Проклятие Вагры. Часть 1. Глава 7

Глава 7
Благословение пустоты

«Он не выдержал, – понял Хамудар, глядя, как из почетной ложи стражники уносят обмякшего Суварха. – Никто бы не выдержал».
Лоснящееся бирюзовое пятно – хитон наместника – уже потонуло в пестром море зрителей Смотра, а он, Хамудар, все еще стоял на арене вместе с остальными черными шаманами. Все еще стоял. Нет, его не сразила небесная кара и не прожгла молния, а армия невидимых крыс не перегрызла ему горло. Проще говоря, не произошло ничего из длинного списка, заранее приготовленного внутренним чувством справедливости. Ничего. Если не считать обычные, жизненные виды дискомфорта: у разгоряченных висков пульсируют вены, в пальцах поднятой руки неприятно покалывает, поры извергают повышенную дозу пота, всклокоченные нервы проверяют на прочность мочевой пузырь. Было в этом даже что-то разочаровывающее.
Рука все еще поднята вверх.
Новоявленная грумшу все еще извивается вокруг алебастровых плит. Толпа все еще ликует, радуясь новому живому талисману. Даже такому. А как иначе, вплыла отрешенная, будто чья-то чужая мысль, если отсутствие грумшу для них – дурной знак.
«Для них… – мелкие острые зубки вонзились в шею шамана, заставив голову вжаться в плечи. Чувство ненависти к себе скрипнуло горьким песком на зубах. – Это я говорю – для них?! Я, бывший когда-то центром, проводником, да и, в некотором смысле, судьей игры Укажи-луч, теперь, что, пытаюсь отмыться от нее? От всего, ради чего и была затеяна подтасовка символов?»
Да, пытаешься, ответил внутренний голос. Голова Хамудара налилась дрожащим гулом, как от пощечины. Пытаешься, и будешь продолжать отмываться всю жизнь. Усилием воли шаман перевел взгляд наружу – во внешний мир. Просто хотел сбежать от этих мыслей. Глаза уже по привычке начали высматривать в толпе бирюзовое пятно (единственный союзник, и тот уже мертвый). Увы, тщетно.
Рука все еще поднята вверх.
Когда же закончится это треклятое ликование? Мгновения апофеоза церемонии все тянулись, медленные и мучительные, как зубная боль. Надеясь хотя бы духовно отстраниться от царящего вокруг безумия, Хамудар перевел взор на небо. И не нашел в этом ни капли пользы, за исключением, пожалуй, одного – так он хотя бы не пересечется взглядом с Нугуром. Боковое зрение уже дважды предупредило, что тот пристально вглядывался в Главу кафеаха. Мог не утруждаться: Хамудар заранее знал, что будет зашифровано в холодных глубинах глаз старого шамана. Знал, и кое с чем даже готов был смириться – и с торжеством, помноженным на лукавство, и с иглами намеков на их круговую поруку; возможно, смирился бы и с лицемерным осуждением. Горькие пилюли, но их он еще как-то проглотил бы. Другая причина заставляла его старательно избегать взгляда Нугура (небо, будто издеваясь, окрасилось в цвет его глаз – светло-голубой).
Рука все еще поднята вверх.
«Покровительство. – Хамудар бессильно зажмурился, но спасительный черный не закрасил ненавистный голубой. – Он будет смотреть на меня как покровитель – сверху вниз».
Жидкий металл влился в уши – резко и болезненно. Глава Кафеаха содрогнулся. За прикрытыми веками он не разглядел, что глашатай Черного шатра уже воздел длинные «спицы» с шаром и полусферой, чтобы извлечь из своего инструмента оглушительный звон. Занавес церемонии Смотра. Момент, когда, казалось бы, можно спокойно выдохнуть.
Хамудар не выдохнул. Он снова вздрогнул, будто выныривая из глубокого сна, и широко распахнул глаза. Как и положено очнувшимся. Глаза сообщили ему, что спасительный занавес еще не опущен. Все оставались на местах, в том числе и глашатай.
– Грумшу избран! – громогласно известил Альх. Его зычный голос перекрыл тревожный гул трибун, по которым стремительно разносилась весть о смерти королевского наместника. – Узрите воплощение воли Огненного бога! Узрите новый талисман, выбранный для нас Его взглядом! – Глашатай взмахнул одной из «спиц» в сторону ряженой, как учитель указкой. Со спины невозможно было понять, насколько он потрясен: в раскатистом басе и жестах не было и малейших признаков смятения. Хамудар обреченно вздохнул. Пора признать, что все это – лишь спектакль, где каждый играет свою роль. И Альх отменно справлялся со своей. – Сейчас, – взревел он, – на ваших глазах избранница Зеленой звезды получит благословение Главы кафеаха!
Шум вокруг арены вдруг стих. Стараясь не смотреть ни на опустевшую ложу Суварха, ни на Нугура, Хамудар сделал шаг вперед. Чувства обострились, и теперь он слышал скрип каждой песчинки под своими сандалиями, каждый стук нательных амулетов. Каждый стук собственного сердца – его ритм стал сродни птичьей трели. Никакого Огненного бога здесь нет; от этой мысли веяло пустотой и холодом. Есть только дешевый спектакль, где он, Хамудар, стал главным постановщиком. Приближаясь к пяти прямоугольным колоннам, под которыми служители Черного шатра держали за локти женщину-птицу, Глава кафеаха невольно позавидовал Суварху. Ему, по крайней мере, удалось покинуть спектакль, не дожидаясь окончания действия.
Женщина-птица тем временем успокоилась. Что-то заставило ее прекратить этот странный хаотический танец под алебастровыми колоннами. Но что именно? Грозный вид служителей в черных хитонах, которых приставили охранять новый талисман? Внезапная тишина? Или сценарий, который семья Суварха заставила ее заучить?
Был ли у них этот сценарий?
Об этой части сделки шаман не знал ничего. Более того, он видел женщину-птицу в первый раз. Личное предсказание для Суварха, которое он, Хамудар, во многом сотворил сам. Начал творить еще до появления луча Зеленой звезды; до пересечения круга сушь-травы. В голове сверкнула кометой мысль (лицом и голосом ее был первый наставник Хамудара, старый Орс): «За намерениями нужно всегда следить, но не всегда следовать». Интересно, как он оценил бы намерение сыграть в Укажи-луч только камнями-проклятьями? А намерение вынудить Зеленую звезду сотворить зло? Мысли кружили над Хамударом, унося его все дальше от арены, зрителей, Нугура и женщины-птицы. И много мудрости, и еще больше осуждений получил бы он от Орса, если бы не приказал мыслям исчезнуть.
Да, это было в его власти. Иначе он никогда не стал бы тем, кем был.
Хамудар встал около ряженой, остальные черные шаманы и служители образовали вокруг них плотное полукольцо. Рваное серое облако набежало на Матерь звезд, и все цвета сделались глубже: красные участки маски стервятника стали бордовыми, белоснежная бахрома юбок-перьев оказалась пыльно-серой, длинные заостренные ногти начали казаться вытянутыми углями. Хамудар смотрел на нее, как смотрят на собственные непоправимые ошибки, – с холодной мрачной трезвостью. На него тоже смотрели: сквозь прорези маски воспалённо мерцали черные глаза. Шаман заставил себя вглядеться в них. Ничего.
Ничего божественного, равно как и дьявольского. Все эти перья, понял он, эта уродливая маска, эти птичьи когти и странное поведение – всего лишь бутафория. «Бедная женщина… – Хамудар впервые подумал о ней, как о простой хархи. – Они ей заплатили? Или просто запугали? А ее семья знает?» Ответом была пустота. И теперь пришло время эту пустоту благословить.
Хамудар вновь позавидовал Суварху.
А затем тишину арены прорезал его собственный голос:
– Кафеах принимает тебя. – Руки Хамудара, повинуясь голосу, простерлись к женщине-птице.
– Кафеах принимает тебя, – нараспев повторил хор стоящих позади шаманов.
Глаза ряженой озарились мгновением просветления. Она склонила голову набок и дернулась было к Хамудару, но хватка служителей не позволила ей сделать и шага.
– Я, Хамудар, стал свидетелем того, как божественный взгляд извлек тебя из камней Хробадума.
 – Из камней Хробадума, – отозвалось многоголосное эхо.
– Я узнал тебя, когда ты сменила камень на плоть и явилась ко мне в другом обличье. – Шаман прижал кулак к груди. – Благодарю Огненного бога за этот дар. – Голова ряженой дернулась в другую сторону. Если она и играла в Стервятника, то определенно решила идти до конца.
– Благодарим Огненного бога за этот дар.
Знаком Хамудар приказал служителям снять с их пленницы маску. Это не было личной прихотью, жестом небрежения или проявлением силы. Любопытство здесь тоже ни при чем: за маской – пустота, это ясно как белый день. Но, без соблюдения правил, игры превращаются в хаос, а хаоса на сегодня уже достаточно. Спроси любого из зрителей, где здесь настоящий Стервятник, и ответ будет – за маской. Они ждали.
Один из старших служителей, коренастый и широкоплечий, коротко кивнул и вышел из полукруга. Расставил руки, будто хотел поймать сбежавшую из птичника курицу. Бесшумно подкрался сзади к женщине-птице, воспользовавшись ограниченным в маске обзором. Хамудар мысленно поблагодарил Брафара, так его звали, за эту осторожность. Наверняка, «грумшу» не захочет просто так расстаться с самой выдающейся частью своего костюма. Судя по ее поведению, она крепко срослась с порученной (или навязанной?) ей ролью, и, если действовать грубо… Нет, заключил шаман, лишние сцены здесь ни к чему.
Пока он рассуждал, Брафар уже оказался позади женщины-птицы. Растопырив бугристые пальцы и широко разведя локти, он с двух сторон схватился за маску и резко дернул вверх. Со своего расстояния Хамудар увидел, как от неожиданности «грумшу» вздрогнула всем телом, как она засучила ногами под слоем многочисленных юбок и затрясла головой. Бесполезно. «Телохранители» держали ее крепко, а Брафар, очевидно, изловил за свою жизнь не одну сотню куриц. Полая черно-красная голова стервятника воспарила над головой женщины-… теперь уже просто женщины, на прощание обсыпав ее обнаженные плечи дождем отклеившихся перьев.
Осторожно придерживая маску обеими руками, как ценный трофей, Брафар смиренно опустил голову и отшагнул назад, заняв свое место в полукруге. Стоящий напротив него Нугур выразительно стрельнул глазами в сторону выхода с арены, дескать, уноси совсем. Впервые за церемонию Хамудар заставил себя задержать на нем взгляд. Старик стал будто выше прежнего, прямой и несгибаемый как жердь, он буквально нависал над другими участниками Смотра. Казалось, что до происходящего на арене ему не было особого дела, а сам он – отрешенный сторонний наблюдатель. При нем был серый сучковатый посох, но Нугур не опирался на него, а просто держал перед собой, как бы требуя от всех соблюдать границы. Но когда порыв ветра сдул облако с лика Матери звезд и светотени вернулись на свои места, на лице Главного шамана Белых песков проступили черты глубокой озабоченности. Не о безразличии говорила его застывшая мимика, нет. Это панцирь, понял Хамудар. Панцирь, внутри которого оказаться может вовсе не черепаха.
– Двери Гобба открыты для тебя, грумшу. Добро пожаловать в новый дом!
– Добро пожаловать в новый дом!
Маска соответствовала своему содержимому: женщина оказалась уродливой. Даже хуже. Это был особый тип уродства, выходящий за пределы своего «носителя». Тот, к которому невозможно оставаться равнодушным; в котором не получится не отразиться худшей своей стороной. Первые мгновения Хамудар не видел лица женщины, только отдельные его черты: выпученные глаза (правый больше левого), перекошенный, землистого цвета, рот, ввалившийся, словно у трупа, нос, диагональный выпуклый шрам, навевающий мысль, что мироздание таким образом «перечеркнуло» свое неудачное творение. Эти почти физически неприятные черты никак не желали объединяться в единое целое.
Руки Хамудара коснулось что-то сухое и шероховатое. Невидяще всматриваясь в лик новоявленной грумшу, он механически выставил правую ладонь вперед – кажется, проводить церемонии он мог уже и в бессознательном состоянии, – и в нее предсказуемо лег горшочек зеленого порошка.
Сейчас придется её коснуться. «Зачем ты врешь? – встрепенулись крысы-мучители. – Ты не просто коснешься, и прекрасно об этом знаешь. Ты наконец посмотришься в зеркало – вот, что ты сделаешь, обманщик, обвешанный амулетами».
 Хамудар с усилием моргнул и взялся за прохладную глину горшочка обеими руками – для верности. Ему показалось или под левым ребром скрипнули крохотные челюсти? В ответ он упрямо сжал собственные: как уже упоминалось, никакой стихии не под силу было остановить ритуальные процедуры под руководством Хамудара. В конце концов, он спас шаманство Чарьа от гибели не для того, чтобы самому подрубить его обрядовые корни.
Чьи-то холодные руки легли поверх Хамударовых, как бы помогая ему удержать почти невесомый горшочек, а над ухом раздался едва слышный тревожный шепот:
– Наперсник Светил, – голос принадлежал Ючифе.
– Говори быстро, нужно завершать Посвящение, – поторопил его Глава кафеаха, почти не шевеля губами.
Ючифа склонился над ним, делая вид, что поправляет на старейшине бусы и амулеты.
– Дурные вести из Гобба, Наперсник Светил. – Хамудар пронзил его взглядом, требующим срочного ускорения. Тогда Старший служитель выдохнул прямо ему в ухо: – Предвестники встревожились. В смысле, еще сильнее обычного. Буйствуют с самого начала церемонии. Служители Гобба ничего не могут сделать, Наперсник Светил. – Скользнув взглядом вниз, Хамудар с раздражением отметил, что у Ючифы дрожат руки. – Даже не представляю, как они встретят… – на мгновение он замялся – …ту, кого ожидают. – В Хамудара впился полный страха и ожидания взгляд.
Попытался впиться – так будет верно, если не отказывать себе в удовольствии придираться к словам. Именно попытался. Потому что буквально в миллиметре от поля восприятия Хамудара взгляд остановился – разумеется, титаническим усилием воли шамана. Не лишним будет в третий раз упомянуть о священности ритуальных последовательностей и стремлении блюсти их несмотря ни на что.
Поэтому, раздираемый сомнениями и предчувствиями (столь же дурными, сколь принесенные Ючифой вести), преисполненный самых мрачных ожиданий, Хамудар сделал уверенный шаг к грумшу, бросив Ючифе через плечо:
– А что им, по-твоему, еще делать? Они же Предвестники.
Большей лжи с его губ еще не слетало.
Шаман на ходу растер в пальцах сухую бархатистую субстанцию – толченый малахит, перемешанный с воском, – и загодя поднял руку вверх. Ему хотелось сделать все быстро. Как можно скорее завершить то, что он назвал «благословением пустоты», сопроводить грумшу в Храм Гобб, утихомирить Предвестников, и уже потом, в блаженной тишине Черного шатра, наконец, все осмыслить, взвесить и принять важное решение.
Тем временем несчастная перестала сопротивляться. Без своей маски она как будто уменьшилась – голова опущена вниз, поникшие, слегка вздрагивающие плечи, руки, еще недавно выделывавшие в воздухе немыслимые фигуры, висят плетьми. Брафар, все еще стоящий позади нее, вопросительно посмотрел на Хамудара и сделал странный жест, словно вырвал с корнем невидимое растение. Глава кафеаха отрицательно качнул головой: не надо. Довольно на сегодня дикости; довольно и насилия. Ни к чему запрокидывать бедной женщине голову, чтобы нанести на лоб метку Зеленой звезды.
«Ты опять врешь! – оживленно пищат крысы. – Опять-опять-опять! И это при твоей любви к правилам? Зрители должны видеть все в подробностях!»
Необходимо сохранить уважение народа к грумшу. Все они, и эта женщина не исключение, – талисманы. Воля Огненного бога, заключенная в телесную оболочку.
«Красивые слова оставь для публичных выступлений. Кто она для тебя?»
Выход, и притом, единственный.
Медленно, словно во сне, указательный и средний пальцы шамана, вымазанные темно-зеленым веществом, опускались ко лбу женщины. И в этот ответственный момент, венец церемонии, из прорези памяти вырвалось лицо другой женщины. Той, которой, в отличие от грумшу, действительно держали голову, пока он, Хамудар, благословлял ее золой и золотом. Ныряя отрешенным взглядом в омут прошлого, шаман видел, как смутный образ грумшу расплывается еще сильней; как липкое уродство превращается в обыденность – грубые черты рано состарившейся женщины в плену соломенной болезни.
«Какой хитрый! Решил прикрыться воспоминаниями? Думаешь, это поможет?»
Как она тогда сказала? Что она сказала, уходя? Рука опускалась все ниже, пока Хамудар выжимал из памяти отвлекающие подробности. Прощальная фраза больной никак не шла на ум, и сквозь ее образ, словно отражение в запотевшем зеркале, снова начала проявляться женщина-птица.
«Ну и что же она тебе сказала? Не можешь вспомнить? Ладно, мы тебе поможем, в первый и последний раз!»
Она сказала… Сказала…
«Теперь можно и умереть».
Когда Хамудар коснулся лба женщины, та инстинктивно отдернула голову назад – безо всякой посторонней помощи. Ровно в этот миг широкое обожженное лицо больной окончательно растворилось в непримиримо живом и настоящем лице женщины-птицы. Небрежно и размашисто – руки плохо слушались – шаман впечатал зеленую метку в бледную, неприятно влажную кожу, а его голова, будто отражение грумшу, тоже слегка отдернулась назад.
Вперед выступил Альх. Время завершительной речи и последней порции металлического перезвона.
Служители, удерживавшие грумшу, напротив, отступили назад и заняли свои места в полукруге шаманов. Ни шага в сторону от протокола церемонии.
– Возрадуйся, народ Чарьа! – протрубил Альх. – Прими новый талисман в своем сердце! Знай, что Глаз Огненного бога приглядывает за нашей землей и посылает нам особую милость! В грядущем созвездии…
Слух Хамудара сплел из этих слов протяжный, рокочущий клубок. Слова, лишенные значений, гулко перекатывались над головой. Хамудар не боялся, что шар из звуковых нитей обрушится на него или что из него вырвется молния. Потому что знал: внутри этого клубка – пустота.
Волна радостных возгласов толпы омыла пустоту прозрачным ореолом.
И посреди этой пустоты, в чреве бессмысленного ничего, перед ним стояла женщина с корявым бирюзовым пятном на лбу. Желание отвести взгляд стало почти нестерпимым. Сердце трепыхалось меж ребер с отчаянием птицы, угодившей в силки. Смятенный ум тыкался в самые дальние углы сознания, пытаясь отвлечься, заслонить чем-нибудь жуткий образ. Ничего не получалось (крысы и те заткнулись); семена пустоты засеяли все пространство, уничтожили все вокруг – все, кроме нее. Смотреть было больше попросту не на что. Встреча неизбежна, понял Хамудар.
«Теперь можно и умереть, – подтвердил из прошлого хриплый женский голос. Лучшее ободрение за сегодняшний день.
«Обреченность – двоюродная сестра смелости», – согласился старый Орс. Лучшее определение душевного состояния Хамудара.
Незаметно кивнув невидимым собеседникам, он, наконец, перестал шарить взглядом в пустоте. Приказал мыслям бросить бесполезные поиски «зацепок». Сотрясаемый мелкой дрожью, давясь тяжелым, колючим воздухом, шаман перевел все внимание на одинокую фигуру посреди ничего. Он открылся и замер. Знал, что будет дальше; знал с самого начала церемонии. Грумшу будто тоже знала – в ее взгляде неожиданно вспыхнула искра осмысленности.
Незримый барьер между ними треснул и рассыпался на миллионы таких искр. Теперь шамана и женщину разделяли только серые пряди дыма – остатки пелены в глазах Хамудара. Остатки оправданий и иллюзий. Но дым быстро рассеивался. Он больше не прикрывал грехи шамана, ничего не прикрывало – ни внешние приличия, ни ревностное соблюдение правил, ни помпезность традиций. Неужели никто не видит, что зашифровано в облике грумшу? Разве никто не понимает, что ее искривленное лицо – это его, Хамудара, ложь? Что тот ломаный, противоестественный танец – его интриги? Если спасение шаманства лежало на одной чаше весов, то вторая, наверняка, опустела: с нее выскребли все, чтобы создать эту грумшу. Живое напоминание о цене.
Внезапно дрожь перестала бить Хамудара. Нет, ему было все так же холодно, но теперь он испытывал нечто вроде слияния с этим холодом, как пловец, только-только освоившийся в ледяном озере. Ледяное погружение пошло ему на пользу – внутри, болезненно щелкнув, встало на место сразу несколько костей. Он принял эту боль, как справедливую пощечину. Здесь, лицом к лицу со своим творением, шаман нашел силы признать: это я. Ровно то же уродство корчится и гниет внутри него самого, а отрицание, самообман и ширма из благих намерений служат прекрасными удобрениями.
Он перестал бояться «липкости», исходящей от грумшу. Замараться сильней было уже невозможно. Хотя нет, шепнуло подсознание, есть еще один заключительный способ. И очнувшаяся от спячки память коснулась уха полными пересохшими губами и зазывно прохрипела: «Теперь можно и умереть».
Странно, но эта мысль больше не показалась Хамудару утешительной. «Нельзя, – твердо ответил он ей. – Смерть нужно еще заслужить».
И Хамудар принял решение.

Из каменной толщи наружу рвался звук. Это стало понятно еще на подступах к Гоббу. Горький и сухой воздух холма, на котором возвышался Храм грумшу, начал медленно обрастать пронзительным гулом. Он шел неровными накатами, подобно волнам. Процессия с женщиной-птицей двигалась навстречу ему по угловатым серым ступеням, весьма условно проступающим сквозь бледно-зеленый мох и травы.
– Предвестники…– перешептывались между собой служители.
Всем было не по себе. Все знали, что Предвестники бывают – могут быть. Глина табличек Травируммы – трактата о Зеленой звезде – хранит упоминания о них; в образе сияющего венца для грумшу появляются они в заговорных песнопениях накануне игры в Укажи-луч. Во всей процессии не было, пожалуй, ни одного хархи, который бы хоть раз не пропел эти строки:

Отразится Предсказанный в людях и птицах,
Весть о нем отзовется во многих,
И прежде, чем грумшу этот родится,
Предвестники выкуют для него корону(1).

Вот только никто никогда не видел этих «кузнецов». В них верили, как верят в древний миф, их почитали, как еще одно чудо Зеленой звезды. Из текстов Травируммы они даже перекочевали в народный фольклор: в северном краю Чарьа, Сухонглях, они выступают в роли «осколков удачи» для бедных и обездоленных, а в южном Хищнотравье, наоборот, злыми двойниками настоящих грумшу, которыми даже пугают непослушных детей. Отвергнутые Смотром претенденты никогда не считались Предвестниками. Они не проявляли никакого интереса ни к выбранному грумшу, ни друг к другу и вообще ни к чему не стремились. Другими словами, были обычными подделками. А если педантично следовать тексту, то очевидно, что Предвестники должны быть еще и значительно старше своего грумшу.
И вот теперь в Гоббе их целая толпа. Стая. Признаться, Хамудар еще не видел их вживую – только в подробных устных отчетах Старших служителей. Теперь, поднимаясь с торжественной процессией к Гоббу и вслушиваясь в их нарастающие крики, шаман понял, что уже видит стаю женщины-птицы.
Этот невыносимо долгий день начинался клониться к закату, лучи Матери звезд тихо скользили по верхушкам одиноких каштанов – от этого их желтые «свечки» послушно вспыхивали. Но затаившихся в Храме Предвестников будто оскорбляла эта благодать. Шелест легкого ветра, стрекотание цикад, звяканье амулетов постоянно перечеркивало их надрывное «Хри-йи-и-и!». Хамудару казалось, что запечатанное в выкриках злорадство отравляло сам воздух.
Звуки стали линиями, грубыми и размашистыми, словно росчерки углями. Словно то бирюзовое пятно, что он, Хамудар, оставил на лбу женщины-птицы. Они рассказали о Предвестниках куда больше, чем доклады Ючифы. Сотканные из звуков линии нарисовали исхудалые тела, ломаные движения, высунутые языки, стертые костяшки пальцев, длинные черные ногти, вырванные клочья волос, брызги слюны, вывернутые запястья. А когда до храмовых ворот оставались считанные шаги и гул превратился в рык, воображение Хамудара обострилось до предела. С беспощадной точностью оно сообщило ему две вещи: о них нельзя говорить во множественном числе – все они Предвестник; у Предвестника нет глаз.
Всю дорогу грумшу молчала. Никакой реакции ни на восхождение к Храму, ни на зловещие вопли, оглашавшие холм. Что-то произошло с ней на церемонии; под конец она выглядела понурой и уставшей. Бахрома черно-белых юбок уныло волочилась за ней по каменистым уступам, плечи ссутулились, спутанные темные волосы падали на лоб, скрывая лицо.
«Оно и к лучшему, – шевельнулась низкая мысль. И стала почти невидимой за оправданием: – Мне просто нужно время. Я привыкну к ней. Однажды привыкну».
Распахнулись ворота. Выгравированная на их верхушке железная зеленая звезда будто бы треснула и разделилась пополам. Ее острые лучи-зубцы порывисто рассекли закатный воздух; изнутри призывно захрипели крики (несведущие могли принять их за скрип несмазанных петель). Медленно, словно нехотя, процессия начала просачиваться сквозь открывшийся проем.
Колонна безликих серых фигур служителей, выстроившихся перед входом, лишь подчеркивала аскетичность внутреннего двора Гобба. Ничего в нем не было от великолепия и масштаба церемонии Смотра: несколько грубо сколоченных скамеек, пара-тройка скромных клумб с белыми паучьими лилиями, деревянный алтарь с одной-единственной свечой. В промежутках между воплями из стен Гобба можно было услышать ее испуганное потрескивание.
Эмхис, Страж Храма грумшу, быстро прошелестел по ступеням навстречу гостям. Подобно летучей мыши, он взмахнул рукавами серого одеяния и коротко кивнул прибывшим. Они мало его интересовали – взгляд усталых, испещренными красными капиллярами глаз Эмхиса был направлен строго на Главу кафеаха.
– Мы сделали все, что могли, Наперсник светил, – прошептал он, сгибаясь к сложенным ковшиком ладоням. От Стража Гобба пахло щёлоком и дымом. – Не отказали ни одному Предвестнику.
– Спасибо, Эмхис. – Хамудар быстро коснулся его лба одним из амулетов. – Да осветит Вирумма твой путь.
Едва он закончил фразу, по барабанным перепонкам ударило яростное «Хри-йи-и-и!», и оба шамана непроизвольно поморщились. Вновь Хамудару показалось, что Предвестнику претит все светлое и благое. Хотя, что взять со стервятника? Всегда и везде он будет выискивать мертвечину.
Страж Гобба осторожно проговорил:
– Наперсник светил, вы… – Сомнения заставили его закусить нижнюю губу. – …вы знаете… – снова пауза – какие они?
Этот извиняющийся тон вовсе не понравился Хамудару: уж его вины здесь точно нет.
– А вы знаете?
У Эмхиса дернулся правый глаз.
– Как не знать, если уже несколько созвездий эти чудовища живут в одном Храме с самыми священными существами нашей земли. Они…
– Это не «они». – Услышав это, Эмхис вытянул шею вперед, будто не расслышал. Его полное, гладкое лицо превратилось в один большой знак вопроса. Оно вытянулось еще сильней, когда Хамудар с холодной уверенностью сообщил: – Предвестник там один.
Эмхис чуть склонил голову набок, во взгляде мелькнула какая-то отстраненная мысль, которую он, однако, немедленно подавил, громко объявив:
– Избранница Зеленой звезды, твой новый дом ждет тебя! – Молчаливая толпа никак не отреагировала на приветствие. Усталость, разочарование и тревога от «птичьих» криков стерли с ее лиц всю одухотворенность. Еще меньше энтузиазма по поводу нового дома было на лице у самой «избранницы». Затравленно озираясь по сторонам, словно приведенное на убой животное, она беспокойно сжимала и разжимала костяшки пальцев. – Новоявленная грумшу, – снова обратился к ней Страж Гобба, – яви себя своему новому жилищу. – Призыв, хоть и громогласный, прозвучал безрадостно и сухо. – Яви себя своим Предвестникам.
Хамудар заметил, как на последнем слове искривились губы Эмхиса.

Без маски плохо. К коже больше не прилегает ее правильная красная изнанка. Глаза глядят на мир напрямую, не из укрытия прорезей-бойниц. Мир обступает, облепляет собой Нымь, как туча насекомых. Это вовсе не так приятно, как она себе представляла.
Город-зверь побежден, ну и что с того? Стало только хуже. Ну заплатили ей за прекрасное, свежайшее мясо золотой монетой; ну сыграла она наконец с великаном на его небесную монету и выиграла; ну забрала небесную монету себе и украла у города-зверя его единственный глаз. Вот он – здесь, болтается на шнурке. Хорошего в нем только то, что к вечеру теперь меньше жжется.
С победителями все хотят дружить. Запах победителя – не тот, что у восхитительного товара, нет. Этот запах отвратителен. Резкий, железный и соленый, он обращает города-зверя в гигантскую тучу насекомых. Тот хитер, дьявольски хитер, даже когда проигрывает. Не под силу ему тягаться с Укравшей глаз, вот и решил растащить ее силу миллионами щетинистых лапок, соскоблить ее веером прозрачных слюдяных крылышек и высосать армией хоботков. Втянуть в себя запах победителя, чтобы стать им самим.
Отчасти ему это удалось. Ослепленный город-зверь рассыпался в крошку, и там, на арене из змеиных колец, возродился в рой насекомых. Сначала они вцепились в маску Стервятника и, треща крылышками, сорвали ее с Нымь. Без прорезей-бойниц все стало огромным. Слишком ярким и настоящим. Нымь такое не любит. Наверно, и друг-тень был там, среди этого жужжащего роя – не разглядеть. А еще они смотрели, все и разом. Туча насекомых слилась в огромный овал с черным дрожащим зрачком – Око города. Оно смотрело. Взгляд Ока плавил, истончал Нымь, слой за слоем снимая позолоту с ее победы. Он же оборвал и победный танец около выбитых серебряных клыков города-зверя.
Может, серебро лучше золота?
Нымь этого уже не узнает – рой насекомых унес ее далеко. Куда-то наверх, к небу. Швырнет ее с высокой скалы, и дело с концом. А где-то рядом будет долго-долго хохотать из-под земли обыгранный Великан.
Когда насекомые, наконец, перестали тянуть ее вперед и замерли, дрейфуя в зловеще-фиолетовых сумерках, Нымь поняла, куда они ее притащили, – в свой улей. Стало вдруг тихо; рой прекратил жужжание и снова стал Оком. Гаснущий свет монеты Великана окрасил его бордовой каймой. Свет болезненный и недобрый.
Улей, напротив, медленно тонул в подступающем с гор сумраке. И все же был различим – высокий каменный гриб с тремя шляпками. К верху шляпки сужались – одна выступала из-под другой, – и это напомнило Нымь о юбках Красильщицы. Ее шуршащие по полу подвала юбки, тяжелый – хороший – запах жасминового масла и красная краска для масочной изнанки. Все остальное таяло в памяти Нымь и сползало куда-то в пустоту.
В прекрасную, навсегда утраченную пустоту, которую она, увы, не ценила.
«Нымг-нымг…» Мотив застревает в горле. Нымь хочет вдохнуть, чтобы вытолкать из легких ломаную, неправильную мелодию, но задыхается и кашляет: из улья отвратительно пахнет. Мерзкий, тошнотворный запах лжи. Она скрипит горечью мыльного корня, надменно чадит дымными смолами – все пытается продать себя подороже. Запах надменности и бесчестья. Для Нымь он противней щупалец города-зверя. От плевка ее удерживает только мысль о том, что для него придется открыть рот. Из улья раздаются надсадные вопли – так, наверно, кричат те, кого заставляют дышать этим воздухом.
Попади Нымь внутрь, она бы тоже закричала.
Похоже, рой умеет читать мысли. Вновь он окружил Нымь и тащит ее вперед – прямо в улей. Запах усиливается, вопли тоже. Нымь закрывает лицо руками, пытаясь как-то отгородиться от разверзшегося нутра улья, но руки – это не маска Стервятника, они не спасают. Рой несет Нымь в воющую темноту, окутанную дымом и неверным светом.
Город-зверь снова перехитрил ее и загнал в клетку.
Глаза постепенно привыкают к темноте. В трепещущем свете – он кое-как пробивается сквозь толщу роя – медленно, одна за другой, вырисовываются фигуры. Но вот чьи? Нымь изо всех сил вглядывается свободными от маски глазами в странные силуэты, но никак не может понять, кто это перед ней. Будто сговорившись, молчат чутье и воображение.
Незаметно стихают вопли. Тишина начинает давить, как низкое небо. Нарушает ее только приглушенное шуршание – фигуры ползут по каменному полу улья к Нымь. Дышать нельзя, здесь все пропитано ложью. Дым и мыльный корень ничуть ее не облагородили. Надеясь спастись, Нымь призывает в памяти чудесный запах свежайшего мяса, лилий и жасмина Красильщицы. Иллюзия ей помогает – кое-в-чем она все же сильна.
Рой снова, в третий раз, превращается в Око. Оно нависает над Нымь, следя за каждым ее движением, постепенно загоняя в угол. Со стороны кажется, что Нымь идет навстречу ползущим к ней фигурам, но на самом деле она лишь пытается уйти подальше от Ока. Эхо ее шагов тонет в сухом шуршании.
Взгляд вдруг натыкается на препятствие, и Нымь замедляет шаг. Что-то огромное, от пола до потолка, встает на ее пути к фигурам. Вокруг препятствия больше света; его изжелта-белые кольца похожи на звенья кандалов. Кого здесь удерживают?
Только теперь до Нымь дошло, где она: в тюрьме. Кандалы найдутся и для нее. Вот только кто же он, этот гигантский узник? С кем ей предстоит провести здесь остаток жизни?
Кандалы Нымь будут такими же раскаленными?
Движение рождает цвет. Узник оказывается зеленым: огненные кандалы в конечном счете вырывают этот цвет из хватки тьмы. Цвет рождает узнавание. Эта каменная статуя – Подземный великан. Причина всех бед Нымь. Даже не жалко, что его поймали первым. Если бы не их игра на Небесную монету…
Воспоминания о рынке, чудесном благоуханном товаре, друге-тени и костяной музыке превращаются в жухлые лепестки увядшего цветка; они покорно разлетаются по закоулкам разума. В попытке ухватить их Нымь вскидывает руки и хватается за воздух, но в ладонях остаются лишь бордовые следы ногтей. Кто-то удерживает ее за локти, но смысла в этом уже нет – воспоминания все равно разлетелись.
И тогда, за пару мгновений до того, как ее руки будут полностью обездвижены, Нымь решает: забирай! Забирай, проклятый великан, свою Небесную монету! Нымь больше не играет с тобой!
Нымь больше не играет ни с кем.
Втянув голову в плечи и резко извернувшись, она срывает с шеи золотую монету. Отчаянно кусает чью-то руку – та вознамерилась ограничить движения Нымь. И воспользовавшись секундным замешательством «охранника», швыряет монету Великану из зеленого камня.
Холодно и отчужденно металл врезается в горную породу, и, непринятый ею, равнодушно отскакивает в сторону, чтобы затеряться где-то между бугристых каменных пальцев. Все кончено. Нымь больше не играет ни с кем. Она пришла из пустоты и теперь возвращается в нее. Надо бы подыскать здесь место в каком-нибудь темном углу.
З-з-з-звяк! Над головой Нымь что-то сверкает и тут же растворяется в темноте улья. Звук тут же возвращается, теперь уже умноженный на три. Нымь запрокидывает голову и недоуменно вращает глазами: она-то больше ничего не швыряла. Позади нее разносятся порывы возбужденного шепота. Им отвечает новый накат перезвона, теперь гораздо отчетливей. Светящиеся кандалы великана разгораются еще ярче: движения воздуха стряхнули с них дрему. В этом свете видны фигуры – те, что до этого, шурша по полу, ползли к Нымь. Теперь она видит их, и в то же время, нет. Это узники города-зверя, у них плоть, кости, волосы и ногти, но внутри их пустота. Город съел их, поняла Нымь, но съел изнутри.
Это они швыряют в великана – так приказывает им их пустота. Металлический перезвон вытаскивает с задворок памяти костяную музыку, и Нымь горько усмехается.
Пустоте нужен звук.
А звук усиливается, питает сам себя и властно обвивает улей. Звук вновь становится здесь единственным смыслом. Когда звук заканчивается, фигуры, словно раздавленные им, падают ниц.
Сзади, не мигая, глядит Око города; Нымь чувствует его растерянность. У ее ног ползают узники. А самый главный из них – Подземный великан – равнодушно взирает на всех с высоты своего исполинского роста. Вряд ли он видит, что пальцы его ног скрылись под ровным слоем монет.

Примечания:
Источник: полное собрание священных текстов Травируммы, составленных Кафеахом при Щудруме в I веке (120-е созвездие от покорения земли Песков) по времяисчислению Чарьа. Раздел «Заговорные ночи», часть 3.