Возвращение. Роман. Гл. 12

     XII. – На этом месте мы опять вынуждены возвратиться к прошлому нашего героя. Как уже сказано, это его возвращение на родину с восточной стороны может показаться на первый  взгляд читателю надуманным и искусственным. Но чем подробней он будет осведомлен об обстоятельствах выезда Д.П., тем оправданней, как мы надеемся, ему покажется и необычное возвращение последнего.
     Случилось так, что поведанная клоуном семейная сага не на шутку запала в душу молодому Д.П. Что-то в ней задело его за живое : то ли в библейских тонах выдержанный рассказ (он все же имел смутное представление о Великой Книге, потому как бабка иногда на сон грядущий зачитывала ему оттуда целые главы), то ли неясный намек на устройство личной жизни. Первый пункт, впрочем, скоро и как-то сам собой выветрился, потерял значение : слишком много в нем было сказового, условного. Чего стоил один чужеземный бургомистр с медалью. Или странствия по земле, которую клоун географически так ни разу и не обозначил. А отцовская усадьба с прислугой? В какие годы это вообще могло происходить? Там росли виноградники и масличные деревья... но ведь это юг. И даже, быть может, не черноморский. Но и помимо того : не могло просто рассказанное случиться на той земле, где родился и вырос Д.П. Не могло – и все тут. Ибо не созвучны тона клоуновского рассказа с бытом страны и нравами людьми его крови. А созвучие, как душа музыки, имеет полное право нащупывать, где истина, а где лишь ее подобие.
     На всякий случай, однако, Д.П. решил кое-что уточнить. И как можно скорей. На следующий день он помчался к заветным пределам передвижного цирка. Увы! там, где еще вчера пестрели разноцветные шатры, нынче было как шаром покати. Двойное кольцо трамвайных линий обрело исконный вид неприглядного пустыря, где порывистый горячий ветер гонял туда-сюда консервные банки, старые газеты и картонные стаканчики из-под мороженого. Никто не мог сказать Д.П., куда двинулся цирк. С первым пунктом было, таким образом, раз и навсегда покончено.
     Не то пункт второй и личный. Сколько в нем было таинственно-манящего и обещающе несбыточного! С раннего детства Д.П., как многие его сверстники, мечтал о далеких путешествиях, заморских странах и опасных приключениях. И то сказать : вырастал Д.П. на романах Дюма, Конан-Дойла, Стивенсона, Райдер-Хаггарда и им подобных. Классическая русская литература, во-первых, немного устарела. Во-вторых, была слишком неповоротлива и величественна, как иные великолепные памятники, которые имеют особенность безнадежно приедаться, если очень долго на них смотреть. И в-третьих, и самое главное, она была поневоле скомпроментирована современной советской действительностью : как-никак, и та и другая имели общий корень – российскую историю и российский менталитет, а поскольку в нынешнем провинциальном российском житии-бытии было столько экзистенциальной скуки и тоски, то, значит, и ее литература, и ее история, и ее ментальность должны были быть как-то с ними тайно связаны.
     В западной же истории и (приключенческой) литературе не было ни скуки, ни тоски. Там не было никакой идеологии. Хотя там были и добро и зло. И было там разделение на героев и «простых смертных». Так в чем же главная разница между нашей классикой и ихней библиотекой приключений? Почему так тянется неиспорченная юношеская душа ко второй и так отчаянно и почти против воли отталкивается от первой? Уж не в религиозности ли все и дело? Разумеется, в ней самой. В чем же еще? Что-то глубоко религиозное есть в нашей классической литературе. И если не пытаться досконально определить, в чем эта религиозность, собственно, заключается, но остаться при одном-единственном вышеупомянутом штрихе, то, как это ни парадоксально, быть может, как раз и выйдет исчерпывающая ее характеристика. Потому как в западной литературе религиозности нет. Как нет ее в звездном ночном небе. Но как звездное небо, с другой стороны, по части тайны и намека на существование Творца не уступит никакой религии, так даже приключенческая литература в аспекте проникновения в глубины души человеческой тоже играючи поспорит и со Львом Толстым, и с Федором Достоевским.
     Зато есть у всего западного, к великому сожалению всех нас, сынов и просто жителей земли русской, наподобие туза в рукаве, решающее преимущество перед всем русским. Это – чувство, что вы живете посреди живой жизни, а не участвуете в спектакле о жизни, который может быть сколь угодно занимательным и талантливым, но спектакль есть спектакль, и никогда он не заменит живую жизнь. И вот подобным циклом разножанровых спектаклей – причем с ясно улавливаемой в игре основной тональностью – была вся наша история.
     Спектакль же предполагает театр. То есть более-менее замкнутое помещение. И если оно физически отсутствует, остается его виртуальное присутствие. Последнее и давит на душу. Так что даже посреди бескрайних азиатских степей можно чувствовать себя точно запертым в клетку. А из клетки, естественно, хочется вырваться. Однако вырваться из нее не так-то просто. Можно, конечно, стать диссидентом. И можно угнать самолет. Можно также из Батуми переплыть в Турцию : известен и такой случай, правда, как будто единственный. Но и для того, чтобы угнать самолет, нужно прежде сделаться военным летчиком, а Д.П. воздушные-то ямы переносил с трудом. А для того, чтобы стать диссидентом, нужно, во-первых, отчаянно презирать русский народ, и во-вторых – что органически вытекает из первого – быть готовым к сотрудничеству с западными разведками : так далеко Д.П., к чести его, тоже не готов был идти.
     Что оставалось? Случай. Но что такое случай? Не есть ли он способ самого утонченного – потому что невидимого и недоказуемого – вмешательства Высших Сил в ход земных событий? Об этом мы узнаем только после смерти. Однако там наверняка откроется иная перспектива, сделающая праздными все наши теперешние рассуждения. Опять замкнутый круг. Литература как один из драгоценнейших и благороднейших плодов земного существования, но совершенно лишний и ненужный в ином мире... Что скажете на это, любезный читатель? Ничего... Так я и знал. Потому и продолжаю. Итак, покинуть родимую клетку Д.П. мог только в воображении.
     Тут-то и пригодилась ему клоуновская история. Вроде бы не от мира сего, а волнует, саднит душу. Думаешь каждодневно о ней. Сверяешь невольно с повседневностью. Соприкосновения, судя по всему, никакого не предвидится. Казалось бы : забыть надувательский, соблазнительный, провокационный вымысел. Выбросить раз и навсегда из головы. Не тут-то было.
     Вместо этого Д.П. решил пересказать семейную сагу клоуна отцу. Тот очень серьезно и тяжело дыша выслушал. Опорожнил очередную стопку самодельной перцовки. А потом вдруг спросил, знает ли Д.П. рецепт этого замечательного напитка. Поскольку же последовал отрицательный ответ, начал объяснять в деталях.
Оказывается, для изготовления этой перцовки берут красный перец, покрепче вкусом, чтоб долго горчил во рту и непременно, если не в День Братьев Маккавеев, что приходится на последнюю августовскую декаду, то сразу после него. К нему нужно прибавить калганный корень, ягоды шиповника и чайную ложку меда. Перец предварительно сушат на солнце, лучше всего под крышей, на южной стороне. Потом, все мелко порезав, складывают в бутылку белого стекла и ставят на день под солнце. Затем приливают чистого спирта до нужной высоты и оставляют так, закрыв бутылку плотно прилегающей пробкой, снова на несколько дней на солнцепеке. Настойка с каждым днем становится все красней и красней. Через неделю, а еще лучше через девять дней спирт отливают, а в бутылку на оставшиеся специи наливают кипяченой воды, чтоб она покрывала их, и через три дня ею разводят прежде слитый в другую бутылку спирт. Таким образом из одного литра спирта получается два литра водки крепостью примерно градусов на шестьдесят. Отец не без гордости прибавил, что всегда закладывает в настойку кусочек лимонной корки, чтобы та на вкус казалась похожей на английский джин.
     Д.П. все это внимательно выслушал, но, так как подобный разговор не имел никакого отношения к животрепещущей теме молодого человека, покинувшего отчий дом, молча ожидал отцовского ответа. Тот наполнил две рюмки и одну протянул сыну : «Давай, за твой отъезд». У Д. П. слезы навернулись на глазах : ирония отца показалась ему слишком острой и оскорбительной. «Нет, серьезно, – продолжал отец, – если хочешь уходить из дома, уходи. Я тебя не держу. Но зачем же такие глупости рассказывать?»  – «Глупости? – язвительно переспросил Д.П., – вот ты мне часто рассказываешь про свой завод. Как же все это примитивно и скучно! Неужели ты сам не чувствуешь? А тут такая история... пусть и выдуманная. Но она мне куда интересней, чем...», – Д.П. вовремя замолчал. – «Так, так, – отец нервно забарабанил костяшками пальцев по столу, – не нравится тебе, значит, наша страна? Хочешь смотаться отсюда?» Д.П. густо покраснел : ему не хватало мужества сказать «да», но и сказать «нет» означало выказать определенную трусость.
     Д.П. ясно вдруг осознал, что, случись ему на самом деле покинуть родные края, он меньше всего на свете будет страдать от разлуки с отцом. Наверное, это страшное для нормального сына прозрение слишком уж четко отпечаталось на его лице, ибо отец, пристально взглянув на него, сморщил презрительно губы и встал из-за стола. Д.П., потрясенный свершившимся, осушил свою рюмку. Настроение его мгновенно переменилось. «Ладно, отец, – сказал он примирительно, – не принимай клоуновский рассказ близко к сердцу. Мало ли на свете неправдоподобных историй?» Но Д.П. жестом указательного пальца дал сыну понять, что не верит в перемену его мыслей. Он задумчиво и откровенно стал говорить, сколько недостатков он видит в политической жизни страны. «Кому же и исправлять все эти пробелы, как не тебе и твоему поколению?» – закончил Павел Дмитриевич, не глядя, однако, на сына, потому что видел боковым зрением, что и тот не смотрит на него.
     Д.П. ровным счетом не было ничего на это ответить, поскольку названные недостатки его мало интересовали, а способы их исправления и того меньше. Куда важнее для него было наличие так назывемого «железного занавеса», через который, выражаясь вместе с поэтом, зверю не перескочить и птице не перелететь.
     Все же клоуновскую историю он стал рассказывать дальше. По привычке. Направо и налево. Кому придется. По поводу и без повода. Матери. Обеим бабкам. Деду. Сестре. Приятелям. Однажды даже незнакомой старушке в трамвае пересказал. Любопытно, что никто из них всерьез его рассказ не принял, но всем было весело, легко, любопытно и интересно. Получалось, что одному отцу было слушать ее ни весело, ни легко, ни любопытно, ни интересно. То есть как бы один отец умудрился сразу и насквозь проникнуть в таинство глубочайшей внутренней близости между настроением души Д.П. и скрытой музыкой клоуновской истории. При этом Д.П. не ждал от последней личных выгод. Надеяться было не на что. Он лишь по инерции продолжал рассказывать : так читают особо полюбившиеся стихи.
     Те, кому он поведовал «притчу о возвращении» – так охарактеризовала услышанное его классная руководительница Мария Ивановна, когда пришел ее черед узнать о ней – рассказывали ее дальше. Как правило, при случае. За бутылкой водки. В очереди. На дворовой сплетнической лавочке. В общественном транспорте. Или за лузганием семечек на молодежной тусовке.
     Словом, как любая удачная сплетня, клоуновская легенда о возвращении распространилась по городу, что называется, с быстротой катящегося вниз снежного кома. И, достигнув апогея, улеглась. Смолкла. О ней перестали совсем говорить. В том числе и с физиологической точки зрения невозможно ведь пережевывать что-то в сотый раз. Да и сам Д.П. тоже перестал волноваться, вспоминая поведанное клоуном. Отболело. Как-никак четыре года с тех пор минуло.