Старый дом

Он остался один на свете, все ушли раньше: жена, дети,
даже сосед по квартире, который был куда моложе и крепче,
чем он. Ну, что ж, значит и ему пора. Всё имеет свой конец,
таков закон жизни.
На прощанье захотелось увидеть свой старый дом, в
котором он прожил, почитай, всю первую половину жизни.
Он долго собирался, всё откладывал и откладывал свою по-
ездку, наконец, в один из тёплых майских дней, когда от рас-
пустившейся под окном черёмухи внезапно защемило сердце,
такая росла когда-то и возле его старого дома, он решительно
засобирался в дорогу.
Ехать надо было в центр города. Город расстраивался,
ширился и молодел. Прокладывались новые улицы, широкие,
привольные, а старые кривые и горбатые переулки исчезали с
лица города, как и старые, много повидавшие на своём веку,
уставшие от жизни дома на них. Он не нашёл своего старого
дома, прямая, как стрела, заполненная потоком машин, новая
улица пролегла по тому месту, где когда-то стоял он.
Теперь по каким-то только ему понятным признакам,
он узнавал знакомые места. Вон там, на углу улицы, стоял
большой гастроном. Иногда и он заходил в него. В рыбном
отделении за высокой стеклянной витриной можно было уви-
деть толстого осетра, его кремово-жёлтое аппетитное мясо
обычно соседствовало с нежно-розовым мясом сёмги. А вы-
сокие белые лотки с чёрной икрой соседствовали с лотками,
заполненными красной. Другой раз и он, обычный инжене-
ришко, позволял себе принести домой какой-нибудь из этих
деликатесов.
А на другом конце улицы была баня. Раз в неделю, чаще
в субботу, ходили в баню всей семьёй. Шли, как на праздник.
Мать обычно несла с собой таз с бельём и мочалками, отец
с тазом не ходил, стеснялся, и бельё нёс в газетном свёрт-
ке. В бане расходились по отделениям: мать с сестрой — в
женское, а он с отцом — в мужское. В предбаннике раздева-
лись, на диван с высокой спинкой клали свёрнутые в узелок
вещи, а потом, раскрыв дверь в мыльное отделение, неволь-
но останавливались на пороге охваченные горячим парным
воздухом. Шлёпанье босых ног по кафельному полу смеши-
валось здесь с шумом воды, льющейся из кранов, со стуком
тяжёлых оцинкованных шаек и с голосами моющихся. После
бани отец всегда пил пиво. Пиво подавали в тяжёлой гра-
нёной кружке с высокой желтовато-рыжей пенной шапкой.
Сбивая пену, отец дул на неё, и весёлые лопающиеся пузырь-
ки летели по воздуху. Иногда отец и ему давал отхлебнуть
разок-другой. Пиво ему не нравилось. А сейчас, с запоздани-
ем во много-много лет, он вдруг почувствовал его сладост-
ный будоражащий вкус.
Здесь, на этой улице жил и закадычный его дружок Петь-
ка Кожин. С ним в конце войны они решили бежать на фронт,
было им тогда по двенадцать.
А ещё была такая смешная история с татуировкой. От-
куда тогда пошла эта странная мода — делать себе наколки на
руках? По букве на каждом пальце. Он вообразил, что умирает
от любви к какой-то Кате. Сейчас и не вспомнить, какая она
была эта самая Катя, наверное, хорошенькая и в кудряшках.
Вот эти четыре буквы К.А.Т.Я. он и задумал наколоть себе на
руке, а для пробы поначалу написал их на пальцах черниль-
ным карандашом. Ходил, помнится, по комнате, всё смотрел
на свою руку, и сердце замирало от счастья.
— Катя, Катя… Навек… Навсегда…
Хорошо, что отец увидел и всё понял.
— Выпорю, как Сидорову козу, только попробуй сделать
это…
Да, ничего не осталось от той старой его улицы, узкой,
тесной, некогда вымощенной булыжником, только вот недалеко
от бывшей бани каким-то чудом сохранился небольшой скве-
рик, а на той, на другой стороне улицы, как и раньше, только
уже в новом высотном доме — тоже аптека, новая, вся в стекле,
не чета той старой. Он хорошо помнил старую аптеку. Здесь
был телефон-автомат, пожалуй, единственный на всю улицу.
За двухкопеечную монетку можно было позвонить в любой ко-
нец города. Сюда в глухую осеннюю ночь бежал он, чтобы вы-
звать скорую, полуодетый, в ботинках на босу ногу, не замечая
дождя и холода, с мокрым от слёз лицом. Ему казалось тогда,
что мать умирает.
Он дошёл до скверика и сел, положил скрещённые руки на
палку и оперся на них подбородком. Он то ли задумался, то ли
задремал. И вдруг так живо, так явственно увидел свой старый
дом — серая кирпичная пятиэтажка, таких было много в городе.
Лето. Окна раскрыты во двор. На верёвке сушится бельё, пле-
щутся на ветру голубовато-белые простыни. Посреди двора —
деревянный, вкопанный в землю стол, лавки вокруг него. Днём
на столе обычно играют дети, а вечерами, до темноты, стучат,
забивая очередного «козла», ярые любители домино.
Ещё вспомнил он, что сразу после войны к ним в дом
поселили старика со слепой девочкой. Слепая девочка. Впер-
вые он увидел её возле своего подъезда, она открывала дверь
и почему-то медлила. Он невежливо оттолкнул её, и длинная
белая трость упала ему под ноги. Он в удивлении оглянулся:
сначала увидел её лицо, её незрячие поднятые вверх глаза, по-
том — выставленные вперёд руки, ищущие и не находящие
опоры. Не отрывая взгляда от её лица, он нагнулся, нашарил
лежащую на полу трость, поднял её и подал ей. Она благодар-
но кивнула. А он всё стоял и смотрел, как она шла к лестнице,
осторожно обстукивая пол тростью.
Он никак не мог понять, как это быть слепым. Вот сейчас
он отчётливо видит всё вокруг: двор, деревянный стол посре-
ди него, чуть поодаль цветущий куст черёмухи, а закроет глаза
и всё сразу пропадает, только одна прозрачная темнота в гла-
зах и запах черёмухи тревожащий, душный. Как же так можно
жить, если всегда темно — и днём, и ночью?
Квартира, в которой жил старик со слепой девочкой,
была на первом этаже. На одном из окон, за стеклом, висела
клетка с какой-то хохлатой розово-жёлтой птичкой. Он так
часто останавливался перед этим окном в тревожно-счаст-
ливом ожидании. Иногда ему везло. Она подходила к окну,
трогала клетку рукой, припадала к ней, будто вслушивалась
в то, что на своём птичьем языке говорит ей её хохлатая со-
беседница. Потом оборачивалась к окну, к свету. Ему так хо-
телось, чтобы она вдруг увидела его. Ну, бывают же на свете
чудеса. Вот ведь отец вернулся с фронта живым. И мать тогда
говорила: «Чудо! Это чудо!» И правда, это было чудом: такая
страшная война, сколько народу поубивало, а вот отец вер-
нулся живым.
Он смотрел на стоящую возле окна слепую девочку и
ждал, но чуда не происходило, она его не видела.
Он любил, сидя на подоконнике, смотреть из окна во
двор: вдруг выбежит кто-нибудь из ребят и начнёт гонять мяч
по двору. Тогда с чистой совестью можно отбросить книжку
и бежать включаться в игру. Как-то из окна он увидел слепую
девочку. Она сидела возле стола прямая и строгая. Полуденное
солнце обрушило на двор поток яркого света, и тоненькая ко-
сичка у неё за спиной сделалась рыжевато-золотистой. И ему
опять невольно подумалось: вот он сейчас так ясно видит всё
вокруг, двор — весь в золоте, над крышами домов кусок ярко-
го синего неба, а она, проживи хоть сто лет, так никогда ничего
этого и не увидит.
Вдруг шумная хохочущая ватага ребят ворвалась во двор.
Кто-то, отчаянно ударив по струнам гитары, запел блатную
воровскую песню. Он знал этих ребят, они не были ни ворами,
ни бывшими заключёнными, но блатные воровские песни тог-
да почему-то были обязательными для дворового репертуара.
Он сорвался с места, выскочил на лестничную площадку и,
перескакивая через несколько ступенек сразу, вихрем понёсся
вниз. Они уже столпились вокруг неё. Он оттеснил их и сел с
ней рядом. Тот, что с гитарой, запел ещё громче, но ему кто-то
показал глазами: мол хватит, не видишь что ли, тут любовь.
Парень скривился, хохотнул, и вся ватага отступила в дальний
угол двора.
Когда они отошли, девочка повернулась к нему и бы-
стрым движением пальцев пробежала по рукаву его рубашки.
Спросила:
— Как тебя звать?
— Витька.
— Значит, Витя… А меня Оля…
Она помолчала, потом сказала просительно:
— Мне так хочется увидеть тебя… Ты позволишь?
Он растерянно молчал: как это, разве такое возможно…
Очевидно, она приняла молчание за согласие, придвину-
лась к нему, и пальцы её коснулись выпуклости его глаз, по-
вторили очертание рта, подбородка. Сказала:
— Ты красивый… Я хочу, чтобы ты стал моим другом…
Он не мог понять, о какой дружбе она говорит. Дружить —
это значит вместе гонять по двору мяч, читать одни и те же книж-
ки, сбежать с уроков в кино на какой-нибудь боевой фильм вроде
«Чапаева». А с ней ничего этого нельзя, она девчонка да притом
ещё слепая. Он даже не знает о чём с ней говорить.
Носком ботинка он провёл по земле прерывистую чер-
ту, помолчал и, стараясь не смотреть в её, обращённое к нему
лицо, сказал грубовато:
— Ну, ладно, я это значит пошёл… покеда…
Как-то, помнится, он договорился идти с ребятами в
кино, сидел во дворе. Ждал. Вдруг из подъезда вышла Оля.
Она была чем-то взволнована, она шла быстро, простукивая
перед собой плотно утоптанную землю тростью. Он затаился
и молча, глазами, следил за ней. Она пересекла двор и прошла
так близко от него, что он услышал её взволнованное дыха-
ние. Она миновала черёмуху, с которой, кружа в воздухе, уже
опадал белый цвет, и вдруг упёрлась в глухой серый забор,
отделяющий их двор от соседнего. Она в растерянности оста-
новилась, не понимая куда идти дальше, и он так ясно увидел
её испуганное лицо с поднятыми вверх невидящими глазами.
Вдруг она позвала его:
— Витя, Витя, ты где?
Он и теперь не мог объяснить тот свой странный посту-
пок. Он сорвался с места и сломя голову бросился вон со двора.
И в его ушах так и остался тот её слабый беспомощный вскрик.
— Ви-тя! Ви-тя!
Почему он тогда так постыдно, так предательски сбежал
от неё? Ведь он много думал о ней, жалел, даже хотел в буду-
щем стать врачом, чтобы излечить её от слепоты. Почему?
Виктор Семёнович долго сидел молча, всё думал о чём-
то. Потом остриём палки написал на земле возле своих ног
короткое женское имя Оля.
Да-а, многое было пережито в том старом доме, отсюда
уходил он служить в армию, потом по возвращению женился,
и весь дом гулял на его свадьбе. Здесь родились его сыновья.
Какими-то рваными кусками выдавала память картинки про-
шлого. И то, что было по времени ближе, почему-то теряло
свою яркость, а то, далёкое, казалось уже потерявшееся в па-
мяти, неожиданно облекалось в яркие, живые краски.
Он встал, прощальным взглядом посмотрел на далёкую, на
той стороне улицы, всю в стекле, новую аптеку. Вздохнул. Опи-
раясь на палку, он медленной стариковской походкой побрёл по
улице, которая стала для него чужой. Да и сам он уже чувство-
вал себя чужим в этой, готовой отойти от него жизни.