Вербное Воскресенье

Низкие серебристые облака плыли над Росью, было прохладно и сумрачно. Дождь слегка моросил, еле слышно шурша по свежей траве. Давно рассвело. Вдруг тишину расколол церковный благовест.

Многие века минули с той поры, когда в этот день Иешуа из Нацерета взошёл в Иерушалаим.

Маргарита поцеловала меня сонного, прошептав:
- Мне пора, завтрак на плите, ключи оставляю на столе.

Она поёт в церковном хоре. Сегодня праздничная служба, ей надобно торопиться. Церковь совсем близко, её видно из окон дома.
Я слышу звук закрывающейся двери, шорох дождя, сквозь раскрытое окно спальни, и погружаюсь в сладостный глубокий сон.

Солнечный луч пробился сквозь прикрытые жалюзи. В комнате сделалось светло и празднично. Я проснулся, раскрыл окна настежь. На дворе не осталось ничего от прежней мглы. Ласково играло тёплое утреннее солнце, щебетали скворцы. Свежестью окутало меня, и я сощурился в восхищении.

Спустя десять минут я шел поселковой дорогой по направлению к церкви.

К площади, где стоял храм, словно ручейки к озеру, стекался люд всех возрастов. Женщины торопливо надевали платки и косынки, а мужчины, входя в церковный двор, стеснительно тушили папироски, выбрасывая окурки в урны.

Старались приходить семьями. Дети были нарядно одеты, и мамаши их непременно одергивали, заприметив шалость или заподозрив побуждение к ней. Церковный двор наполнялся цветами. Каждый нес с собой букет или веточки распускающейся вербы. Я взошел на паперть. Тяжелая дубовая дверь во храм была открыта настежь, церковь заполнена людьми. Пахнуло ладаном, и среди голосов хора я услышал милый мне голос:
"Величаем Тя, Живодавче Христе, осанна в вышних, и мы Тебе вопием: благословен Грядый во имя Господне."
Хор пел ладно, красиво, слитно. Голоса уплывали вверх, растворяясь где-то под куполом.

Женщины в платках крестились кланяясь. Кто-то неистово, пуская слезу, невпопад вторил хору. Зашел хлопец с широким красным лицом, бритый наголо, в черной кожаной куртке с надписью на всю спину The Big Apple. New York. Он продвинулся из вежливости боком, задевая, однако, всех стоящих рядом, далеко торчащим вперед округлым животом. Шею его украшала златая цепь недюжинной толщины. Остановившись, повернувшись к алтарю и собрав пальцы воедино, явив окружающим золотую печатку невиданных размеров, хлопец перекрестился трижды, постоял скучая, и снова, развернувшись и цепляя пузом окружающих, удалился прочь.

-Поди-ка сюда -  шепнула пожилая женщина своему малолетнему внуку, прижав его к себе освобождая путь бритому хлопцу.

Лица молящихся во храме были чрезвычайно серьезны и сосредоточены. Это были небогатые простые люди, большей частью пенсионеры, одеты они были нарядно, но старомодно, вернее, вне моды вовсе. Казалось, чистота и опрятность надеваемых вещей были критерием их пригодности. Люди не предавали особого значения своей внешности, а скорее всего, не всегда имели материальную возможность одеться красиво. Молодые женщины выглядели зачастую претенциозно. Мужчины просто, видимо, по своему кошельку или так, как распорядилась лучшая половина.

Народ прибывал, церковный двор наполнился людьми. Солнце празднично играло в весеннем синем небе. От ступеней паперти образовался людской коридор до Надвратной часовни главного входа. Вдруг пробежал гул восторга. В дверном проеме церкви показался настоятель, облачённый в золотые одежды и, спускаясь по ступеням, освящал принесенные вербы и цветы. Весна торжествовала на Руси.

Из толпы людей вдруг появилась она, женщина необыкновенной красоты. Явление Маргариты было столь неожиданным и быстрым, что я не сразу её узнал. Она подошла, взяла меня под руку, неся в другой несколько веточек вербы, и поцеловала.
 
- Давай прогуляемся, такая чудная погода. С тобой всё в порядке или ты чем-то озабочен?

- Сказать? - переспросил я.

Рита вопросительно посмотрела на меня.

- Видишь ли, я не верю в искренность прихожан. Причем не только здесь, а вообще, где бы то ни было, в любой религии. Каков смысл в том, чтобы прийти в церковь, исполнить обряд, очиститься, как думают наверняка многие, и снова идти в мир лгать, воровать, блудить, прелюбодействовать, строить козни, завидовать?

- Не знаю - ответила Маргарита, - мне кажется, если человек приходит в церковь, то, по крайней мере, он осознаёт, что грешен, и не исключено, что это первый, крошечный, может быть, к сожалению, единственный шаг к исправлению. Человек ведь греховен по своей сути, причем любой, но осознание греховности, вероятно, может давать хотя бы какую-то надежду.

- Даже если и так - усомнился я, - то получается, осознавая свою греховность, человек является сюда искупить грех молитвой, всегда прося что-то у Творца, но никогда не предлагая ему, Творцу, себя в качестве праведника. Ибо знает, что грешен и не праведник вовсе. Ну, хорошо, пусть так, вымолил искупление грехов, а выйдя отсюда, что дальше? Изменит ли свою жизнь. Есть ли такие?

- Уж не хочешь ли ты сказать - спросила Рита, - что покинув церковь, человеку должно внутренне меняться раз от разу?

- Конечно. И только так и никак иначе - добавил я. В противном случае, каков смысл церкви, как учреждения? Лев Толстой, не последний человек на Руси, нашел прекрасное слово "обрядоверие", т.е. следование определённым церковным обрядам и их почитание, но не более того. Написав статью об этом, по сути никого не обличая, а лишь выразив свою точку зрения о том, что прихожанин менее всего мнит о пути исправления, исполняя лишь обряды, Толстой был отлучен от церкви. Больше того, мне само определение непонятно. Как можно отлучить от церкви? Церковь ведь не гимназия, откуда можно изгнать за неуспеваемость. Церковь по мне есть институт нравственности, богоугодности. Отсюда я и задаюсь вопросом, а так ли это? Выйдет ли бритоголовый хлопец из её врат хоть как-то исправившимся?

- Ты относишься к церкви, как к воспитательному учреждению - заметила Рита, -  но это не так. Церковь в широком смысле этого слова предлагает ту или иную религию в качестве ориентира в общественных или, если угодно, межличностных отношениях. Не более. Ты пришел в неё вором, и это уже от тебя зависит, кем ты из неё выйдешь, вором или человеком, ставшим на путь исправления.

Мне нечего было возразить, я шёл молча, понимая с одной стороны её логику, но чувствуя свою правоту, а заодно и правоту Льва Толстого.