Единомышленники

Рассказ

Я как-то летел в самолёте Сочи – Барнаул. Было уютно, душа купалась в тихой радости от очередного свидания с морем. Удобно расположился рядом с иллюминатором, упершись взором в расплывчатую прелесть небосвода. В бледном свете редеющей ночи утомлённо поднималась к звёздам луна, а те веселяще шевелились, как ожившие моллюски. Крыло самолёта длинным стальным ножом немилостиво разрезало тихий ночной пейзаж, а малярная капля Большой Медведицы возмущённо цеплялась за его острый край, его прохладную зябь. Душа моя отдыхала в прямом смысле на седьмом небе. Так продолжалось бы, вероятно, все пять часов полёта, если б я не обернулся в сторону соседа.

Молодому человеку было лет двадцать с хвостиком. Глядя искоса на его профиль, я отметил про себя какое-то родственное сходство с собой. Нет, не так чтобы внешнее сходство, сколько свежей молодостью веющее, привносящее какой-то всполох воспоминаний моего послеармейского бытия. Я видел такие же русые волосы, тонкие, но пышно вздутые, почти такой же прямой нос с чуть оттопыренными ноздрями, суровые бантики губ, опушённые жидкими ворсинками усов. Глаза, цвет их, кажется, такие же карие с зеленоватым ободком, но, о ужас, матовые, занавешенные. Не скажу, чтоб то было предсонное состояние. Неведомая душевная скорбь пряталась в мутной пелене его глаз. Это и заставило меня выйти из своей эйфории, какая-то подсознательная тревога подвигла меня на соучастие. Он заметил мой заинтересованный косой взгляд и посмотрел на меня. Значит, не такое глубокое погружение в неурядицы своей жизни у него было, отметил я. И встретил его взгляд вопросом:
 
– Мне показалось, что улетаешь из родного гнезда?
Он, наконец, как бы вылез из укромья своей неизменности:
– Кто, я?.. Наверно, и так, но временно… К другу на свадьбу, во Владивосток.
– Через Барнаул?
– На пару дней к родственникам, а там – на торжество… – смачно, с каким-то сладкозвучием он надавил на последнее слово.
– А мне показалось сначала, на похороны, – съёрничал я.
– Ну уж вы?! Хоронить пока что мне некого. Пока все живы! Пока пишут, что в тылу развлекаются… – Рот его дёрнулся наискось с каким-то надменным выдохом.
– Это ты про друзей, про армию?
– Про друзей… Пока на полигонах бегают… Только зачем всё это и за что умирать – не понять. И они не понимают. – В глазах его появилась редко вспыхивающая искра.
– Как же зачем?! За Родину!
Он поглядел на меня как мышь на крупу. Я почувствовал стремительно надвигающийся на меня мир другого человека.
– Какую Родину? Сталинская Родина-мать зовёт?! Жили не тужили, а тут вляпались. Надоело жить? – он говорил и воровато шарил глазами по салону.
– А как же страна, где родился, вырос? А как же беззаботное детство, первый звонок, первая любовь? Не Сталин же это придумал?! – вскипела моя взметнувшаяся душа.
– Что ж, на Западе нет такого? Всё одно! Остальное провластная болтовня!.. – сказал он, извергнув пучок злобных искр из глаз.
– Зачем же смотреть на мир удивлёнными глазами, если мы, русские, воевали и защищались всю свою историю? Почему же кто-то решил, что человечество стало умнее? В природе ничего не изменилось. Грамота и сытость не добавляет доброты…
– Вот уж не думал… – хотел продолжить после паузы я свою мысль.
– Хватит на весь самолёт орать, – вынула овальное пунцовое лицо из-за собеседника дама лет тридцати. – Достали – спать не дают…

Сразу всё обезмолвилось. На лице я вдруг ощутил собачью кротость своих глаз. Я скукожился. Окружающее перестало струиться. Я отвернулся и уставился в ослепший иллюминатор. Мимо катилась кромешная тьма. Конечно, нет, я не успокоился. Мало того, мой мозг взорвался. Из моей тёмной глуби сознания вырывалась и бродила обжигающая желчь отчаяния. Мозжаще засело в костях это неприятие, холодное равнодушие пацанов к потерянному смыслу своего призвания. По нервам скрипели звучные слова: «за что умирать – не понять». Эта плоская, трусливая очевидность, жадная и разнузданная, звучала оскорбительным вызовом, как плевок в лицо нашей российской ментальной независимости. Я надолго обратился в беззвучие, а у меня стыдом сочилось взбудораженное сердце. Я не слезился глазами, а плакал потрясённым сознанием. Для меня мир, в котором я проживаю, предстал вдруг не таким даже, от которого я порой убегаю, а ещё отвратительнее и уродливее.
Вопросы накатывали волнами. Неужели в некогда могущественной стране возможно впадение в беспамятство, оскудение, опрощение высоких понятий и выплёскивание чувства долга на помойку истории?.. Может, им не хватает патриотизма беззаветных героев Николая Островского, Симонова и Фадеева? Может, авторов, чуждых нам, подаём не задумываясь?.. Нет, литература наша многоока и многолика в своём величии! А может, та голая правда, что открылась нам о неправедных происках бывшей власти, и есть спусковой крючок в безверие, в угасание причастности к большой, Великой Правде?.. Нет, всё мелко, всё умозрительно!.. И вот всколыхнуло. Не информационное ли поле, окутавшее непроницаемой сетью умы, неуклонно привело нас к утере гражданственности, отпадению от Родины?.. Значит, проспали, недоглядели, вдохнули яд цивилизации чрез меры. Теперь корчимся в муках потерянные, ослепшие, не чувствуем настоящей своей истории и идентичности… Что ж, если раньше выжимали из себя раба, сейчас пожинаем плоды вольной беспредельности…

Потрясённый, я осыпал себя старыми как мир вопросами: кто виноват и что делать?
Что ж, жизнь не стоит того, чтоб заниматься бесконечным самобичеванием. Она нужна, чтоб служить идее, чему-то большему, чем ты сам, и, может даже, патриотичному, священному. А иначе и быть не может. Иначе ты мерзавец своей жизни.
Вопреки извечно неразрешимой русской дилемме, я нашёл для себя разгадку…

***

И вот я там, где горячо. Оторвал себя от благоухающего мира «нормальностей» и бросил себя в эту грязь, в кровь, в болото смердящего хаоса, который только и возможно преодолеть не презрением, не отрицанием, а верой.
 
Я медленно прихожу в себя. Выпадение из реальности моё короткое, но промозглое и тягучее. Вероломно кто-то вторгается в негу моего сонного забытья.

– Аристократ, по тебе черви ползают. Видно, душок почуяли. Так и протухнуть можно от заумных думок… – сказал кто-то громоздкий, с мутным овалом лица, неуклюже влезая в расположение тесного блиндажа, пропахшего потом портянок, смешанного с душистой сыростью смолы.

Оклемавшись, я по дребезжащему голосу узнаю соседа по нарам – Перстня. Тот вечно давил мне на перепонки раздражительным басовитым дребезгом, как будто пытаясь намеренно разрушить мой идиллический душевный покой. Он был один из тех, кто по обязанности общаться со мной был первым и ближайшим. Я считал себя не равным, его не старшим стрелком, а смотрел возвысившись над ним в силу опыта своего и знаний. Уж так свела нас судьба, что мы влились в этот воинствующий мир парно, как сиамские близнецы. Конечно, не по единомыслию, а по делу и предмету. То он прёт на марше на себе «Печенега», то я его подменяю. Пулемёт тяжёлый, а с БК и совсем не в радость, но убойный. Своими 7,62-миллиметровыми патронами косит за милую душу как пехоту, так иной раз и технику. Если умело пользоваться, вычищает фашистскую заразу стерильно.

– Типун тебе на язык, – запоздало откликаюсь я, водя чумоватым взглядом вокруг, повернувшись к нему, при этом смахнув с плеча бархатного дымчатого мышонка. – А, этот не на прель! Ему лишь бы вынюхать что… Разведка не спит!..
Перстень протиснулся между нар и прилёг рядом, в нижнем ярусе. Дышал он глубоко, с каким-то утробным клёкотом, словно там у него по лёгким колотил молоток.
– От пули бежал, что ли?.. Лёгкие паровозом стучат…
– Только зайцы от неё, дуры, прячутся. Надо – сама найдёт. Попасть – дело нехитрое, но и бегать привычки нет.
– Да, с твоим ростом прятаться – только сломаться можно…

Я вспомнил о том, как я явился сюда. Не по мобилизации, не по случаю, а по оборванному сердцу. Тот мирный полёт что-то сломал, разбередил изнутри и тревожно саднит до скрежета оголённые нервы…

Хотя часто забываешь всё далеко ушедшее и обращаешься в настоящее. Мы все здесь не думаем о смерти, но подразумеваем её. Мы, часто вспоминая о родных, храбростью возгораемся, но в бою, в зареве пожара, иной раз боимся струхнуть, потому что страшно. И тогда уже играешь в дурака, а не думаешь о героической доле. В минуты слабости только общая воля поднимает против страха смерти, только что-то родное и близкое, как мать, возносит из объятий ужаса и смрада, а при этом вольная ширь небосклона жарким пожаром горит, опаляя наши жизни…

Извне выскакивали тревожные насморочные переклики солдат, а следом послышалась бурлящим захлёбом команда ротного, блиндаж которого был расположен по соседству: «К бою! К бою!»

Я врезаюсь взглядом в свежеструганный проём дота. Одуряющая явь тушит пушистые очи леса, полные света и доброты. За пару сотен метров, в широком распахе, я различаю обострённым глазом шевелящихся зелёных людей-пауков, проникающих сквозь частокол высоких стволов сосняка. Ни день, ни свет не обеляет их. Они похожи на тени в полнолуние, маленькие, ничтожные, но злобные и колючие. Руки напарника машинально тянутся к пулемёту. Судорожным движением он снимает со ствольной коробки пулемёта крышку, гремит из магазина лента с остроносыми наконечниками пуль и ложится в приёмник. Раздаётся дребезжащий стон жестянки от захлопа, и кряжистым кулаком Перстень щёлкает затвором. Над моей головой зависают его огромные жёлтые глаза, пылающие решительным безумием. Мы, как единый организм, чувствуем друг друга и дышим, кажется, одним прихлёбом, одним страхом и одной мыслью – стереть с лица земли этот ничтожный мрак суеты, это наваждение злобного бесцеремонного мира. Издалека доносится простуженный хрип ротного, наводящего по рации координаты. Вразнобой стучат затворы автоматов, гремят металлом трубы о станины миномётов. Из глуби леса звучат хлопки, и с зудящим стоном мины летят где-то рядом – перелёт-недолёт. Клочья земли то там, то здесь взлетают с пыльным туманом и осыпаются перед глазами, шлёпаясь и стуча по навесу блиндажа. Весь мир вокруг становится тёмен, как погреб. Начинают стрекотать автоматные очереди, и лес погружается в воинственную зыбкость ночи, вой, стоны и грохот. Когда рассыпается тьма, на мгновение становится видно, как земля холмится рыхлыми ожерельями воронок. По цепи противника веером высеваются столбы пыльных вспышек.
Шеренга серых мишеней редеет, но вновь подпитывается откуда-то из недр леса новыми. Приближаются не торопко, но упёрто. Силуэты растут, и уже различимы сухие, обглоданные лица – безусые, бородатые, искорёженные гневом и страхом. Растёт немое напряжение в предчувствии скорой развязки. Перстень в сосредоточенном ожидании нетерпеливо гладит левой рукой гладкую поверхность полого приклада. Я тоже нервно еложу кулаком по цевью калаша и ловлю на мушку движущуюся мишень со странным падающим взглядом. На мгновение меня это озадачивает. Я различаю безусое страдающее лицо и отвожу решительно мушку на бородатого, с открытым суровым взглядом, соседа. Прокатывается по цепи первая порция мин. Безусый молодец выпадает, а у меня на мушке маячит всё тот же ожесточённый, обезумевший взгляд. Наконец взлетает голос ротного с подвизгом:

– Огонь!.. Огонь!

Шквал огня обрушивается на кривые шеренги врага. Я вижу, как мягко обваливается тело с моей мушки, я вижу, как рассыпаются их стройные ряды. Но те, кто на ногах, ускоряются в яростном порыве и бегут. Бегут под захлебные одиночные вскрики: «Москаляку на гиляку!.. Бей кацапов!.. Геть, геть!..» Бегут уцелевшие, бегут навстречу смерти в крови раненые, бегут без рук, бегут ослепшие на взводе, выписывая предсмертные виражи, гонимые агонией мести и дури…

А после, когда угасают страсти, становится слякотно, когда, озираясь, видишь едкий туман вокруг и всё поле кажется вспотевшим. За тучей его угасает сырая лимонная заря. И мёртвая тишина знаменует собой скорбь и печаль от содеянного братоубийства.

Тревожная осень терзает бумажную листву. Та трепещет разноцветной мозаикой, шелестя кружевными узорами, раздуваемая суетливым ветерком. Посечённый, обглоданный снарядами лес-калека замутнённой наволочью режет глаза. Сосновый молодняк горелыми скелетами оплёл рваную землю почти непроходимым навесом. Вразброс по всей почерневшей песочной желти сквозь лёгкую туманную гарь нитями струятся в небо тонкие дымки, уносящие с собой в голые чернеющие поля запах войны. В уродливых от взрывов рытвинах то здесь, то там рваными тряпками камуфляжа, в предсмертных судорогах, кто скорчившись, кто распластанно, лежат трупы солдат. Их немало, навскидку человек двадцать. Стоны не доносятся. Омертвевший кусок леса кладбищенской скорбью окутывает тех, кто остался в живых. Я, оскальзывая взглядом поле боя, жадно глотаю липкую слюну, испытывая в душе тревожную горечь от произошедшего. Но логикой ума воспринимаю это как добротно исполненную работу, как частицу нашей общей победы над неправедными силами зла.
В этом мраке заточения, когда, воспламенив душу порохом в бою, я возвращаюсь вновь в свою тихую обитель размышлений о прошлом, мне кажется, священнодействую, жадно ловя искринки чудных видений мирного созидания жизни в отрыве от угарного тумана происходящего. А тем временем колючий ветер безжалостно царапает моё обветренное лицо, и подслеповато вижу раскалённые спицы зрачков Перстня. Он ползает рядом по брустверу, машинально выискивая раненых, шевеля убитых, напоминая мне агента бюро ритуальных услуг. А порой кажется, что мне рыхлит нервы глухая тишина вокруг, а длиннопалыми руками скребёт по нашим душам смерть.

– Ты чего рожу-то растянул? – не говорил, а булькал Перстень, приближаясь ко мне по окопу.
Я ссутулился от его голоса.
– Тебе киваю… У тебя походка болотной птицы… – лениво пояснил ему в ответ.
– А, ты всё о поэзии, а я всё о твоей морде! Думал, что в штаны наложил, вот теплится и тащишься… как лягушонок на болоте.
– Я уже вышел из того возраста…
– Не ты первый, не ты последний. Глянь на нациков – полно подмоченных.
Он кивнул на поле боя с усмешкой и добавил:
– Видно, сходить перед боем забыли!..

Потом мы сидели в блиндаже. Едкий табачный дым сигареты душил мои лёгкие, когда землисто-грязное лицо Перстня открывало колечком рот и выпускало из него густую струю. При этом оно становилось блаженным и отрешённым. Холодный силуэт буржуйки краплёным пятном отдалял нас. А после продолжительной тишины, обжигая пальцы озарённым от последней затяжки бычком, он произнёс:

– Где-то читал, и запомнилось, как в детстве: «…манит та далёкая ночь бессмертной красоты, где дремлют ленивые берёзы и спят дальние сады в повечеревшей дымнистой заволоке… и хочется видеть и слышать росистую постель пуховитой травы, птичий молебен в блюде небесной синевы…»

И тут впервые я обратился к нему по имени:
– А ты, Серёжа, как оказался здесь?
Он с ленцой перевёл свой отдыхающий взгляд на меня.
– Если не кривя душой, мне стыдно было по деревне ходить. Знакомые парни на войне, а я как бы сам по себе… Ощущение, что старики и женщины смотрят как-то не так, как-то косо, что ли… Стыдоба, да и только…
И он бросил обжигающий пальцы бычок под печку.

Я вдруг встрепенулся, посмотрел на него, и мне показалось, что я бесстыдно заглянул в его распахнутую душу, нежную и как бы войной не тронутую…
А потом проходят кромешным пыльным вихрем новые бои и тёмная тревога высевает мысли. В моей голове копится череда нескончаемых озарений, и мой утомлённый взор досягает до трагедии происходящего в полном объёме. Прежде мне казалось, что не о том и не так окружающие меня люди думают и мой мир с их мирами редко пересекается. Всегда была какая-то дистанция. С течением времени я становлюсь покладистее и добрее к ним. Становится страшно от недостатка жалости к себе и окружающим. Я мало-помалу утрачиваю свою обособленность от других. И вот сейчас, когда от прежнего мира моего самодовольства остаются призрачные осколки, я с нескрываемым удивлением нахожу, что я – не исключение, я – не обладатель и сеятель истины, а такой же простой и сильный, как Перстень, как все вокруг – как большая часть нашего разноликого народа…

Я вспомнил про оказию в самолёте. Вспомнил того мальчика с родственным мне обликом и мятущимся от бремени своих внедушевных ценностей, свалившихся внезапно на его бродящее сознание. А потом его ровесников, волею истории очутившихся здесь, на передовой. И не напрасно. Все они перестали быть мальчиками, задающими бредовые вопросы о смыслах обитания в этом мире. Здесь даже воздух окутан смыслами, о которых нет надобности говорить. Они обречены на единственно правильные ответы и дела, на мужественную звучность сочетанья. И я с ними не просто в деле, я с ними единомышленник…