Отличник-хулиган

     Через неделю занятий в седьмом классе я понял, что плохо вижу написанное на доске задание, даже с первой парты, и пошёл с мамой к окулисту. Близорукость (минус 2 диоптрии) расстроила маму до слёз, так что мне пришлось её успокаивать тем, что в подобранных врачом линзах я вижу всё отлично.
     Когда я впервые появился во дворе в очках, кое-кто попытался поиздеваться. Я сделал вид, что не понял, а нет реакции – нет и интереса цепляться. В классе уже были «очкарики» и появление ещё одного вызвало скорее сочувствие, чем насмешки. Нужно было лишь привыкнуть к новой геометрии головы, зато я быстро наверстал упущенное в шестом классе, написал на отлично все очередные контрольные работы не только по математике, но и нахватал пятёрок по другим предметам, понимая, что учиться хорошо – спокойнее всем, тем более что мне это было просто.

А У ВАС В ШКОЛЬНОМ БУФЕТЕ ПРОДАВАЛИ ЧИБРИКИ?
     Если тебя с 4-месячного возраста, утром, полусонного одевают, долго везут на трамвае, сдают с рук на руки в ясли-сад, то откуда возьмётся привычка плотно завтракать дома. Однако в школе, после третьего урока к 11-ти часам, начинает сильно «сосать» в желудке. Необходимо срочно подкрепиться, иначе – головная боль, голодная отрыжка, икота и гастрит с колитом в обозримом будущем.
     Особенно остро проблема встала после отмены бесплатного молока. Народу в буфет на переменах набивалось много, и редко когда удавалось до звонка на урок достояться до заветной сосиски с винегретом или пары пончиков с чаем. Шарообразные пончики из дрожжевого несладкого теста имели внутри начинку из дешевого повидла и стоили 3 копейки много лет в незыблемых ценах 1961 года. Но их и сосиски разбирали в первую очередь, и было обидно, простояв все 10 минут, не получить желаемое. Переменка ведь не для очереди.

     Утром я вставал так поздно, что завтракал наспех, на ходу, а то и вовсе убегал без завтрака. Проблема перекуса на переменке оставалась актуальной. В результате проб и ошибок за прошлые годы я выработал два варианта.
     Когда классная комната доставалась рядом с буфетом, со звонком летел в буфет, чтобы попасть в первую пятерку.
     Если классная комната была на втором этаже или в пристройке, или не удалось вырваться со звонком, применялся второй вариант. Проведя как можно полезней перемену, в последнюю минуту мчался в буфет, с зажатой в кулаке мелочью, чтобы очутиться перед прилавком с первым звонком на урок. По этому звонку ученикам полагалось заходить в класс, и с ним из буфетной очереди выметались все младшеклассники и прочие слабонервные девчонки и любимчики-подлизы. За эти секунды, когда ломалась очередь, нужно было обозреть остатки буфетной снеди, крикнуть свой выбор и положить на блюдечко мелочь под расчёт.

     Как правило, оставались чибрики и «тёщин язык». Чибрик – из пончикового, простого теста, но без начинки, в два раза больше по массе, плоская лепёшка с ладонь за 4 коп. «Тёщин язык» – такая плоская вкусняшка без начинки из слоёного теста, но стоил 11 копеек, хрустел, сильно крошился и был маловат, чтобы одним утолить голод.
     Поэтому – два чибрика, больших и жирных (чёрных от кипящего масла), или 1-2 молочных коржа по 7 копеек (из песочного с содой теста – антиизжоговые), или примятая сдобная школьная булочка за 9 коп.

     Схватив покупку в куске типографской бумаги, нужно было забежать в класс до второго звонка. И тут снова три варианта: успел, столкнулся с учителем в дверях, не успел. В последнем случае стучишься (may I come in) и, пряча чибрики за спиной, проскальзываешь на место. Примостив добычу в парте, ждёшь начало опроса и, откусывая-отщипывая, прячась за спины, жуешь-глотаешь, стараясь не попасть на глаза учителю.
     Если с очередным куском во рту я встречался глазами с учителем, то смыкал челюсти, делал удивление широко распахнутыми глазами и слегка разведёнными руками, мол, ну, что же он(а) такое говорит? – переводя взгляд на отвечающего.
     Учительница инстинктивно поворачивала голову в ту же сторону, и в эти мгновения нужно было проглотить разжеванное, слизнуть повидло, пудру или жир с губ и быть готовым пробормотать что-нибудь соответствующее ситуации.
     В этой борьбе дисциплины с голодом, я грыз сухие коржи и гранит науки очень среднего образования.

ВАЛЬС МАЛЕНЬКИХ ПАРТ

     Не успели мы в пятом-шестом классе прийти в себя от нецензурно звучащих по-русски, произнесённых по-английски вопросов, с которых начинался каждый урок:
– Who is absent today? – кто отсутствует?
– Who is on duty today? – кто дежурный?
(хорошо, что когда я вслух произнёс это, дома был отчим, который удержал маму и объяснил, что это не Юрка матерится, а англичане такие извращенцы),
как Алла предложила новую задачу:
     – Как ответить на стандартное английское приветствие «How do you do?» (звучащее вполне прилично – хау ду ю ду?).
     Зная уже, что обычно ответ состоит из тех же слов, что и вопрос, только в другом порядке, я весело выпалил:
     – Ду ю ду ю хай!   Кто ж знал, что вопрос риторический и подобен ответу.
     Удачная шутка понравилась даже учительнице и долго гуляла по школе, но многим одноклассникам, плохо владеющим русской речью, было не до изысков «инглиша». Для затягивания времени при объяснении нового материала, а то и срыва урока применялись все традиционные приёмы, но один способ, по-моему, не описан ни в одной книге о школьных хулиганах.

***
     Если посмотреть с нужной точки зрения, то виновата скорей всего «англичанка» Алла Васильевна, которая предложила создать в школе настоящий лингафонный кабинет.
     Ей выделили комнату, пустовавшую после разгона 9-10-х классов. Парты собирали из старого фонда, разных размеров. Некоторые выросшие к 13-14 годам ноги, коленями упирались в нижнюю полку, поднимая парту. Это и спровоцировало инцидент.

     Как рассказано выше (см. начало proza.ru/2023/03/13/12450), нас и парт было вдвое меньше и между партами оставалось до метра свободного пространства. И в момент, когда Алла записывала на доске новые слова с транскрипцией и переводом, кто-то из самых рослых (Башта, Бузивской или Викторов?), приподняв парту, начал медленно сближаться с впереди стоящей партой. Манёвр привлёк внимание, я и ещё кто-то попробовали его повторить.
     Алла повернулась на шум – мы замерли. Прозвенел звонок на перемену.

     Через непродолжительное время мы достигли некоторого мастерства в фигурном скольжении по натёртому мастикой полу. Но как на парте ни катайся, а скорость звука и света быстрее. Алла услышала и увидела броуновское движение парт. Строго прикрикнула и с удивлением поняла, что три первых парты медленно и плавно, как барышни в кокошниках из ансамбля «Берёзка», ползут на неё с трёх направлений. Когда Алла прижалась спиной к доске, пацаны поняли – перебор, и попытались перевести всё в шутку, изображая танец болотных кувшинок с вращением вокруг оси. (В современном КВНе за этот номер нам бы выставили высший бал.) Но поздно, в смысле рано мы выступили. Что тут началось...

     Караул-бабай с поиском завуча и красными записями в дневниках: «Катались на партах по классу» и «Прошу родителей явиться в школу». На последнее предложение о явке мы с отчимом сочинили письменный ответ, в котором он сослался на срочный вызов на судно, работающее в Чёрном море, и сообщил, что применил меры строгого домашнего воздействия. Я передал записку, и пока учительница читала, морщась, потирал как бы пострадавшую филейную часть.

     Пришить теракт не удалось, но директор потом отыгрался на наших прическах.

     Лингафонный кабинет состоялся гораздо позже, а пока в старшие классы вместо парт стали ставить столы и стулья.
     Так нарушители дисциплины поспособствовали прогрессу в деле изучения иностранных языков.

***
     Бедная, бедная «англичанка» Алла Васильевна. Но ей от нас досталось намного меньше, чем учителям рисования и пения. Этим предметам в нашей школе вообще, и в моём «Б» в частности, очень не везло, начиная с 5-го класса.

     В нашем классе две девочки занимались в музыкальной школе. Ещё 8-10 человек нормально относились к урокам и пытались выполнять задания учителей. То же можно сказать и об уроках рисования. 20 учеников смотрели на всё пустыми глазами, а 2-3 превращали урок в пытку для учителей, которые поэтому долго не выдерживали, так как пороть нас в то время запрещалось.

     Приходили разные люди. Одни сразу начинали с нотной грамоты и сольфеджио, основ рисунка. Другие – с рассказов о великих композиторах (когда предмет назвали «музыка и пение») и исполнителях классики, о великих художниках и их произведениях, приносили репродукции и проигрыватель с пластинками. Но школьная программа жёстко требовала выполнения каких-то конкретных заданий с выставлением текущих оценок и итоговых четвертных баллов, и тут всё становилось плохо.
     80 % учеников не умели, не хотели или были не способны за короткие минуты уроков освоить технику рисунка, владения голосом, петь (не умея правильно дышать) на слух или по нотам. Читать и писать, можно научить любого, а петь и рисовать – нет.

     Художником от рождения был у нас Женька Мальцев. Я смотрел, как он рисует то, что нам задали, и повторял движения его руки и этапы рисунка. И у меня получалось очень похоже на оригинал. Но Женька получал заслуженную 5, а я 3 с плюсом. Что мне оставалось делать? Самое большее, что я мог для учителя – спокойно присутствовать на уроке. За это оценка повышалась до четвёрки.

     Один учитель пения попытался собрать школьный хор и провёл прослушивание. Я очень старался, но был забракован. Мой не устоявшийся голос с хрипотцой (с трещинкой) его не устроил. Ему нужен был кремлёвский хор мальчиков.

     Какое-то время я комплексовал, но когда в итоговой годовой колонке в седьмом классе увидел 5 по рисованию (предмет «музыка и пение» просуществовал одну первую четверть), успокоился и понял: директор понимает всё и хоть вынужден орать на нас за срывы уроков и другие «шалости», в году у меня лично и ещё у 3-4 учеников будут пятёрки. В классе должны быть отличники. В том числе и «круглые».

     А ругать нас было за что. В пятом и начале  шестого класса учителям ещё удавалось сдерживать бунтарские выходки пацанов. Но потом…
     Учителю пения со скрипкой раскручивали колки так, что он приходил в неистовство, прятали смычок. Другому, с баяном, стреляли во время игры по пальцам из резиночек, скрученными бумажными пульками.

     На перемене перед уроком рисования умудрились выщипать хвост чучелу утки, неосторожно оставленному в классе без присмотра, в гипсовые губы воткнули обслюнявленный папиросный «бычок». Я не был инициатором или исполнителем этих жестоких забав, но и бессмысленность того преподавания этих предметов была мне очевидна – я не останавливал шалопаев. Признаюсь, смеялся вместе с ними, грешен. Да и должного авторитета ещё не заработал. Как тут можно было быть старостой класса.

     Но в тоже же время не было ни одной районной олимпиады, где бы я не защищал (с разным успехом) честь школы. В сборной школы участвовал в межшкольных соревнованиях по лёгкой атлетике, гимнастике-акробатике, баскетболу, в турслётах – и места мы занимали не последние. В небольшой команде единомышленников мне было гораздо комфортнее.

     Ту школьную программу я усваивал легко, поэтому у родителей отпали заботы о моей успеваемости, у учителей при РОНОвских проверках появилась «палочка-выручалочка», а красные записи в дневнике типа: «Плохо вел себя на уроке англ. языка», «Ел на уроке чибрик» я нивелировал пятерками по тем же предметам. Особенно на контрольных опросах и диктантах. Страницы дневника сияли «пятёрками».

     В конце седьмого и в восьмом классе, я частенько расписывался в дневнике то за маму, то за отчима так, что они не могли отличить свои подписи от моих. Когда мама возвращалась с родительских собраний, то на мой вопрос, что говорили обо мне, всегда отвечала, что у других проблем столько, что ей можно не ходить на собрания. Значит, предметники на меня не настучали классной, и можно спокойно проводить свободное время.
     Сделал дело – гуляй смело.