Крайний лось и чудотворная клюква

В тот день нам просто невероятно повезло. Когда уже никто не ждал: – в ранних сумерках мы возвращались к охотничьему домику после целого дня охоты, – наткнулись на семью лосей. Заметил их отец, по опыту глянув в сторону и в глубь чащи, когда все остальные вальяжно шли, ни о чём подозревая, развлекаясь меж собой разговорами.

Сохатых было трое: «бык», «корова» и "телок"-двухлеток. И хотя, действуя по-хозяйски, следовало бы стрелять телка, нереализованная государственная лицензия вынуждала нас добыть именно взрослого самца. На тёмно-серой горбоносой голове лося сквозь ветви кустов и стволы относительного редколесья угадывались довольно приличные "сОхи", и наш председатель не стал колебаться в выборе: осторожно подкрался на верный выстрел, прицелился и нажал на курок. Грянул выстрел. Три крупных силуэта с треском ломанулись от нас - в чащу. Но вот первый, самый большой, сделав ещё несколько прыжков, стал заваливаться на бок, тяжкой тушей ломая кустарник. Матка с телком, не останавливаясь, скрылись в чаще. Приблизившись к смертельно раненному зверю, Славка ещё раз выстрелил - в упор, в область сердца, – наверняка добивая смертельно раненого, а значит, потенциально опасного зверя.

Поясняя смысл произошедшего, всё торжество момента для присутствовавших охотников, скажу лишь, что до того дня во внутреннем кармане охотничьей куртки моего отца и нашего бессменного «бригадира отстрела» в период коллективных охот на копытных, вот уже полтора месяца лежала "незакрытая" гослицензия на отстрел лося-самца, срок которой истекал как раз в тот день.

А «тот день» был и днём открытия охоты по пушному зверю, обычно выпадавший на первую субботу ноября. Мы уже мысленно давно "махнули рукой" на нереализованную лицензию по лосю, и вдруг, - такая невероятная удача...
 
Сказать, что мы все были очень рады, – ничего не сказать. Мы все были просто в восторге. Тем более, что охота с гончими в тот день, можно сказать, не задалась: один или два зайца-русака на девятерых: – это более чем скромный результат. Да и собачки с полудня как увязались за «козой», так и сошли со слуха, уйдя в соседний – не наших охотугодий – большой лес, где, зайдя в азарте гона очень далеко, выжли могли и потеряться.

Трое остались дожидаться собак, зовя их из лесу заунывно-призывными звуками рогов, а шестеро направились к охотдаче: готовить ужин и дожидаться оставленных на время друзей.

И вот – повезло. Подъём настроения был настолько велик, что мы и не заметили, как втащили полутонную тушу в кунг «ГАЗ-66». Правда, нам помогал и «седьмой» – водитель.

Согласно установившейся традиции, весь ливер, путовые суставы ног и голова с рогами доставались добытчику – охотколлективу, принимавшему участие в отстреле. Обезглавленная и распотрошенная туша животного отвозилась в город и сдавалась в райзаготконтору.
 
Отрубив-отрезав голову с рогами-«сохами» семилетнему, судя по количеству отростков на каждой из «лопат» лосю по самые, так сказать, плечи, прихватив при этом, как бы невзначай, и всю, целиком, шею («Не пропадать же добру в ненасытных желудках райзаготконторовских мясников, когда мы и сами – с усами!»); вынув из вспоротой груди и брюшины окровавленные сердце, лёгкие, печень и почки – весь лакомый «ливер» (в переводе с латинского – «печень»); завернув всё это «добро» в немалый по размерам кусок специально припасенной ПВХ-плёнки; в другой – четыре путовых сустава («На холодец!» – деловито пояснил свою «хозяйскую» распорядительность наш «штатный» мясник-потрошитель Петька Филинков, забавно при этом смаргивая и непроизвольно морща на носу давно чем-то химическим обожженную кожу.
 
Когда Пётр Иванович (он же, в кругу друзей-охотников, – просто «Петька»)  предусмотрительно-аккуратно отделил шею от головы и сразу отдал её  в распоряжение «штатных» поваров: Витьки Мицкевича и Сбыха Тумилевича, – сам он занялся дальнейшей разделкой туши. Повара, в свою очередь, не менее ловко расчленили-раскромсали лосиную шею двумя острыми охотничьими ножами на мелкие куски, пригодные как для быстрой жарки на сковороде, так и для «долгоиграюшей» обжарки и дальнейшего тушения в сагане, – на любимую всеми шурпу.

Еще тёплое, парное мясо с кровью, положенное в скворчащий топлёный свиной жир на большой раскалённой чугунной сковороде – это раз. Такое же мясо, положенное в кипающее подсолнечное масло на дно сагана – это два. То и другое охотничьи блюда - одно за другим - издали ожидаемые нами и ласкающие слух проголодавшегося охотника треск, писк, особенно аппетитное «скворчение», следом пустив по всему бивуаку неописуемо волшебный аромат... О, что это был за запах!.. Никакой гениальный Гоголь, никакой менее гениальный в изображении давно забытых яств  Квитко-Основьяненко, как бы ни старались, как ни напрягали изощрённые в словесах свои "музы", не способны были бы передать на письме и малой доли той гениальной «палитры» испаряемых жаром сковороды и котла мясных ароматов, какие «придумала» и затем открыла для нас - собственных детей - матушка–Природа.
 
Вспоминая то время: запахи поддымливающего костра с ароматом поджариваемой дичи, я снова вижу тех милых сердцу людей – моих давних друзей-охотников: всех ещё живыми, здоровыми, бодрыми и весёлыми. "Иных уж нет, а те - далече..." - как сказал поэт. Но память о них жива. И частицу этой неувядающей памяти я надеюсь сохранить и в этом рассказе.
 
Хоть у каждого из нас в рюкзаке, от вовремя несъеденного "обеда", оставались туески-«собойчики», никто и не подумал притронуться к ним, чтобы "не перебить" разыгравшийся аппетит. Нас ждал поистине «королевский» – настоящий охотничий – ужин. Ради этого стоило потерпеть, хотя и есть всем давно хотелось зверски.

Наконец, долгожданный «праздник» наступил. Какое непередаваемое на словах удовольствие, тесно граничащее с многоликим понятием «счастье», испытывали мы тогда!.. День открытия любимого вида охоты по пушному зверю с гончими. Удачное «закрытие» гослицензии по лосю; и вообще, – сезона охоты на копытных. Очередная встреча наиболее заядлых, наиболее сдружившихся за время совместных охот «товарищей» (в понимании этого слова гоголевским Тарасом Бульбой, а не «Славой Ка-пэ-эс-эс», разумеется). И ещё немало тостов – этих традиционных поводов «поднять и перекульнуть в себя чарку», – прозвучало тогда промеж нами.
Расчувствовавшись, «разошедшись» широкой – хотя и западно-славянской – душой, наш любимый и всеми уважаемый бессменный председатель первичного охотколлектива и герой того дня – Слава (Мирослав Леонтьевич) Домжальский, – под занавес шикарно съимпровизированного «на природе» застолья, желая душой, чтобы не угасало, не прекращалось столь прекрасное, радостное и счастливое у всех настроение, – пригласил всех нас «продолжить банкет» у себя дома – в их городской квартире.

Обычно, в день открытия любимого вида охоты: с гончими, по лисе и зайцу в основном, – он приглашал к себе только «узкий круг» своих близких и давних, по совместным охотам, друзей: Толика Пыпатя, Петьку Филинкова. Его младший сын Андрюха, пошедший, наконец, по стопам отца и тоже недавно влившийся в ряды заводского охотколлектива, – не в счёт. Он присутствовал на подобных мероприятиях “штатно” – “по должности”, так сказать. В последние годы, полагаю, могли сподобиться быть приглашёнными также и Витька со Сбыхом, и Саня Балабанов, тоже работавший на заводе и хорошо знавший Леонтьевича. Впрочем, как знали его и все остальные, так или иначе связанные с заводским охотколлективом.

Что касается нас с отцом, то мы, хоть и давно, и прекрасно знали Домжальского, в круг его «свиты», как называл «это явление» отец, не входили. Думаю, исключительно по причине подковёрной и никогда, подсознательно, непрекращавшейся «дуэли» отца с Домжальским под кодовым названием «Кто из нас лучший, опытнейший в коллективе охотник?».
Мирослав Леонтьевич был лет на пять, кажется, моложе отца. Но охотничьей страсти и опыта разнообразных охот, в том числе и неоднократной охоты на медведя в Карелии, было у него не меньше, а, пожалуй, и побольше, чем у батяни. А всё оттого, что страсти к выпивке в кругу друзей было у него значительно меньше. Отсюда и бОльшая удачливость в охоте, и бОльший авторитет: по крайней мере, среди молодежи. Я и сам, несмотря на всю сыновью любовь и уважение к отцу, как к «природному охотнику» и первому моему наставнику в этом прекраснейшем, доставшемся по наследству, занятии, искренне разделял всеобщее, как казалось мне, и непреходящее с годами уважение к его давнему "сопернику". Всегда восхищало его страстное и бескорыстно-самоотверженное служение объединявшей нас всех страсти.

Какова же на деле была эта страсть, можно образно представить из его же рассказа. Как-то после очередного дня охоты с гончими, за ужином, хорошенько «приняв на грудь», а посему став задушевно искренним и болтливым, Мирослав Леонтьевич рассказал нам, молодым охотникам, насколько бурной и упорной была его страсть к охоте в молодости. Как-то жена его, будучи, вероятно, в игривом настроении и рассчитывая в очередной раз услышать от мужа признание в любви, спросила «своего Славика»: «Скажи, дорогой, вот ты так страстно любишь охоту. А если бы я, вдруг, сильно заболела и была бы в очень тяжёлом состоянии – при смерти, можно сказать, а тебе в это же время нужно было ехать на охоту, – чтобы ты сделал: остался дома, со мной, или же, «переступив через меня», всё-таки пошёл на свою охоту?..», - на что любимый муж, на полном серьёзе, – в здравом уме и твердой памяти, – ответил ей: «"Переступил бы" и пошёл на охоту!» Помолчав, правда, добавил: «Перед этим вызвал бы на дом «скорую», конечно».
Это было сказано совершенно серьезно, так что никто из нас даже не усомнился, что  именно так бы он и поступил.
 
Итак, всех нас, бывших в тот день на охоте, плюс водителя – Бориса Каплуна, чаще других заводских водителей в течение полутора прошедших месяцев возившего нас по выходным в лес, пока длился сезон охоты на копытных, Слава Домжальский пригласил к себе в гости. Все, разумеется, согласились. И не диво: как же было пропустить такой «праздник живота» – отведать столь редкого в жизни любого человека, в том числе и охотника, деликатеса – лосиной печени, да ещё не где-нибудь, а дома у самого председателя охотколлектива - в гостях у которого многие из нас никогдадо этого не были.

Мы с Андрюхой Домжальским были в то время ещё «кандидатами» в охотники: билетов  охотничьих у нас не было. Поэтому на сдачу туши сохатого «государству»,  во избежание возможных недоразумений, ехать нам не приходилось. Мы были разом с топорщившейся рогами, завёрнутой в плёнку головой, ливером и путовыми суставами   ног первыми доставлены к подъезду их квартиры. Вместе с нами, – в помощь супруге «героя-организатора», – был «откомандирован» и Сбых в качестве «инструктора» по жарке печени, а точнее, – помощника повара.

Прекрасно помню стандартный кухонный стол стандартного мебельного гарнитура тех, в сущности, ещё во многом «советских», лет. Похожие столы, табуретки, навесные и стоявшие на полу шкафчики, входившие в комплект типового кухонного гарнитура из ламинированной под белый пластик ДСП, были в те времена неизменной мебельной атрибутикой чуть ли не каждой советской квартиры.

Так вот: прямоугольник стола площадью 0,7 м2 практически полностью накрыла тёмно-вишнёвая, с синеватым отливом, лосиная печень толщиной 8-10 см. Без желчи. Жарилась она мгновенно на «большом огне» в изрядном количестве кипящего «постнего» масла (или свиного жира, которого в те годы было во всех продовольственных магазинах – завались). Жарилась она довольно толстыми кусками: толщиной в полтора-два сантиметра и, кажется мне (точно не помню), без обмакивания в муку. Нужно было лишь отрезать от общего массива «добрый кусок», способный уместиться на широком «дэнце»; затем порезать его на готовые для жарки куски поменьше в количестве очередной закладки (под размер сковороды), и в течение полутора-двух минут обжарить с обеих сторон.

Мы вчетвером, во главе с хозяйкой-поваром: – давно и всесторонне обученной мужем  тонкостям «охотничьей кухни», – за час, пока сдавалась туша и подписывались бумаги, нажарили несколько больших сковородок лосиной печени. Плюс к ней дожарили часть несъеденной у охотничьего домика шеи, а также, слегка обжарив, поставили на огонь утятницу: "в долгую" тушить нарезанное ломтиками лосиное сердце, которое в тот вечер, увы, так и не попробовали: больше «не лезло»...

Помню, когда вернулись остальные, – после сдачи туши «государству», – и мы все расселись за двумя сдвинутыми журнальными столиками в «зале», было нас тринадцать человек: как раз по числу апостолов с Иисусом в центре на картине «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи. У нас же роль "Спасителя" исполнял Мирослав Домжальский, сидевший с торца, посредине как раз, и умело "исполнывший" роли радушного хозяина, тамады и старшего задушевного друга - одновременно. К нам, одиннадцати гостям, охотно присоединились жена и старший сын «виновника торжества». Было, поначалу, и тесновато. Но, как говорится: «В тесноте, да не в обиде». А после пятого тоста, как водится, то ли пространство расширилось, то ли мы все - "поужимались" каким-то непонятным образом.

Праздничный стол был загодя накрыт белоснежной скатертью, красиво сервирован и заставлен всевозможными аппетитными закусками, какие, обыкновенно, появлялись, и доныне появляются, на рядовых белорусских столах исключительно по большим семейным праздникам: "а ля" Новый год, например, юбилей члена семьи. Были там и запотевшее «Советсткое шампанское», и "пятизвёздный" дорогой коньяк, и водка «Экстра» в «экспортном варианте» исполнения бутылки. В дополнение к  «официальной части», где-то на полу, вблизи от стола, скромно ожидали своей очереди одна или две трёхлитровые банки самогона – «цукровки», по-нашему, - предусмотрительно купленной у знакомого «бутлегера» на одном из Юровичских хуторов.

В качестве закусок были обыкновенные у нас разнообразные мясные и сырные нарезки, овощные салаты, квашеная капуста, солёные-маринованные огурчики-помидорчики. Зато в качестве «предводителей закусок и "заедок" командиров» выступали бутерброды из батона со сливочным маслом и красной лососёвой икрой поверху. Это традиционное – не столь блюдо, сколь "украшение" любого "солидного" банкетного стола, – я в тот раз очень хорошо запомнил, поскольку пробовал их впервые.

Ну, и что бы вы думали? Каждый из нас, лишь в самом начале пирушки взял по такому "красавцу" на пробу. Да и то большей частью потому, что слишком редко выпадала нам тогда подобная возможность: хотя бы разок попробовать такую "роскошь". А уже дальше, – все до единого, сколько нас было там, – каждую очередную рюмку заедали исключительно печёнкой, без хлеба: тот только "портил" вкус продукта. Скажу более: ничто из расставленных на столе разносолов не могло даже отдалённо конкурировать с лосиной печенью ни по вкусу, ни по редкой её ценности и явной пользе для неизбалованного ею человеческого организма. Недаром же эвенки называют замороженную лосиную печень своим «шоколадным мороженым». Вот это была уж не просто «барская», а настоящая "царская" закуска-еда.

Хорошо помню один кульминационный момент. Уже «пить» не можешь – «не лезет». "Плавает" где-то внизу горла тот отвратный на вкус продукт неказистого, но  дешёвого деревенского самогоноварения. Зато печень лосиная, свежеподжаренная, поданная Орлеттой Михайловной к столу, по-прежнему - что удивительно - «лезет»!.. Каким-то невообразимым чудом ещё находится в давно наполненном желудке ей место. И это не у одного меня была такая "история", – у всех!

Вышло так, что мы все в тот вечер: тринадцать взрослых, отнюдь не страдающих отсутствием аппетита людей, да ещё под неимоверное количество спиртного, выпить которое даже под такую «королевскую» закусь было делом практически нереальным, на протяжении всего длительного застолья закусывали, да и просто ели, одну лишь лосиную печень, желудком и умом понимая, что ещё раз попробовать, а не то что «от пуза» наесться  этого «царского» блюда нам вряд ли когда-либо удастся. А съели-то всего лишь две трети от общего её объема.
 
Назавтра, когда отошёл от жуткого похмелья и вспомнил о той невероятно вкусной еде, то, признаюсь, очень позавидовал семье Домжальских и всему ближнему кругу друзей Славки, должных сегодня, после охоты, прибыть на второй день "праздника".


А наутро, кое-как проснувшись по будильнику «в шесть» (с вечера у нас с отцом было договорено ехать на охоту уже со "своими" закадычными друзьями в "свои" излюбленные угодья), едва оторвав от подушки раскалывавшуюся из-за жуткой боли голову, я, превозмогая боль, кое-как добрёл до кухни. Помимо того, что напополам "разламывалась" голова, жутко мучила иссушавшая всё нутро, «раскалённым углём» палящая жажда.

В холодильнике – по недремлющему «закону подлости» – ничего такого, чем можно было поскорей утолить её, не было. Ни рассола, ни кефира, ни кваса или какого-нибудь другого магазинного напитка или минералки. Даже холодного молока, как ни противно могло оно в тот миг показаться, не было. Правда, что-то «подозрительное» находилось в жёлтом эмалированном ведре с крышкой: что-то вроде варенья, с сахаром, - красновато-вишнёвого цвета… «Попробовать разве? – подумал я. Зачерпнул большой ложкой: "О-о-о!.. Кисленькое!.. И сла-а-денькое одновременно!.. Ну-ка, намешаю-ка я этого добра с холодной водой из-под крана?!..»
И намешал… И жадно припал дрожавшими губами…

Залпом выпив всю кружку, вяло прожевав пресноватые, наполовину выполощенные водой ягоды, я вдруг явственно ощутил, будто «живая вода» благодатно проникла в мой «бадуном измочаленный» организм и мгновенно воскресила, оживила его. Что за чудо?! – В глазах тут же просветлело! Головная боль в мановение ока начала затихать, затихать и вскоре сошла на нет. Палившая нутро жажда также исчезла.

Признаюсь, до того случая я и понятия зелёного не имел о таком скором чудодействии настоящего клюквенного морса на внутричерепное и прочее - запредельно повышенное - артериальное давление. Чтобы закрепить и упрочить результат, я снова намешал кружку морса и выпил, но уже не так жадно, как первую, а смакуя, и не до конца. Через какое-то неопределённое время, как только "всосалось", – как споро впитывается землёй, пересохшей от зноя, обильная дождевая влага, – внутри  меня снова стало здОрово и хорошо, как бывало всегда, когда просыпался абсолютно трезвым и бодрым.

Следом приплёлся на кухню батя и, буркнув своё обычное: «Привет», не глядя в мою сторону, проделал то же самое, что, по наитию, проделал за пару минут до него я. Оказалось, что в отличие от меня, он давно и прекрасно знал о чудодейственной силе клюквенного морса на мгновенное «воскрешение из мёртвых» жестоко страждущего,  «убитого» с перепоя человеческого организма. Для чего, собственно, пока я был в Минске (учился), и заготовил своевременно целое двенадцатилитровое ведрос сахаром протёртой клюквы. Благо, год на клюкву выдался урожайный.