люблю вас. наше возвращение в Пном Дхек?»
«Это имеет прямое отношение к этому, — ответил Кинг, — потому что я не возьму женщину, которая будет моей женой, обратно в рабство».
Она взглянула ему в лицо, ее глаза загорелись новым счастьем и пониманием. «Теперь я могу никогда не сомневаться в том, что ты любишь меня, Гордон Кинг», — сказала она.
Он посмотрел на нее вопросительно. "Я не понимаю, что вы имеете в виду," сказал он.
«Хотя ты думал, что я родилась рабыней, ты попросил меня стать твоей женой», — сказала она.
— Ты с самого начала сказала мне, что ты рабыня, — напомнил он ей.
«Я была рабыней в Лодидхапуре, — объяснила она. "но в Пном Деке я не раб. Я должен вернуться туда, в дом моего отца. Это мой долг. Когда король узнает, какой ты великий воин, он даст тебе место в своей страже. Тогда ты сможешь взять жену, и, может быть, мой отец не будет возражать».
"А если он делает?" — спросил Кинг.
— Не будем об этом думать, — ответил Фу-тан.
С наступлением ночи начался медленный дождь, вестник приближающегося сезона дождей. Кинг постоянно пополнял огонь, и его тепло согревало их, пока они сидели и говорили о своем будущем или шептались с полублагоговейным трепетом о необыкновенном счастье, вошедшем в их жизнь.
Перед рассветом дождь прекратился и небо прояснилось, а когда взошло солнце, он увидел дымящиеся джунгли, где странные запахи, давно сдерживаемые засухой, наполняли воздух, пока они блуждали по лесу.
Кинг встал и потянулся. Рядом с ним труп огромного зверя, которого он убил, пробудил в нем сожаление, что он должен оставить такой трофей тварям-падальщикам или разложиться.
Из спины тигра торчало оперенное древко стрелы. Кинг был озадачен. Он потянул за ракету и вытащил ее. Это была грубая вещь, гораздо более примитивная, чем у Че. Это создало загадку, решение которой казалось маловероятным. Лучшее, что он мог сделать, это догадаться, что тигр какое-то время носил его, прежде чем напал на них. Затем он на время забыл о том, о чем потом пришлось вспоминать в глубокой печали.
По ущелью бродил зверь. Он спокойно лежал под дождем, сохраняя место под собой сухим. Физический дискомфорт мало что для него значил; он к этому привык. Он встал и, подобно Кингу, потянулся. Затем он подкрался к краю ущелья и посмотрел вниз на мужчину и женщину.
Футань, которая дремала, теперь проснулась и поднялась на ноги. С волнообразной грацией юности, здоровья и физического совершенства она подошла и встала рядом с Кингом. Она прижалась к мужчине, который обнял ее и, наклонившись, поцеловал ее в приподнятый рот. Зверь облизал толстые губы красным языком.
-- А теперь, -- сказал Кинг, -- Я иду в лес за фруктами. Это будет легкий завтрак, но лучше, чем ничего;
и я не смею снова разводить огонь при дневном свете ». «Пока тебя нет, я искупаюсь в ручье, — сказал Фу-тань, — это освежит меня». «
Я боюсь оставлять тебя здесь одного, — сказал Царь.
— Опасности нет, — ответил Фу-тан. — Звери сейчас не охотятся, и маловероятно, что солдаты, разыскивающие нас, разбили лагерь так рано. Нет, я останусь здесь. Позвольте мне искупаться, Гордон Кинг, и не возвращайтесь слишком быстро."
Пока Кинг шел по ущелью к месту, где он мог подняться в лес, животное на противоположной стороне наблюдало за каждым его движением, а затем быстро двинулось вверх по ущелью. дальний берег ущелья в направлении, противоположном тому, по которому шел Кинг.В джунглях не было тропы, которую зверь не знал бы, так что он знал место, где он мог бы легко спуститься в ущелье на небольшом расстоянии выше место, где купался Футань.
Помимо сандалий, на девушке было всего два предмета одежды — шелковый сампот и самодельный саронг, — так что едва Кинг скрылась из виду, как она уже плескалась в холодных водах ручья. Температура воды, спускавшейся с высоких холмов, вкупе с ее опасением, что Кинг может вернуться слишком рано, побудили ее поторопиться. Не имея полотенца, она вытерлась одним концом саронга, поправила сампот и обернула саронг вокруг своего гибкого тела. Затем она остановилась, глядя вниз по ущелью в том направлении, откуда должен был вернуться Кинг. Сердце ее наполнилось ее новым счастьем, так что она с трудом удерживала губы от песни.
Из ущелья позади нее полз зверь. Даже если бы он приблизился с шумом, бурлящие воды заглушили бы звук, но это не было привычкой животного двигаться с шумом. Как и другим хищникам, ему было свойственно скрытность. Скот был олицетворением коварства и злобы тигра; но на этом параллель прекращалась, ибо тигр был прекрасен, а зверь безобразен.
Замечательно, что в мире должно быть так много более прекрасных существ, чем человек, что наводит на сомнение в похвальбе человека тем, что он создан по образу Божию. Есть те, кто верит, что образ Божий должен превосходить своей красотой ограниченные представления человека. Если это правда, и Бог решил создать любое животное по Своему подобию, то человек должен был оказаться в самом дальнем конце этого небесного конкурса красоты.
Зверь незаметно подкрался к ничего не подозревающей девушке. Он свернул за угол утеса и увидел, что она стоит спиной к нему. Теперь он двигался быстро, пригнувшись, как атакующий тигр, но его босые ноги не издавали ни звука; а Фу-тань с полузакрытыми глазами и улыбающимися губами мечтал о будущем, которое уготовила любовь.
Зверь прыгнул вплотную за ней. Грязная мозолистая лапа прижала ее ко рту. Грубая и сильная рука обвила ее талию. Ее сбило с ног, ее крики застряли в горле, когда зверь развернулся и быстро побежал вверх по ущелью, неся свою добычу.
Кинг быстро нашел фрукт, который искал, но задержался, чтобы дать Фу-тан возможность закончить ее туалет. Пока он медленно возвращался к ущелью, его мысли были заняты планами на будущее. Он обдумывал целесообразность оставаться в укрытии там, где они находились, в течение нескольких дней, на случай, если солдаты Лодивармана тем временем прекратят поиски и вернутся в Лодидхапуру. Он решил, что они могут исследовать ущелье дальше в надежде найти более безопасное и удобное убежище, где они будут меньше зависеть от милости ночных бродяг и даже более надежно спрятаны от искателей, чем в настоящее время. Его также тронула перспектива нескольких идиллических дней, в течение которых в мире не будет никого, кроме него самого и Фу-тана.
Преисполненный энтузиазма по поводу своего ниспосланного свыше плана, Кинг спустился в ущелье и приблизился к ныне священным местам своего величайшего счастья; но, завернув последний поворот, он увидел, что Фу-таня там нет. Возможно, она пошла дальше вверх по течению, чтобы искупаться. Он громко позвал ее по имени, но ответа не последовало. Он снова позвал, повысив голос, но по-прежнему была только тишина. Теперь он встревожился и, быстро побежав вперед, искал какой-нибудь знак или ключ к ее местонахождению; и при этом он не долго искать. На мягкой земле, влажной от недавнего дождя, он увидел отпечатки огромной ноги — большой босой ноги человека. Он видел, где следы останавливались и поворачивали, и было легко проследить их вверх по ущелью. Отбросив собранные плоды, он поспешил по хорошо обозначенной тропе, его разум превратился в огненную печь страха и ярости, а сердце — в свинцовую грудь.
Теперь совершенно неожиданно он вспомнил стрелу, которую нашел за плечами убитого им тигра. Он вспомнил внезапный крик ярости и боли зверя, когда оно так неожиданно бросилось на него, и довольно точно восстановил всю картину — человек подглядывал за ними с вершины ущелья; он увидел тигра и застрелил его, чтобы сохранить себе добычу; затем он подождал, пока Кинг не оставил Фу-тана в покое; остальное было ясно видно по следам, по которым он шел. Он был уверен, что это не солдат Лодивармана; грубая стрела опровергала эту мысль, как и отпечатки больших босых ног. Но что это был за человек и почему он украл Фу-тана? Ответ на этот вопрос подтолкнул Кинга к большей скорости.
На небольшом расстоянии вверх по ущелью Кинг обнаружил, где следы поворачивали вправо, вверх по руслу сухого вала и, таким образом, к уровню леса наверху. Теперь он возблагодарил провидение за проливной дождь, благодаря которому за следом легко последовали. Он знал, что похититель не может быть далеко впереди, и был уверен, что сможет догнать его до того, как Фу-тан пострадает. Однако по мере того, как он торопился, его холодила мысль, что как бы ни был прост след, необходимость всегда держать его на виду может только замедлить его скорость; и он боялся, что небольшая задержка может позволить человеку опередить его; а затем он пришел к участку каменистой земли, где след, сразу же становясь слабым, внезапно полностью исчез. Охваченный опасениями, американец был вынужден остановиться и поискать продолжение следов, и когда, наконец, он их нашел, то понял, что его добыча сильно выиграла от него во время этой вынужденной задержки.
Он снова мчался так быстро, как только мог, через лес, на редкость лишенный подлеска. По мере того, как он продвигался вперед, он вскоре услышал новый звук, смешанный с приглушенным дневным шумом джунглей. Это был звук, который он не мог определить, но в нем было что-то зловещее; а потом, совершенно неожиданно, он наткнулся на ее авторов — огромные серые громады, вырисовывавшиеся среди стволов деревьев прямо на его пути.
При других обстоятельствах он остановился бы или, по крайней мере, изменил бы свой маршрут; и если бы он задумался хотя бы на мгновение, его здравый смысл теперь побудил бы его сделать последнее; но преобладающим в его уме и полностью господствующим над ним был великий страх, который он чувствовал за безопасность Фу-тана; и когда он увидел это препятствие, угрожающе вырисовывающееся перед ним, его единственной мыслью было преодолеть его чистой наглостью, чтобы оно даже не задержало его, не говоря уже о том, чтобы помешать ему в достижении его цели.
Если бы он удостоился от своего безумия хотя бы одного короткого мгновения ясности, он избежал бы этих зловещих громад, беспокойно двигающихся взад и вперед среди стволов гигантских деревьев, потому что даже в лучшем случае дикие слоны нервны и вспыльчивы; и эти, явно смущенные и подозрительные по поводу какого-то недавнего происшествия, были в особенно истерическом и безобразном настроении. Среди них были молодые телята и, следовательно, настороженные и раздражительные матери; в то время как большие быки, возбужденные и настороже, не были настроены на дальнейшие провокации.
Огромный бык с растопыренными ушами и торчащим хвостом повернулся к приближающемуся человеку. Лес содрогался от его безумного трубного звука, и в это мгновение Кинг впервые осознал смертельную опасность своего положения и понял, что Фу-тану ничего не будет, если он сломя голову бросится на неминуемую смерть.
XI

ВОИНЫ ИЗ ПНОМ ДХЕК

Пока отвратительное существо увлекало ее, Фу-тан изо всех сил пыталась высвободиться; но она была совершенно беспомощна в геркулесовой хватке своего гигантского похитителя. Она попыталась вырвать руку существа изо рта, чтобы выкрикнуть предупреждение Кингу, но даже в этом она была обречена на неудачу.
Существо сначала носило ее под мышкой лицом вниз; но после того, как он достиг подножия леса, он легко покачал ее перед собой, неся так, что она могла ясно видеть его лицо; и при виде этого ее сердце упало внутри нее. Это было безобразное лицо с толстыми губами и торчащими зубами, огромными ушами, которые хлопали на бегу, и низким покатым лбом, скрытым грязными, спутанными волосами, которые почти смыкались с густыми торчащими бровями, из-под которых блестели злые, налитые кровью глаза. .
Не потребовалось второго взгляда, чтобы убедить Фу-тань, что она попала в руки одного из ужасных йеков. Несмотря на тот факт, что она никогда раньше не видела ни одного из этих людоедов-людоедов и не знала никого, кто их видел, она, тем не менее, была так уверена в своем отождествлении, как если бы она вступала в ежедневный контакт с ними всю свою жизнь, настолько прочно укоренившаяся в сознании. человека — детские суеверия. Кем еще, в самом деле, могло быть это существо, как не Йеаком?
Ужас ее положения усиливался контрастом с тем счастливым состоянием, из которого оно вырвало ее. Если бы ее Гордон Кинг был там, она была бы уверена в спасении, так абсолютна была ее убежденность в его доблести. Но откуда ему было знать, что с ней стало? Будучи уроженкой города, ей не сразу пришло в голову, что Кинг может пойти по следам ее похитителя, и поэтому она увлеклась еще глубже в мрачный лес без даже немного успокаивающего успокоения слабой надежды. Она потерялась! В этом Фу-тан был убежден; ибо разве не было хорошо известно, что Йеки питались человеческой плотью?
Зверь, смутно предчувствуя, что его будут преследовать, и увидев кое-что из доблести Кинга, не остановился в своем бегстве, а неуклонно поспешил к знакомой ему скале, где можно было прятаться в течение нескольких дней или, если его обнаружат, найти пещеру, вход в которую можно было бы легко защитить.
Когда он уверенно шагал по лесу, его чуткие уши уловили знакомый звук, звук, который, как подсказывал ему опыт, был предупреждением изменить курс. Мгновение спустя он увидел, как слоны медленно пересекают его путь слева от него. У него не было никакого желания оспаривать право прохода с ними; поэтому он повернул направо с намерением пройти позади них. Они не видели его, но уловили его запах, и старый бык покинул стадо и тяжело спустился к тому месту, где зверь впервые заметил их. Остальная часть стада остановилась и последовала за старым быком. Ароматный след человека царапал нервы толстокожих. Они стали беспокойными и раздражительными, тем более что не могли найти авторов этого тревожного запаха.
Когда зверь быстро двинулся вправо, чтобы обойти стадо сзади и возобновить свой прерванный курс к дикому убежищу, которое было его целью, он не сводил глаз с членов стада влево, чтобы случайно не наткнуться на них. один из них может обнаружить его и атаковать. Возможно, отдаленная возможность, но именно благодаря защите от отдаленных возможностей выживают самые приспособленные из примитивных существ. Так, из-за того, что его внимание было приковано к одному направлению, он не видел приближающейся опасности с другого.
Двадцать солдат в латунных кирасах, потускневших от дождя и грязи походов в джунгли, остановились, увидев зверя и ношу, которую он нес. Молодой офицер прошептал несколько тихих командных слов. Солдаты ползли вперед, образуя полукруг, чтобы перехватить зверя и его пленника. Один из солдат споткнулся о ветку, упавшую с дерева наверху. Мгновенно зверь повернулся к ним. Он увидел двадцать хорошо вооруженных мужчин, угрожающе наготове копья; и, откликнувшись на побуждение первого закона Природы, животное грубо швырнуло девушку на землю и, развернувшись, вырвалось на свободу. За ним последовал ливень стрел, и некоторые солдаты хотели преследовать его, но офицер отозвал их.
"У нас есть девушка," сказал он; "Пусть эта штука уходит. Нас не посылали за ним. Он не тот человек, который похитил апсар из дворца Лодивармана".
В тот момент, когда животное увидело солдат, Фау-тан тоже увидел; и теперь она быстро вскочила на ноги, откуда он швырнул ее на землю, и в полете повернулась к ущелью, где она в последний раз видела Кинга.
"После нее!" — воскликнул офицер. "но не причиняйте ей вреда."
Футань бежала быстро и, возможно, ускользнула бы от них, если бы не споткнулась и не упала; когда она вскочила на ноги, они были на ней. Грубые руки схватили ее, но не причинили ей вреда и не оскорбили ее; ибо она, которая должна была быть фавориткой Лодивармана, все еще может быть ею, а нехорошо навлекать на себя неудовольствие фаворитки короля.
"Где мужчина?" — спросил офицер, обращаясь к Фу-таню.
В этот момент девушка очень быстро сообразила, и, по-видимому, не колеблясь, она кивнула головой в том направлении, куда убежал убегающий зверь. — Ты знаешь не хуже меня, — сказала она. — Почему ты не схватил его?
— Не тот человек, — сказал офицер. «Я имею в виду солдата стражи, который похитил вас из дворца Лодивармана».
— Меня похитил не солдат охраны, — ответила девушка. «Это существо пробралось во дворец и схватило меня. Солдат стражи последовал за нами в джунгли и попытался спасти меня, но ему это не удалось».
«Лодиварман сообщил, что странный воин, Гордон Кинг, украл вас из дворца», — сказал офицер.
— Ты видел существо, которое меня украло, — сказал Фу-тан. — Это было похоже на солдата Лодивармана?
«Нет, — признал офицер, — но где этот Гордон Кинг? Он исчез из Лодидхапуры».
— Я же говорил тебе, что он пытался меня спасти, — объяснил Футань. «Он последовал за нами в джунгли. Что с ним стало, я не знаю. Возможно, Йеки сотворили магическое заклинание, которое убило его».
"Да!" — воскликнул офицер. "Что ты имеешь в виду?"
— Разве ты не узнал в моем похитителе Йеака? — спросил Фу-тань. «Разве ты не узнаешь Йека, когда увидишь его?»
Возгласы раздались у собравшихся вокруг них солдат. «Клянусь богами, это был йеак», — сказал один из них. "Возможно, есть другие о," предложил другой. Мужчины испуганно огляделись.
Фу-тан думала, что она видит в их суеверном страхе, который вполне разделяла сама, возможность побега. «Йеки рассердятся на тебя за то, что ты забрал меня у одного из них», — сказала она. «Несомненно, он ушел, чтобы позвать своих товарищей. Вам лучше бежать, пока можете. Если вы не возьмете меня с собой, они не последуют за вами».
"Клянусь Шивой, она права!" — воскликнул воин.
"Я не боюсь Yeacks," храбро сказал офицер; — Но у нас есть апсары, и нам незачем оставаться здесь дольше. Пошли! Он осторожно взял Фу-тана за руку.
«Если вы возьмете меня, они последуют за вами», — сказала она. — Тебе лучше оставить меня здесь.
«Да, оставьте ее здесь», — проворчал кто-то из воинов.
— Мы возьмем девушку с собой, — сказал офицер. «Я могу избежать гнева йеков, но если я вернусь в Лодидхапуру без апсар, я не избегу гнева Лодивармана», — и он приказал построиться для похода.
Когда группа двинулась вниз к тропе, ведущей к Лодидхапуре, воины бросили за ними множество нервных взглядов. Было много бормотания и ворчания, и было очевидно, что им не нравится быть эскортом вновь пойманного пленника Йеков. Фу-тан подпитывал их страхи и неудовлетворенность, постоянно напоминая о мести, которая в той или иной форме обрушится на них, когда их настигнут Йеки.
«Вы очень глупы, что без нужды рискуете своей жизнью», — сказала она молодому офицеру. «Если ты оставишь меня здесь, ты будешь в безопасности от Йеков, и никто в Лодидхапуре не должен знать, что ты нашел меня».
«Почему ты должен хотеть остаться и стать жертвой Йеков?» — спросил офицер.
«Не имеет значения, со мной ты или нет, — настаивал Фу-тань. «Йеки снова доберутся до меня. В какой-то форме они придут и заберут меня. Если вы со мной, они убьют вас всех».
«Но есть шанс, что мы сможем избежать их и вернуться в Лодидхапуру», — настаивал офицер.
«Я лучше останусь с Йеками, чем вернусь к Лодиварману», — сказала девушка. Но в ее груди жила надежда, что она сможет найти Гордона Кинга до того, как Йеки настигнут ее; и, несмотря на ее суеверный страх перед ними, так велика была ее вера в доблесть своего мужчины, что она не сомневалась, что он может победить их.
Однако ее доводы были бесполезны. Она не могла отговорить молодого офицера от его решимости вернуть ее в Лодидхапуру. Однако с первого взгляда было очевидно, что простые солдаты относятся к ее отряду с меньшим энтузиазмом. Они могли мужественно противостоять воинам Пном Дека или нападению Милорда Тигра, но созерцание сверхъестественных сил мифологических йеков не наполняло их суеверных сердец ничем, кроме ужаса. Были среди них и те, кто даже обсуждал целесообразность убийства офицера, отказа от девушки и возвращения в Лодидхапуру с каким-нибудь правдоподобным объяснением, которое с готовностью подсказала их встреча с йеками; но ни одно из этих дел им не суждено было совершить.
Когда Кинг увидел приближающегося к нему большого слона, он серьезно осознал опасность своего положения. Он торопливо огляделся вокруг, ища путь к спасению, но нигде рядом не было ни одного дерева достаточного размера, чтобы выдержать титаническую силу огромного быка, если бы он решил свалить его. Столкнуться с быком или попытаться убежать бегством казалось одинаково бесполезным; однако именно последний вариант представлялся ему менее самоубийственным.
Но именно тогда что-то произошло. Бык остановился в своем наступлении и внезапно посмотрел влево. Его трубные звуки прекратились, а затем, совершенно неожиданно, он развернулся и помчался прямо прочь от Кинга, а за ним сразу же последовало все стадо, которое с грохотом помчалось через джунгли, перепрыгивая через деревья в своем бешеном беге, пока, наконец, они не исчезли из виду.
Со вздохом облегчения Кинг продолжил свое прерванное преследование, следуя вслед за слонами, исчезнувшими в направлении похитителя Фу-тана. Что вызвало внезапную перемену в поведении быка-короля, он не мог догадаться и так и не узнал. Он приписывал это умственным причудам от природы робкого и нервного животного. Он не знал, что переменчивый ветер принес в ноздри толстокожего запах запаха многих людей — воинов Лодивармана, — и это не имело особого значения для Кинга, чей разум был занят чем-то гораздо более важным. . Бегущие слоны полностью стерли следы, по которым шел Кинг, и именно это беспокоило его больше всего. Казалось, все мешало успеху его погони. Он петлял вправо и влево от слоновьих следов в надежде найти следы бегущего человека. Когда он потерял надежду, он увидел в мягкой земле один знакомый след - отпечаток большой плоской ступни. Каким-то чудом эта единственная предательская подсказка ускользнула от бегущих ног стада. Он указывал в направлении, в котором шел Кинг; и, с новой надеждой, он поспешил вперед.
Среди поваленных деревьев, сбитых с ног перепуганными слонами, Кинг преследовал свою добычу, пока не был остановлен внезапной трагической картиной джунглей, которая мгновенно наполнила его ужасными предчувствиями. Неподалеку от него лежал человек, прижатый к земле небольшим деревом, упавшим ему на ноги. Напротив человека, прижавшись брюхом к земле, медленно продвигаясь дюйм за дюймом, стоял огромный леопард. Мужчина был беспомощен. Еще мгновение, и кошка бросится на него, терзая и терзая. Естественно, первой мыслью, пришедшей в голову Кингу, было то, что это тот человек, который похитил Фу-таня, и если да, то где же девушка? Пока на этот вопрос не будет дан ответ, человек не должен умереть.
С предупреждающим криком, призванным отвлечь внимание леопарда, Кинг прыгнул вперед, одновременно вставив стрелу в свой лук. Леопард вскочил на ноги. Мгновение он стоял, угрожающе глядя на приближающегося человека; и видя, что он колеблется, Кинг не пустил стрелу, потому что теперь он видел, что может оказаться на расстоянии эффективной досягаемости копья от зверя, прежде чем он нападет; и он догадался, что стрела может только разозлить его.
Обеспокоенный этим неожиданным вмешательством в его планы и дерзким наступлением нарушителя, зверь на мгновение заколебался, а затем, развернувшись, умчался в джунгли.
Человек, лежавший на земле, был свидетелем всего этого. Он был спасен от леопарда, но с опаской посмотрел на Кинга, когда последний остановился рядом с ним, ибо узнал в пришельце человека, у которого он украл девушку. Если у него и были какие-то сомнения в том, что другой осознает его вину, они рассеялись с первыми словами Кинга.
"Где девушка?" — спросил американец.
— Солдаты забрали ее у меня, — угрюмо ответил зверь.
— Какие солдаты?
— Это были солдаты из Лодидхапуры, — ответил другой.
«Я считаю, что вы лжете, — сказал Кинг, — и я должен вас убить». Он поднял копье.
Зверь не хотел умирать. Он потерял девушку, но он не хотел терять и свою жизнь; и вот, с усилием, подгоняемый желанием жить, в его мозгу родилась простая мысль. — Вы спасли мне жизнь, — сказал он. «Если ты поднимешь это дерево из моих ног, я помогу тебе найти девушку и увести ее от солдат. Что я и сделаю, если ты меня не убьешь».
Копье мужчины упало рядом с ним. Пока Кинг обдумывал предложение, он забрал оружие, а затем также взял лук и стрелы у мужчины.
"Зачем ты делаешь это?" — спросил зверь.
«Чтобы, если я решу отпустить вас, у вас не было соблазна убить меня», — ответил Кинг.
«Хорошо, — ответил зверь, — но я не буду пытаться убить тебя». Кинг нагнулся и схватился за ствол дерева. Это было не очень большое дерево, но оно упало так, что человек без посторонней помощи не мог освободиться; и когда Кинг поднял его, животное вытащило из-под него ноги.
— Кости сломаны? — спросил Кинг.
Зверь медленно поднялся на ноги. — Нет, — сказал он.
"Тогда давайте будем на нашем пути," призвал Кинг. «Мы не можем терять время».
Когда двое мужчин отправились в путь, Кинг немного отстал от другого. С самого начала на него произвело впечатление дикое звериное лицо его спутника, а теперь и его огромные размеры. Его огромные, поникшие плечи и длинные руки, казалось, были способны на самые титанические подвиги силы; однако существо, которое, по-видимому, могло убить его так же легко и без оружия, как и с оружием, послушно шло вперед, пока, наконец, Кинг не убедился, что этот парень не помышляет о предательстве, а выполнит свою часть сделки с простодушной верностью.
"Кто ты?" — спросил Кинг после того, как они молча прошли значительное расстояние.
— Я Пранг, — ответил зверь.
— Что ты делал здесь, в джунглях? — спросил Кинг.
"Я живу здесь," ответил зверь.
"Где?"
"Где угодно," ответил Пранг с широким жестом.
"Где ваши люди?" — спросил Кинг.
"У меня нет, я живу один."
— Ты всегда жил в джунглях?
«Не всегда, но надолго».
"Откуда ты?"
«Из Пном Дхек».
— Значит, ты беглый раб? — спросил Кинг.
Громила кивнул головой. «Но вам не нужно пытаться вернуть меня. Если бы вы сделали это, я бы убил вас».
«Я не собираюсь возвращать тебя в Пном Дек. Я не из Пном Дека».
— Да, я знал это по твоим доспехам, — сказал зверь. «Вы из Лодидхапуры. Вы украли девушку, и они послали за вами солдат. Разве это не правда?»
— Да, — ответил Кинг.
«Возможно, будет трудно отобрать девушку у солдат Лодидхапуры», — сказал Пранг. -- Мы не можем сделать это днем, потому что их много, а нас мало; но мы можем найти их и проследить за ними, а ночью, может быть, ты сможешь прокрасться в их лагерь и украсть девушку, если она пойдет с тобой добровольно. ."
"Она будет," сказал король; а затем: «Как долго ты живешь один в джунглях, Пранг?»
«Я убежал, когда был мальчиком. С тех пор было много дождей. Я не знаю, сколько, но это было давно».
Пока Пранг шел через джунгли, они почти не разговаривали; однако этого было достаточно, чтобы уверить Кинга в том, что у огромного неуклюжего зверя ум маленького ребенка, и пока Кинг не делает ничего, что могло бы вызвать у него подозрения или опасения, он будет вполне послушным и послушным. Кинг заметил, что Пранг ведет его обратно не той дорогой, по которой они пришли, и когда он спросил человека, почему они идут в другом направлении, Пранг объяснил, что он знает тропу, по которой воины пойдут, возвращаясь в Лодидхапуру и что это был короткий путь к нему.
Местами джунгли были совершенно открыты и покрыты высокой сухой слоновьей травой, которая, росла выше головы, загораживала им обзор во всех направлениях, а шорох ее листьев, когда они пробирались сквозь нее, заглушал все другие звуки. В такие минуты Кинг всегда чувствовал себя особенно беспомощным и испытывал облегчение каждый раз, когда они вырывались из душных объятий высокой травы; но Пранга, казалось, это совершенно не беспокоило, хотя он шел почти голый и безоружный.
Они прошли особенно длинный участок слоновьей травы, когда вышли на поляну, полностью лишенную ни травы, ни деревьев. За поляной, прямо перед ними, недалеко был виден лес, но все еще была узкая полоса слоновьей травы, через которую они должны были пройти, прежде чем добраться до деревьев.
Когда они подошли почти к центру этой поляны, их внимание одновременно привлекло движение в траве впереди и слева от них, и почти в тот же момент в поле зрения появился солдат в кирасах, за которым немедленно последовали другие. . С первого взгляда Кинг понял, что эти люди не солдаты из Лодидхапуры, ибо, хотя их доспехи и сбруя были похожи, они не были идентичными, а их шлемы были совершенно другого образца, чем тот, что носил он. При виде их Пранг остановился; затем он повернулся и побежал в ту сторону, откуда они пришли. "Бегать!" воскликнул он. «Это воины из Пном Дек».
Кинг мгновенно понял, что эти пришельцы могут оказаться спасением Фу-тан, если он сможет привести их к ней, но без Пранга это может быть невозможно, и поэтому он повернулся и преследовал убегающего зверя. В высокую слоновью траву, следом за ним, бежал Кинг. "Останавливаться!" — приказал белый человек.
"Никогда!" — закричал Пранг. «Они возьмут меня обратно в рабство. Не пытайся остановить меня, или я убью тебя». Но захват Пранга значил для Гордона Кинга больше, чем его жизнь, и поэтому он только удвоил свои усилия, чтобы добраться до убегающего человека. Постепенно он подкрадывался к нему, пока наконец не оказался в пределах досягаемости.
Какими тщетными казались попытки схватить эту гору мускулов и костей, но если бы ему удалось задержать его хотя бы на мгновение, он был уверен, что солдаты настигнут их, потому что в тот момент, когда они повернулись, чтобы бежать, он увидел солдат из Пнома. Дек бросается в погоню.
На опыте Кинга он научился лишь одному способу остановить бегущего человека, не покалечив и не убив его, чего у него не было никакого желания делать, хотя он держал в руках смертоносное оружие, с помощью которого он мог бы легко сразить свою добычу; и поэтому он отбросил копье, которое носил, и бросился на огромные ноги Пранга. Это был благородный прием, и он повалил Пранга на землю с оглушительным грохотом, который чуть не выбил из него дух.
"Торопиться!" — крикнул Кинг солдатам Пном Дека. "У меня есть он!" Он слышал, как позади него воины ломятся в сухую траву.
"Отпусти меня," закричал сопротивляющийся Пранг. «Отпусти меня, или они снова возьмут меня в рабство». Но Кинг в отчаянии цеплялся за него, хотя это было очень похоже на попытку уцепиться за зад мула, настолько мощными и сильными были пинки Пранга; а затем прибыли воины Пном Дека и беспристрастно напали на них обоих.
"Не убивайте его!" — воскликнул Кинг, увидев грозные копья воинов. «Подожди, пока ты меня не услышишь».
"Кто ты?" — спросил офицер. — Что все это значит? Мы видели вас в компании с этим парнем, и теперь, хотя вы и солдат Лодивармана, вы нападаете на своего товарища и захватываете его для нас. Что это значит?
«Это длинная история, — сказал Кинг, — и сейчас нет времени на объяснения. Где-то впереди нас ждет девушка из Пном Дхек, которой я помог бежать из Лодидхапуры. Ее только что поймали воины Лодивармана. Этот мужчина вел меня к ней.
Вы поможете мне спасти эту девушку? — Вы пытаетесь заманить меня в ловушку, — подозрительно сказал офицер. — Я не верю, что существует какая-либо девушка
.
"Ее зовут Футань, — сказал Кинг.
В глазах офицера сразу же проявился интерес, а в поведении его людей — волнение. — Я пойду с вами, — сказал офицер. — Если вы солгали меня, и это действительно ловушка, вы должны умереть при первых признаках предательства ". "
Я доволен," сказал король, "но есть еще одно условие, я не могу привести вас к девушке; но этот человек говорит, что может, и я знаю, что он сделает это охотно и быстро, если вы пообещаете ему свободу в обмен на его помощь».
Внезапный проблеск надежды засиял в глазах Пранга, когда он услышал слова Кинга; и он выжидающе посмотрел на офицера, ожидая его ответа.
"Конечно," сказал последний. — Если он приведет нас к Фу-тану, он получит не только свободу, но и любую другую награду, которую пожелает. Я могу ему это обещать.
«Я желаю только свободы», — сказал Пранг.
— Тогда вперед, — сказал офицер. А затем, когда марш начался, он приказал двум воинам постоянно оставаться рядом с Прангом и двум с королем, и этим воинам он приказал убить своих подопечных при первых признаках предательства.
Очевидно, заинтересованный в Кинге, офицер шел рядом с ним. Было очевидно, что он заметил отсутствие физического сходства с кхмерами, и его любопытство возбудилось. — Вы не слишком похожи на жителей Лодидхапуры, — сказал он наконец.
«Я не из Лодидхапуры, — сказал Кинг.
— Но вы в доспехах воинов Лодивармана, — настаивал офицер.
«Я из далекой страны, — объяснил Кинг. «Заблудившись в джунглях, я попал в плен к воинам Лодивармана. Я угодил королю, и он дал мне службу в королевской страже».
— Но как же тогда ты дружишь с девушкой из Пном Дхека?
-- Это, как я уже сказал, долгая история, -- сказал Кинг, -- но когда мы ее найдем, она подтвердит все, что я сказал. Меня заставили служить Лодиварману. Я снова попаду в его руки, я не могу рассчитывать на пощаду. Поэтому, когда я прибыл в Пном Дхек с Фу-таном, я собирался искать службу в вашей армии».
«Если вы подружились с Фу-таном, ваше прошение не останется без внимания», — сказал офицер.
— Значит, вы слышали о ней? — спросил Кинг.
Офицер одарил американца долгим испытующим взглядом, прежде чем ответить. — Да, — сказал он.
XII

ГОСТЬ И УЗНИК

Похитители Футаня не торопились. Почти два дня они быстро маршировали по джунглям, разыскивая ключ к разгадке местонахождения Фу-тан и ее эскорта; и теперь, когда они нашли ее, они успокоились, медленно продвигаясь к месту, где они должны были разбить лагерь на ночь. Ничего не зная о присутствии солдат Бенг Кхера из Пном Дека, они не ожидали преследования. Их беседа часто состояла из предположений относительно личности спутницы Фу-тана. Некоторые из них настаивали на том, что Йек и Король — одно и то же.
«Я всегда знал, что с этим парнем что-то не так», — высказался воин. «У него был своеобразный взгляд. Он не был кхмером и не принадлежал ни к какой расе смертных людей».
«Возможно, это был нага, который сначала принял форму человека, а затем превратился в йека», — предположил другой.
«Я думаю, что он все время был Йеаком, — сказал другой, — и что он принял человеческий облик только для того, чтобы обмануть нас, чтобы он мог проникнуть во дворец Лодивармана и украсть девушку».
В то время как они обсуждали этот вопрос, воин, идущий в тылу колонны, был привлечен шумом позади себя. Повернув голову, чтобы посмотреть, он издал внезапный тревожный крик, потому что в их тылу, подкрадываясь к ним, он увидел животное и группу солдат.
"Йеки идут!" воскликнул он.
Остальные быстро обернулись на его предупреждающий крик. — Я же говорил тебе, — закричал один. "Yeack привел своих товарищей."
— Это солдаты Пном Дека, — воскликнул офицер. «Постройте линию и наступайте на них. Пусть не говорят, что люди Лодидхапуры бежали от воинов Бенг Кхера».
«Это йеки, принявшие облик воинов Пном Дхека, — воскликнул воин. «Смертные не могут сражаться с ними», и с этими словами он бросил свое копье и бежал.
В то же мгновение солдаты Пном Дхека ринулись вперед, выкрикивая свой боевой клич.
Дезертирство единственного лодидхапурского воина было всем, что было нужно, чтобы разжечь тлеющие угли недовольства и мятежа, которые уже полностью питались их суеверными страхами. На мужчину простые солдаты повернулись и побежали, оставив своего офицера и Фу-таня одних. Мгновение человек стоял на месте, а затем, очевидно, поняв безнадежность своего положения, тоже развернулся и со всей скоростью последовал за отступающими.
Каковы должны были быть чувства Фу-тана, трудно было представить. Тут внезапно и совершенно без предупреждения появился отряд солдат из ее родного города, а с ними ужасный Йик, похитивший ее у Кинга, а также сам Гордон Кинг. Какое-то мгновение она молча стояла с широко раскрытыми глазами, пока мужчины приближались к ней, а затем повернулась к мужчине, которого любила. «Гордон Кинг, — сказала она, — я знала, что ты придешь».
Солдаты Пном Дхека собрались вокруг нее, простые воины держались на почтительном расстоянии, а офицер подошел и, встав на колени, поцеловал ее руку.
Кинга немало озадачило объяснение очевидного уважения, с которым они относились к ней, но потом он понял, что не знаком с обычаями страны. Однако он знал, что апсары, или танцовщицы храмов, пользовались большим почитанием из-за ритуального характера их танцев, который тесно отождествлял их с религиозной жизнью нации и делал их, в некотором смысле, особые подопечные богов.
Офицер коротко и уважительно расспросил ее; и, убедившись таким образом в лояльности и честности Кинга, его отношение к американцу изменилось с подозрительного на сердечное.
На вопросы Фу-тана относительно Пранга Кинг объяснил, рассказав историю о звере так, как он услышал ее из собственных уст; тем не менее, очевидно, Футань было очень трудно отказаться от своей убежденности в том, что это существо было Йеаком; и никто другой не смог бы заверить ее в прозаическом статусе Пранга, кроме Гордона Кинга, в самых легкомысленных словах которого она видела и правду, и авторитет.
«Теперь, когда я привел вас к девушке, — сказал Пранг, обращаясь к офицеру, — дайте мне свободу, которую вы мне обещали».
"Это ваше," сказал офицер; «Но если ты хочешь вернуться и жить в Пном Дек, я могу обещать тебе, что король сделает тебя свободным человеком».
«Да, — сказал Фу-тань, — и у тебя будет еда и одежда, пока ты жив».
Зверь покачал головой. — Нет, — сказал он. «Я боюсь города. Позвольте мне остаться в джунглях, где я в безопасности. Верните мне мое оружие и отпустите меня».
Они сделали, как он просил, и через мгновение Пранг, сгорбившись, ушел в лес, чтобы вскоре скрыться из виду, выбрав свободу джунглей городской роскоши.
Марш снова возобновился, на этот раз в направлении Пном Дек. Когда Футань и Кинг шли рядом, девушка сказала ему тихим голосом: «Не позволяй им узнать о нашей любви. Сначала я должна завоевать своего отца, а потом весь мир может узнать».
На протяжении всего долгого марша Кинга снова и снова поражало заметное почтение, оказываемое Фу-таню. Это было настолько заметно, что естественные дружеские отношения между ними приобретали по сравнению с ними грозные черты святотатства. Западному уму Кинга казалось странным, что так много уважения должно оказываться девушке, танцующей в храме; но он был рад, что это так, потому что в глубине души он знал, что какое бы почтение они ни оказывали Фу-тань, она заслужила из-за грации своего характера и чистоты своей души.
Долгий переход к Пном Деку прошел без происшествий, и ближе к концу второго дня стены города встали перед ними через поляну, когда они вышли из леса. Внешне Пном Дек был похож на Лодидхапуру. Его величественные груды каменной кладки величественно возвышались над джунглями. Его богато украшенные башни и роскошные храмы свидетельствовали о богатстве и культуре его строителей, и во всем было такое же неуловимое ощущение древности. Пном Дхек был живым городом, но настолько смягченным и смягченным прошедшими столетиями, что даже в жизни он больше напоминал реинкарнацию древней славы, чем реальность настоящего.
"Пном Дек!" — прошептала Фу-тань, и в ее тоне были любовь и благоговение.
— Ты рад вернуться? — спросил Кинг.
"Это едва ли может выразить то, что я чувствую," ответила девушка. «Я сомневаюсь, что вы можете понять, что Пном Дхек значит для одного из ее сыновей или дочерей; и поэтому вы также не можете понять благодарность, которую я испытываю к вам, Гордон Кинг, который один несет ответственность за мое возвращение».
Какое-то время он молча смотрел на нее. Когда она стояла, пожирая глазами Пном Дхек, в ее взгляде было восторженное воодушевление, намекавшее на пыл религиозной страсти, и эта мысль заставила его задуматься.
«Может быть, Футань, — предположил он, — вы приняли благодарность за любовь».
Она быстро посмотрела на него. "Вы не понимаете, Гордон Кинг," сказала она. «В течение двух тысяч лет любовь к Пном Деку впиталась в кровь, которая оживляет меня. Это часть меня, которая может умереть только тогда, когда я умру; и все же я никогда больше не увижу Пном Дека и все же буду счастлив; хотя я никогда не должен был увидимся снова, я, возможно, никогда больше не буду счастлив даже в Пном Дхеке. Теперь ты понимаешь?»
«То, что я ревновал к камню и дереву, показывает, как сильно я люблю тебя, Футан», — сказал он.
Солдат, сняв кирасу и оружие, быстро побежал вперед к городским воротам, к которым они приближались, чтобы возвестить о своем приближении; и вскоре у ворот раздался трубный рев, и ему ответили звуки других труб в городе, глубокий гул гонгов и звон колоколов, так что весь город ожил от шума. Затем еще раз король был озадачен; но это было еще не все.
Когда они теперь медленно двигались по проспекту к городским воротам, появилась рота солдат, а за ними вереница слонов, безвкусно пойманных в ловушку, и по обе стороны от них мчались вперед люди — мужчины, женщины и дети — с криками и пением: пока с сотен их число не выросло до тысяч. Они так быстро собрались, что это показалось королю таким же чудом, как и повод для их радости, и теперь он убедился, что Фу-тань должна быть по крайней мере жрицей, если все это ликование и столпотворение были в честь ее возвращения. .
Население, опережая воинов, достигло их первыми. Воины, составлявшие их эскорт, быстро образовали кольцо вокруг Фу-тана и Кинга, но люди почтительно держались на расстоянии, и теперь из гула голосов Кинг уловил некоторые слова их приветствия — слова, которые наполнили его удивлением.
"Фу-тан! Фу-тан!" они плакали. «Добро пожаловать к нашей любимой принцессе, которая была потеряна и снова найдена!»
Кинг повернулся к девушке. "Принцесса!" — воскликнул он. — Ты не сказал мне, Фу-тан.
«Многие мужчины ухаживали за мной, потому что я принцесса», — сказала она. «Ты любил меня только за меня самого, и я хотел цепляться за это так долго, как только мог».
— А Бенг Кхер — твой отец? он спросил.
«Да, я дочь короля», — ответила Футань.
"Я рад , что я не знал," просто сказал Кинг.
«И я тоже, — ответила девушка, — теперь никто никогда не заставит меня усомниться в твоей любви».
— Я бы хотел, чтобы ты не была принцессой, — сказал он беспокойным голосом.
"Почему?" — спросила она.
«Никто не стал бы возражать, если бы рабыня пожелала выйти за меня замуж, — сказал он, — но я вполне могу себе представить, что многие будут возражать против того, чтобы безымянный воин забрал принцессу Пном Дхек».
«Возможно, — грустно сказала она, — но не будем сейчас об этом думать».
В хауда переднего слона под зонтиком из золотой и красной ткани сидел крупный мужчина с суровым лицом. Когда слон, на котором он ехал, остановился возле них, со спины слона в тыл были выведены ступеньки, похожие на лестницы, и человек спустился на землю, а люди распростерлись и коснулись лбами земли. Когда мужчина приблизился, Фу-тань вышла ему навстречу, и когда она оказалась прямо перед ним, она встала на колени и взяла его за руку. В строгих глазах мужчины была влага, когда он поднял девушку на ноги и взял ее на руки. Это был король Бенг Кхер, отец Футана.
После первого приветствия Фу-тан прошептал несколько слов Бенг Кхеру, и Бенг Кхер тут же приказал Гордону Кингу идти вперед. Следуя примеру Футана, американец встал на колени и поцеловал руку короля. "Вставай!" — сказал Бенг Кхер. «Моя дочь, принцесса, говорит мне, что именно вам она обязана своим побегом из Лодидхапуры. Вы будете должным образом вознаграждены. Вы узнаете благодарность Бенг Кхера». Он подал сигнал одному из свиты, спустившемуся со слона, сидевшего у него сзади. «Смотрите, чтобы этот храбрый воин ни в чем не нуждался», — сказал он. «Позже мы снова призовем его к себе».
Еще раз Футань прошептала несколько тихих слов своему отцу, королю.
Король нахмурил брови, как будто он был не совсем доволен каким бы то ни было предложением Фу-тана, но вскоре черты его лица смягчились, и он снова повернулся к чиновнику, с которым только что разговаривал. «Ты проведешь воина во дворец и окажешь ему все почести, потому что он должен быть гостем Бенг Кхера». Затем вместе с Фу-таном он поднялся в хауда королевского слона, а офицер, которого он назначил сопровождать Гордона Кинга, подошел к американцу.
Первое впечатление Кинга об этом человеке было не из приятных. Лицо парня было грубым и чувственным, а манеры — надменными и высокомерными. Он не пытался скрыть своего отвращения, когда его глаза оценивали грязное и потускневшее одеяние простого воина перед ним. "Следуй за мной, мой человек," сказал он. «Король соизволил приказать поселить вас во дворце», — и без дальнейших слов приветствия он повернулся и зашагал к слону, на котором ехал из города.
В хаудахе с ними находились еще два великолепно одетых чиновника и раб, который держал над ними большой зонтик. Не обращая внимания на его чувства и как будто его не было рядом, спутники Кинга обсуждали неуместность приглашения во дворец простого солдата. Внезапно его сопровождающий повернулся к нему. — Как тебя зовут, мой мужчина? — высокомерно спросил он.
"Меня зовут Гордон Кинг," ответил американец; "но я не ваш человек." Голос у него был низкий и ровный, а ровный взгляд был направлен прямо в глаза офицеру.
Глаза мужчины переместились, а затем он покраснел и нахмурился. «Возможно, вы не знаете, — сказал он, — что я принц, Бхарата Рахон». Тон его был надменным, голос неприятным.
"Да?" — вежливо спросил Кинг. Итак, это был Бхарата Рахон — это был человек, которого Бенг Кхер выбрал в мужья Футан. — Неудивительно, что она убежала и спряталась в джунглях, — пробормотал Кинг.
"Что это такое?" — спросил Бхарата Рахон. "Что вы сказали?"
«Я уверен, — сказал Кинг, — что благородному принцу не будет интересно ничего, что может сказать простой воин».
Бхарата Рахон хмыкнул, и разговор закончился; ни один из них больше не обратился к другому, пока процессия двигалась по улицам Пном Дхек к дворцу короля. Дорога была усеяна ликующими людьми, и Кингу было совершенно ясно, насколько искренне они приветствовали Фу-тань и насколько они были счастливы, что она вернулась к ним.
Дворец Бенг Кхера представлял собой невысокое беспорядочное здание, занимавшее значительную площадь. Его центральная часть, очевидно, была задумана как гармоничное целое, к которому различные короли прибавляли, не обращая особого внимания на гармонию; тем не менее, в целом он был довольно впечатляющим и был намного больше, чем дворец Лодивармана. Территория вокруг него была красиво засажена и за ней ухаживали с особой тщательностью. Ворота, через которые они вошли в королевскую ограду, были огромных размеров и, очевидно, предназначались для того, чтобы через них могла легко пройти колонна слонов, стоявшая по двое в ряд.
Аллея от ворот вела прямо между старыми деревьями к главному входу во дворец, и здесь группа сошла со своих хауда и последовала за Бенг Кхером и Фу-таном, когда они вошли во дворец среди такой пышности и церемоний, как король. никогда прежде не был свидетелем. Ему пришло в голову, что если такие вещи должны следовать за приходами и уходами королей, то слава суверенитета имела явные недостатки. Было по крайней мере двести солдат, чиновников, придворных, священников и рабов, занятых церемонией приема короля и принцессы во дворец, и с такой механической аккуратностью они занимали свои посты и исполняли свои роли, что было очевидно американцу, что они соблюдают формальный обычай, к которому они привыкли в результате длительного и постоянного использования.
По длинному коридору королевская свита последовала за Бенг Кхером и Фу-таном в большой зал для аудиенций, где король их отпустил. Затем он прошел через дверной проем с Фу-таном; а когда за ними закрылась дверь, большая часть группы тут же разошлась.
Бхарата Рахон поманил Кинга за собой и, проводя его в другую часть дворца, ввел его в комнату, которая была одной из трех комнат.
«Вот ваша квартира, — сказал Бхарата Рахон. «Я пришлю рабов с одеждой, более подходящей для гостя Бенг Кхера. Еда будет подаваться вам здесь. Не покидайте квартиру, пока не получите указаний от короля или от меня».
«Я думал, что я гость, — сказал Кинг, — но оказалось, что я заключенный».
"Это по желанию короля," ответил принц. «Вы должны быть более благодарны, приятель, за услуги, которые вы уже получили».
"Фу!" — воскликнул Кинг, когда Бхарата Рахон вышел из комнаты. «Безусловно, избавиться от вас — большое облегчение. Чем больше я вас вижу, тем легче мне понять, почему Фу-тан предпочел милорда Тигра принцу Бхарате Рахону».
Когда Кинг осмотрел отведенные ему комнаты, он увидел, что они выходят на королевский сад в особенно красивом месте; и теперь он не мог задаться вопросом, почему Фу-тань любит ее дом.
Его мечтания были прерваны приходом двух рабов; один нес теплую воду для ванны, а другой — одежду, подходящую для королевского гостя. Они сказали ему, что им было поручено служить ему, пока он остается во дворце, и что один из них всегда будет дежурить, оставаясь в коридоре за его дверью. Вода, которая содержалась в двух глиняных сосудах и поддерживалась на концах шеста, который один из рабов нес на плечах, отводилась в самую дальнюю из трех комнат и ставилась рядом с огромной глиняной чашей, такой большой, что человек может сесть внутрь него. Принесли полотенца и щетки и другие необходимые принадлежности туалета.
Король разделся и вошел в чашу, а затем один из рабов облил его водой, а другой энергично отскреб его двумя щетками. Это было действительно героическое купание, но оно оставило Кинга воодушевленным, воодушевленным и значительно освеженным после утомительного путешествия.
Очистив кожу к их удовлетворению, они предложили ему выйти из чаши на мягкий ковер, где они смазали его тело маслом с головы до ног, а затем начали энергично растирать его кожу, пока не исчезло все масло. После этого они помазали его благовонным лосьоном; и пока водонос опорожнял чашу и уносил воду для купания, другой раб помогал королю надевать новую одежду.
«Я — Хамар», — прошептал парень после того, как другой раб вышел из квартиры. «Я принадлежу Фу-тан, которая доверяет мне. Она прислала это тебе в знак того, что ты тоже можешь доверять мне». Он вручил Кингу крошечное кольцо, прекрасный образец ювелирного искусства. Он был нанизан на золотую цепь. «Носите его на шее», — сказал Хамар. «Это доставит вас в безопасности во многие места в Пном Деке. Только власть короля выше этого».
— Она не посылала сообщения? — спросил Кинг.
«Она просила передать вам, что все не так благоприятно, как она надеялась, но быть доброй душой».
«Передайте ей мою благодарность, если можете, — сказал Кинг, — и скажите ей, что ее послание и ее подарок обрадовали меня».
Вернулся другой раб, и, поскольку они больше не были нужны королю, он отпустил их обоих.
Едва они ушли, как вошел молодой человек, блистательный в богатой офицерской одежде.
«Я Индра Сен», — объявил новичок. «Бхарата Рахон послал меня посмотреть, нет ли у вас недостатка в развлечениях во дворце Бенг Кхера».
«Бхарата Рахон, похоже, не был в восторге от идеи развлекать простого воина», — сказал Кинг с улыбкой.
— Нет, — ответил молодой человек. «Бхарата Рахон именно такой. Иногда он так важничает, что его можно принять за самого короля. Действительно, он надеется когда-нибудь стать королем, ибо говорят, что Бенг Кхер выдаст за него замуж Фу-тан, и как У Бенг Кхера нет сына, Футан и Бхарата Рахон будут править после того, как Бенг Кхер умрет, да не дадут боги».
«Запретить смерть Бенг Кхер?» спросил король; "или что правят Фу-тан и Бхарата Рахон?"
«Нет никого, кто бы не служил Фу-тану преданно и с радостью», — ответил Индра Сен; «но нет никого, кто любил бы Бхарата Рахона, и есть опасения, что как муж Фу-тан он может повлиять на нее, чтобы она делала то, что в противном случае она бы не сделала».
«Странно, — сказал король, — что у Бенг Кхера нет сына в стране, где король берет много жен».
«У него много сыновей, — ответил Индра Сен, — но сын наложницы не может стать королем. Бенг Кхер возьмет только одну королеву, и когда она умрет, у него не будет другой».
«Если бы Фу-тан не был найден, а Бенг Кхер умер, стал бы королем Бхарата Рахон?» — спросил американец.
«В этом случае князья выбрали бы нового короля, но это был бы не Бхарата Рахон», — ответил офицер.
— Значит, его единственная надежда стать королем — жениться на Фу-тане?
«Это его единственная надежда».
— А Бенг Кхер предпочитает его костюм? продолжал Кинг.
«Кажется, этот человек оказывает какое-то странное влияние на Бенг Кхера, — объяснил Индра Сен. — Сердце короля жаждет женить Фу-тан на нем, и, поскольку король стареет, он хотел бы, чтобы этот вопрос был решен быстро. известно, что Фу-тан возражает. Она не хочет выходить замуж за Бхарата Рахона, но, хотя король потворствует ей во всех остальных прихотях, он непреклонен в этом вопросе. Однажды Фу-тан убежал в джунгли, чтобы избежать брака; еще известно, каков будет исход, ибо у нашей маленькой принцессы Фу-тань есть своя воля и собственный разум, но король... ну, он и есть король.
Три дня Индра Сен исполнял обязанности хозяина. Он провел короля по территории дворца; он водил его в храмы и в город, на рыночную площадь и на базары. Вместе они смотрели, как танцуют апсары во дворе храма; но за все это время Кинг не видел Фу-тана, и Бенг Кхер не посылал за ним. Дважды он получал краткие сообщения от Фу-тана через Хамара, но это были только такие сообщения, которые можно было передать из уст в уста через раба, и они далеко не удовлетворяли тоску человека по своей возлюбленной.
На четвертый день Индра Сен не пришел, как обычно, рано утром; не появился и Хамар, а только другой раб — невежественный, молчаливый человек, с которым царю никогда не удавалось заговорить.
Кинг никогда не выходил из своей квартиры, кроме как в компании Индры Сена, и, хотя Бхарата Рахон предостерег его от любых подобных самостоятельных прогулок, американец не воспринял это предложение всерьез, полагая, что оно было вызвано исключительно раздражением кхмерского принца. До сих пор Индра Сен прибывал прежде, чем у Кинга могла появиться какая-либо причина, чтобы решиться отправиться в путь в одиночку; но в поведении молодого офицера никогда не было ничего, что указывало бы на то, что американец был кем-то другим, кроме как почетным гостем, и не было никаких оснований полагать, что он может не приходить и не уходить по своему усмотрению. Поэтому, прождав Индра Сена в течение значительного времени в это утро, король решил выйти в королевский сад, сообщив рабу, который всегда стоял у его дверей, что молодой офицер, когда он придет, может найти его там; но когда он открыл дверь в коридор, там уже не было раба, а были два здоровенных воина, которые мгновенно повернулись и преградили выход своими копьями.
— Вам нельзя покидать свои апартаменты, — хрипло сказал один из них с решительностью, которая, казалось, исключала возможность спора.
"И почему бы нет?" — спросил американец. «Я гость короля и хочу только прогуляться по саду».
"Мы получили наши приказы," ответил воин. «Вам не разрешается покидать свои покои».
«Тогда выходит, что я не гость короля, а пленник короля».
Воин пожал плечами. "У нас есть наши заказы," сказал он; «Кроме этого, мы ничего не знаем».
Американец вернулся в комнату и закрыл дверь. Что все это значило? Он прошел через квартиру к одному из окон и остановился, глядя на сад. Он репетировал каждое свое действие и речь с тех пор, как вошел в Пном Дхек, ища какую-нибудь подсказку, которая могла бы объяснить изменение отношения к нему; но он не нашел ничего, что могло бы оправдать это; и поэтому он пришел к выводу, что это было результатом чего-то, что произошло, о чем он не знал; но естественным выводом было то, что это было тесно связано с его любовью к Фу-тан и решимостью Бенг Кхер, чтобы она вышла замуж за Бхарата Рахона.
День тянулся. Молчаливый раб пришел с едой, но Хамар не появился; и Индра Сен-Кинг не ходил по своим покоям, как тигр в клетке. Его всегда привлекали окна, выходившие в сад, так что он часто останавливался перед ними, привлеченный свободой, которую сад предлагал в отличие от тесноты его комнаты. В тысячный раз он осмотрел помещение, ставшее теперь его тюрьмой. Картины и драпировки на свинцовых стенах всегда вызывали у него интерес и любопытство; но сегодня, из-за постоянного общения, он обнаружил, что они тяготят его. Знакомые сцены, изображающие действия королей, жрецов и танцующих девушек, воины с четкими очертаниями, чьи копья никогда не метались и чьи стрелы никогда не стреляли, теперь угнетали его. Их действия, навеки заторможенные и заключенные в красках художника, предполагали его собственное беспомощное заточенное состояние.
Солнце садилось на западе; длинные тени уходящего дня ползли по королевскому саду Бенг Кхер; молчаливый раб пришел с едой и зажег лампы в каждой из трех комнат своей квартиры — грубые фитильки, плавающие в масле, но они служили для того, чтобы рассеять тьму опустившейся ночи. Кинг, полный жизненных сил молодости и здоровья, ел с аппетитом. Раб убрал посуду и вернулся.
— Есть ли у вас дальнейшие распоряжения на ночь, хозяин? он спросил.
Кинг покачал головой. «Нет, — сказал он, — вам не нужно возвращаться до утра».
Раб удалился, и Кинг начал играть с идеей, которая медленно формировалась в его уме. Внезапное изменение его положения здесь, вызванное отсутствием Хамара и Индры Сена и присутствием воинов в коридоре, пробудило в нем естественное опасение надвигающейся опасности и, следовательно, направило его разум на мысли о побеге.
Окна недалеко от сада, темнота ночи, его знание города и джунглей — все внушало ему веру в то, что он сможет добиться свободы без особого риска; тем не менее он все еще не хотел предпринимать попытки, потому что у него еще не было ничего определенного, на чем можно было бы обосновать свое подозрение, что гнев Бенг Кхера был обращен на него, и, что еще более важно, потому что он не мог покинуть Пном Дхек без сначала поговорил с Фу-таном.
Размышляя про себя над этими вопросами, он ходил взад и вперед по трем комнатам своей квартиры. Он остановился в самом внутреннем из трех, где мерцающий свет факела гротескно проецировал его тень на карниз, свисавший с потолка до пола. Он остановился там в глубоком раздумье, его глаза, видящие и в то же время невидящие, устремились на эту великолепную ткань, как вдруг он увидел, как она шевелится и выпячивается. Что-то или кто-то стоял за этим.
XIII

ПРОЩАЙ НАВСЕГДА!

Впервые с тех пор, как Гордон Кинг вошел во дворец Бенг Кхер в качестве гостя, он столкнулся с осознанием того, что богато украшенная одежда и атрибуты, которые были ему предоставлены, не включали оружия защиты; и теперь, когда он увидел таинственно выпирающую перед его глазами завесу, он быстро шагнул к ней, готовый встретить либо друга, либо врага голыми руками. Он видел, как выпуклая складка медленно движется за тканью к ее внешнему краю, и последовал за ней, готовый к любому повороту событий. Быстрым движением край ткани был отдернут в сторону, когда Хамар, раб, вошел в комнату, и в тот же миг Царь схватил его за горло.
Узнавание было мгновенным, и американец с улыбкой отпустил раба и отступил назад. «Я не знал, кого ожидать, Хамар, — сказал он.
«Вы должны были хорошо подготовиться к врагу, хозяин, — сказал раб тихим голосом, — потому что у вас есть могущественные враги в Пном Дхеке».
«Что привело тебя сюда, Хамар, в тайне и в такой тайне?» — спросил Кинг.
"Ты один?" — шепотом спросил Хамар.
"Да."
«Тогда моя миссия выполнена», — сказал Хамар. «Я всего лишь обеспечиваю безопасность и тайну того, кто следует за мной».
Завеса снова вздулась, когда кто-то прошел за ней; Мгновение спустя Фу-тан стоял перед Гордоном Кингом, а раб Хамар, низко поклонившись, удалился.
"Фу-тан!" — воскликнул Гордон Кинг, делая шаг к девушке.
"Мой Гордон Кинг!" — прошептал Фу-тан, когда его руки сомкнулись вокруг нее.
— Что случилось, что ты пришел ко мне таким образом? — спросил Кинг. «Я знал, что что-то не так, потому что ни Хамар, ни Индра Сен не пришли сегодня, и у моей двери стояли воины, чтобы держать меня в плену. Но зачем говорить о таких вещах, когда у меня есть ты? ."
"Ах, Гордон Кинг, но есть многое другое, что имеет значение", ответила девушка. «Я должен был прийти раньше, но охрана была поставлена, чтобы держать меня от вас. Король, мой отец, обезумел от ярости. Завтра вы должны быть уничтожены».
"Но почему?" — спросил Кинг.
«Потому что вчера я пошел к отцу и признался в нашей любви. Я воззвал к его благодарности за то, что ты спас меня от Лодивармана, и к его любви ко мне, полагая, что это может перевесить его решимость выдать меня замуж за Бхарата Рахона, но я был Он впал в неудержимую ярость страсти. Он приказал мне идти в мою квартиру и приказал уничтожить тебя завтра, но я нашел способ, благодаря Хамару и Индре Сену, и поэтому я пришел проститься с тобой. , Гордон Кинг, и сказать вам, что куда бы вы ни пошли, мое сердце будет с вами, хотя мое тело может быть невольным рабом другого Индра Сен и Хамар проведут вас в джунгли и укажут путь к великой реке, которая лежит в направлении восходящего солнца, на противоположном берегу которого вы будете в безопасности от махинаций Бенг Кхера и Бхараты Рахона».
— А ты, Фу-тань, пойдешь со мной?
Девушка покачала головой. "Нет, Гордон Кинг, я не могу," печально ответила она.
"И почему?" он спросил. «Ты любишь меня, и я люблю тебя. Уходи со мной в страну свободы и счастья, где никто не усомнится в нашем праве любить и жить так, как предназначили нам боги; ради тебя, Фу-тан, и я были созданы друг для друга».
"Этого не может быть, Гордон Кинг," ответила девушка. «То, что вы предлагаете, предлагает мне единственное счастье, которое может быть возможно для меня в жизни, но для таких, как я, есть обязательство, которое превосходит все мысли о личном счастье. Я родилась принцессой, и поэтому у меня есть возложили на меня определенные обязательства, от которых невозможно избавиться. Если бы я был братьями или сестрами, рожденными от королевы, все могло бы быть по-другому, но только благодаря мне одному может быть увековечена королевская династия Пном Дхек. Нет, Гордон Кинг, даже любовь не может вмешаться между принцесса Пном Дека и ее долг перед своим народом. Моя любовь всегда будет твоей, и мне будет тяжелее, чем тебе. Если я, слабый, смелый из-за долга, как ты, мужчина, Быть менее храбрым? Тогда поцелуй меня еще раз и в последний раз, Гордон Кинг, затем иди с Хамаром и Индрой Сен, которые поведут тебя в джунгли и укажут путь к безопасности.
Закончив говорить, она обвила руками его шею и притянула его губы к своим. Он чувствовал ее слезы на своих щеках, и его собственные глаза потускнели. Возможно, только в этот момент разлуки Кинг осознал, какое влияние этот изящный цветок диких джунглей завладел его сердцем. Хрупкая и красивая, как лучшая мейсенская керамика, эта маленькая нарисованная принцесса давно умершего прошлого держала его в плену, неподвластном стали.
«Я не могу бросить тебя, Фу-тань, — сказал он. — Позвольте мне остаться. Возможно, если бы я поговорила с вашим отцом…
— Это было бы бесполезно, — сказала она, — даже если бы он предоставил вам аудиенцию, которой он не даст.
«Тогда, если ты любишь меня так, как я люблю тебя, — сказал Кинг, — ты уйдешь со мной».
— Не говори так, Гордон Кинг. Это жестоко, — ответила девушка. «Меня учат ставить долг превыше всех других соображений, даже любви. Принцессы не рождены для счастья. Их высокое происхождение посвящает их долгу. Они больше, чем люди, и поэтому человеческое счастье часто им отказывают. ... Индра Сен и Хамар ждут, чтобы провести вас в безопасное место. Каждая минута промедления уменьшает ваши шансы на побег».
"Я не хочу бежать," сказал Кинг. «Я останусь и столкнусь с любыми последствиями, которые меня ждут, потому что без тебя, Фу-тан, жизнь для меня ничего не значит. Я лучше останусь и умру, чем уйду без тебя».
— Нет, нет! — воскликнула она. «Подумай обо мне. Я должен жить дальше, и всегда, если я верю, что ты жив, я буду счастливее, чем мог бы быть, если бы знал, что ты мертв».
— Вы имеете в виду, что если бы я был жив, все еще была бы надежда? он спросил.
Она покачала головой. "Не так, как вы имеете в виду," ответила она; — Но для меня было бы счастьем знать, что, может быть, где-нибудь ты был счастлив. Ради меня ты должен уйти. Если ты любишь меня, ты не откажешь мне в этом кусочке счастья.
«Если я уйду, — сказал он, — вы будете знать, что где бы я ни был, я несчастен».
«Я такая же женщина, как и принцесса, — ответила она, — и поэтому, может быть, мне доставляет печальное счастье знать, что ты несчастна из-за того, что я лишена тебя». Она печально улыбнулась.
«Тогда я пойду, Фу-тань, хотя бы для того, чтобы осчастливить тебя своим несчастьем; но я думаю, что далеко не уйду и что всегда буду питать надежду в своей груди, хотя бы ты и лишил ее от себя. Тогда думай обо мне, как о том, что я всегда рядом с тобой, Футань, ожидая дня, когда я смогу потребовать тебя».
"Этого никогда не будет, Гордон Кинг," печально ответила она; — И все же не будет никакого вреда, если в наших сердцах мы лелеем безнадежную надежду. Поцелуй меня еще раз. Это последний поцелуй любви Фу-тана.
Вечность любви и страсти заключалась в этом коротком мгновении их прощального объятия, а затем Фу-тань вырвалась из его объятий и исчезла.
Она ушла! Кинг долго стоял, глядя на повешение, которое на мгновение сдвинулось к проходу ее гибкой фигуры. Казалось невероятным, что она ушла из его жизни навсегда. "Фу-тан!" он прошептал. "Вернись ко мне. Ты вернешься!" Но тупая боль в его груди была его собственным лучшим ответом на мучительный крик его пораженной души.
Снова повешение шевельнулось и вздулось, и сердце его подпрыгнуло к горлу; но это был только Хамар, раб.
"Подойди, хозяин!" — воскликнул мужчина. «Нельзя терять времени».
Кинг кивнул. Свинцовыми шагами он последовал за Хамаром к отверстию в стене за портьерой и там нашел Индру Сена в конце коридора с мерцающим факелом в руке.
— На службе у принцессы, — сказал офицер.
«Да защитят ее боги и дадут ей всяческое счастье», — ответил король.
"Приходить!" — сказал Индра Сен и, повернувшись, пошел вперед по коридору и вниз по длинным каменным ступеням, которые, как знал Кинг, должны были вести далеко под дворец. Они миновали входы в ответвляющиеся коридоры, свидетельствующие о лабиринте лабиринта, пронизывавшем землю под дворцом Бенг Кхер, а затем туннель вел прямо и ровно под городом Пном Дек в джунгли за его пределами.
«Там лежит великая река, Гордон Кинг, — сказал Индра Сен, указывая на восток. «Я хотел бы пойти с вами дальше, но не смею; если Хамар и я заподозрены в содействии вашему побегу, вина может быть возложена на принцессу, так как Хамар ее раб, а я офицер ее охраны».
«Я бы не стал просить тебя идти дальше, Индра Сен, — ответил король, — и не могу найти слов, чтобы отблагодарить ни тебя, ни Хамара».
«Вот, господин, — сказал Хамар, — одежда, в которой ты был, когда пришел в Пном Дхек. В джунглях она будет более подходящей, чем та, что на тебе», — и он вручил Кингу сверток, который нес. «Здесь же и оружие — копье, нож, лук и стрелы. Это дары принцессы, которая говорит, что никто другой так хорошо не умеет ими пользоваться».
Двое подождали, пока Кинг переоделся в свои изношенные атрибуты, а затем, попрощавшись с ним, вошли в устье туннеля, оставив его одного в джунглях. К востоку лежал Меконг, где он мог построить плот и добраться до цивилизации. К югу лежала Лодидхапура, а за ней жилище Че и Кангрея. Кинг знал, что если он пойдет на восток и к Меконгу, то никогда не вернется. Он подумал о Сьюзен Энн Прентис и других своих друзьях из внешнего мира; он думал о полезной жизни, которая ждала его там впереди. Затем ему явилось видение изящной девушки верхом на огромном слоне, напомнившее ему о том моменте, уже так давно, когда он впервые увидел Фу-таня; и он знал, что теперь он должен сделать выбор, раз и навсегда, между цивилизацией и джунглями, между цивилизацией и твердым сознанием того, что он никогда больше ее не увидит, или джунглями и надеждой, какой бы далекой она ни была.
«Сьюзан-Энн сочла бы меня дураком, и я совершенно уверен, что она была бы права», — пробормотал он, пожав плечами, повернул лицо прямо к югу и отправился в свое долгое и одинокое путешествие через джунгли.
В его уме не было определенного плана, кроме смутной решимости вернуться к Че и Кангрею и оставаться там с ними до тех пор, пока можно будет с уверенностью предположить, что Бенг Кхер перестал его искать. После этого, возможно, он мог бы вернуться в окрестности Пном Дека. И кто мог сказать, что может произойти тогда? Так прочно укореняется в груди человека вечное семя надежды. Конечно, он знал, что он дурак, но ему не было неприятно быть дураком, если его глупость держала его в одних джунглях с Фу-таном.
Знакомые запахи и шумы джунглей ударили ему в ноздри и в уши. С копьем наготове он ощупью пробирался к тропе, которая, как он знал, вела на юг, к месту назначения. Когда он нашел его, какая-то прихоть надежды побудила его поджечь дерево на этом месте таким образом, чтобы он мог легко опознать его, если он снова наткнется на него.
Всю ночь он ехал. Когда-то давно он знал, что какой-то зверь преследует его; но если у него были злые намерения по отношению к нему, то, очевидно, он не мог набраться смелости, чтобы привести их в действие, потому что в конце концов он больше не слышал об этом. Вскоре после этого наступил рассвет, а с ним и чувство большей безопасности.
Вскоре после восхода солнца он наткнулся на стадо диких свиней и, прежде чем они заметили его присутствие, вонзил стрелу в сердце молодого поросенка. Затем его обнаружил старый вепрь и бросился на него, его блестящие клыки были покрыты пеной, а дикие глаза покраснели от ярости; но король не стал ждать, чтобы обсудить дела с великим зверем. В изобилии и маняще росли огромные деревья джунглей, и он прыгнул на одно из них, когда кабан пронесся мимо.
Остальная часть стада исчезла; но вепрь еще долго оставался поблизости, сердито семенил взад и вперед по тропе под Кингом и время от времени останавливался, чтобы злобно взглянуть на него снизу вверх. Голодному человеку это показалось вечностью, но, наконец, вепрь, казалось, понял, что бесполезно ждать дольше, пока его добыча спустится, и побежал в джунгли вслед за своим стадом, звук его прохождения через подлесок постепенно затихал, пока не стих. потерялся вдали. Затем Кинг спустился и забрал свою добычу. Зная хитрость диких клыков джунглей, Кинг знал, что кабан может вернуться на место; и поэтому он не стал разделывать там свою добычу, а, перекинув ее через плечо, прошел около мили. Затем, найдя подходящее место, он остановился и развел костер, над которым вскоре поджарил большую часть своей добычи.
Поев, он сошел с тропы и, пройдя в джунгли на небольшое расстояние, нашел место, где можно было лечь спать; и когда он задремал, ему снилось белоснежное белье и мягкие подушки, и он слышал голоса множества людей, споривших и бранившихся. Они раздражали его, так что он решил продать свой дом и переехать в другой район; а потом как бы в одно мгновение проснулся, хотя на самом деле проспал шесть часов. Больше всего в его уме была его жалоба на соседей, и громкие в его ушах были их голоса, когда он открыл глаза и огляделся в озадаченном изумлении на окружающие его джунгли. Затем он улыбнулся, когда образ его дома во сне растворился в реальности его окружения. Улыбка превратилась в ухмылку, когда он увидел болтающих и ругающихся обезьян на дереве над ним.
Еще одну ночь он шел через джунгли, а когда наступило утро, он догадался, что приближается к окрестностям Лодидхапуры. В то утро он не убивал и не разжигал огня, а довольствовался фруктами и орехами, которых нашел в изобилии. Он не собирался рисковать обнаружением и пленением, пытаясь пройти Лодидхапуру днем, поэтому он нашел место, где мог залечь до ночи.
На этот раз ему приснился Фу-тан, и это был приятный сон, потому что они были вдвоем в джунглях, и все препятствия были убраны с их пути, но вскоре они услышали приближающихся людей; они, казалось, были повсюду вокруг них, и их присутствие и их разговоры раздражали Фу-тана и злили Кинга; на самом деле, он так рассердился, что проснулся. Когда фигура Фу-Тан исчезла из его поля зрения, он крепко зажмурился, пытаясь снова призвать ее обратно; но голоса незваных гостей продолжались, и это показалось Кингу странным. Он даже слышал их слова: «Говорю вам, это он», — сказал один голос; а другой закричал: «Эй, ты, проснись!» Затем Кинг открыл глаза и увидел двадцать латунных кирас и двадцать крепких воинов в мундире Лодивармана.
— Значит, ты вернулся! — воскликнул один из воинов. — Я не думал, что ты такой дурак.
— Я тоже, — сказал Кинг.
"Где девушка?" — спросил спикер. «Лодиварман будет рад тебе, но он предпочел бы девушку».
"Он никогда не получит ее," сказал Кинг. «Она в безопасности во дворце своего отца в Пном Дхеке».
«Тогда тебе будет тем тяжелее, — сказал воин, — и мне жаль тебя, ибо ты, безусловно, мужественный человек».
Кинг пожал плечами. Он огляделся в поисках пути к бегству, но теперь он был полностью окружен, и шансы против него были двадцать к одному. Медленно он поднялся на ноги. "Вот я," сказал он. — Что ты собираешься делать со мной?
«Мы собираемся отвести тебя к Лодиварману», — ответил воин, заговоривший первым. Затем у него отобрали оружие и связали запястья за спиной. Они не были ни жестокими, ни чрезмерно грубыми, ибо в сердцах этих людей, которые сами были храбрыми, было восхищение отвагой их пленника.
«Я хотел бы знать, как ты это сделал», — сказал воин, идущий рядом с Кингом.
"Сделал что?" — спросил американец.
«Как ты незаметно проник в королевские покои и снова вышел с девушкой. Трое мужчин уже умерли за это, но Лодиварман не ближе к решению загадки, чем он был вначале».
«Кто умер и почему?» — спросил Кинг.
— Например, мажордом, — сказал воин.
«Мажордом ничего не делал, кроме как подчинялся приказам Лодивармана», — сказал Кинг.
"Кажется, вы много знаете об этом," ответил воин; «И все же именно по этой причине он умер. Впервые в своей жизни он должен был ослушаться короля, но он этого не сделал, и Лодиварман лежал связанный и с кляпом во рту, пока Вай Тон не пришел ему на помощь».
— Кто еще умер? — спросил Кинг.
«Часовой, поставленный вместе с вами у банкетных дверей. Он должен был признать, что покинул свой пост, оставив вас там одного, и вместе с ним был убит офицер стражи, который разместил вас, чужеземца, в королевском дворце. ."
— И это все? — спросил Кинг.
— Да, — сказал воин. И когда Кинг улыбнулся, он спросил его, почему он улыбается.
"О, ничего важного," ответил американец. "Я просто подумал." Он думал, что сбежал самый виновный из всех — часовой, который позволил Фу-тану обманом заставить его позволить им пройти из дворца в сад. Он догадался, что этот человек не будет рад его возвращению.
— Значит, и сейчас Лодиварман не знает, как я сбежал из дворца? — спросил он.
"Нет, но он будет," ответил человек со зловещей ухмылкой.
"Что ты имеешь в виду?" — спросил американец.
«Я имею в виду, что прежде чем он убьет тебя, он выпытает у тебя правду».
«Очевидно, мое пребывание в Лодидхапуре должно быть приятным», — сказал он.
"Я не знаю, как приятно это будет," ответил воин; "но это будет коротко."
"Возможно , я буду рад этому," сказал Кинг.
«Это будет недолго, чувак, но покажется вечностью. Я видел, как люди умирали раньше, чтобы утолить гнев Лодивармана».
От своих похитителей Кинг узнал, что его открытие было чисто случайным; группа, наткнувшаяся на него, представляла собой патруль, совершавший ежедневные обходы через джунгли в окрестностях Лодидхапуры. И вскоре сам великий город возник перед глазами короля, великолепный в своей древней славе, но твердый, как камень, из которого построены его храмы и башни, и твердый, как дикие сердца, бьющиеся за его стенами. В его здание вложены пот, кровь и жизни миллионов рабов; за его хмурыми стенами были разыграны две тысячи лет жестокости и кровавых преступлений, совершенных во имя королей и богов.
"Мельницы богов!" монолог Кинг. «Не так уж примечательно то, что они чрезвычайно тонко измельчают, как то, что их хозяева могут протянуть руку через века по всему миру и схватить жертву, которая почти никогда о них не слышала».
Они быстро приближались к одним из ворот Лодидхапуры, у ворот которых Кинг знал, что он должен окончательно отказаться от надежды; и все, что возбуждало в нем интерес Кинга, это его собственная апатия к нависшей судьбе. Он знал, что его разум должен быть сосредоточен на мыслях о побеге, и все же обнаружил, что принимает фаталистическую позицию ума, позволяющую созерцать надвигающуюся смерть с предельным спокойствием, ибо действительно, что могла предложить ему жизнь? Орбиту его существования определяло то сияющее солнце, вокруг которого вращалась его любовь, его маленькая пламенная принцесса. Навсегда лишенный тепла и света ее близкого присутствия, он был потерянным спутником, бесцельно блуждающим во внешней тьме и холоде межзвездного пространства. Что такое существование могло предложить против мирного забвения смерти?
Тем не менее, какими бы ни были его мысли, в его поведении не было отражения их, так как твердой походкой и высоко поднятой головой он снова вошел в город Лодидхапура, где тотчас же он и его эскорт были окружены любопытными толпами, поскольку молва распространилась быстро. из уст в уста, что похититель танцующей девушки Короля прокаженных был схвачен.
Его отвели в подземелья под дворцом Лодивармана и там приковали цепью к стене. Как будто он был диким зверем, они заковали его в двойные цепи, и еда, которую они принесли, была брошена на пол перед ним - еда, которую никто не постеснялся бы бросить перед зверем. Темнота его камеры смягчалась окном под низким потолком — отверстием настолько маленьким, что его едва ли можно было назвать окном, так как сквозь него не могло пройти ничего крупнее крупной кошки; тем не менее, он скудно служил своей цели, пропуская свет и воздух.
И снова, как это случалось много раз в прошлом, в сознании Кинга утвердилось убеждение, что он все еще является жертвой лихорадочных галлюцинаций, ибо, несмотря на все его переживания с тех пор, как он вошел в джунгли, казалось невозможным, чтобы в этом ХХ века он, свободнорожденный американец, мог быть пленником кхмерского короля. Идея была фантастической, нелепой, немыслимой. Он прибегал ко всем избитым уловкам, чтобы доказать ошибочность умственного отклонения, но в конце всегда оказывался прикованным двойными цепями к каменной стене в темной, зловонной темнице.
Наступила ночь, а с ней и самые отвратительные из обитателей ночных подземелий — крысы. Он отбивался от них, но они всегда возвращались; и всю ночь он сражался с ними, пока, когда рассвело и они не оставили его, он в изнеможении опустился на каменные плиты своей камеры.
Может быть, тогда он спал, но вряд ли он мог знать, потому что почти тотчас же ему на плечо легла рука, и он проснулся. Это была рука Вамы, командира десяти, которые первыми схватили его в джунглях; и поэтому это не было ни грубой, ни недружественной рукой, ибо окованный медью воин мог найти в своем сердце только восхищение этим мужественным незнакомцем, который осмелился воспрепятствовать желаниям Прокаженного Короля, которого он боялся больше, чем уважал.
«Я рад снова видеть вас, Гордон Кинг, — сказал Вама, — но мне жаль, что мы встретились при таких обстоятельствах. Ярость Лодивармана безгранична, и никто не может спасти вас от нее, но она может уменьшить муки ваши последние часы, чтобы узнать, что у вас много друзей среди воинов Лодидхапуры».
— Спасибо, Вама, — ответил Кинг. «В земле кхмеров я нашел больше, чем дружбу, и если я также найду здесь смерть, то это по моему собственному выбору. Я доволен любой судьбой, которая ждет меня, но я хочу, чтобы вы знали, что ваши заверения в дружбе облегчит мне любые муки страданий смерти. Но почему ты здесь? Лодиварман послал тебя, чтобы привести меня в исполнение?
«Он так легко тебя не прикончит», — ответил Вама. «Что у него на уме, я не знаю. Меня послали провести вас к нему, это большая честь для вас, свидетельствующая о впечатлении, которое ваш поступок произвел на него».
"Возможно, он хочет допросить меня," предположил Кинг.
«Несомненно, — ответил Вама, — но что он мог делегировать полномочия своим мучителям, которые хорошо знают, как добиться всего, чего пожелают, из уст своих жертв».
Вама нагнулся и отпер висячий замок, приковывавший Кинга к стене, и повел его в коридор, в который выходила его камера, где остальные десять Вамы ждали, чтобы сопроводить заключенного в присутствие Лодивармана. Кау и Чек были там с другими, с которыми Кинг познакомился, когда служил воином королевской стражи Лодивармана, прокаженного короля Лодидхапуры. Приветствия, которыми они обменялись, были грубыми, но тем не менее сердечными; и вот, в сопровождении собственных друзей, Гордона Кинга провели к приемной Лодивармана.
XIV

МОЙ ВЛАДЫКА ТИГР

Лодиварман со злобным хмурым лицом присел на свой великий трон. Вокруг него были его военачальники и его министры, его первосвященники и сановники его дома; а слева от него на коленях стоял раб с большим золотым блюдом, заваленным грибами. Но на данный момент Лодиварман был слишком поглощен своей местью, чтобы отвлекаться даже на тягу своего неестественного аппетита, потому что здесь, наконец, он получил в свои руки существо, сосредоточившее на себе всю необузданную ярость тирана.
Дрожа от гнева, который он не мог скрыть, Лодиварман свирепо посмотрел на Гордона Кинга, пока пленника вели к подножию помоста под его троном.
"Где девушка?" — сердито спросил король.
«Принцесса Фу-тань в безопасности во дворце Бенг Кхера», — ответил король.
— Как ты ее увел? Кто-то должен был помочь тебе. Если ты хочешь избавить себя от мук пыток, говори правду, — закричал Лодиварман дрожащим от ярости голосом.
«Лодиварман, король, лучше всех знает, как я забрал у него Футана», — ответил американец.
— Я не это имел в виду, — закричал Лодиварман, дрожа. «Шива увидит, что ты достаточно страдаешь из-за унижения, которое ты навлек на меня, но я могу сократить это, если ты раскроешь своих сообщников».
«У меня не было сообщников, — ответил Кинг. «Я взял принцессу и вышел из твоего дворца, и никто меня не видел».
— Как ты выбрался? — спросил Лодиварман.
Кинг улыбнулся. «Ты будешь мучить меня, Лодиварман, и ты убьешь меня. Зачем мне доставлять тебе даже удовольствие удовлетворять твое любопытство? Напрасно ты уже уничтожил в своем гневе троих мужчин. Я буду четвертым. Жизнь любой из нас стоит больше, чем ваш. Если бы я мог, я бы не добавлял больше к долгу, который вы должны заплатить в окончательном отчете, когда вы предстанете перед Богом за гробом ».
«Что ты знаешь, незнакомец, о богах кхмеров?» — спросил Лодиварман.
«Я мало или совсем ничего не знаю о Брахме, Вишну или Шиве, — ответил царь, — но я знаю, что превыше всего есть Бог, с которым должны столкнуться цари и тираны; и в Его глазах даже хороший царь не выше хороший раб, а из всех существ тиран самый презренный».
«Вы бы усомнились в силе Брахмы, Вишну и Шивы!» — прошипел Лодиварман. «Ты смеешь ставить своего Бога выше них! Прежде чем ты умрешь, клянусь богами, ты будешь искать их милости в своих страданиях».
«Какими бы ни были мои страдания, ты будешь их виновником, Лодиварман, — ответил Кинг. «Боги не будут иметь к этому никакого отношения».
Младший священник подошел и прошептал на ухо королю. Вай Тон, верховный жрец, тоже был там. Старик стоял, с сочувствием глядя на Кинга, но он знал, что бессилен помочь своему другу, ибо кто лучше первосвященника должен знать силу королей и тщетность богов.
Священник, казалось, с большим энтузиазмом подталкивал своего правителя к чему-то.
Лодиварман прислушивался к шепоту советов, а потом некоторое время сидел в раздумьях. Вскоре он снова поднял глаза на Кинга. «Нам доставляет удовольствие доказать силу наших Богов, открывая их всемогущество взору нашего народа. Мой Лорд Тигр не знает бога, ты должен сразиться с ним. Если твой Бог так силен, пусть он сохранит тебя от зверя ." Лодиварман накормил себя грибами и снова опустился на трон. "Возьмите его в яму Милорда Тигра," сказал он в настоящее время; «но не освобождайте великого зверя, пока мы не придем».
Солдаты окружили Кинга и увели его, но, прежде чем они достигли дверного проема, ведущего из зала для аудиенций, Лодиварман остановил их. "Ждать!" воскликнул он. «Нельзя сказать, что Лодиварман несправедлив даже к врагу. Когда этот человек войдет в яму с моим Лордом Тигром, проследите, чтобы у него было копье, которым он мог бы защитить себя. Я слышал рассказы о его доблести; они были преувеличены».
Из дворца царя повели через царский сад к великому храму Шивы; и там, на одном из нижних этажей, в месте, где он никогда прежде не бывал, его провели к маленькому амфитеатру, в центре которого была вырыта глубокая яма, примерно в сотню квадратных футов. Вход в яму был вниз по лестнице и по узкому каменному коридору к массивным деревянным дверям, которые солдаты распахнули.
— Входите, Гордон Кинг, — сказал Вама. «Вот мой дротик, и да пребудут с тобой твой Бог и мои боги».
"Спасибо!" — сказал Кинг. "Я полагаю, что они мне понадобятся все", а затем он шагнул в освещенную солнцем яму, когда двери за ним закрылись.
Пол и стены кабинки были из каменных блоков, сложенных без раствора, но настолько идеально подогнанных, что стыки были едва различимы. Когда Кинг стоял спиной к дверному проему, через который он вошел в яму, он увидел в стене напротив себя еще одну дверь из больших досок, низкую зловещую дверь, за которой, как он догадался, прохаживался дикий, голодный хищник.
Кинг поднял дротик в руке. Это было прочное, хорошо сбалансированное оружие. Еще раз он вспомнил свои студенческие годы, когда он метал подобное оружие под восхищенными глазами своих товарищей; но тогда имело значение только расстояние, имело значение только внешнее зрелище, являющееся лейтмотивом цивилизации.
Какое значение имеет то, что другие люди могут метать копье точнее? что в конце концов было бы практическим испытанием эффективности. Гордон Кинг мог забросить его дальше, чем любой из них, что было гораздо более эффектным подвигом, чем точность; но от неграмотного Че он узнал то, чему его не научил колледж, и приобрел точность столь же жуткую, как и большие расстояния, принесшие ему славу.
Дважды он уже встречал Милорда Тигра и побеждал его своим дротиком. Каждый раз это казалось Кингу чудом. То, что это могло повториться снова, что в третий раз он смог победить владыку Азии, казалось невероятным. И какая ему польза, если он преуспеет? От жестоких клыков и когтей тигра он перейдет к еще большей жестокости Лодивармана.
Стоя на каменной плите ямы под жарким солнцем, заливавшим своими беспрепятственными лучами ограду, он видел, как зрители неторопливо подходят к каменным скамейкам, окружающим арену. Было очевидно, что те, кто должен был стать свидетелем его гибели, были членами королевского двора; князья и вельможи и воины там были и министры и священники, и с ними были их женщины. Последним пришел Лодиварман со своим телохранителем и рабами. Он направился к трону с балдахином, а зрители преклонили колени, и самые смиренные из них коснулись лбами каменных плит проходов. Перед своим троном Лодиварман остановился, а его мертвые глаза быстро окинули собравшихся, перейдя от них к арене и одинокому воину, стоявшему под ним. Долгое время взгляд короля был прикован к американцу; ненависть и сдерживаемая ярость были в этой долгой, ядовитой оценке человека, который помешал ему и унизил его, - этого низкого существа, которое осмелилось наложить оскверняющие руки на личность короля.
Медленно Лодиварман опустился на свой трон. Затем он сделал краткий знак служителю, и через мгновение звуки трубы поплыли по неподвижному воздуху арены. Коленопреклоненные мужчины и женщины встали и заняли свои места. Лодиварман снова поднял руку, и снова затрубила труба, и все взоры обратились на низкий дверной проем на противоположной стороне арены от американца.
Кинг увидел, как тяжелый барьер медленно поднимается. В темноте за ним сначала ничего не было видно, но потом он понял, что внутри что-то движется, а потом увидел знакомые желтые и черные полосы, которых и ожидал. Медленно огромный тигр шагнул в дверной проем, остановился на пороге, моргая от яркого солнечного света. Сначала его внимание привлекли люди на каменных скамьях над ним, и он посмотрел на них и зарычал. Затем он посмотрел вниз и увидел Кинга. Мгновенно все его отношение изменилось. Он полуприсел, и его хвост двигался извилистыми волнами; его голова была сплющена, а глаза яростно сверкали.
Гордон Кинг не стал ждать атаки. У него была собственная теория, основанная на его опыте общения с дикими зверями. Он знал, что они нервничают и часто робеют, когда сталкиваются с чрезвычайными ситуациями, которые предлагают аспекты, которые были новыми и незнакомыми.
Вздох изумления, смешанный с восхищением, вырвался у людей, стоящих вдоль краев ямы, ибо то, что они увидели, было для них столь же удивительным, как Кинг надеялся, что и для тигра — вместо того, чтобы зверь бросился на человека, они увидели человека, атакующего зверя. Прямо к притаившемуся плотоядному бежал Кинг, держа копье наготове в руке.
На мгновение тигр заколебался. Ничего подобного он не ожидал; а затем он сделал то, на что Кинг надеялся, что он мог бы сделать, что он знал, что у него были все шансы сделать это. Боясь нового и неожиданного, зверь повернулся и сломался, и при этом он полностью и с близкого расстояния подставил левый бок быстрому глазу своего противника.
Стремительно, как молния, двинулось копье короля. Тяжелое копье, брошенное с безошибочной точностью и подкрепленное до последней унции силой и весом американца, вонзилось в полосатый бок сразу за левым плечом огромного зверя. В тот момент, когда оружие покинуло его руку, Кинг повернулся и помчался к дальнему краю арены. Бегущий тигр, движимый собственной инерцией, снова и снова перекатывался по каменной плите; его ужасные крики и кашляющий рев сотрясали амфитеатр. Кинг был уверен, что сердце зверя было пронзено, но он знал, что эти большие кошки были настолько живучи, что в краткий миг своей смерти они часто уничтожали и своих противников. Именно по этой причине он удалился как можно дальше от разъяренного животного, и это было хорошо, потому что в тот момент, когда тигр вскочил на ноги, он обнаружил Кинга и бросился прямо на него. .
Безоружный и беспомощный мужчина стоял и ждал. Затаив дыхание, зрители встали с каменных скамеек и жадно наклонились вперед в напряженном ожидании жестокого и кровавого конца.
Половину арены тигр пересек огромными прыжками. Внезапно мужчину охватило осознание того, что он все-таки упустил сердце. Он уже был готов к тому, что, как он уже знал, должно быть бесполезным прыжком в сторону в попытке увернуться от первой атаки надвигающегося зверя, когда внезапно тигр рухнул, по-видимому, в воздухе; и его огромная туша покатилась по каменному полу и остановилась у ног Кинга.
На мгновение воцарилась полная тишина, а затем зрители громко закричали. «Он выиграл свою жизнь, Лодиварман! Он завоевал свою свободу!» то тут, то там возникали самые смелые из них, а остальные одобрительно кричали.
Лодиварман, скрючившись на троне с уродливой усмешкой на губах, подозвал к себе чиновника для нескольких, кратких шепотом инструкций, а затем Король прокаженных встал и прошел сквозь коленопреклоненных людей, выходя из амфитеатра.
Мгновение спустя дверь, открывшаяся, чтобы впустить Кинга в яму, снова заскрипела на петлях, впуская Ваму и эскорт воинов.
Кинг приветствовал своего бывшего товарища с улыбкой. «Вы пришли, чтобы закончить работу, которую не смог сделать тигр, — спросил он, — или вы пришли, чтобы сопроводить меня на свободу?»
— Ни то, ни другое, — ответил Вама. -- Мы пришли, чтобы вернуть тебя в твою камеру, ибо таковы приказы короля. Но если он в конце концов не освободит тебя, -- добавила Вама тихим голосом, -- это будет к вечному позору Лодивармана, навсегда. был человеком, более достойным своей жизни и свободы, чем вы. Вы первый человек, Гордон Кинг, который когда-либо столкнулся с тигром в этой яме и вышел живым ».
«Что совсем не удовлетворяет жажду мести Лодивармана», — предположил американец.
«Боюсь, вы правы, — сказал Вама, когда они шли по коридору к подземелью, — но вы должны знать, что сегодня вы приобрели много новых друзей в Лодидхапуре, потому что среди нас есть те, кто умеет ценить мужество. , сила и мастерство».
«Моя ошибка, — сказал Кинг, — заключалась не в том, что я выбирал друзей, а в том, что выбрал врага; для последнего я нашел такого, от которого меня не спасли бы все друзья в мире».
Снова в своей мрачной, унылой келье Кинг был прикован к знакомому холодному камню; но его подбодрили добрые слова Вамы и дружеские выражения других членов стражи, сопровождавших его сюда; и когда вскоре пришел раб с едой, он тоже услышал слова похвалы и дружелюбия; и еда, которую он принес, была хорошо приготовлена и обильна.
Прошел день, за ним последовала долгая ночь, и к середине следующего дня в келью Кинга пришел гость; и когда он остановился в дверях, узник узнал желтую одежду и белую бороду Вай Тона, верховного жреца Шивы, и его лицо просияло от удовольствия, когда старик вгляделся в полумрак своей темницы.
«Добро пожаловать, Вай Тон!» — воскликнул он. — И примите мои извинения за подлое гостеприимство, которое я могу оказать такому выдающемуся и столь долгожданному гостю.
— Не думай об этом, сын мой, — ответил старик. «Достаточно, чтобы такой отважный воин принял бедного старого священника с таким удовольствием, о чем свидетельствует ваш тон. Я рад быть с вами, но я хочу, чтобы это было при более счастливых обстоятельствах и чтобы я мог быть носителем более приятных новостей».
— Значит, вы принесли мне новости? — спросил Кинг.
— Да, — ответил Вэй Тон. «Из-за того, что я должен вам, и из-за дружбы, которую я испытываю к вам, я пришел предупредить вас, хотя любое предупреждение о вашей надвигающейся гибели не может вам помочь».
— Значит, Лодиварман не даст мне ни свободы, ни жизни? — спросил Кинг.
— Нет, — ответил Вай Тон. «Оскорбление, которое вы нанесли ему, он считает непростительным. Вы должны быть уничтожены, но таким образом, чтобы ответственность не легла на плечи Лодивармана».
— И как это осуществить? — спросил американец.
«Вы должны быть вызваны в зал аудиенций Лодивармана, чтобы получить свободу, а затем вы должны быть атакованы и убиты членами его охраны. Следует распространить историю о том, что вы стремились лишить жизни Лодивармана, чтобы его солдаты были вынуждены убить вас».
«Вай Тон, — сказал Кинг, — может быть, предупреждение, которое ты мне принесешь, не спасет меня от участи, предопределенной Лодиварманом, но оно продемонстрировало твою дружбу, и поэтому мои последние часы будут счастливее, потому что ты пришел. И теперь идите, потому что если знание, которым вы поделились, побудит меня воспользоваться какой-то возможностью отомстить или сбежать, не должно быть никакого намека на то, что вы несете какую-либо ответственность».
«Я ценю вашу заботу, друг мой, — ответил старый жрец, — и, поскольку я не могу быть вам полезен, я оставлю вас, но знайте, что я постоянно буду просить богов защитить вас». Он подошел и положил руки на плечи короля. «Прощай, сын мой, у меня тяжело на сердце», и, когда слезы навернулись на его старые глаза, он повернулся и вышел из камеры.
Вай Тона не было совсем недолго, когда Кинг услышал звук приближающихся шагов, смешанный с лязгом доспехов и грохотом снаряжения. Вскоре, когда мужчины остановились перед дверью его камеры, он увидел, что все они были ему незнакомы. Офицер, который командовал ими, вошел в камеру, любезно поприветствовав Кинга.
«Я принес вам хорошие новости», — сказал он, наклонившись, отпирая висячий замок и сбрасывая с себя оковы Кинга.
"Любые новости будут здесь хорошими новостями", - ответил американец.
— Но это лучшая из всех новостей, — сказал офицер. «Лодиварман приказал провести вас к нему, чтобы он лично даровал вам свободу».
«Великолепно», — сказал Кинг, хотя едва мог сдержать улыбку, когда вспомнил сообщение, которое принес ему Вэй Тон.
Обратно в уже знакомый приемный зал короля они провели пленника, и он снова предстал перед троном Лодивармана. Присутствовавших при монархе было немного, и этот факт свидетельствовал о том, что он не пожелал поделиться тайной своего вероломства с кем-то большим, чем это было абсолютно необходимо. Но хотя их было немного, неизбежный раб был там, стоя на коленях рядом с Лодиварманом со своей тарелкой грибов; и именно вид этих непритязательных грибов мгновенно приковал к себе внимание обреченного, ибо внезапно они стали более важными, чем закованные в медь солдаты, чем дворцовые чиновники, чем сам король, ибо они подсказали американцу возможную средства спасения.
Он знал, что должен думать и действовать быстро, потому что не мог знать, как скоро будет дан сигнал к его убийству.
Окруженный своей охраной, он пересек зал для аудиенций и остановился перед троном Лодивармана. Он должен был тогда пасть ниц, но он этого не сделал; вместо этого он смотрел прямо в мертвые глаза тирана.
«Лодиварман, — сказал он, — послушайте меня минутку, прежде чем дать сигнал, который приведет в исполнение задуманный вами план, ибо в этот момент ваша собственная жизнь и счастье висят на волоске».
"Что ты имеешь в виду?" — спросил Лодиварман.
«Ты сомневался в силе моего Бога, Лодиварман, — продолжал Кинг, — но ты видел, как я победил моего Господа Тигра перед лицом гнева Шивы, и теперь ты знаешь, что я знаю, что ты запланировал для меня здесь. Как я мог победить зверя или как я мог узнать о ваших планах, кроме как благодаря вмешательству и милости моего Бога?»
Лодиварман казался не в своей тарелке. Его глаза подозрительно перебегали с одного человека на другого. — Меня предали, — сердито сказал он.
«Наоборот, — ответил Кинг, — вам дана такая возможность, которая никогда бы не представилась вам без меня. Выслушаете ли вы меня, прежде чем я буду убит?»
— Я не знаю, о чем ты говоришь. Я послал за тобой, чтобы освободить тебя, но говори, я слушаю.
— Ты прокаженный, — сказал Кинг, и при этих отвратительных словах Лодиварман вскочил на ноги, дрожа от ярости, его лицо побледнело, а мертвые глаза сверкнули.
"Смерть ему!" воскликнул он. «Никто не может сказать мне это проклятое слово и остаться в живых».
При словах Лодивармана воины угрожающе бросились на короля. "Ждать!" — воскликнул американец. «Вы сказали мне, что будете слушать. Подождите, пока я не заговорю, потому что то, что я должен сказать, значит для вас больше, чем сама жизнь».
— Тогда говори, но побыстрее, — отрезал Лодиварман.
«В великой стране, из которой я родом, — продолжал Кинг, — есть много блестящих врачей, которые изучили все болезни, которым унаследовано человечество. Я тоже врач, и у многих из этих людей я учился». и особенно я изучал болезнь проказы. Лодиварман, ты считаешь эту болезнь неизлечимой, но я, человек, которого ты хочешь уничтожить, могу вылечить тебя».
Голос Кинга, хорошо смоделированный, но ясный и отчетливый, донес его слова до каждого человека в зале для аудиенций, и тишина, последовавшая за его драматическим заявлением, была настолько глубокой, что можно было сказать, что никто даже не дышал. Все чувствовали напряженность момента.
Лодиварман, опустившийся на свой трон после дикой вспышки гнева, казалось, почти рухнул. Он заметно дрожал, нижняя челюсть его отвисла на грудь. Кинг знал, что этот человек был впечатлен, что все в зале для аудиенций были впечатлены, и его знание человеческой природы говорило ему, что он победил, потому что он знал, что Лодиварман, хоть и король, всего лишь человек и что он ухватится за даже самый неосязаемый намек на надежду, который мог быть предложен ему в крайней степени его страха и отвращения к болезни, которая поглотила его.
Вскоре тиран обрел голос. — Ты можешь вылечить меня? — спросил он почти жалобно.
«Моя жизнь будет неустойкой, — ответил король, — при условии, что вы поклянетесь перед вашими богами в присутствии Вай Тона, верховного жреца, что в обмен на ваше здоровье вы даруете мне жизнь и свободу…» «Жизнь
, Вам будет оказана свобода и все почести, которые в моей власти, -- воскликнул Лодиварман дрожащим от волнения голосом. «Если ты избавишь меня от этой ужасной болезни, все, о чем ты просишь, будет дано. Пойдем, не будем медлить. Вылечи меня немедленно».
«Болезнь мучила тебя много лет, Лодиварман, — ответил король, — и ее нельзя вылечить за один день. если ты будешь подчиняться мне беспрекословно».
— Откуда мне знать, что ты меня не отравишь? — спросил Лодиварман.
Кинг на мгновение задумался. Здесь было препятствие, которого он не предвидел, и тут вдруг само собой пришло решение. «Я могу удовлетворить вас на этот счет, Лодиварман, — ответил он, — потому что, когда я буду готовить для вас лекарство, я сам приму его в вашем присутствии».
Лодиварман кивнул. «Это защитит меня, — сказал он, — а теперь что еще?»
«Поместите меня туда, где Вай Тон, верховный жрец, сможет всегда наблюдать за мной. Вы доверяете ему, и он увидит, что из-за меня вам не причинят никакого вреда. Он поможет мне достать лекарство, которое мне нужно, и завтра я Будьте готовы начать лечение. Но тем временем ваш организм должен быть готов к тому, чтобы лекарство подействовало, и в этом я ничего не могу сделать без вашего сотрудничества».
"Говорить!" — сказал Лодиварман. «Что бы вы ни предложили, я сделаю».
«Уничтожьте все грибы в Лодидхапуре», — сказал Кинг. «Прикажи своему рабу сжечь те, что были приготовлены, и реши никогда не пробовать другие».
Лодиварман сердито нахмурился. — Какое отношение грибы имеют к лекарству? — спросил он. «Они доставляют мне единственное удовольствие, которое у меня есть в жизни. Это не что иное, как уловка, чтобы раздражать и доставлять мне дискомфорт».
-- Как хотите, -- сказал Кинг, пожав плечами. «Я могу вылечить тебя, но только если ты будешь подчиняться моим инструкциям. Мои лекарства не будут действовать, если ты продолжишь есть грибы. Но это зависит от тебя, Лодиварман. Делай, что хочешь».
Некоторое время правитель сидел, нервно постукивая по подлокотнику своего трона, а затем внезапно и почти свирепо повернулся к стоявшему рядом с ним на коленях рабу. "Выбросьте проклятые вещи," воскликнул он. «Выбросьте их! Уничтожьте их! Сожгите их! И никогда больше не позволяйте мне видеть вас».
Дрожа, раб удалился, неся с собой блюдо с грибами, и тогда Лодиварман обратил свое внимание на одного из своих слуг. «Уничтожьте королевскую грибную грядку, — закричал он, — и проследите, чтобы вы сделали это тщательно», а затем к другому: «Призовите Вай Тона». Когда офицеры вышли из комнаты, Лодиварман снова повернулся к Кингу. «Сколько времени пройдет, прежде чем я вылечусь?» он спросил.
«Я не могу этого сказать, пока не увижу, как вы реагируете на мое лекарство», — ответил американец. «Но я верю, что вы увидите почти немедленное улучшение. Оно может быть очень медленным, а с другой стороны, оно может наступить очень быстро».
Пока они ждали Вай Тона, Лодиварман засыпал Кинга вопросом за вопросом; и теперь, когда он был убежден, что люди излечились от проказы и что он сам может быть излечен, в нем, казалось, произошла великая перемена. Как будто родился новый человек; весь его вид, казалось, изменился, поскольку отвратительное бремя страха и безнадежности, которое он нес столько лет, рассеялось властной манерой и уверенным заявлением американца. И когда Вай Тон вошел в зал для аудиенций, он впервые за столько лет увидел улыбку на лице Лодивармана, что почти забыл, что этот человек может улыбаться.
Лодиварман быстро объяснил ситуацию Вай Тону и дал ему свои инструкции относительно американца, так как хотел, чтобы последний ускорил приготовление его лекарства.
«Завтра, — воскликнул он, когда двое мужчин попятились из комнаты, — завтра начнется мое лечение». И Гордон Кинг не сказал ему, что его лечение уже началось, что оно началось в тот момент, когда он отдал приказ уничтожить королевскую грядку грибов, потому что он не хотел, чтобы Лодиварман знал то, что знал он сам — что этот человек был не прокаженный и никогда им не был, что то, что он по своему невежеству принял за проказу, было не чем иным, как обостренной формой дерматита, возникшей в результате пищевого отравления. По крайней мере, Кинг молился, чтобы его диагноз был правильным.
***
VIII

IN THE HOUSE OF THE KING

The major-domo let Fou-tan through a dimly lighted corridor to a small apartment not far from the banquet hall. The interior walls of thin sheet lead, hand-pounded upon great blocks of stone, were covered with paintings depicting scenes of war, the chase, the palace, and the temple. There were spearmen and bowmen and great elephants trapped for war. A king upon horseback, followed by his courtiers, rode down a tiger and slew him with a spear. Countless apsarases posed in wooden postures of the dance. Priests in long robes and fantastic headdresses marched in interminable procession toward a temple to Siva, and everywhere throughout the decorations of the chamber was the symbol of the Destroyer. Upon the floor were costly rugs and the skins of tigers and leopards. There were low tables with vessels containing fruit or sweets and statuary of pottery and stone. At one side of the chamber, depending from the ceiling by three chains, swung an elaborately carved vessel from which arose the smoke and the heavy fragrance of burning incense, while upon the floor was an abundance of cushions covered by rich embroidery of many hues. The whole apartment was a blaze of colour, softened and subdued in the light of three cressets burning steadily in the quiet air.
"Why have you brought me here?" demanded Fou-tan.
"It is the will of Lodivarman, the King," replied the major-domo.
"I should be allowed three days to prepare myself," said the girl. "It is the custom."
The major-domo shook his head. "I know nothing beyond the orders I received from Lodivarman," he said. "Customs are made by kings—and unmade."
Fou-tan looked apprehensively about her, taking in the details of the apartment. She saw that in addition to the door through which they had entered there was another door at one end of the room and that along one side there were three windows, entirely covered now by the hangings that had been drawn across them. She moved uneasily about while the major-domo remained standing, always facing her. "Will you not be seated?" he asked.
"I prefer to stand," she replied, and then, "What are your orders?"
"To bring you here," replied the major-domo.
"And that was all?"
"That was all."
"Why was I brought here?" persisted the girl.
"Because the King ordered it," replied the man.
"Why did he order it?"
"It is not for me to know or to seek to know more than the King divulges. I am but a servant." For a time the silence of the room was broken only by their breathing and the soft movements of the girl's skirt as she paced nervously the length of the gorgeous apartment that, had its walls been of cold granite, could have meant no more a prison to her.
Her thoughts were confused by the hopelessness of her situation. She had had no time to prepare for this, not in the sense of the preparation that was customary for a new bride for Lodivarman, but in a sterner, a more personal sense. She had sworn to herself that she would die before she would submit to the loathsome embraces of the Leper King; but taken thus unaware she had no means for death, so that now she concentrated every faculty of her ingenuity to discover some plan whereby she might postpone the fatal hour or find the means to liberate herself at once from the hateful crisis which she felt impended.
And then the door at the end of the room opened and Lodivarman entered. He halted just within the threshold, closing the door behind him, and stood thus for a moment in silence, his dead eyes upon her where, reacting unconsciously to a lifetime of training, she had gone on her knees before the King, as had the major-domo.
"Arise!" commanded Lodivarman, including them both in a gesture, and then he turned to the man. "You may go," he said. "See that no one enters this wing of the palace until I summon."
The major-domo, bowing low, backed from the room, closing the door softly as he departed. Then it was that Lodivarman advanced toward Fou-tan. He laid a hand upon her naked shoulder as she shrank back involuntarily.
"You fear me," he said. "To you I am a loathsome leper. They all fear me; they all hate me, but what can they do? What can you do? I am King. May the gods help the poor leper who is not a king!"
"Oh, King, I am not a king," cried the girl. "You call upon the gods to help the poor leper who is not a king, and yet you would make a leper of me, you who could save me!"
Lodivarman laughed. "Why should I spare you?" he demanded. "It was a woman who made me a leper. Let her sin be upon all women. The accursed creature! From that moment I have hated women; even while I have held them in my arms I have hated them, but some malignant demon has thwarted me. Never has a woman contracted leprosy from me; yet I always hope, and the more beautiful and young they are the higher rises my hope, for once I was young and beautiful until that accursed woman robbed me of happiness and took away from me all except the life I had grown to hate; but perhaps in you my revenge shall be consummated as I have always hoped. With you it seems that it must be fulfilled, for you are very young and by far the most beautiful woman that has been offered in atonement for the sin of her sister. I shall tell you the story; I tell it to each of them that they may know how well they deserve whatever fate the gods may hold in store for them, because, like the accursed one, they are women.
"It was many years ago. I was in the prime of my youth and my beauty. I had ridden out to hunt My Lord the Tiger with a hundred courtiers and a thousand men-at-arms. The hunt was a success. Upon that wall beside you the artist has painted Lodivarman slaying the great beast. Never shall I forget the day of our triumphal return to Lodidhapura. Ah, Siva, no, never shall I forget. It was a day of triumph, a day of discovery, and the day of my cruel undoing by the foul creature whose sin you are to expiate.
"It was upon that day that I first tasted a mushroom. At a little village in the jungle a native upon bended knee offered me a platter of this then strange food. I partook. Never in my life had I tasted a viand more delicious. Dismounting, I sat beneath a tree before the hut of the poor peasant, and there I ate all of the mushrooms that he had prepared—a great platter of them—but I did not seem able to satisfy my craving for them, nor have I since then. I questioned him as to what they were and how they grew, and I gave orders that he be brought to Lodidhapura and given the means to propagate the royal food. He still lives. He has been showered with honours and riches, and still he raises mushrooms for Lodivarman; nor may any other in the realm raise them, nor any but the King partake of them. And thus there occurred a great happiness and a great satisfaction upon the selfsame day that saw all else snatched from me.
"As we entered Lodidhapura later in the day, crowds lined the avenue to see their King. They sang and shouted in welcome and threw blossoms at us. My charger, frightened by the noise and the bombardment of blossoms, became unmanageable, and I was hurled heavily to the ground; whereat a woman of the crowd rushed forward and threw herself upon me and with her arms about me covered my face and mouth with kisses. When my courtiers reached my side and dragged her from me and lifted me to my feet, it was seen that the woman was a leper. A great cry of horror arose, and the people who had come to applaud me shrank away, and even my courtiers drew to one side; and alone I mounted my horse and alone I rode into the city of Lodidhapura.
"Within an hour I was stricken; these hideous sores came upon my body as by magic, and never since have I been free from them. Now you shall have them, woman—daughter of a woman. As I have rotted, so shall you rot; as I am loathed, so shall you be loathed; as my youth and beauty were blasted, so shall yours be. Come!" and he laid a heavy hand upon the arm of Fou-tan.
Gordon King, entering the dimly lighted corridor, paused a moment to listen, to note if he might not hear voices that would guide him to those he sought. As he stood there thus, he saw a door open farther along the corridor and a man back out whom he instantly recognised as the major-domo. King looked for a place to hide, but there was no hiding-place; the corridor was straight and none too wide, and it was inevitable that he would be discovered if the major-domo came that way, as he did immediately he had closed the door of the apartment he had just quitted.
King grasped at the only chance that occurred to him for disarming the suspicions of the major-domo. Snapping to rigid attention, he stood as though a posted sentry just inside the entrance to the corridor. The major-domo saw him, and a puzzled frown crossed the man's face as he approached along the corridor, halting when he came opposite King.
"What do you here, man?" he demanded suspiciously.
"By the command of Lodivarman, the King, I have been posted here with orders to let no one enter."
The major-domo seemed puzzled and rather at a loss as to what action he should take in the matter. He thought of returning to Lodivarman for verification of the warrior's statement, but he knew the short temper of his King and hesitated to incur his wrath in the event that the warrior had spoken the truth. "The King said naught to me of this," he said. "He commanded me to see that no one entered this wing of the palace."
"That is what I am here for," replied King; "and, furthermore, I must tell you that nothing was said to me about you and, therefore, I must order you to leave at once."
"But I am the major-domo," said the man haughtily.
"But I am the King's sentry," replied the American, "and if you wish to question the King's orders, let us go to Lodivarman together and see what he has to say about it."
"Perhaps he forgot that he had ordered a sentry posted here," temporised the major-domo. "But how else could you have been posted here other than by orders from an officer of the King?"
"How else indeed?" inquired the American.
"Very well," snapped the major-domo. "See that you let no one enter," and he was about to pass on when King detained him.
"I have never been posted here before," he said; "perhaps you had better tell me if there is any other doorway in the corridor through which anyone might enter this section of the palace, that I may watch that also; and also if there is anyone here beside the King."
"Only the King and an apsaras are here," replied the man. "They are in that room from which you saw me come. The doorway this side upon the right leads down a flight of steps to a corridor that terminates at a door opening into the royal garden at this end of the palace. It is never used except by Lodivarman, and as the door is heavily barred upon the inside and a sentry posted upon the outside, there is no likelihood that anyone will enter there, so that there remains only this doorway to be guarded."
"My zeal shall merit the attention of the King," said the sentry, as the major-domo passed on into the banquet hall and disappeared from view.
The moment that the man was out of sight King hastened quickly up the corridor and paused before the door, behind which the major-domo told him he had left Lodivarman and Fou-tan. As he paused he heard a woman's voice raised in a cry of terror; it came from beyond the heavy panels of the door, and it was scarcely voiced ere Gordon King pushed the portal aside and stepped into the room.
Before him Fou-tan was struggling to release herself from the clutches of Lodivarman. Horror and revulsion were written large upon her countenance, while rage and lust distorted the hideous face of the Leper King.
At sight of the warrior Lodivarman's face went livid with rage even greater than that which had been dominating him.
"How dare you!" he screamed. "You shall die for this. Who sent you hither?"
Gordon King closed the door behind him and advanced toward Lodivarman.
"Gordon King!" cried the girl, her astonishment reflected in her tone and in the expression upon her face. For an instant hope sprang to her eyes, but quickly it faded to be replaced by the fear that she felt for him now as well as for herself. "Oh, Gordon King, they will kill you for this!"
And now Lodivarman recognised him, too. "So you are the warrior who slew the tiger single-handed!" he cried. "What brought you here?"
"I have come for Fou-tan," said King simply.
Lodivarman's rotting face twitched with rage. He was rendered speechless by the effrontery of this low knave. Twice he tried to speak, but his anger choked him; and then he sprang for a cord that depended against one of the walls, but King guessed his purpose and forestalled him. Springing forward, he grasped Lodivarman roughly by the shoulder and hurled him back. "Not a sound out of you," he said, "or Lodidhapura will be needing a new king."
It was then that Lodivarman found his voice. "You shall be boiled in oil for this," he said in a low voice.
"Then I might as well kill you," said Gordon King, "for if I have to die, it is well that I have my vengeance first," and he raised his spear as though to cast it.
"No, no!" exclaimed Lodivarman. "Do not kill me. I grant you pardon for your great offence."
King could not but marvel at the workings of the great law of self-preservation that caused this diseased and rotten thing, burdened by misery, hatred, and unhappiness, so tenaciously to cling to the hope of life.
"Come, come!" cried Lodivarman. "Tell me what you want and be gone."
"I told you what I wanted," said King. "I came for Fou-tan."
"You cannot have her," cried Lodivarman. "She is mine. Think you that a woman would leave a king for you, knave?"
"Ask her," said King; but there was no need to ask her. Fou-tan crossed quickly to the American's side.
"Oh, Lodivarman," she cried, "let me go away in peace with this warrior."
"It is that or death, Lodivarman," said King coldly.
"That or death," repeated Lodivarman in a half whisper. "Very well, then, you have won," he added presently. "Go in peace and take the girl with you." But even if he had not noted the cunning expression in the King's eyes, Gordon King would not have been deceived by this sudden acquiescence to his demand.
"You are wise, Lodivarman," he said—"wise to choose the easiest solution of your problem. I, too, must be guided by wisdom and by my knowledge of the ways of tyrants. Lie down upon the floor."
"Why?" demanded Lodivarman. "What would you do to me? Do you forget that I am a king, that my person is holy?"
"I remember that you are a man and that men may die if, living, they present an obstacle to another man who is desperate. Lodivarman, you must know that I am desperate."
"I have told you that you might go in peace," said the monarch. "Why would you humiliate me?"
"I have no desire to humiliate you, Lodivarman. I only wish to assure myself that you will not be able to give the alarm before Fou-tan and I are beyond the walls of Lodidhapura. I would secure you so that you cannot leave this chamber; and as you have given orders that no one is to enter this part of the King's house until you summon, it will be morning, at least, before you can despatch warriors in pursuit of us."
"He speaks the truth," said Fou-tan to the King; "you will not be harmed."
For a moment Lodivarman stood silent as though in thought, and then suddenly and quite unexpectedly he leaped straight for King, striking up the warrior's spear and endeavouring to clutch him by the throat. Lodivarman was no coward.
So impetuous was the leper's charge that King was borne backward beneath the man's weight. His heel caught in the fold of a tiger skin upon the floor, and he fell heavily backward with Lodivarman upon him. The fingers of the leper were already at his throat; the rotting face was close to his; the odour of fetid breath was in his nostrils. But only for an instant did the Khmer King have an advantage. As he raised his voice to summon help, the hand of the American found his throat, choking out the sound even as it was born. Youth and strength and endurance all were upon the side of the younger man. Slowly he wormed his body from beneath that of the King; and then, kicking one of Lodivarman's braced feet from beneath him, he rolled the Khmer over upon his back and was upon him. Lodivarman's grip was wrenched from King's throat, and now the Khmer was gasping for breath as he fought, violently but futilely, to disengage himself from the clutches of the man upon him.
"Lie still," said King. "Do not force me to kill you." The repulsive sores upon the face of the King were directly beneath his eyes. Even in this tense moment that was so closely approaching tragedy, the habits of his medical training were still sufficiently strong to cause the American to give considerably more than cursory attention to these outward physical symptoms of the dread disease that had given Lodivarman the name of the Leper King; and what the doctor in him saw induced a keen regret that he could not investigate this strange case more fully.
At King's last command and threat, Lodivarman had ceased his struggles, and the American had relaxed his grasp upon the other's throat. "Are there any cords attached to the hangings in the room, Fou-tan?" he demanded of the girl.
"Yes, there are cords at the windows," replied she.
"Get them for me," said the American.
Quickly Fou-tan wrenched the cords loose from their fastenings and brought them to King, and with them the man bound the wrists and ankles of the Khmer King. So securely did he bind them and so tightly did he tie the knots that he had no fear that Lodivarman could release himself without aid; and now to be doubly certain that he could not summon assistance, King stuffed a gag of soft cloth into the mouth of his royal prisoner and bound it tightly there with another cord. Then he sprang to his feet.
"Come, Fou-tan," he said. "We have no time to lose; but wait, you cannot go abroad in that garb. You are to accompany me as a slave girl, not as an apsaras."
Fou-tan snatched off her ornate headdress and threw it upon the floor; then she loosened the golden girdle that held her voluminous skirt in place, and as it dropped to the floor King saw that she wore a silken sampot beneath it. Across a taboret was a long drape, the ends of which were spread upon the floor. This Fou-tan took and wound about her lithe form as a sarong.
"I am ready, Gordon King," she said.
"The ear-rings," he suggested, "the necklace, and your other wrist ornaments. They look too royal for a slave."
"You are right," she said, as she removed them.
King quickly extinguished the cressets, leaving the room in darkness. Then together the two groped their way to the door. Opening it a little, King looked out. The corridor was empty. He drew Fou-tan into it and closed the door behind him. To the next door in the corridor he stepped and tried it; it was not locked. He could just see the top of a flight of stone steps leading down into utter darkness. He wished that he had brought one of the cressets, but now it was too late. He drew Fou-tan within and closed the door, and now they could see nothing.
"Where does this lead?" asked Fou-tan in a whisper.
"It is the King's private passage to the garden," replied the American, "and if I have made no mistake in my calculations, the other end of it is guarded by a sentry who will pass us with a wink."
As they groped their way slowly down the steps and along the corridor King explained to Fou-tan the subterfuge he had adopted to obtain a place upon the guard that night and that he had particularly noticed the little door at the end of this wing of the palace and when the major-domo had told him of the private passage leading to the garden he had guessed that it ended at this very door. "The sentry there," he had concluded, "is from my own barracks and knows the story. That is why you must be a little slave girl to-night, Fou-tan."
"I do not mind being a slave girl—now," she said, and King felt the little fingers of the hand he held press his own more tightly.
They came at last to the end of the corridor. In the darkness King's fingers ran over the surface of the door in search of bars and bolts. The fastening, which he found at last, was massive but simple. It moved beneath the pressure of his hand with only a slight grating sound. He pushed the door slowly open; the fresh night air blew in upon them; the starlit heavens bathed the garden in gentle luminosity. Cautiously King crossed the threshold. He saw the warrior upon his post without, and instantly the man saw him.
"Who comes?" demanded the sentry, dropping his spear-point on a level with King's breast as he wheeled quickly toward him.
"It is I—King—of Vama's ten. I have found the slave girl of whom I told you, and I would walk in the garden with her for a few moments."
"I do not know you," snapped the warrior. "I never heard of you or your slave girl," and then it was that King realised that he had never seen this man before—that the sentries had been changed since he had entered the palace. His heart sank within him, yet he maintained a bold front.
"It will do no harm to let us pass for a while," he said, "you can see that I am a member of the guard, as otherwise I could not have gained access to the King's house."
"That may be true," replied the warrior, "but I have my orders that no one shall pass either in or out of this doorway without proper authority. I will summon an officer. If he wishes to let you pass, that is none of my affair."
Fou-tan had been standing at King's side. Now she moved slowly and languorously toward the sentry. Every undulating motion of her lithe body was provocative. She came very close to him and turned her beautiful face up toward his. Her eyes were dreamy wells of promise. "For me?" she asked in a soft, caressing voice. "For me, warrior, could you not be blind for a moment?"
"For you, yes," said the man huskily, "but you are not for me; you belong to him."
"I have a sister," suggested Fou-tan. "When I return within the King's house, perhaps she will come to this little door. What do you say, warrior?"
"Perhaps it can do no harm," he said hesitatingly. "How long will you remain in the garden?"
"We shall be in the garden only a few minutes," said King.
"I shall turn my back," said the sentry. "I have not seen you. Remember that, I have not seen you."
"Nor have we seen you," replied King.
"Do not forget your sister, little one," said the sentry, as he turned away from them and continued along his post, while Gordon King and Fou-tan merged with the shadows of the trees beyond.
Perhaps, hours later, when he was relieved, the sentry realised that he had been duped, but there were excellent reasons why he should keep a still tongue in his head, though he intended at first opportunity to look up this warrior who said that his name was King and demand an accounting from him. Perhaps, after all, the slave girl had had no sister, with which thought he turned on his pallet of straw and fell asleep.
IX

THE FLIGHT

True to their promise to the sentry, Fou-tan and King did not remain long within the garden of Lodivarman, the Leper King. Inasmuch as the walls had been built to keep people out of the royal enclosure, rather than to keep them in, it was not difficult to find a spot where they might be scaled, since in many places trees grew near, their branches overhanging.
Along the unlighted streets of the city proper the sight of a warrior and a girl was not so uncommon as to attract attention, and so it was with comparative ease that they made their way to the city's outer wall. Here, once more, a like condition prevailed. Low sheds and buildings abutted against the inner surface of the city's ramparts, and presently King found a place where they could ascend to the roof of a building and surmount the wall itself. The drop to the ground upon the outside, however, was considerable, and here they were confronted with the greatest danger that had menaced them since they had passed the sentry. For either one of them to suffer a sprained ankle or a broken leg at this time would have been fatal to both.
In the darkness King could not determine the nature of the ground at the foot of the wall; the light of the stars was not sufficient for that.
"We shall have to take a chance here, Fou-tan," he said.
"It is high, Gordon King; but if you tell me to I will jump."
"No," he said, "that is not necessary. I judge that the wall is about twenty feet high here. My spear is six feet long; your sarong must be at least eight feet, possibly longer."
"Yes, it is much too long," she said; "it was not intended for a sarong. But what has that to do with it?"
"I am going to tie one end of the sarong to the end of my spear; I shall tie a knot in the other end of the sarong. Do you think that you are strong enough to cling to that knot while I lower you as near the ground as I can?"
"I am very strong," said Fou-tan, "and desperation lends even greater strength." As she spoke she commenced to remove her sarong, and a moment later King was lowering her slowly over the edge of the wall.
"When I have lowered you as far as I can," he whispered in her ear, "I shall tell you to drop. After you have done so, stand quickly to one side, and I will drop my spear. Then you must take it away so that I will not fall upon it; and also if the ground is rough, smooth it a little for me."
"Yes," she said, and King lowered her away down the outside of the wall of Lodidhapura.
Presently he was clinging only to the end of the spear and was leaning far over the edge of the wall. "Drop," he said in a low voice. Instantly the pull of her weight was gone from the spear handle in his hand. "Are you all right?" he asked in a low voice.
"Yes," she replied. "Drop the spear," and then an instant later: "the grass is thick and soft here."
King lowered himself over the edge of the wall and hung an instant by his fingers. Then he released his hold and dropped. As he rolled over in the tall grass, considerably jarred but unhurt, Fou-tan was at his side. "You are all right, Gordon King?" she demanded. "You are not hurt?"
"I am all right," he said.
"I shall sacrifice a bullock in the temple of Siva when we reach Pnom Dhek," she said.
"For your sake, Fou-tan, I hope that it will not be long before you are able to sacrifice the bullock, but we are not at Pnom Dhek yet; I do not even know where it is."
"I do," replied the girl.
"In what direction?" he asked.
She pointed. "There," she said, "but the way is long and difficult."
Near them was a group of native huts, clustered close to the foot of the wall, and so they moved out straight across the clearing to the edge of the jungle and then, turning, paralleled the jungle until they had passed the city.
"When we were brought into Lodidhapura I saw an avenue leading into the jungle somewhere in this direction," said King.
"Yes," replied Fou-tan, "but that does not lead to Pnom Dhek."
"Which is the reason that I wish to find it," said King. "The pursuit will be directed straight in the direction of Pnom Dhek, you may be assured. Men upon elephants and upon horses will travel after us much more rapidly than we can travel and we shall be overtaken if we take the road toward Pnom Dhek. We must go in some other direction and hide in the jungle for days, perhaps, before we may dare to approach Pnom Dhek."
"I do not care," she said, "and I shall not be afraid if you are with me, Gordon King."
It was not long before they found the road that he sought. In the open starlit night the transition to the jungle was depressing and, too, as they both realised, it was highly dangerous. All about them were the noises of the gloomy nocturnal forest: the mysterious rustling of underbrush as some beast passed on padded feet, a coughing growl in the distance, a snarl and a scream, followed by a long silence that was more terrifying than the noise.
A few months ago King would have considered their position far more precarious than he did this night, but now long familiarity with the jungle had so inured him to its dangers that he had unwittingly acquired that tendency to fatalism that is a noticeable characteristic of primitive people who live constantly beneath the menace of beasts of prey. He was, however, no less aware of the dangers that confronted them, but held them the lesser of two evils. To remain in the neighbourhood of Lodidhapura would most certainly result in their early capture and subject them to a fate more merciless and more cruel than any which might waylay them along the dark aisles of the forest. Propinquity had considerably altered his estimation of the great cats; whereas formerly he had thought of them as the fearless exterminators of mankind; he had since learned that not all of them are man-killers and that more often did they avoid man than pursue him. The chances, then, that they might come through the night without attack were greatly in their favour; but should they meet a tiger or a leopard or a panther which, because of hunger, old age, or viciousness, should elect to attack them, their doom might well be sealed; and whether they were moving away from Lodidhapura upon the ground or hiding in a tree, they would be almost equally at the mercy of one or another of these fierce carnivores.
The avenue that they were following, which entered the jungle from Lodidhapura, ran broad and clear for a considerable distance into the forest, dwindling at last to little more than an ordinary game-trail. To elude their pursuers, they must leave it; but that they might not attempt until daylight, since to strike out blindly into the trackless jungle, buried in the impenetrable gloom of night, must almost assuredly have spelled disaster.
"Even if they find Lodivarman before morning," he said, "I doubt that they will commence their search for us before daylight."
"They will be ordered out in pursuit the instant that Lodivarman can issue a command," replied Fou-tan; "but there is little likelihood that anyone will dare to risk his anger by approaching the apartment in which he lies until his long silence has aroused suspicion. If your bonds hold and he is unable to remove the gag from his mouth, I doubt very much that he will be discovered before noon. His people fear his anger, which is quick and merciless, and there is only one man in all Lodidhapura who would risk incurring it by entering that apartment before Lodivarman summoned him."
"And who is that?" asked King.
"Vay Thon, the high priest of Siva," replied the girl.
"If I am missed and the word reaches the ears of Vay Thon," said King, "it is likely that his suspicion may be aroused."
"Why?" asked Fou-tan.
"Because I talked with him this afternoon, and I could see that he guessed what was in my heart. It was he who told me that Lodivarman would send for you to-night. It was Vay Thon who warned me to attempt no rash deed."
"He does not love Lodivarman," said the girl, "and it may be that if he guessed the truth he might be silent, for he has been kind to me; and I know that he liked you."
For hour after hour the two groped their way along the dark trail, aided now by the dim light of the moon that the canopy of foliage above blocked and diffused until that which reached the jungle floor could not be called light at all, but rather a lesser degree of darkness.
With the passing of the hours King realised that Fou-tan's steps were commencing to lag. He timed his own then to suit hers and, walking close beside her, supported her with his arm. She seemed so small and delicate and unsuited to an ordeal like this that the man marvelled at her stamina. More of a hot-house plant than a girl of flesh and blood seemed Fou-tan of Pnom Dhek, and yet she was evincing the courage and endurance of a man. He recalled that not once during the night had she voiced any fear of the jungle, not even when great beasts had passed so close to them that they could almost hear their breathing. If Khmer slaves were of this stock, to what noble heights of courage must the masters achieve!
"You are very tired, Fou-tan," he said; "we shall rest presently."
"No," she replied. "Do not stop on my account. If you would not rest upon your own account, it must be that you do not think it wise to do so; that I am with you should make no difference. When you feel the need of rest and believe that it is safe to rest, then I may rest also, but not until then."
Stealthily the dawn, advance guard of the laggard day, crept slowly through the jungle, pushing back the impenetrable shadows of the night. Shadowy trees emerged from the darkness; armies of gaunt grey boles marched in endless procession slowly by them; the trail that had been but a blank wall of darkness before projected itself forward to the next turn; the hideous night lay behind them, and a new hope was born within their bosoms. It was time now to leave the trail and search for a hiding-place, and conditions were particularly favourable at this spot, since the underbrush was comparatively scant.
Turning abruptly to the left, King struck off at right angles to the trail; and for another hour the two pushed onward into the untracked mazes of the forest. This last hour was particularly difficult, for there was no trail and the ground rose rapidly, suggesting to King that they were approaching mountains. There were numerous outcroppings of rock; and at length they came to the edge of a gorge, in the bottom of which ran a stream of pure water.
"The gods have been good to us," exclaimed King.
"I have been praying to them all night," said Fou-tan.
The little stream had cut deeply into its limestone bed; but at last they found a way down to the water, where the cool and refreshing liquid gave them renewed strength and hope.
The evidences of erosion in the limestone about them suggested to King that a little search might reveal a safe and adequate hiding-place. Fortunately the water in the stream was low, giving them dry footing along its side as they followed the gorge upward; nor had they gone far before they discovered a location that was ideal for their purpose. Here the stream made a sharp bend that was almost a right angle; and where the waters had rushed for countless ages against the base of a limestone cliff, they had eaten their way far into it, hollowing out a sanctuary where the two fugitives would be safe from observation from above.
Leaving Fou-tan in the little grotto, King crossed the stream and gathered an armful of dry grasses that grew above the high water-line upon the opposite side. After several trips he was able to make a reasonably comfortable bed for each of them.
"Sleep now," he said to Fou-tan; "and when you are rested, I shall sleep."
The girl would have demurred, wishing him to sleep first; but even as she voiced her protest, exhaustion overcame her and she sank into a profound slumber. Seated with his back against the limestone wall of their retreat, King sought desperately to keep awake; but the monotonous sound of the running water, which drowned all other sounds, acted as a soporific, which, combined with outraged Nature's craving for rest, made the battle he was waging a difficult one. Twice he dozed and then, disgusted with himself, he arose and paced to and fro the length of their sanctuary, but the instant that he sat down again he was gone.
It was mid-afternoon when King awoke with a start. He had been the victim of a harrowing dream, so real that even as he awoke he grasped his spear and leaped to his feet, but there was no danger menacing. He listened intently, but the only sound came from the leaping waters of the stream.
Fou-tan opened her eyes and looked at him. "What is it?" she asked.
He grimaced in self-disgust. "I slept at my post," he said. "I have been asleep a long time, and I have just awakened."
"I am glad," she said with a smile. "I hope that you have slept for a long time."
"I have slept almost as long as you have, Fou-tan," he replied; "but suppose that they had come while I slept."
"They did not come, however," she reminded him.
"Well, right or wrong, we have both slept now," he said, "and my next business is to obtain food."
"There is plenty in the forest," she said.
"Yes, I noted it as we came this way in the morning."
"Will it be safe to go out and search for food?" asked the girl.
"We shall have to take the chance," he replied. "We must eat and we cannot find food at night. We shall have to go together, Fou-tan, as I cannot risk leaving you alone for a moment."
As King and Fou-tan left their hiding-place and started down the gorge toward a place where they could clamber out of it into the forest in search of food, a creature at the summit of the cliff upon the opposite side of the stream crouched behind a low bush and watched them. Out of small eyes, deep-set beneath a mass of tangled hair, the creature watched every movement of the two; and when they had passed, it followed them stealthily, stalking them as a tiger might have stalked. But this was no tiger; it was a man—a huge, hulking brute of a man, standing well over six-feet-six on its great flat feet. Its only apparel was a G string, made from the skin of a wild animal. It wore no ornaments, but it carried weapons—a short spear, a bow, and arrows.
The jungle lore that the American had learned under the tutorage of Che stood him in good stead now, for it permitted him quickly to locate edible fruit and tubers without waste of time and with a minimum of effort. Fou-tan, city-bred, had but a hazy and most impractical knowledge of the flora of the jungle. She knew the tall, straight teak standing leafless now in the dry season and the India-rubber tree; and with almost childish delight she recognised the leathery laurel-like leaves of the tree from whose gum resin gamboge is secured; the tall, flowering stems of the cardamon she knew too; but the sum total of her knowledge would not have given sustenance to a canary in the jungle. It was therefore that King's efficiency in this matter filled her with awe and admiration. Her dark eyes followed his every move; and when he had collected all of the food that they could conveniently carry and they had turned their steps back toward their hiding-place, Fou-tan was bubbling over with pride and confidence and happiness. Perhaps it was as well that she did not see the uncouth figure hiding in the underbrush as they passed.
Back in their retreat they partially satisfied their hunger with such of the food as did not require cooking. "To-night we can have a fire," said King, "and roast some of these tubers. It would not be safe now, for the smoke might be seen for a considerable distance; but at night they will not be searching for us, and the light of a small fire will never escape from this gorge."
After they had eaten, King took his spear and walked down to the stream where he had seen fish jumping. He was prompted more by a desire to pass away the time than by any hope of success in this piscatorial adventure, but so numerous were the fish and so unafraid that he succeeded in spearing two with the utmost ease while Fou-tan stood at his elbow applauding him with excited little exclamations and squeals of delight.
King had never been any less sensitive to the approbation of the opposite sex than any other normal man, but never, he realised, had praise sounded more sweetly in his ears than now. There was something so altogether sincere in Fou-tan's praise that it never even remotely suggested adulation. He had always found her such an altogether forthright little person that he could never doubt her sincerity.
"Now we shall have a feast," she exclaimed, as they carried the fishes back into their grotto. "It is a good thing for me that you are here, Gordon King, and not another."
"Why, Fou-tan?" he asked.
"Imagine Bharata Rahon or any of the others being faced with the necessity of finding food for me here in the jungle!" she exclaimed. "Why, I should either have starved to death or have been poisoned by their ignorance and stupidity. No, there is no one like Gordon King, as Fou-tan, his slave, should know."
"Do not call yourself that," he said. "You are not my slave."
"Let us play that I am," she said. "I like it. A slave is great in the greatness of his master; therefore, it can be no disgrace to be the slave of Gordon King."
"If I had not found you here in the jungles of Cambodia," he said, "I could have sworn that you are Irish."
"Irish?" she asked. "What is Irish?"
"The Irish are a people who live upon a little island far, far away. They have a famous stone there, and when one has kissed this stone he cannot help thereafter speaking in terms of extravagant praise of all whom he meets. It is said that all of the Irish have kissed this stone."
"I do not have to kiss a stone to tell the truth to you, Gordon King," she said. "I do not always say nice things to people, but I like to say them to you."
"Why?" he asked.
"I do not know, Gordon King," said Fou-tan, and her eyes dropped from his level gaze.
They were sitting upon the dry grasses that he had gathered for their beds. King sat now in silence, looking at the girl. For the thousandth time he was impressed by her great beauty, and then the face of another girl arose in a vision between them. It was the face of Susan Anne Prentice. With a short laugh King turned his gaze down toward the stream; while once again, upon the opposite cliff-top, the little eyes of the great man watched them.
"Why do you laugh, Gordon King?" asked Fou-tan, looking up suddenly.
"You would not understand, Fou-tan," he said. He had been thinking of what Susan Anne would say could she have knowledge of the situation in which he then was—a situation which he realised was not only improbable but impossible. Here was he, Gordon King, a graduate physician, a perfectly normal product of the twentieth century, sitting almost naked under a big rock with a little slave girl of a race that had disappeared hundreds of years before. That in itself was preposterous. But there was another matter that was even less credible; he realised that he enjoyed the situation, and most of all he enjoyed the company of the little slave girl.
"You are laughing at me, Gordon King," said Fou-tan, "and I do not like to be laughed at."
"I was not laughing at you, Fou-tan," he replied. "I could not laugh at you. I—"
"You what?" she demanded.
"I could not laugh at you," he replied lamely.
"You said that once before, Gordon King," she reminded him. "You started to say something else. What was it?"
For a moment he was silent. "I have forgotten, Fou-tan," he said then.
His eyes were turned away from her as she looked at him keenly in silence for some time. Then a slow smile lighted her face and she broke into a little humming song.
The man upon the opposite cliff withdrew stealthily until he was out of sight of the two in the gorge below him. Then he arose to an erect position and crept softly away into the forest. Ready in his hands were his bow and an arrow. For all his great size and weight he moved without noise, his little eyes shifting constantly from side to side. Suddenly, and so quickly that one could scarcely follow the movements of his hands, an arrow sped from his bow, and an instant later he stepped forward and picked up a large rat that had been transfixed by his missile. The creature moved slowly onward, and presently a little monkey swung through the trees above him. Again the bow-string twanged, and the little monkey hurtled to the ground at the feet of the primitive hunter. Squatting on his haunches the man-thing ate the rat raw; then he carried the monkey back to the edge of the gorge, and after satisfying himself that the two were still there he fell to upon the principal item of his dinner; and he was still eating when darkness came.
Fou-tan had not broken King's embarrassed silence, but presently the man arose. "Where are you going, Gordon King?" she asked.
"There is some driftwood lodged upon the opposite bank, left there by last season's flood waters. We shall need it for our cooking fire to-night."
"I will go with you and help you," said Fou-tan, and together they crossed the little stream and gathered the dry wood for their fire.
From Che and Kangrey the American had learned to make fire without matches; and he soon had a little blaze burning, far back beneath the shelter of their overhanging rock. He had cleaned and washed the fish and now proceeded to grill them over the fire, while Fou-tan roasted two large tubers impaled upon the ends of sticks.
"I would not exchange this for the palace of a king, Gordon King," she said.
"Nor I, Fou-tan," he replied.
"Are you happy, Gordon King?" she asked.
"Yes," he replied. "And you, Fou-tan, are you happy?"
She nodded her head. "It is because you and I are together," she said simply.
"We come from opposite ends of the earth, Fou-tan," he said, "we are separated by centuries of time, we have nothing in common, your world and my world are as remote from one another as the stars; and yet, Fou-tan, it seems as though I had known you always. It does not seem possible that I have lived all my life up to now without even knowing that you existed."
"I have felt that too, Gordon King," said the girl. "I cannot understand it, but it is so. However, you are wrong in one respect."
"And what is that?" he asked.
"You said that we had nothing in common. We have."
"What is it?" demanded King.
Fou-tan shuddered. "The leprosy," she said. "He touched us both. We shall both have it."
Gordon King laughed. "We shall never contract leprosy from Lodivarman," he said. "I am a doctor. I know."
"Why shall we not?" she demanded.
"Because Lodivarman is not a leper," replied the American.
X

LOVE AND THE BRUTE

From the opposite side of the gorge the brute, gnawing upon a leg bone of the monkey, watched the two below. He saw the fire kindled and it troubled him. He was afraid of fire. Muddily, in his undeveloped brain, it represented the personification of some malign power. The brute knew no god; but he knew that there were forces that brought pain, disaster, death, and that oftentimes these forces were invisible. The visible causes of such effects were the enemies he had met in the jungle in the form of men or of beasts; therefore, it was natural that he should endow the invisible causes of similar effects with the physical attributes of the enemies that he could see. He peopled the jungle accordingly with invisible men and invisible beasts that wrought pain, disaster, and death. These enemies he held in far greater fear than those that were visible to him. Fire, he knew, was the work of one of these dread creatures, and the very sight of it made him uncomfortable.
The brute was not hungry; he harboured no animosity for the two creatures he stalked; he was motivated by a more powerful urge than hunger or hate. He had seen the girl!
The fire annoyed him and kept him at bay; but time meant little to the brute. He saw that the two had made beds, and he guessed that they would sleep where they were during the night. On the morrow they would go out after food, and there would be no fire with them. The brute was content to wait until the morrow. He found some tall grass and, getting upon his hands and knees, turned about several times, as bedding dogs are wont to do, and then lay down. He had flattened the grasses so that they all lay in one direction, and when he turned upon his bed he always turned in that direction, so that the sharp ends of the grasses did not stick into his flesh. Perhaps he had learned this trick from the wild dogs, or perhaps the wild dogs first learned it from man. Who knows?
In the darkness Fou-tan and King sat upon their beds and talked. Fou-tan was full of questions. She wanted to know all about the strange country from which King came. Most of the things he told her she could not understand; but her questions were quite often directed upon subjects that were well within her ken—there are some matters that are eternal; time does not alter them.
"Are the women of your country beautiful?" she asked.
"Some of them," replied the man.
"Have you a wife, Gordon King?" The question was voiced in a whisper.
"No, Fou-tan."
"But you love someone," she insisted, for love is so important to a woman that she cannot imagine a life devoid of love.
"I have been too busy to fall in love," he replied good-naturedly.
"You are not very busy now," suggested Fou-tan.
"I think I shall be a very busy man for the next few days trying to get you back to Pnom Dhek," he assured her.
Fou-tan was silent. It was so dark that he could scarcely see her. But he could feel her presence near him, and it seemed to exert as strong an influence upon him as might have physical contact. He had recognised the power of that indefinable thing called personality when he had talked with people and looked into their eyes; but he never had had it reach out through the dark and lay hold of him as though with warm fingers of flesh and blood, and King found the sensation most disquieting.
They lay in silence upon their beds of dry grasses, each occupied with his own thoughts. The heat of the jungle day was rising slowly from the narrow gorge, and a damp chill was replacing it. The absolute darkness which surrounded them was slightly mitigated in their immediate vicinity by an occasional flame rising from the embers of their dying fire as some drying twigs of their fuel ignited. King was thinking of the girl at his side, of the responsibility which her presence entailed, and of the duty that he owed to her and to himself. He tried not to think about her, but that he found impossible, and the more that she was in his mind the stronger became the realisation of the hold that she had obtained upon him; that the sensation that she animated within him was love seemed incredibly preposterous. He tried to assure himself that it was but an infatuation engendered by her beauty and propinquity, and he girded himself to conquer his infatuation that he might perform the duty that had devolved upon him in so impersonal a way that there might be no regret.
In order to fortify this noble decision he cast Fou-tan from his mind entirely and occupied himself with thoughts of his friends in far-away America. In retrospect he laughed and danced again with Susan Anne Prentice; he listened to her pleasant cultured voice and enjoyed once more the sweet companionship of the girl who was to him all that a beloved sister might have been; and then a little sigh came from the bed of grasses at his side, and the vision of Susan Anne Prentice faded into oblivion.
Again there was a long silence, broken only by the murmur of the tumbling stream.
"Gordon King!" It was just a whisper.
"What is it, Fou-tan?"
"I am afraid, Gordon King," said the girl. How like a little child in the dark she sounded. Before he could answer, there came the sound of a soft thud down the gorge and the rattle of loose earth falling from above.
"What was that?" asked Fou-tan in a frightened whisper. "Something is coming, Gordon King. Look!"
Silently the man rose to his feet, grasping his spear in readiness. Down the gorge he saw two blazing points of flame; and quickly stepping to their fire, he placed dry twigs upon the embers, blowing upon them gently until they burst into flame. At a little distance those two glowing spots burned out of the darkness.
King piled more wood upon the fire until it blazed up bravely, illuminating their little grotto and revealing Fou-tan sitting up upon her bed of grasses, gazing with wide horror-filled eyes at those two silent, ominous harbingers of death fixed so menacingly upon them. "My Lord the Tiger!" she whispered; and her low, tense tones were vibrant with all the inherent horror of the great beast that had been passed down to her by countless progenitors, for whom My Lord the Tiger had constituted life's greatest menace.
Primitive creatures, constantly surrounded by lethal dangers, sleep lightly. The descent of the great cat into the gorge, followed by the sounds of the falling earth and stones it had dislodged, brought to his feet the sleeping brute upon the opposite summit. Thinking that the noise might have come from the quarry in the gorge below, the creature moved quickly to the edge of the cliff and looked down; and as the mounting blazes of King's fire illuminated the scene, the brute saw the great tiger standing with up-raised head, watching the man and the woman in their rocky retreat.
Here was an interloper that aroused the ire of the brute; here was a deadly enemy about to seize that which the brute had already marked as his own. The creature selected a heavy arrow, the heaviest arrow that he carried, and, fitting it to his bow, he bent the sturdy weapon until the point of the arrow touched the fingers of his bow-hand; then he let drive at a point just behind the shoulders of the tiger.
What happened thereafter happened very quickly. The arrow drove through to the great cat's lungs; the shock, the surprise and the pain brought instant reaction. Not having sensed the presence of any other formidable creature than those before him, My Lord the Tiger must naturally have assumed that they were the authors of his hurt. This supposition, at least, seemed likely if judged by that which immediately occurred.
With a hideous roar, with blazing eyes, with wide distended jaws, revealing gleaming fangs, the great cat charged straight for King. Into the circle of firelight it bounded like a personification of some hideous force of destruction.
Little Fou-tan, on her feet beside King, seized a blazing brand from the fire and hurled it full into the face of the charging beast; but the tiger was too far gone in pain and rage longer to harbour fear of aught.
King's spear-arm went back. Through his mind flashed the recollection of the other tiger that he had killed with a single spear-cast. He had known then that he had been for the instant the favoured child of Fortune. The laws of chance would never countenance a repetition of that amazing stroke of luck; yet there was naught that he could do but try.
He held his nerves and muscles in absolute control, the servants of his iron will. Every faculty of mind and body was centred upon the accuracy and the power of his spear-arm. Had he given thought to what might follow, his nerves must necessarily have faltered, but he did not. Cool and collected, he waited until he knew that he could not miss nor wait another moment. Then the bronze skin of his spear-arm flashed in the light of the fire, and at the same instant he swept Fou-tan to him with his left arm and leaped to one side.
Not even My Lord the Tiger could have acted with greater celerity, calmness, and judgment. A low grunt of surprise and admiration burst from the lips of the brute watching from the summit of the opposite cliff.
The charge of the tiger carried it full into the fire, scattering the burning branches in all directions. The dry grasses of the beds burst into flame. Blinded and terrified, the tiger looked about futilely for his prey; but King had leaped quickly across the stream to the opposite side of the gorge, having learned by experience that a creature near the fire can see nothing in the outer darkness. The great cat, clawing and biting at the spear protruding from its chest, rent the air with its screams of pain and growls of rage. Suddenly it was quiet, standing like a yellow and black statue carved from gold and ebony; then it took a few steps forward, sagged, and slumped lifeless to the ground.
Gordon King felt very weak in the knees, so weak that he sat down quite suddenly. He had rung the bell twice in succession, but he could scarcely believe the evidence of his own eyes. Fou-tan came and sat down close beside him and rested her cheek against his arm. "My Gordon King!" she murmured softly.
Almost without volition he put his arm about her. "My Fou-tan!" he said. The girl snuggled close in his embrace.
For a time they sat watching the tiger, hesitating to approach lest there might remain a spark of life within the great form, each knowing that one little instant of life would be sufficient to destroy them both were they near the beast; but the great cat never moved again.
The dissipated fire was dying down, and realising more than ever now the necessity for keeping it up, King and Fou-tan arose and, crossing the stream, scraped together the remaining embers of their fire and rebuilt it with fresh wood.
From the cliff above the brute watched them, and once again grunted his admiration as he saw King withdraw his spear from the body of the fallen tiger. Placing one foot against the breast of the great beast, the American was forced to exert every ounce of his weight and strength to withdraw the weapon, so deeply was it embedded in the bone and sinew of its victim.
"I am afraid that we shall not get much sleep to-night, Fou-tan," said King as he returned to the fire.
"I am not sleepy," replied the girl; "I could not sleep, and then, too, it is commencing to get cold. I would rather sit here by the fire until morning. I would rather have my eyes open than closed in the night when My Lord the Tiger walks abroad."
Once more they sat down side by side, their backs against the rocky wall that had been warmed by the heat of the nearby fire.
The brute, realising that they had settled themselves for the night, returned to his primitive bed and settled himself once more for sleep.
Fou-tan cuddled close to Gordon King; his arm was about her. He felt her soft hair against his cheek. He drew her closer to him. "Fou-tan!" he said.
"Yes, Gordon King, what is it?" she asked. He noted that her voice trembled.
"I love you," said Gordon King.
A sigh that came in little gasps was his reply. He felt her heart pounding against his side.
A soft arm crept upward to encircle his neck, drawing him gently down to the sweet face turned toward his. Eyes, dimmed with unshed tears, gazed into his eyes. Trembling lips fluttered beneath his lips, and then he crushed her to him in the first kiss of love.
The flower-like beauty of the girl, her softness, her helplessness, combined with the exaltation of this, his first love, enveloped Fou-tan with an aura of sanctity that rendered her almost an object of veneration in the eyes of the man—a high priestess enshrined in the Holy of Holies of his heart. He marvelled that he had won the love of so glorious a creature. The little slave girl became an angel, and he her paladin. In this thought lay the secret of King's attitude toward Fou-tan. He was glad that she was small and helpless, for he liked to think of himself as her champion and protector. He liked to feel that the safety of the girl he loved lay in his hands and that he was physically and morally competent to discharge the obligations that Fate had reposed within him.
Despite the fact that she was soft and small, Fou-tan was not without self-reliance and courage, as she had amply proved when she had run away from the palace of Lodivarman and risked the perils of the savage jungle; yet she was still so wholly feminine that she found her greatest happiness in the protection of the man she loved.
"I am very happy," whispered Fou-tan.
"And so am I," said King, "happier than I have ever been before in my life, but now we must make our plans all anew."
"What do you mean?" she asked.
"We may not go to Pnom Dhek now. We must find our way out of the jungle so that I can take you to my own country."
"Why?" she demanded.
"Before I answer you," he replied, "there is one question that I have not asked but that you must answer before we make our plans for the future."
"What is that?" she asked.
"Will you be my wife, Fou-tan?"
"Oh, Gordon King, I have answered that already, for I have told you that I love you. Fou-tan would not tell any man that whom she could not or would not take as her husband; but what has that to do with our returning to Pnom Dhek?"
"It has everything to do with it," replied King, "because I will not take the woman who is to be my wife back into slavery."
She looked up into his face, her eyes alight with a new happiness and understanding. "Now I may never doubt that you love me, Gordon King," she said.
He looked at her questioningly. "I do not understand what you mean," he said.
"Though you thought that I was born a slave, you asked me to be your wife," she said.
"You told me from the first that you were a slave girl," he reminded her.
"I was a slave girl in Lodidhapura," she explained; "but in Pnom Dhek I am no slave. I must return there to my father's house. It is my duty. When the King learns what a great warrior you are, he will give you a place in his guard. Then you will be able to take a wife, and, perhaps, my father will not object."
"And if he does?" asked King.
"Let us not think of that," replied Fou-tan.
As the night wore on, a slow rain commenced to fall, herald of the coming rainy season. King kept the fire replenished, and its heat warmed them as they sat and talked of their future, or spoke in half-awed whispers of the transcendent happiness that had come into their lives.
Before dawn the rain ceased and the skies cleared, and when the sun rose he looked upon a steaming jungle, where strange odours, long imprisoned by drought, filled the air as they wandered through the forest.
King rose and stretched himself. Near him the carcass of the great beast he had slain aroused within him regret that he must leave such a trophy to the carrion creatures or to decay.
From the tiger's back protruded the feathered shaft of an arrow. King was puzzled. He tugged upon the missile and withdrew it. It was a crude thing—much more primitive than those made by Che. It created a mystery that appeared little likely of solution. The best that he could do was guess that the tiger had carried it for some time before he attacked them. Then, for the time, he forgot the matter, which later was to be recalled in poignant grief.
Across the gorge the brute bestirred himself. He had lain quietly throughout the rain, keeping the spot beneath him dry. Physical discomfort meant little to him; he was accustomed to it. He arose, and, like King, stretched himself. Then he crept to the edge of the gorge and looked down at the man and the woman.
Fou-tan, who had been dozing, awoke now and rose to her feet. With the undulating grace of youth and health and physical perfection she came and stood beside King. She leaned close against the man, who put an arm about her and, bending, kissed her upturned mouth. The brute moistened his thick lips with a red tongue.
"And now," said King, "I am going up into the forest to get some more fruit. It will be a light breakfast, but better than none; and I do not dare build up the fire again by daylight."
"While you are gone I shall bathe myself in the stream," said Fou-tan; "it will refresh me."
"I am afraid to leave you here alone," said King.
"There is no danger," replied Fou-tan. "The beasts are not hunting now, and there is little likelihood that the soldiers who are searching for us have broken camp so early. No, I shall remain here. Let me have my bath, Gordon King, and do not return too quickly."
As King walked down the gorge to the place where he could ascend into the forest, the brute upon the opposite side watched his every move and then proceeded quickly up the farther bank of the gorge in the opposite direction from that taken by King. There was no trail in the jungle that the brute did not know, so that he was aware of a place where he might easily descend into the gorge a short distance above the spot where Fou-tan bathed.
The girl wore only two garments beside her sandals—a silken sampot and the makeshift sarong—so that scarcely was King out of sight before she was splashing in the cold waters of the stream. The temperature of the water that came down from the high hills, coupled with her fear that King might return too soon, prompted her to haste. Having no towel, she used one end of the sarong to dry herself, adjusted her sampot and wound the sarong about her lithe body. Then she stood looking down the gorge in the direction from which King would return. Her heart was filled with her new happiness, so that it was with difficulty that she restrained her lips from song.
From up the gorge, behind her, crept the brute. Even if he had approached noisily, the rushing waters would have drowned the sound, but it was not the way of the brute to move noisily. Like the other carnivores, stealth was habitual to him. The brute was the personification of the cunning and malignity of the tiger; but there the parallel ceased, for the tiger was beautiful and the brute was hideous.
It is remarkable that there should be so many more beautiful creatures in the world than man, which suggests a doubt of man's boast that he is made in the image of God. There are those who believe that the image of God must transcend in its beauty the finite conceptions of man. If that be true and God chose to create any animal in His own likeness, man must have trailed at the far end of that celestial beauty contest.
The brute crept stealthily down upon the unsuspecting girl. He rounded the corner of a cliff and saw her standing with her back toward him. He moved swiftly now, crouched like a charging tiger, yet his naked feet gave forth no sound; while Fou-tan, with half-closed eyes and smiling lips, dreamed of the future that love held in store.
The brute sprang close behind her. A filthy, calloused paw was clapped across her mouth. A rough and powerful arm encircled her waist. She was whirled from her feet, her cries stifled in her throat, as the brute wheeled and ran swiftly up the gorge, bearing his prize.
King quickly found the fruit he sought, but he loitered in returning to give Fou-tan an opportunity to complete her toilet. As he idled slowly back to the gorge, his mind was occupied with plans for the future. He was considering the advisability of remaining in hiding where they were for several days on the chance that the soldiers of Lodivarman might in the meantime give up the search and return to Lodidhapura. He determined that they might explore the gorge further in the hope of finding a safer and more comfortable retreat, where they might be less at the mercy of night prowlers and even more securely hidden from searchers than they were at present. He was also moved by the prospect of a few idyllic days during which there would be no one in the world but himself and Fou-tan.
Filled with enthusiasm for his heaven-sent plan, King descended into the gorge and approached the now hallowed precincts of his greatest happiness; but as he rounded the last bend he saw that Fou-tan was not there. Perhaps she had gone farther up the stream to bathe. He called her name aloud, but there was no reply. Again he called, raising his voice, but still there was only silence. Now he became alarmed and, running quickly forward, searched about for some sign or clue to her whereabouts; nor had he long to search. In the soft earth, damp from the recent rain, he saw the imprints of a huge foot—the great bare foot of a man. He saw where the prints had stopped and turned, and it was easy to follow them up the gorge. Casting aside the fruit that he had gathered, he hastened along the well-marked trail, his mind a fiery furnace of fear and rage, his heart a cold clod in his leaden breast.
Now, quite suddenly, he recalled the arrow he had found embedded behind the shoulders of the tiger that he had killed. He recalled the beast's sudden scream of rage and pain as it had charged so unexpectedly toward him, and quite accurately he reconstructed the whole scene—the man had been spying upon them from the top of the gorge; he had seen the tiger and had shot it to save his quarry to himself; then he had waited until King had left Fou-tan alone; the rest was plainly discernible in the footprints that he followed. He was confident that this was no soldier of Lodivarman; the crude arrow refuted that idea, as did the imprints of the great bare feet. But what sort of man was it and why had he stolen Fou-tan? The answer to that question goaded King to greater speed.
A short distance up the gorge King discovered where the tracks turned to the right, up the bed of a dry wash and thus to the level of the forest above. He gave thanks now for the providential rain that rendered the spoor easily followed. He knew that the abductor could not be far ahead, and he was sure that he could overtake him before harm could befall Fou-tan. However, as he hastened on, he was chilled by the thought that no matter how plain the spoor, the necessity for keeping it always in sight could but retard his speed; and his fear was that the slight delay might permit the man to outdistance him; and then he came to a patch of rocky ground where the trail, becoming immediately faint, suddenly disappeared entirely. Sick with apprehension, the American was forced to stop and search for a continuation of the tracks, and when, at last, he found them he knew that his quarry had gained greatly upon him during this enforced delay.
Again he sped along as rapidly as he could through a forest unusually devoid of underbrush. As he advanced he presently became aware of a new sound mingling with the subdued daylight noises of the jungle. It was a sound that he could not identify, but there was something ominous about it; and then, quite suddenly, he came upon the authors of it—great grey bulks looming among the boles of the trees directly in his path.
Under other circumstances he would have halted or, at least, changed his route; and had he reflected even for an instant, his better judgment now would have prompted him to do the latter; but uppermost in his mind and entirely dominating him was the great fear that he felt for Fou-tan's safety; and when he saw this obstacle looming menacingly before him, his one thought was to override it by sheer effrontery that it might not even delay him, much less thwart him in the pursuit of his object.
Had he been vouchsafed from his insanity even a single brief moment of lucidity, he would have avoided those ominous bulks moving restlessly to and fro among the boles of the giant trees, for even at the best wild elephants are nervous and short-tempered; and these, obviously disconcerted and suspicious by reason of some recent occurrence, were in a particularly hysterical and ugly mood. There were young calves among them and, therefore, watchful and irritable mothers; while the great bulls, aroused and on guard, were in no mood to be further provoked.
A huge bull, his ears outspread, his tail erect, wheeled toward the advancing man. The forest trembled to his mad trumpeting, and in that instant King realised for the first time the deadly peril of his position and knew that it would serve Fou-tan nothing were he to rush headlong into that inevitable death.
XI

WARRIORS FROM PNOM DHEK

As the hideous creature bore her on, Fou-tan struggled to release herself; but she was utterly helpless in the Herculean grasp of her gigantic captor. She tried to wrench the creature's hand from her mouth that she might scream a warning to King, but even in this she was doomed to failure.
The creature had at first been carrying her under one arm, with her face down; but after he reached the floor of the forest he swung her lightly up in front of him, carrying her so that she had a clear view of his face; and at sight of it her heart sank within her. It was a hideous face, with thick lips and protruding teeth, great ears that flapped as the creature ran, and a low, receding forehead hidden by filthy, tangled hair that almost met the bushy, protruding eyebrows, beneath which gleamed wicked, bloodshot eyes.
It did not require a second look to convince Fou-tan that she had fallen into the hands of one of the dread Yeacks. Notwithstanding the fact that she had never before seen one of these ogre people, nor had known anyone who had, she was nevertheless as positive in her identification as though she had come in daily contact with them all her life, so strongly implanted in the mind of man are the superstitions of childhood. What else, indeed, could this creature be but a Yeack?
The horror of her situation was augmented by its contrast to the happy state from which it had snatched her. Had her Gordon King been there she would have been sure of rescue, so absolute was her conviction of his prowess. But how was he to know what had become of her? Being city-bred, it did not immediately occur to her that King might follow the tracks of her abductor, and so she was borne on more deeply into the sombre forest without even the slightly alleviating reassurance of faint hope. She was lost! Of that Fou-tan was convinced; for was it not well known that the Yeacks fed upon human flesh?
The brute, sensing muddily that he would be pursued, and having witnessed something of the prowess of King, did not pause in his flight but hastened steadily on toward a rocky fastness which he knew, where one might hide for days or, if discovered, find a cave, the mouth of which might be easily defended.
As he strode steadily through the forest his keen ears were presently attracted by a familiar sound, a sound which experience told him was a warning to change his course. A moment later he saw the elephants moving slowly across his path toward his left. He had no wish to dispute the right-of-way with them; so he veered to the right with the intention of passing behind them. They did not see him, but they caught his scent spoor, and an old bull left the herd and came ponderously down toward the point where the brute had first sighted them. The rest of the herd halted and then followed the old bull. The scent spoor of the man grated upon the nerves of the pachyderms. They became restless and irritable, more so because they could not locate the authors of this disturbing scent.
As the brute moved quickly to the right to circle to the rear of the herd and resume his interrupted course toward the wild sanctuary that was his objective, he kept his eyes turned to the left upon the members of the herd, lest, by chance, one of them might discover him and charge. A remote possibility, perhaps, but it is by guarding against remote possibilities that the fittest of primitive creatures survive. So, because of the fact that his attention was riveted in one direction, he did not see the danger approaching from another.
A score of soldiers, their brass cuirasses dulled and tarnished by the rain and dirt of jungle marches, halted at the sight of the brute and the burden he bore. A young officer in charge whispered a few low words of command. The soldiers crept forward, forming a half-circle as they went, to intercept the brute and his captive. One of the soldiers stumbled over a branch that had fallen from the tree above. Instantly the brute wheeled toward them. He saw twenty well-armed men advancing, their spears menacingly ready; and responding to the urge of Nature's first law, the brute cast the girl roughly to the ground and, wheeling, broke for freedom. A shower of arrows followed him and some of the soldiers would have pursued, but the officer called them back.
"We have the girl," he said; "let that thing go. We were not sent out for him. He is not the man who abducted the apsaras from the palace of Lodivarman."
At the moment that the brute had seen the soldiers, so had Fou-tan; and now she scrambled quickly to her feet, from where he had hurled her to the ground, and turned in flight back toward the gorge where she had last seen King.
"After her!" cried the officer; "but do not harm her."
Fou-tan ran fleetly and perhaps would have gotten away from them had not she tripped and fallen; as she scrambled to her feet, they were upon her. Rough hands seized her, but they did not harm her, nor did they offer her insult; for she who was to have been the favourite of Lodivarman might yet be, and it is not well to incur the displeasure of a king's favourite.
"Where is the man?" asked the officer, addressing Fou-tan.
The girl thought very quickly in that instant, and there was apparently no hesitation as she nodded her head in the direction that the fleeing brute had taken. "You know as well as I do," she said. "Why did you not capture him?"
"Not that man," said the officer. "I refer to the soldier of the guard who abducted you from the palace of Lodivarman."
"It was no soldier of the guard who abducted me," replied the girl. "This creature stole into the palace and seized me. A soldier of the guard followed us into the jungle and tried to rescue me, but he failed."
"Lodivarman sent word that it was the strange warrior, Gordon King, who stole you from the palace," said the officer.
"You saw the creature that stole me," said Fou-tan. "Did it look like a soldier of Lodivarman?"
"No," admitted the officer, "but where is this Gordon King? He has disappeared from Lodidhapura."
"I told you that he tried to rescue me," explained Fou-tan. "He followed us into the jungle. What became of him I do not know. Perhaps the Yeacks wrought a magic spell that killed him."
"Yeacks!" exclaimed the officer. "What do you mean?"
"Did you not recognise my captor as a Yeack?" asked Fou-tan. "Do you not know a Yeack when you see one?"
Exclamations arose from the soldiers gathered about them. "By the gods, it was a Yeack," said one. "Perhaps there are others about," suggested another. The men looked about them fearfully.
Fou-tan thought that she saw in their superstitious terror, which she fully shared herself, a possibility of escape. "The Yeacks will be angry with you for having taken me from one of their number," she said. "Doubtless he has gone to summon his fellows. You had best escape while you can. If you do not take me with you, they will not follow you."
"By Siva, she is right!" exclaimed a warrior.
"I am not afraid of the Yeacks," said the officer bravely; "but we have the apsaras and there is no reason why we should remain here longer. Come!" He took Fou-tan gently by the arm.
"If you take me they will follow you," she said. "You had better leave me here."
"Yes, leave her here," grumbled some of the warriors.
"We shall take the girl with us," said the officer. "I may escape the wrath of the Yeacks, but if I return to Lodidhapura without the apsaras I shall not escape the wrath of Lodivarman," and he gave the command to form for the march.
As the party moved away down toward the trail that leads to Lodidhapura, many were the nervous glances that the warriors cast behind them. There was much muttering and grumbling, and it was apparent that they did not relish being the escort of a recaptured prisoner of the Yeacks. Fou-tan fed their fears and their dissatisfaction by constant reference to the vengeance that would fall upon them in some form when the Yeacks should overtake them.
"You are very foolish to risk your life needlessly," she told the young officer. "If you leave me here you will be safe from the Yeacks, and no one in Lodidhapura need know that you have found me."
"Why should you wish to remain and become the victim of the Yeacks?" demanded the officer.
"It makes no difference whether you are with me or not," insisted Fou-tan. "The Yeacks will get me again. In some form they will come and take me. If you are with me they will slay you all."
"But there is a chance that we may escape them and get back to Lodidhapura," insisted the officer.
"I would rather remain with the Yeacks than go back to Lodivarman," said the girl. But in her breast was the hope that she could find Gordon King before the Yeacks overtook her; and, notwithstanding her superstitious fear of them, so great was her faith in the prowess of her man that she had no doubt but that he could overcome them.
Her arguments, however, were unavailing. She could not swerve the young officer from his determination to take her back to Lodidhapura. From the first, however, it was apparent that the common soldiers were less enthusiastic about her company. The warriors of Pnom Dhek they could face with courage, or the charge of My Lord the Tiger, but contemplation of the supernatural powers of the mythological Yeacks filled their superstitious breasts with naught but terror. There were those among them who even discussed the advisability of murdering the officer, abandoning the girl, and returning to Lodidhapura with some plausible explanation, which their encounter with the Yeack readily suggested; but none of these things were they destined to do.
As King saw the great elephant advancing toward him he became seriously alive to the danger of his situation. He looked hurriedly about him, searching for an avenue of escape, but nowhere near was there a single tree of sufficient size to have withstood the titanic strength of the great bull should he have elected to fell it. To face the bull or to attempt to escape by running seemed equally futile; yet it was the latter alternative which commended itself to him as being the less suicidal.
But just then something happened. The bull stopped in his advance and looked suddenly toward his left. His trumpeting ceased, and then most unexpectedly he wheeled about and bolted directly away from King to be immediately followed by the entire herd, which went crashing through the jungle, bowling over trees in their mad progress until finally they disappeared from view.
With a sigh of relief King took up his interrupted pursuit, following in the wake of the elephants, which had disappeared in the direction taken by the abductor of Fou-tan. What had brought about the sudden change in the attitude of the bull King could not guess, nor did he ever discover. He attributed it to the mental vagaries of a naturally timid and nervous animal. He did not know that a changing breeze had brought to the nostrils of the pachyderm the scent spoor of many men—the soldiers of Lodivarman—nor was the matter of any particular importance to King, whose mind was occupied now with something of far greater moment. The stampeding elephants had entirely obliterated the tracks that King had been following, and this it was that gave him the greatest concern. It seemed that everything militated against the success of his pursuit. He zigzagged to the right and left of the elephant tracks in the hope of picking up the footprints of the fleeing man. When he had about abandoned hope, he saw in the soft earth a single familiar spoor—the imprint of a great flat foot. By what seemed little less than a miracle this single tell-tale clue had escaped the rushing feet of the herd. It pointed on in the direction that King had been going; and, with renewed hope, he hurried forward.
Among fallen trees, bowled over by the terrified elephants, King pursued his quarry until he was brought to a sudden stop by a tragic tableau of the jungle that instantly filled him with dire misgiving. A short distance ahead of him lay a man pinioned to the earth by a small tree that had fallen across his legs. Facing the man, crouching belly to the ground, advancing slowly inch by inch, was a great leopard. The man was helpless. In another instant the cat would be upon him, rending and tearing. Naturally the first thought that entered King's head was that this was the man who had abducted Fou-tan, and, if so, where was the girl? Until that question was answered the man must not die.
With a cry of warning intended to distract the attention of the leopard, King sprang forward, simultaneously fitting an arrow to his bow. The leopard leaped to its feet. For an instant it stood glaring menacingly at the advancing man; and seeing it hesitate, King did not launch his shaft, for he saw now that he might come within effective spear range of the beast before it charged; and he guessed that an arrow might only serve to infuriate it.
Disconcerted by this unexpected interference with its plans and with the interloper's bold advance, the brute hesitated a moment and then, wheeling, bounded off into the jungle.
The man lying upon the ground had been a witness to all this. He was saved from the leopard, but he looked apprehensively at King as the latter stopped beside him, for he recognised the newcomer as the man from whom he had stolen the girl. If he had any doubts as to the other's awareness of his guilt, it was dissipated by King's first words.
"Where is the girl?" demanded the American.
"The soldiers took her from me," replied the brute sullenly.
"What soldiers?"
"They were soldiers from Lodidhapura," replied the other.
"I believe that you are lying," said King, "and I ought to kill you." He raised his spear.
The brute did not wish to die. He had lost the girl, but he did not wish to lose his life also; and now, with effort, spurred by the desire to live, his brain gave birth to a simple idea. "You have saved my life," he said. "If you will raise this tree from my legs, I will help you to find the girl and take her away from the soldiers. That I will do if you do not kill me."
The man's spear had fallen beside him. As King considered the proposition he recovered the weapon and then took the bow and arrows from the man also.
"Why do you do that?" asked the brute.
"So that if I decide to release you, you may not be tempted to kill me," replied King.
"Very well," replied the brute, "but I shall not try to kill you." King stooped and seized the bole of the tree. It was not a very large tree, but it had fallen in such a way that the man, unassisted, could not have released himself; and as King raised it, the brute drew his legs from beneath it.
"Any bones broken?" asked King.
The brute rose slowly to his feet. "No," he said.
"Then let's be on our way," urged King. "We have no time to lose."
As the two men set out King walked a little in the rear of the other. He had been impressed from the first by the savage bestiality of his companion's face and now by his tremendous size. His huge, drooped shoulders and his long arms seemed capable of the most titanic feats of strength; yet the creature, who seemingly could have slain him as easily without weapons as with, led docilely on, until at last King was convinced that the fellow contemplated no treachery, but would carry out his part of the bargain with simple-minded loyalty.
"Who are you?" demanded King after they had walked in silence for a considerable distance.
"I am Prang," replied the brute.
"What were you doing out here in the jungle?" asked King.
"I live here," replied the brute.
"Where?"
"Anywhere," replied Prang with a broad gesture.
"Where are your people?" asked King.
"I have none; I live alone."
"Have you always lived in the jungle?"
"Not always, but for a long time."
"Where did you come from?"
"From Pnom Dhek."
"Then you are a runaway slave?" asked King.
The brute nodded his head. "But you need not try to return me. If you did that I should kill you."
"I do not intend to try to return you to Pnom Dhek. I am not from Pnom Dhek."
"Yes, I knew that from your armour," said the brute. "You are from Lodidhapura. You stole the girl and they sent soldiers after you. Is that not true?"
"Yes," replied King.
"It may be hard to take the girl away from the soldiers of Lodidhapura," said Prang. "We cannot do it by day, for they are many and we are few; but we can find them and follow them; and at night, perhaps, you can sneak into their camp and steal the girl, if she will come with you willingly."
"She will," said King; and then: "How long have you lived alone in the jungle, Prang?"
"I ran away when I was a boy. Many rains have come since then. I do not know how many, but it has been a long time."
As Prang led on through the jungle they conversed but little; enough, however, to assure King that the great, hulking brute had the mind of a little child, and as long as King did nothing to arouse his suspicions or his fears he would be quite docile and tractable. King noticed that Prang was not leading him back over the same route that they had come, and when he asked the man why they were going in a different direction, Prang explained that he knew the trail that the warriors would take in returning to Lodidhapura and that this was a short-cut to it.
In places the jungle was quite open and covered with tall, dry elephant grass, which, growing higher than their heads, obstructed their view in all directions, while the rustling of its leaves as they pushed their way through it drowned all other sounds. At such times King always felt particularly helpless and was relieved each time they emerged from the stifling embrace of the tall grasses; but Prang seemed not at all concerned, although he was walking almost naked and unarmed.
They had passed through a particularly long stretch of elephant grass when they emerged into a clearing entirely destitute of either grass or trees. Beyond the clearing, in front of them, they could see the forest at no great distance, but there was still a narrow belt of elephant grass which they must pass through before they reached the trees.
When they had advanced almost to the centre of this clearing, simultaneously their attention was attracted to a movement among the grasses ahead and to the left of them, and almost at the same moment a cuirassed soldier stepped into view, to be followed immediately by others. At the first glance King recognised that these men were not soldiers from Lodidhapura, for though their armour and harness were similar, they were not identical, and their helmets were of an entirely different pattern from that which he wore. At sight of them Prang halted; then he turned and started to run back in the direction from which they had come. "Run!" he cried. "They are warriors from Pnom Dhek."
Instantly King realised that these newcomers might prove to be Fou-tan's salvation if he could guide them to her, but without Prang that might be impossible, and therefore he turned and pursued the fleeing brute. Into the tall elephant grasses, close upon his heels, ran King. "Stop!" commanded the white man.
"Never!" screamed Prang. "They will take me back into slavery. Do not try to stop me, or I shall kill you." But the capture of Prang meant more to Gordon King than his life, and so he only redoubled his efforts to gain upon the fleeing man. Gradually he crept up upon him until at last he was within reach.
How futile it seemed to attempt to seize that mountain of muscle and bone, yet if he could detain him even momentarily he was positive that the soldiers would overtake them, for at the instant that they had turned to flee he had seen the soldiers from Pnom Dhek start in pursuit.
In King's experience he had learned but one way to stop a fleeing man without maiming or killing him, which he had no desire to do, although he held in his hands lethal weapons with which he might easily have brought down his quarry; and so he threw aside the spear that he carried and launched himself at the great legs of Prang. It was a noble tackle, and it brought Prang to earth with a resounding crash that almost knocked the wind out of him.
"Hurry!" yelled King to the soldiers of Pnom Dhek. "I have him!" He heard the warriors crashing through the dry grasses behind him.
"Let me go," cried the struggling Prang. "Let me go or they will take me back into slavery." But King clung to him in desperation, though it was much like attempting to cling to the business end of a mule, so mighty and vigorous were the kicks of Prang; and then the soldiers of Pnom Dhek arrived and fell upon both of them impartially.
"Don't kill him!" cried King as he saw the menacing spears of the warriors. "Wait until you hear me."
"Who are you?" demanded an officer. "What does this all mean? We saw you in company with this fellow; and now, though you are a soldier of Lodivarman, you turn upon your companion and capture him for us. What does it mean?"
"It is a long story," said King, "and there is no time for explanations now. Somewhere ahead of us there is a girl from Pnom Dhek whom I helped to escape from Lodidhapura. She has just been recaptured by some of Lodivarman's warriors. This man was guiding me to her. Will you help me to rescue this girl?"
"You are trying to lead me into a trap," said the officer suspiciously. "I do not believe that there is any girl."
"Yes, there is a girl," said Prang.
"Her name is Fou-tan," said King.
Interest was immediately evident in the eyes of the officer and excitement in the attitude of his men. "I will go with you," said the officer. "If you have lied to me and this is indeed a trap, you shall die at the first indication of treachery."
"I am content," said King; "but there is one more condition, I cannot lead you to the girl; but this man says that he can, and I know that he will do it willingly and quickly if you will promise him his freedom in return for his assistance."
A sudden gleam of hope shone in Prang's eyes as he heard King's words; and he looked up expectantly at the officer, awaiting his reply.
"Certainly," said the latter. "If he leads us to Fou-tan, he shall have not only his liberty but any other reward that he may desire. I can promise him that."
"I wish only my freedom," said Prang.
"Lead on, then," said the officer. And then as the march started he detailed two warriors to remain constantly at Prang's side and two with King, and these warriors he instructed to kill their charges at the first indication of treachery.
Evidently interested in King, the officer walked beside him. It was apparent that he had noticed the lack of physical resemblance to the Khmers and his curiosity was aroused. "You do not greatly resemble the men of Lodidhapura," he said finally.
"I am not of Lodidhapura," said King.
"But you are in the armour of Lodivarman's warriors," insisted the officer.
"I am from a far country," explained King. "Lost in the jungle, I was taken prisoner by Lodivarman's warriors. I pleased the King, and he gave me service in the royal guard."
"But how is it, then, that you are befriending a girl from Pnom Dhek?"
"That, as I told you, is a long story," said King, "but when we have found her she will corroborate all that I have said. I was forced into the service of Lodivarman. I owe him no loyalty, and should I fall into his hands again I can expect no mercy. Therefore, it had been my intention, when I reached Pnom Dhek with Fou-tan, to seek service in your army."
"If you have befriended Fou-tan, your petition will not go unheeded," said the officer.
"You have heard of her, then?" asked King.
The officer gave the American a long, searching look before he replied. "Yes," he said.
XII

GUEST AND PRISONER

The captors of Fou-tan were exerting no effort to make haste. For almost two days they had been marching rapidly through the jungle, searching for a clue to the whereabouts of Fou-tan and her escort; and now that they had found her, they were taking it easy, moving slowly toward the spot where they were to camp for the night. Knowing nothing of the presence of the soldiers of Beng Kher of Pnom Dhek, they anticipated no pursuit. Their conversation was often filled with conjecture as to the identity of Fou-tan's companion. Some of them insisted that the Yeack and King were one and the same.
"I always knew that there was something wrong with the fellow," opined a warrior; "there was a peculiar look about him. He was no Khmer; nor was he of any race of mortal men."
"Perhaps he was a Naga, who took the form first of a man and then changed himself into a Yeack," suggested another.
"I think that he was a Yeack all along," said another, "and that he took the form of man only to deceive us, that he might enter the palace of Lodivarman and steal the girl."
It was while they were discussing this matter that a warrior marching at the rear of the column was attracted by a noise behind him. Turning his head to look, he gave a sudden cry of alarm, for in their rear, creeping upon them, he saw the brute and a body of soldiers.
"The Yeacks are coming!" he cried.
The others turned quickly at his warning cry. "I told you so," screamed one. "The Yeack has brought his fellows."
"Those are soldiers of Pnom Dhek," cried the officer. "Form line and advance upon them. Let it not be said that men of Lodidhapura fled from the warriors of Beng Kher."
"They are Yeacks who have taken the form of soldiers of Pnom Dhek," cried a warrior. "Mortals cannot contend against them," and with that he threw down his spear and fled.
At the same instant the soldiers of Pnom Dhek leaped forward, shouting their war-cry.
The defection of the single Lodidhapurian warrior was all that had been needed to ignite the smouldering embers of discontent and mutiny already fully fed by their superstitious fears. To a man, the common soldiers turned and ran, leaving their officer and Fou-tan alone. For an instant the man stood his ground and then, evidently realising the hopelessness of his position, he, too, wheeled and followed his retreating men at top speed.
What Fou-tan's feelings must have been, it was difficult to imagine. Here, suddenly and entirely without warning, appeared a company of soldiers from her native city, and with them were the horrid Yeack that had stolen her away from King and also Gordon King himself. For a moment she stood in mute and wide-eyed wonderment as the men approached her, and then she turned to the man she loved. "Gordon King," she said, "I knew that you would come."
The soldiers of Pnom Dhek gathered around her, the common warriors keeping at a respectful distance, while the officer approached and, kneeling, kissed her hand.
King was not a little puzzled for an explanation of the evident respect in which they held her, but then he realised that he was not familiar with the customs of the country. He was aware, however, that the apsarases, or dancing girls of the temples, were held in considerable veneration because of the ritualistic nature of their dances, which identified them closely with the religious life of the nation and rendered them, in a way, the particular wards of the gods.
The officer questioned her briefly and respectfully; and, having thus assured himself of King's loyalty and integrity, his attitude toward the American changed from suspicion to cordiality.
To Fou-tan's questions relative to Prang, King explained by telling the story of the brute as he had had it from his own lips; yet it was evidently most difficult for Fou-tan to relinquish her conviction that the creature was a Yeack; nor could any other have assured her of Prang's prosaic status than Gordon King, in whose lightest words she beheld both truth and authority.
"Now that I have led you to the girl," said Prang, addressing the officer, "give me the liberty that you promised me."
"It is yours," said the officer; "but if you wish to return and live in Pnom Dhek I can promise you that the King will make you a free man."
"Yes," said Fou-tan, "and you shall have food and clothing as long as you live."
The brute shook his head. "No," he said. "I am afraid of the city. Let me stay in the jungle, where I am safe. Give me back my weapons and let me go."
They did as he requested, and a moment later Prang slouched off into the forest soon to be lost to their view, choosing the freedom of the jungle to the luxuries of the city.
Once again the march was resumed, this time in the direction of Pnom Dhek. As Fou-tan and King walked side by side the girl said to him in a low voice, "Do not let them know yet of our love. First, I must win my father, and after that the whole world may know."
All during the long march King was again and again impressed by the marked deference accorded Fou-tan. It was so noticeable that the natural little familiarities of their own comradeship took on the formidable aspects of sacrilege by comparison. To King's western mind it seemed strange that so much respect should be paid to a temple dancing girl; but he was glad that it was so, for in his heart he knew that whatever reverence they showed Fou-tan she deserved, because of the graces of her character and the purity of her soul.
The long march to Pnom Dhek was uneventful, and near the close of the second day the walls of the city rose before them across a clearing as they emerged from the forest. In outward appearance Pnom Dhek was similar to Lodidhapura. Its majestic piles of masonry arose in stately grandeur above the jungle. Its ornate towers and splendid temples bore witness to the wealth and culture of its builders, and over all was the same indefinable suggestion of antiquity. Pnom Dhek was a living city, yet so softened and mellowed by the passing centuries that even in life it suggested more the reincarnation of ancient glories than an actuality of the present.
"Pnom Dhek!" whispered Fou-tan, and in her tone there were love and reverence.
"You are glad to get back?" asked King.
"That can scarcely express what I feel," replied the girl. "I doubt if you can realise what Pnom Dhek means to one of her sons or daughters; and so, too, you cannot guess the gratitude that I feel to you, Gordon King, who, alone are responsible for my return."
He looked at her for a moment in silence. As she stood devouring Pnom Dhek with her eyes there was a rapturous exaltation in her gaze that suggested the fervour of religious passion, and the thought gave him pause.
"Perhaps, Fou-tan," he suggested, "you have mistaken gratitude for love."
She looked up at him quickly. "You do not understand, Gordon King," she said. "For two thousand years love for Pnom Dhek has been bred into the blood that animates me. It is a part of me that can die only when I die; yet I could never see Pnom Dhek again and yet be happy; though should I never see you again, I might never be happy again even in Pnom Dhek. Now do you understand?"
"That I was jealous of stone and wood shows how much I love you, Fou-tan," he said.
A soldier, lightened of his cuirass and weapons, had run swiftly ahead to the city gates, which they were approaching, to announce their coming; and presently there was a blare of trumpets at the gate, and this was answered by the sound of other trumpets within the city and the deep booming of gongs and the ringing of bells until the whole city was alive with noise. Then once again was King mystified; but there was more to come.
As they moved slowly now along the avenue toward the city gates, a company of soldiers emerged and behind them a file of elephants, gaudily trapped, and surging forward upon either side of these were people—men, women and children—shouting and singing, until from hundreds their numbers grew to thousands. So quickly had they gathered that it seemed as much a miracle to King as did the occasion for their rejoicing, and now he became convinced that Fou-tan must be a priestess at least, if all this rejoicing and pandemonium were in honour of her return.
The populace, outstripping the soldiers, were the first to reach them. Quickly the warriors that composed their escort formed a ring about Fou-tan and King, but the people held their distance respectfully, and now out of the babel of voices King caught some of the words of their greeting—words that filled him with surprise.
"Fou-tan! Fou-tan!" they cried. "Welcome to our beloved Princess that was lost and is found again!"
King turned to the girl. "Princess!" he exclaimed. "You did not tell me, Fou-tan."
"Many men have courted me because I am a princess," she said. "You loved me for myself alone, and I wanted to cling to that as long as I might."
"And Beng Kher is your father?" he asked.
"Yes, I am the daughter of the King," replied Fou-tan.
"I am glad that I did not know," said King simply.
"And so am I," replied the girl, "for now no one can ever make me doubt your love."
"I wish that you were not a princess," he said in a troubled voice.
"Why?" she demanded.
"None would have objected had the slave girl wished to marry me," he said, "but I can well imagine that many will object to a nameless warrior taking the Princess of Pnom Dhek."
"Perhaps," she said sadly, "but let us not think of that now."
In the howdah of the leading elephant sat a large, stern-faced man, beneath a parasol of cloth of gold and red. When the elephant upon which he rode was stopped near them, ladder-like steps were brought from the back of an elephant in the rear and the man descended to the ground, while the people prostrated themselves and touched their foreheads to the earth. As the man approached, Fou-tan advanced to meet him, and when she was directly in front of him, she kneeled and took his hand. There was moisture in the man's stern eyes as he lifted the girl to her feet and took her into his arms. It was Beng Kher the King, father of Fou-tan.
After the first greeting Fou-tan whispered a few words to Beng Kher, and immediately Beng Kher directed Gordon King to advance. Following Fou-tan's example, the American knelt and kissed the King's hand. "Arise!" said Beng Kher. "My daughter, the Princess, tells me that it is to you she owes her escape from Lodidhapura. You shall be suitably rewarded. You shall know the gratitude of Beng Kher." He signalled to one of his retinue that had descended from the elephant in his rear. "See that this brave warrior lacks for nothing," he said. "Later we shall summon him to our presence again."
Once more did Fou-tan whisper a few low words to her father, the King.
The King knit his brows as though he were not entirely pleased with whatever suggestion Fou-tan had made, but presently the lines of his face softened and again he turned to the official to whom he had just spoken. "You will conduct the warrior to the palace and accord him all honour, for he is to be the guest of Beng Kher." Then, with Fou-tan, he ascended into the howdah of the royal elephant, while the officer, whom he had designated to escort Gordon King, approached the American.
King's first impression of the man was not a pleasant one. The fellow's face was coarse and sensual and his manner haughty and supercilious. He made no attempt to conceal his disgust as his eyes appraised the soiled and tarnished raiment of the common warrior before him. "Follow me, my man," he said. "The King has condescended to command that you be quartered in the palace," and without further words of greeting he turned and strode toward the elephant upon which he had ridden from the city.
In the howdah with them were two other gorgeously dressed officials and a slave who held a great parasol over them all. With no consideration for his feelings and quite as though he had not been present, King's companions discussed the impropriety of inviting a common soldier to the palace. Suddenly his escort turned toward him. "What is your name, my man?" he demanded, arrogantly.
"My name is Gordon King," replied the American; "but I am not your man." His voice was low and even and his level gaze was directed straight into the eyes of the officer.
The man's eyes shifted and then he flushed and scowled. "Perhaps you do not know," he said, "that I am the prince, Bharata Rahon." His tone was supercilious, his voice unpleasant.
"Yes?" inquired King politely. So this was Bharata Rahon—this was the man whom Beng Kher had selected as the husband of Fou-tan. "No wonder she ran away and hid in the jungle," murmured King.
"What is that?" demanded Bharata Rahon. "What did you say?"
"I am sure," said King, "that the noble prince would not be interested in anything a common warrior might say."
Bharata Rahon grunted and the conversation ended; nor did either address the other again as the procession wound its way through the avenues of Pnom Dhek toward the palace of the King. The way was lined with cheering people, and strongly apparent to King was the sincerity of their welcome to Fou-tan and the reality of their happiness that she had been returned to them.
The palace of Beng Kher was a low rambling building covering a considerable area. Its central portion had evidently been conceived as a harmonious unit, to which various kings had added without much attention to harmony; yet the whole was rather impressive and was much larger than the palace of Lodivarman. The grounds surrounding it were beautifully planted and maintained with meticulous care. The gate through which they passed into the royal enclosure was of great size and had evidently been designed to permit the easy passage of a column of elephants, two abreast.
The avenue from the gate led straight between old trees to the main entrance to the palace, and here the party descended from their howdahs and followed in the train of Beng Kher and Fou-tan as they entered the palace amidst such pomp and ceremony as King never before had witnessed. It occurred to him that if such things must follow the comings and goings of kings, the glory of sovereignty had decided drawbacks. There were at least two hundred soldiers, functionaries, courtiers, priests, and slaves occupied with the ceremony of receiving the King and the Princess into the palace, and with such mechanical accuracy did they take their posts and perform their parts that it was readily apparent to the American that they were observing a formal custom to which they had become accustomed by long and continued usage.
Down a long corridor, those in the royal party followed Beng Kher and Fou-tan to a large audience chamber, where the King dismissed them. Then he passed on through a doorway with Fou-tan; and when the door closed behind them, most of the party immediately dispersed.
Bharata Rahon beckoned King to follow him and, conducting him to another part of the palace, led him into a room which was one of a suite of three.
"Here are your quarters," said Bharata Rahon. "I shall send slaves with apparel more suitable for the guest of Beng Kher. Food will be served to you here. Do not leave the apartment until you receive instructions from the King or from me."
"I thought that I was a guest," said King, "but it appears that I am a prisoner."
"That is as the King wills," replied the prince. "You should be more grateful, fellow, for the favours that you already have received."
"Phew!" exclaimed King as Bharata Rahon left the room. "It is certainly a relief to get rid of you. The more I see of you the easier it is to understand how Fou-tan preferred My Lord the Tiger to Prince Bharata Rahon."
As King examined the rooms assigned to him, he saw that they overlooked the royal garden at a particularly beautiful spot; nor could he wonder now why Fou-tan loved her home.
His reveries were interrupted by the coming of two slaves; one carried warm water for a bath, and the other raiment suitable for a king's guest. They told him that they had been assigned to serve him while he remained in the palace and that one of them would always be in attendance, remaining in the corridor outside his door. The water, which was contained in two earthen vessels and supported at the ends of a pole that one of the slaves carried across his shoulders, was taken to the innermost of the three rooms and deposited beside a huge earthen bowl that was so large that a man might sit down inside it. Towels and brushes were brought and other necessary requisites of the toilet.
King stripped and entered the bowl, and then one of the slaves poured water over him while the other scrubbed him vigorously with two brushes. It was, indeed, a heroic bath, but it left King stimulated and exhilarated and much refreshed after his tiresome journey.
The scrubbing completed to their satisfaction, they bade him step out of the bowl on to a soft rug, where they oiled his body from head to foot and then proceeded to rub his skin vigorously until all of the oil had disappeared. Following this, they anointed him with some sweet-smelling lotion; and while the water-carrier emptied the bowl and carried the bath water away, the other slave assisted King as he donned his new clothing.
"I am Hamar," whispered the fellow after the other slave had left the apartment. "I belong to Fou-tan, who trusts me. She sent this to you as a sign that you may trust me also." He handed King a tiny ring, a beautiful example of the goldsmith's art. It was strung upon a golden chain. "Wear it about your neck," said Hamar. "It will take you in safety many places in Pnom Dhek. Only the King's authority is greater than this."
"Did she send no message?" asked King.
"She said to tell you that all was not as favourable as she had hoped, but to be of good heart."
"Convey my thanks to her if you can," said King, "and tell her that her message and her gift have cheered me."
The other slave returned now, and as King had no further need of them, he dismissed them both.
The two had scarcely departed when a young man entered, resplendent in the rich trappings of an officer.
"I am Indra Sen," announced the newcomer. "Bharata Rahon has sent me to see that you do not lack for entertainment in the palace of Beng Kher."
"Bharata Rahon did not seem to relish the idea of entertaining a common warrior," said King with a smile.
"No," replied the young man. "Bharata Rahon is like that. Sometimes he puts on such airs that one might think him the King himself. Indeed, he has hopes some day of becoming king, for it is said that Beng Kher would marry Fou-tan to him, and as Beng Kher has no son, Fou-tan and Bharata Rahon would rule after Beng Kher died, which may the gods forbid."
"Forbid that Beng Kher die?" asked King; "or that Fou-tan and Bharata Rahon rule?"
"There is none but would serve Fou-tan loyally and gladly," replied Indra Sen; "but there is none who likes Bharata Rahon, and it is feared that as Fou-tan's husband he might influence her to do things which she would not otherwise do."
"It is strange," said King, "that Beng Kher has no son in a land where a king takes many wives."
"He has many sons," replied Indra Sen, "but the son of a concubine may not become king. Beng Kher would take but one queen, and when she died he would have no other."
"If Fou-tan had not been found and Beng Kher had died, would Bharata Rahon have become king?" asked the American.
"In that event the princes would have chosen a new king, but it would not have been Bharata Rahon," replied the officer.
"Then his only hope of becoming king is by marrying Fou-tan?"
"That is his only hope."
"And Beng Kher favours his suit?" continued King.
"The man seems to exercise some strange influence over Beng Kher," explained Indra Sen. "The King's heart is set upon wedding Fou-tan to him, and because the King is growing old he would have this matter settled quickly. It is well known that Fou-tan objects. She does not want to marry Bharata Rahon, but though the King indulges her in every other whim, he is adamant in this matter. Once Fou-tan ran away into the jungle to escape the marriage; and no one knows yet what the outcome will be, for our little princess, Fou-tan, has a will and a mind of her own; but the King—well, he is the King."
For three days Indra Sen performed the duties of a host. He conducted King about the palace grounds; he took him to the temples and out into the city, to the market place, and the bazaars. Together they watched the apsarases dance in the temple court; but during all this time King saw nothing of Fou-tan, nor did Beng Kher send for him. Twice he had received brief messages from Fou-tan through Hamar, but they were only such messages as might be transmitted by word of mouth through a slave and were far from satisfying the man's longing for his sweetheart.
Upon the fourth day Indra Sen did not come, as was his custom, early in the morning; nor did Hamar appear, but only the other slave—an ignorant, taciturn man whom King never had been able to engage in conversation.
King had never left his apartment except in the company of Indra Sen, and while Bharata Rahon had warned him against any such independent excursion the American had not taken the suggestion seriously, believing it to have been animated solely by the choler of the Khmer prince. Heretofore, Indra Sen had arrived before there might be any occasion for King to wish to venture forth alone; but there had never been anything in the attitude of the young officer to indicate that the American was other than an honoured guest, nor had there been any reason to believe that he might not come and go as he chose. Having waited, therefore, for a considerable time upon Indra Sen on this particular morning, King decided to walk out into the royal garden after leaving word with the slave, who always attended just outside his door, that the young officer, when he came, might find him there; but when he opened the door into the corridor there was no slave, but, instead, two burly warriors, who instantly turned and barred the exit with their spears.
"You may not leave your quarters," said one of them gruffly and with a finality that seemed to preclude argument.
"And why not?" demanded the American. "I am the King's guest and I only wish to walk in the garden."
"We have received our orders," replied the warrior. "You are not permitted to leave your quarters."
"Then it would appear that I am not the King's guest, but the King's prisoner."
The warrior shrugged. "We have our orders," he said; "other than this we know nothing."
The American turned back into the room and closed the door. What did it all mean? He crossed the apartment to one of the windows and stood looking out upon the garden. He rehearsed his every act and speech since he had entered Pnom Dhek, searching for some clue that might explain the change of attitude toward him; but he found nothing that might warrant it; and so he concluded that it was the result of something that had occurred of which he had no knowledge; but the natural inference was that it was closely allied to his love for Fou-tan and Beng Kher's determination that she should wed Bharata Rahon.
The day wore on. The taciturn slave came with food, but Hamar did not appear; nor did Indra Sen. King paced his quarters like a caged tiger. Always the windows overlooking the garden attracted him, so that often he paused before them, drawn by the freedom which the garden suggested in contrast to the narrow confines of his quarters. For the thousandth time he examined the quarters that had now become his prison. The paintings and hangings that covered the leaden walls had always aroused his interest and curiosity; but to-day, by reason of constant association, he found them palling upon him. The familiar scenes depicting the activities of kings and priests and dancing girls, the stiffly delineated warriors whose spears never cast and whose bolts were never shot oppressed him now. Their actions for ever inhibited and imprisoned in the artist's paint suggested his own helpless state of imprisonment.
The sun was sinking in the west; the long shadows of the parting day were creeping across the royal garden of Beng Kher; the taciturn slave had come with food and had lighted lamps in each of the three rooms of his apartment—crude wick floating in oil they were, but they served to dispel the darkness of descending night. King, vibrant with the vitality of youth and health, had eaten heartily. The slave removed the dishes and returned.
"Have you further commands for the night, master?" he asked.
King shook his head. "No," he said, "you need not return until the morning."
The slave withdrew, and King fell to playing with an idea that had been slowly forming in his mind. The sudden change in his status here that had been suggested by the absence of Hamar and Indra Sen and by the presence of the warriors in the corridor had aroused within him a natural apprehension of impending danger, and consequently directed his mind toward thoughts of escape.
The windows not far above the garden, the darkness of the night, his knowledge of the city and the jungle—all impressed upon him the belief that he might win to freedom with no considerable risk; yet he was still loath to make the attempt because as yet he had nothing definite upon which to base his suspicion that the anger of Beng Kher had been turned upon him and, further, and more important still, because he could not leave Pnom Dhek without first having word with Fou-tan.
As he inwardly debated these matters he paced to and fro the length of the three rooms of his apartment. He had paused in the innermost of the three where the flickering light of the cresset projected his shadow grotesquely upon an orate hanging that depended from the ceiling to the floor. He had paused there in deep thought, his eyes, seeing and yet unseeing, fastened upon this splendid fabric, when suddenly he saw it move and bulge. There was something or someone behind it.
XIII

FAREWELL FOR EVER!

For the first time since Gordon King had entered the palace of Beng Kher as a guest he was confronted with the realisation that the ornate apparel and trappings that had been furnished him had included no weapons of defence; and now as he saw the hanging bulging mysteriously before his eyes he stepped quickly toward it, prepared to meet either friend or foe with his bare hands. He saw the bulging fold move slowly behind the fabric toward its outer edge, and he followed it, ready for any eventuality. With a quick movement the margin of the fabric was pulled aside as Hamar, the slave, stepped into the room, and at the same instant King seized him by the throat.
Recognition was instantaneous and, with a smile, the American released the slave and stepped back. "I did not know whom to expect, Hamar," he said.
"You were well to be prepared for an enemy, master," said the slave in low tones, "for you have powerful ones in Pnom Dhek."
"What brings you here, Hamar, in secrecy and in such mystery?" demanded King.
"Are you alone?" asked Hamar in a whisper.
"Yes."
"Then my mission is fulfilled," said Hamar. "I do but ensure the safety and the secrecy of another who follows me."
Again the hanging bulged as someone passed behind it; and an instant later Fou-tan stood before Gordon King, while the slave, Hamar, bowing low, withdrew.
"Fou-tan!" exclaimed Gordon King, taking a step toward the girl.
"My Gordon King!" whispered Fou-tan as his arms closed about her.
"What has happened that you come to me in this way?" asked King. "I knew that there was something wrong because neither Hamar nor Indra Sen came to-day and there were warriors posted at my door to keep me prisoner. But why talk of such things when I have you? Nothing else counts now my Fou-tan."
"Ah, Gordon King, but there is much else that counts," replied the girl. "I should have come before, but guards were placed to keep me from you. The King, my father, is mad with rage. To-morrow you are to be destroyed."
"But why?" demanded King.
"Because yesterday I went to my father and confessed our love. I appealed to his gratitude to you for having saved me from Lodivarman and to his love for me, believing that these might outweigh his determination to wed me to Bharata Rahon, but I was mistaken. He flew into an uncontrollable rage of passion. He ordered me to my apartment and he commanded that you be destroyed upon the morrow; but I found a way, thanks to Hamar and Indra Sen, and so I have come to bid you farewell, Gordon King, and to tell you that wherever you may go my heart goes with you, though my body may be the unwilling slave of another. Indra Sen and Hamar will guide you to the jungle and point the way toward the great river that lies in the direction of the rising sun, upon whose opposite shore you will be safe from the machination of Beng Kher and Bharata Rahon."
"And you, Fou-tan—you will go with me?"
The girl shook her head. "No, Gordon King, I may not," she replied sadly.
"And why?" he asked. "You love me and I love you. Come away with me into a land of freedom and happiness, where no one will question our right to love and to live as the gods intended that we should; for you, Fou-tan, and I were made for one another."
"It cannot be, Gordon King," replied the girl. "The thing that you suggest offers to me the only happiness that can be possible to me in life, but for such as I there is an obligation that transcends all thoughts of personal happiness. I was born a princess, and because of that there have devolved upon me certain obligations which may not be escaped. Had I brothers or sisters born of a queen it might be different, but through me alone may the royal dynasty of Pnom Dhek be perpetuated. No, Gordon King, not even love may intervene between a princess of Pnom Dhek and her duty to her people. Always shall my love be yours, and it will be harder for me than for you. If I, who am weak, am brave because of duty, how can you, a man, be less brave? Kiss me once more, then, and for the last time, Gordon King; then go with Hamar and Indra Sen, who will lead you to the jungle and point the way to safety."
As she ceased speaking she threw her arms about his neck and drew his lips to hers. He felt her tears upon his cheeks, and his own eyes grew dim. Perhaps not until this instant of parting had King realised the hold that this dainty flower of the savage jungle had taken upon his heart. As fragile and beautiful as the finest of Meissen ceramics, this little, painted princess of a long-dead past held him in a bondage beyond the power of steel.
"I cannot give you up, Fou-tan," he said. "Let me remain. Perhaps if I talked with your father—"
"It would be useless," she said, "even if he would grant you an audience, which he will not."
"Then if you love me as I love you," said King, "you will come away with me."
"Do not say that, Gordon King. It is cruel," replied the girl. "I am taught to place duty above all other considerations, even love. Princesses are not born to happiness. Their exalted birth dedicates them to duty. They are more than human, and so human happiness often is denied them. And now you must go. Indra Sen and Hamar are waiting to guide you to safety. Each moment of delay lessens your chances for escape."
"I do not wish to escape," said King. "I shall remain and face whatever consequences are in store for me, for without you, Fou-tan, life means nothing to me. I would rather remain and die than go away without you."
"No, no," she cried. "Think of me. I must live on, and always, if I believe you to be alive, I shall be happier than I could be if I knew that you were dead."
"You mean that if I were alive there still would be hope?" he asked.
She shook her head. "Not in the way you mean," she replied; "but there would be happiness for me in knowing that perhaps somewhere you were happy. For my sake, you must go. If you love me you will not deny me this shred of happiness."
"If I go," he said, "you will know that wherever I am, I am unhappy."
"I am a woman as well as a princess," she replied, "and so perhaps it will give me a sad happiness to know that you are unhappy because I am denied you." She smiled ruefully.
"Then I shall go, Fou-tan, if only to make you happy in my unhappiness; but I think that I shall not go far and that always I shall nurse hope in my breast, even though you may have put it from you. Think of me, then, as being always near you, Fou-tan, awaiting the day when I may claim you."
"That will never be, Gordon King," she replied sadly; "yet it will do no harm if in our hearts we nurse a hopeless hope. Kiss me again. It is Fou-tan's last kiss of love."
An eternity of love and passion were encompassed in that brief instant of their farewell embrace, and then Fou-tan tore herself from his arms and was gone.
She was gone! King stood for a long time gazing at the hanging that had moved for a moment to the passage of her lithe figure. It did not seem possible that she had gone out of his life for ever. "Fou-tan!" he whispered. "Come back to me. You will come back!" But the dull pain in his breast was his own best answer to the anguished cry of his stricken soul.
Again the hanging moved and bulged, and his heart leaped to his throat; but it was only Hamar, the slave.
"Come, master!" cried the man. "There is no time to be lost."
King nodded. With leaden steps he followed Hamar to an opening in the wall behind the hanging, and there he found Indra Sen in the mouth of a corridor, a flickering torch in his hand.
"In the service of the Princess," said the officer.
"May the gods protect her and give her every happiness," replied King.
"Come!" said Indra Sen, and turning he led the way along the corridor and down a long flight of stone steps that King knew must lead far beneath the palace. They passed the mouths of branching corridors, attesting the labyrinthine maze that honeycombed the earth beneath the palace of Beng Kher, and then the tunnel led straight and level out beneath the city of Pnom Dhek to the jungle beyond.
"That way lies the great river, Gordon King," said Indra Sen, pointing toward the east. "I should like to go with you farther, but I dare not; if Hamar and I are suspected of aiding in your escape, the blame may be placed upon the Princess, since Hamar is her slave and I an officer of her guard."
"I would not ask you to go farther, Indra Sen," replied King, "nor can I find words in which to thank either you or Hamar."
"Here, master," said Hamar, "is the clothing that you wore when you came to Pnom Dhek. It will be more suitable in the jungle than that you are wearing," and he handed King a bundle that he had been carrying. "Here, also, are weapons—a spear, a knife, a bow and arrows. They are gifts from the Princess, who says that no other knows so well how to use them."
The two waited until King had changed into his worn trappings, and then, bidding him good-bye, they entered the mouth of the tunnel, leaving him alone in the jungle. To the east lay the Mekong, where he might construct a raft and drift down to civilisation. To the south lay Lodidhapura, and beyond that the dwelling of Che and Kangrey. King knew that if he went to the east and the Mekong he would never return. He thought of Susan Anne Prentice and his other friends of the outer world; he thought of the life of usefulness that lay ahead of him there. Then there came to him the vision of a dainty girl upon a great elephant, reminding him of that moment, now so long ago, that he had first seen Fou-tan; and he knew that he must choose now, once and for all, between civilisation and the jungle—between civilisation and the definite knowledge that he would never see her again or the jungle and hope, however remote.
"Susan Anne would think me a fool, and I am quite sure that she would be right," he murmured, as with a shrug he turned his face squarely toward the south and set off upon his long and lonely journey through the jungle.
In his mind there was no definite plan beyond a hazy determination to return to Che and Kangrey and to remain there with them until it would be safe to assume that Beng Kher had ceased to search for him. After that, perhaps, he might return to the vicinity of Pnom Dhek. And who could say what might happen then? Thus strongly is implanted in the breast of man the eternal seed of hope. Of course, he knew that he was a fool, but it did not displease him to be a fool if his foolishness kept him in the same jungle with Fou-tan.
The familiar odours and noises of the jungle assailed his nostrils and his ears. With spear in readiness he groped his way to the trail which he knew led toward the south and his destination. When he found it, some caprice of hope prompted him to blaze a tree at the spot in such a way that he might easily identify it, should he chance to come upon it again.
All night he travelled. Once, for a long time, he knew that some beast was stalking him; but if it had evil intentions toward him it evidently could not muster the courage to put them into action, for eventually he heard it no more. Shortly thereafter dawn came and with it a sense of greater security.
Shortly after sunrise he came upon a herd of wild pigs, and before they were aware of his presence he sunk an arrow into the heart of a young porker. Then an old boar discovered him and charged, its gleaming tusks flecked with foam, its savage eyes red-rimmed with rage; but King did not wait to discuss matters with the great beast. Plentiful and inviting about him grew the great trees of the jungle, and into one of these he swung himself as the boar tore by.
The rest of the herd had disappeared; but for a long time the boar remained in the vicinity, trotting angrily back and forth along the trail beneath King and occasionally stopping to glare up at him malevolently. It seemed an eternity to the hungry man, but at length the boar appeared to realise the futility of waiting longer for his prey to descend and trotted off into the jungle after his herd, the sound of his passage through the underbrush gradually diminishing until it was lost in the distance. Then King descended and retrieved his kill. Knowing the cunning of savage tuskers of the jungle, King was aware that the boar might return to the spot; and so he did not butcher his kill there, but, throwing it across his shoulder, continued on for about a mile. Then, finding a suitable location he stopped and built a fire, over which he soon was grilling a generous portion of his quarry.
After eating, he left the trail and, going into the jungle a short distance, found a place where he could lie down to sleep; and as he dozed he dreamed of snowy linen and soft pillows and heard the voices of many people arguing and scolding. They annoyed him, so that he determined to sell his home and move to another neighbourhood; and then seemingly in the same instant he awoke, though in reality he had slept for six hours. Uppermost in his mind was his complaint against his neighbours, and loud in his ears were their voices as he opened his eyes and looked around in puzzled astonishment at the jungle about him. Then he smiled as the dream picture of his home faded into the reality of his surroundings. The smile broadened into a grin as he caught sight of the monkeys chattering and scolding in the tree above him.
Another night he pushed on through the jungle, and as morning came he guessed that he must be approaching the vicinity of Lodidhapura. He made no kill that morning and built no fire, but satisfied himself with fruits and nuts, which he found in abundance. He had no intention of risking discovery and capture by attempting to pass Lodidhapura by day, and so he found a place where he could lie up until night.
This time he dreamed of Fou-tan and it was a pleasant dream, for they were alone together in the jungle and all obstacles had been removed from their path, but presently they heard people approaching; they seemed to be all about them, and their presence and their talk annoyed Fou-tan and angered King; in fact, he became so angry that he awoke. As the figure of Fou-tan faded from his sight, he kept his eyes tight shut, trying to conjure her back again; but the voices of the intruders continued, and that seemed strange to King. He could even hear their words: "I tell you it is he," said one voice; and another cried, "Hey, you, wake up!" Then King opened his eyes to look upon twenty brass cuirasses upon twenty sturdy warriors in the uniform of Lodivarman.
"So you have come back!" exclaimed one of the warriors. "I did not think you were such a fool."
"Neither did I," said King.
"Where is the girl?" demanded the speaker. "Lodivarman will be glad to have you, but he would rather have the girl."
"He will never get her," said King. "She is safe in the palace of her father at Pnom Dhek."
"Then it will go so much the harder for you," said the warrior, "and I am sorry for you, for you are certainly a courageous man."
King shrugged. He looked about him for some avenue of escape, but he was entirely surrounded now and the odds were twenty to one against him. Slowly he arose to his feet. "Here I am," he said. "What are you going to do with me?"
"We are going to take you to Lodivarman," replied the warrior who had spoken first. Then they took his weapons from him and tied his wrists behind his back. They were not cruel nor unduly rough, for in the hearts of these men, themselves brave, was admiration for the courage of their prisoner.
"I'd like to know how you did it," said a warrior walking next to King.
"Did what?" demanded the American.
"How you got into the King's apartment unseen and got out again with the girl. Three men have died for it already, but Lodivarman is no nearer a solution of the puzzle than he was at first."
"Who died and why?" demanded King.
"The major-domo, for one," said the warrior.
"The major-domo did naught but obey the orders of Lodivarman," said King.
"You seem to know a lot about it," replied the warrior; "yet that is the very reason that he died. For once in his life he should have disobeyed the King, but he failed to do so, and Lodivarman lay bound and gagged until Vay Thon came to his rescue."
"Who else died?" asked King.
"The sentry who was posted at the banquet door with you. He had to admit that he had deserted his post, leaving you there alone; and with him was slain the officer of the guard who posted you, a stranger, inside the King's palace."
"And these were all?" asked King.
"Yes," said the warrior. And when King smiled he asked him why he smiled.
"Oh, nothing of any importance," replied the American. "I was just thinking." He was thinking that the guiltiest of all had escaped—the sentry who had permitted Fou-tan to beguile him into allowing them to pass out of the palace into the garden. He guessed that this man would not be glad to see him return.
"So even now Lodivarman does not know how I escaped from the palace?" he demanded.
"No, but he will," replied the man with a sinister grin.
"What do you mean?" asked the American.
"I mean that before he kills you he will torture the truth from you."
"Evidently my stay in Lodidhapura is to be a pleasant one," he said.
"I do not know how pleasant it will be," replied the warrior; "but it will be short."
"Perhaps I shall be glad of that," said King.
"It will be short, man, but it will seem an eternity. I have seen men die before to satisfy Lodivarman's wrath."
From his captors King learned that his discovery had been purely accidental; the party that had stumbled upon him constituted a patrol, making its daily rounds through the jungle in the vicinity of Lodidhapura. And soon the great city itself arose before King's eyes, magnificent in its ancient glory, but hard as the stone that formed its temples and its towers, and hard as the savage hearts that beat behind its walls. Into its building had gone the sweat and the blood and the lives of a million slaves; behind its frowning walls had been enacted two thousand years of cruelties and bloody crimes committed in the names of kings and gods.
"The mills of the gods!" soliloquised King. "It is not so remarkable that they grind exceedingly fine as it is that their masters can reach out of the ages across a world and lay hold upon a victim who scarce ever heard of them."
They were rapidly approaching one of the gates of Lodidhapura, at the portals of which King knew he must definitely abandon hope; and all that King found to excite his interest was his own apathy to his impending fate. He knew that his mind should be dwelling upon thoughts of escape, and yet he found himself assuming a fatalistic attitude of mind that could contemplate impending death with utmost composure, for, indeed, what had life to offer him? The orbit of his existence was determined by that shining sun about which his love revolved—his little flaming princess. Denied for ever the warmth and light of her near presence, he was a lost satellite, wandering aimlessly in the outer darkness and the cold of interstellar space. What had such an existence to offer against the peaceful oblivion of death?
Yet whatever his thoughts may have been there was no reflection of them in his demeanour, as with firm stride and high-held head he entered once again the city of Lodidhapura, where immediately he and his escort were surrounded by curious crowds as word travelled quickly from mouth to mouth that the abductor of the dancing girl of the Leper King had been captured.
They took him to the dungeons beneath the palace of Lodivarman, and there they chained him to a wall. As if he had been a wild beast they chained him with double chains, and the food that they brought was thrown upon the floor before him—food that one would have hesitated to cast before a beast. The darkness of his cell was mitigated by a window near the low ceiling—an aperture so small that it might scarcely be dignified by the name of window, since nothing larger than a good-sized cat could have passed through it; yet it served its purpose in a meagre way by admitting light and air.
Once again, as it had many times in the past, a conviction sought foothold in King's mind that he was still the victim of the hallucinations of fever, for notwithstanding all his experiences since he had entered the jungle it did not seem possible that in this twentieth century he, a free-born American, could be the prisoner of a Khmer king. The idea was fantastic, preposterous, unthinkable. He resorted to all the time-worn expedients for proving the fallacy of mental aberration, but in the end he always found himself double-chained to a stone wall in a dark, foul-stinking dungeon.
Night came and with it those most hideous of nocturnal dungeon dwellers—the rats. He fought them off, but always they returned; and all night he battled with them until, when daylight came and they left him, he sank exhausted to the stone flagging of his cell.
Perhaps he slept then, but he could scarcely know, for it seemed that almost instantly a hand was laid upon his shoulder and he was shaken to wakefulness. It was the hand of Vama, the commander of the ten who first had captured him in the jungle; and so it was neither a rough nor unfriendly hand, for the brass-bound warrior could find in his heart only admiration for this courageous stranger who had dared to thwart the desires of the Leper King, whom he feared more than he respected.
"I am glad to see you again, Gordon King," said Vama, "but I am sorry that we meet under such circumstances. The rage of Lodivarman is boundless and from it no man may save you, but it may lessen the anguish of your last hours to know that you have many friends among the warriors of Lodidhapura."
"Thank you, Vama," replied King. "I have found more than friendship in the land of the Khmers, and if I also find death here, it is because of my own choosing. I am content with whatever fate awaits me, but I want you to know that your assurances of friendship will ameliorate whatever pangs of suffering death may hold for me. But why are you here? Has Lodivarman sent you to execute his sentence upon me?"
"He will not finish you so easily as that," replied Vama. "What he has in his mind I do not know. I have been sent to conduct you to his presence, a signal honour for you, attesting the impression that your act made upon him."
"Perhaps he wants to question me," suggested King.
"Doubtless," replied Vama, "but that he could have delegated to his torturers, who well know how to elicit whatever they wish from the lips of their victims."
Vama bent and unlocked the padlock that fettered King to the wall and led him into the corridor upon which his cell opened, where the rest of Vama's ten awaited to escort the prisoner into the presence of Lodivarman. Kau and Tchek were there with the others with whom King had become familiar while he served as a warrior of the royal guard of Lodivarman, Leper King of Lodidhapura. Rough were the greetings that they exchanged, but none the less cordial; and so, guarded by his own friends, Gordon King was conducted toward the audience chamber of Lodivarman.
XIV

MY LORD THE TIGER

Lodivarman, a malignant scowl upon his face, crouched upon his great throne. Surrounding him were his warlords and his ministers, his high priests and the officers of his household; and at his left knelt a slave bearing a great golden platter piled high with mushrooms. But for the moment Lodivarman was too intent upon his vengeance to be distracted even by the cravings of his unnatural appetite, for here at last he had within his grasp the creature that had centred upon itself all the unbridled rage of a tyrant.
Trembling with the anger that he could not conceal, Lodivarman glared at Gordon King as the prisoner was led to the foot of the dais below his throne.
"Where is the girl?" demanded the King angrily.
"The Princess Fou-tan is safe in the palace of Beng Kher," replied King.
"How did you get her away? Some one must have helped you. If you would save yourself the anguish of torture, speak the truth," cried Lodivarman, his voice trembling with rage.
"Lodivarman, the King, knows better than any other how I took Fou-tan from him," replied the American.
"I do not mean that," screamed Lodivarman, trembling. "Siva will see that you suffer sufficient agonies for the indignity that you put upon me, but I can curtail that if you will reveal your accomplices."
"I had no accomplices," replied King. "I took the Princess and walked out of your palace and no one saw me."
"How did you get out?" demanded Lodivarman.
King smiled. "You are going to torture me, Lodivarman, and you are going to kill me. Why should I give you even the gratification of satisfying your curiosity? Wantonly you have already destroyed three men in your anger. I shall be the fourth. The life of any one of us is worth more than yours. If I could I would not add further to the debt that you must pay in the final accounting when you face God beyond the grave."
"What do you know, stranger, of the gods of the Khmers?" demanded Lodivarman.
"I know little or nothing of Brahma, of Vishnu, or Siva," replied King, "but I do know that above all there is a God that kings and tyrants must face; and in His eyes even a good king is no greater than a good slave, and of all creatures a tyrant is the most despicable."
"You would question the power of Brahma, of Vishnu, and of Siva!" hissed Lodivarman. "You dare to set your God above them! Before you die then, by the gods, you shall seek their mercy in your anguish."
"Whatever my suffering may be, you will be its author, Lodivarman," replied King. "The gods will have nothing to do with it."
A minor priest came near and whispered in the King's ear. Vay Thon, the high priest, was there, too. The old man stood with his eyes fixed compassionately upon King, but he knew he was powerless to aid his friend, for who should know better than a high priest the power of kings and the futility of gods.
The priest appeared to be urging something upon his ruler with considerable enthusiasm.
Lodivarman listened to the whispered words of counsel, and then for some time he sat in thought. Presently he raised his eyes to King again. "It pleases us to prove the power of our Gods, revealing their omnipotence to the eyes of our people. My Lord the Tiger knows no god; you shall contend with him. If your God be so powerful, let him preserve you from the beast." Lodivarman helped himself to mushrooms and sank back in his throne. "Take him to the pit of My Lord the Tiger," he said presently; "but do not liberate the great beast until we come."
The soldiers surrounded King and led him away, but before they had reached the doorway leading from the audience chamber Lodivarman halted them. "Wait!" he cried. "It shall not be said that Lodivarman is unfair even to an enemy. When this man enters the pit with My Lord the Tiger, see that he has a javelin wherewith to defend himself. I have heard stories of his prowess; let us see if they were exaggerated."
From the palace, King was led across the royal garden to the great temple of Siva; and there, upon one of the lower levels, a place where he had never been before, he was conducted to a small amphitheatre, in the centre of which was sunk a deep pit that was, perhaps, a hundred feet square. The entrance to the pit was down a stairway and along a narrow corridor of stone to massive wooden doors which the soldiers threw open.
"Enter, Gordon King," said Vama. "Here is my javelin, and may your God and my gods be with you."
"Thanks!" said King. "I imagine that I shall need them all," and then he stepped into the sunlit pit as the doors were closed behind him.
The floor and walls of the cubicle were of blocks of stone set without mortar, but so perfectly fitted that the joints were scarcely discernible. As King stood with his back against the doorway through which he had entered the pit, he saw in the wall opposite him another door of great planks, a low sinister door, behind which he guessed paced a savage, hungry carnivore.
King hefted the javelin in his hand. It was a sturdy, well-balanced weapon. Once again he recalled his college days when he had hurled a similar weapon beneath the admiring eyes of his mates; but then only distance had counted, only the superficial show that is the keynote of civilisation had mattered.
What mattered it that other men might cast a javelin more accurately? which after all would be the practical test of efficiency. Gordon King could cast it farther than any of them, which was a feat far more showy than accuracy; but from the unlettered Che he had learned what college had failed to teach him and had acquired an accuracy as uncanny as the great distances that had won him fame.
Twice already had he met My Lord the Tiger and vanquished him with his javelin. Each time it had seemed to King a miracle. That it could be repeated again, that for the third time he could overcome the lord of Asia seemed incredible. And what would it profit him were he to succeed? From the cruel fangs and talons of the tiger he would be transferred to the greater cruelties of Lodivarman.
As he stood there upon the stone flagging of the pit beneath the hot sun that poured its unobstructed rays into the enclosure, he saw the audience sauntering to the stone benches that encircled the arena. It was evident that those who were to witness his destruction were members of the household of the King; princes and nobles and warriors there were and ministers and priests, and with them were their women. Last of all came Lodivarman with his bodyguard and slaves. To a canopied throne he made his way while the audience knelt, the meeker of them touching their foreheads to the stone flagging of the aisles. Before his throne Lodivarman halted, while his dead eyes swept quickly over the assembly, passing from them to the arena and the solitary warrior standing there below him. For a long moment the gaze of the King was riveted upon the American; hatred and suppressed rage were in that long, venomous appraisal of the man who had thwarted and humiliated him—that low creature that had dared lay profaning hands upon the person of the King.
Slowly Lodivarman sank into his throne. Then he made a brief sign to an attendant, and an instant later the notes of a trumpet floated out across the still air of the arena. The kneeling men and women arose and took their seats. Once again Lodivarman raised his hand, and again the trumpet sounded, and every eye was turned upon the low doorway upon the opposite side of the arena from the American.
King saw the heavy barrier rise slowly. In the darkness beyond it nothing was visible at first, but presently he was aware that something moved within, and then he saw the familiar yellow and black stripes that he had expected. Slowly a great tiger stepped into the doorway, pausing upon the threshold, blinking from the glare of the sunlight. His attention was attracted first by the people upon the stone benches above him, and he looked up at them and growled. Then he looked down and saw King. Instantly his whole attitude changed. He half crouched, and his tail moved in sinuous undulations; his head was flattened, and his eyes glared fiercely.
Gordon King did not wait for the attack. He had a theory of his own based upon his experience with wild beasts. He knew them to be nervous and oftentimes timid when confronted by emergencies that offered aspects that were new and unfamiliar.
A gasp of astonishment, not unmingled with admiration, arose from the people lining the edges of the pit, for the thing that they witnessed was as surprising to them as King hoped it would be to the tiger—instead of the beast charging the man, they saw the man charging the beast. Straight toward the crouching carnivore King ran, his spear balanced and ready in his hand.
For an instant the tiger hesitated. He had expected nothing like this; and then he did what King had hoped that he might do, what he had known there was a fair chance that he would do. Fearful of the new and unexpected, the beast turned and broke, and as he did so he exposed his left side fully and at close range to the quick eye of his antagonist.
Swift as lightning moved King's spear-arm. The heavy javelin, cast with unerring precision and backed to the last ounce by the strength and the weight of the American, tore into the striped side just behind the left shoulder of the great beast. At the instant that the weapon left his hand King turned and raced to the far extremity of the arena. The running tiger, carried by his own momentum, rolled over and over upon the stone flagging; his horrid screams and coughing roars shook the amphitheatre. King was positive that the beast's heart was pierced, but he knew that these great cats were so tenacious of life that in the brief instant of their dying they often destroyed their adversaries also. It was for this reason that he had put as much distance as he could between himself and the infuriated animal, and it was well that he had done so, for the instant that the tiger had regained his feet he discovered King and charged straight for him.
Unarmed and helpless, the man stood waiting. Breathless, the spectators had arisen from their stone benches and were bending eagerly forward in tense anticipation of the cruel and bloody end.
Half the length of the arena the tiger crossed in great bounds. A sudden conviction swept the man that after all he had missed the heart. He was poised for what he already knew must be a futile leap to one side in an effort to dodge the first charge of the onrushing beast, when suddenly the tiger collapsed, seemingly in mid-air; and his great carcass came rolling across the flagging to stop at King's feet.
For an instant there was utter silence, and then a great shout rose from the spectators. "He has won his life, Lodivarman! He has won his freedom!" arose here and there from the braver among them, and the others cheered in approval.
Lodivarman, crouching in his throne with an ugly sneer upon his lips, called a functionary to him for a few, brief whispered instructions, and then the Leper King arose and passed through the kneeling people as he departed from the amphitheatre.
A moment later the door that had opened to admit King to the pit creaked again upon its hinges to admit Vama and an escort of warriors.
King greeted his former comrade with a smile. "Have you come to finish the work that the tiger failed to do," he asked, "or have you come to escort me to freedom?"
"Neither," replied Vama. "We have come to return you to your cell, for such are the commands of the King. But if he does not set you free eventually," added Vama in low tones, "it will be to the lasting disgrace of Lodivarman, for never was a man more deserving of his life and liberty than you. You are the first man, Gordon King, who has ever faced the tiger in this pit and come out alive."
"Which does not at all satisfy Lodivarman's craving for revenge," suggested the American.
"I am afraid you are right," said Vama, as they moved along the corridor toward the dungeon, "but you must know that to-day you have made many new friends in Lodidhapura, for there are those among us who can appreciate courage, strength and skill."
"My mistake," said King, "was not in my selection of friends, but in my selection of an enemy; for the latter, I have found one from whom all the friends in the world may not save me."
Once again in his gloomy, cheerless cell King was fettered to the cold, familiar stone; but he was cheered by the kind words of Vama and the friendly expressions of other members of the guard that had escorted him hither; and when presently a slave came with food he, too, had words of praise and friendliness; and the food that he brought was well prepared and plentiful.
The day passed and the long night followed, and toward the middle of the next forenoon a visitor came to King's cell; and as he paused in the doorway, the prisoner recognised the yellow robe and the white beard of Vay Thon, the high priest of Siva, and his face lighted with pleasure, as the old man peered into the dim interior of his prison.
"Welcome, Vay Thon!" he exclaimed, "and accept my apologies for the mean hospitality that I may offer so distinguished and so welcome a guest."
"Give that no thought, my son," replied the old man. "It is enough that so courageous a warrior should receive a poor old priest with such pleasure as is evidenced by your tone. I am glad to be with you, but I wish that it might be under happier circumstances and that I might be the bearer of more welcome news."
"You have brought news to me, then?" asked King.
"Yes," replied Vay Thon. "Because of what I owe you and for the friendship that I feel for you I have come to warn you, though any warning of your impending doom can avail you nothing."
"Lodivarman will not give me my liberty or my life, then?" asked King.
"No," replied Vay Thon. "The affront that you put upon him he considers beyond forgiveness. You are to be destroyed, but in such a way that the responsibility shall not rest upon the shoulders of Lodivarman."
"And how is this to be accomplished?" asked the American.
"You are to be summoned to the audience chamber of Lodivarman to receive your freedom and then you are to be set upon and assassinated by members of his guard. The story is to be spread that you sought to take the life of Lodivarman, so that his soldiers were compelled to slay you."
"Vay Thon," said King, "perhaps the warning that you bring me may not save me from the fate that Lodivarman has ordained; but it has demonstrated your friendship; and my last hours, therefore, will be happier because you came. And now go, for if the knowledge that you have imparted prompts me to take advantage of some opportunity for revenge or escape, there must be no clue to suggest that you are in any way responsible."
"I appreciate your thoughtfulness, my friend," replied the old priest, "and as I can be of no service to you I shall leave you, but know that constantly I shall supplicate the gods to protect you." He came and placed his hands upon King's shoulders. "Good-bye, my son, my heart is heavy," and as the tears welled in his old eyes he turned and left the cell.
Vay Thon had been gone but a short time when King heard the sound of footsteps approaching, and with these were mingled the clank of armour and the rattling of accoutrements. Presently, when the men halted before the doorway of his cell, he saw that they were all strangers to him. The officer who commanded them entered the cell, greeting King pleasantly.
"I bring you good news," he said, as he stooped and unlocked the padlock and cast King's fetters from him.
"Any news would be good news here," replied the American.
"But this is the best of all news," said the officer. "Lodivarman has commanded that you be conducted to him that he may grant you your freedom in person."
"Splendid," said King, though he could scarcely repress a smile as he recalled the message that Vay Thon had brought him.
Back to the now familiar audience chamber of the King they conducted the prisoner, and once again he stood before the throne of Lodivarman. There were few in attendance upon the monarch, a fact which suggested that he had not cared to share the secret of his perfidy with more than was absolutely necessary. But few though they were, the inevitable slave was there, kneeling at Lodivarman's side with his platter of mushrooms; and it was the sight of these lowly fungi that instantly riveted the attention of the doomed man, for suddenly they had become more important than brass-bound soldiers, than palace functionaries, than the King himself, for they had suggested to the American a possible means of salvation.
He knew that he must think and act quickly, for he had no means of knowing how soon the signal for his assassination would be given.
Surrounded by his guards, he crossed the audience chamber and halted before the throne of Lodivarman. He should have prostrated himself then, but he did not; instead he looked straight into the dead eyes of the tyrant.
"Lodivarman," he said, "listen to me for a moment before you give the signal that will put into execution the plan that you have conceived, for at this instant your own life and happiness hang in the balance."
"What do you mean?" demanded Lodivarman.
"You questioned the power of my God, Lodivarman," continued King, "but you saw me vanquish My Lord the Tiger in the face of the wrath of Siva, and now you know that I am aware of just what you planned for me here. How could I have vanquished the beast, or how could I have known your plans except through the intervention and the favour of my God?"
Lodivarman seemed ill at ease. His eyes shifted suspiciously from one man to another. "I have been betrayed," he said angrily.
"On the contrary," replied King, "you have been given such an opportunity as never could have come to you without me. Will you hear me before I am slain?"
"I do not know what you are talking about. I sent for you to free you; but speak on, I am listening."
"You are a leper," said King, and at the hideous word Lodivarman sprang to his feet, trembling with rage, his face livid, his dead eyes glaring.
"Death to him!" he cried. "No man may speak that accursed word to me and live."
At Lodivarman's words warriors sprang menacingly toward King. "Wait!" cried the American. "You have told me that you would listen. Wait until I have spoken, for what I have to say means more to you than life itself."
"Speak, then, but be quick," snapped Lodivarman.
"In the great country from which I come," continued King, "there are many brilliant physicians who have studied all of the diseases to which mankind is heir. I, too, am a physician, and under many of those men have I studied and particularly have I studied the disease of leprosy. Lodivarman, you believe this disease to be incurable; but I, the man whom you would destroy, can cure you."
King's voice, well modulated but clear and distinct, had carried his words to every man in the audience chamber, and the silence which followed his dramatic declaration was so profound that one might have said that no man even breathed. All felt the tenseness of the moment.
Lodivarman, who had sunk back into his throne after his wild outburst of anger, seemed almost to have collapsed. He was trembling visibly, his lower jaw dropped upon his chest. King knew that the man was impressed, that all within the audience chamber were impressed, and his knowledge of human nature told him that he had won, for he knew that Lodivarman, King though he was, was only human and that he would grasp at even the most impalpable suggestion of hope that might be offered him in the extremity of his fear and loathing for the disease that claimed him.
Presently the tyrant found his voice. "You can cure me?" he asked, almost piteously.
"My life shall be the forfeit," replied King, "on condition that you swear before your gods in the presence of Vay Thon, the high priest, that in return for your health you will grant me life and liberty—"
"Life, liberty, and every honour that lies within my power shall be conferred upon you," cried Lodivarman, his voice trembling with emotion. "If you rid me of this horrid sickness, aught that you ask shall be granted. Come, let us not delay. Cure me at once."
"The sickness has held you for many years, Lodivarman," replied King, "and it cannot be cured in a day. I must prepare medicine, and you must carry out the instructions that I shall give you, for I can cure you only if you obey me implicitly."
"How do I know that you will not poison me?" demanded Lodivarman.
King thought for a moment. Here was an obstacle that he had not foreseen, and then suddenly a solution suggested itself. "I can satisfy you as to that, Lodivarman," he replied, "for when I prepare medicine for you I shall take some of it myself in your presence."
Lodivarman nodded. "That will safeguard me," he said, "and now what else?"
"Put me where Vay Thon, the high priest, can watch me always. You trust him, and he will see that no harm befalls you through me. He will help me to obtain the medicine that I require, and to-morrow I shall be ready to commence the treatment. But in the meantime your system must be prepared to permit the medicine to take effect, and in this I can do nothing without your co-operation."
"Speak!" said Lodivarman. "Whatever you suggest I shall do."
"Have every mushroom in Lodidhapura destroyed," said King. "Have your slave burn those that have been prepared, and determine never to taste another."
Lodivarman scowled angrily. "What have mushrooms to do with the cure?" he demanded. "They afford me the only pleasure that I have in life. This is naught but a trick to annoy and discomfort me."
"As you will," said King with a shrug. "I can cure you, but only if you obey my instructions. My medicines will have no effect if you continue to eat mushrooms. But it is up to you, Lodivarman. Do as you choose."
For a time the ruler sat tapping nervously upon the arm of his throne, and then suddenly and almost savagely he turned upon the kneeling slave at his side. "Throw out the accursed things," he cried. "Throw them out! Destroy them! Burn them! And never let me set my eyes upon you again."
Trembling, the slave departed, carrying the platter of mushrooms with him, and then Lodivarman directed his attention upon one of the officers of his household. "Destroy the royal mushroom bed," he cried, "and see to it that you do it thoroughly," and then to another, "Summon Vay Thon." As the officers left the room Lodivarman turned to King again. "How long will it be before I am cured?" he asked.
"I cannot tell that until I see how you react to my medicine," replied the American; "but I believe that you will see almost immediate improvement. It may be very slow, and on the other hand, it may come very rapidly."
While they waited for Vay Thon, Lodivarman plied King with question after question; and now that he was convinced that men had been cured of leprosy and that he himself might be cured, a great change seemed to come over him. It was as though a new man had been born; his whole aspect appeared to change, as the hideous burden of fear and hopelessness that he had carried for so many years was dissipated by the authoritative manner and confident pronouncement of the American. And when Vay Thon entered the audience chamber, he saw a smile upon Lodivarman's face for the first time in so many years that he had almost forgotten that the man could smile.
Quickly Lodivarman explained the situation to Vay Thon and gave him his instructions relative to the American, for he wished the latter to hasten the preparation of his medicine.
"To-morrow," he cried, as the two men were backing from the apartment, "to-morrow my cure shall commence." And Gordon King did not tell him that his cure already had started, that it had started the instant that he had given orders for the destruction of the royal mushroom bed, for he did not wish Lodivarman to know what he knew—that the man was not a leper and never had been, that what in his ignorance he had thought was leprosy was nothing more than an aggravated form of dermatitis, resulting from food poisoning. At least King prayed that his diagnosis was correct.