Ветер Венеции

Каждую осень, лет с одиннадцати, Лидочка Арсенина чувствовала себя перелётной птицей, готовой отправиться в дальние страны. Ей даже снился часто один и тот же сон: она стоит на высоком речном берегу и видит улетающий журавлиный клин. Взмах руками, и её тело легко отрывается от земли. И летит! Когда утром за завтраком Лидочка однажды рассказала свой сон маме, та погладила дочь по голове и с улыбкой заметила: «Во сне летают, когда растут».
В Лидино детство из всех репродукторов, так тогда называли радиоприемники, звучала приятная лирико–патриотическая песня «Летят перелётные птицы», где «…не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна». «Почему не нужны? – думала Лидочка. – Очень даже интересно было бы взглянуть». Но вместо Африки и турецких берегов семья Арсениных собирала чемоданы и переезжала в очередной золотой от осенней листвы дальний гарнизон, потому что Лидочкин папа –  Викентий Арсенин – был майором–пограничником. И переезды в новую часть с завидным постоянством случались по осеннюю пору.   
В связи с кочевой жизнью семьи, Лидочка чуть не каждый год меняла школу, не успевая до конца влиться в коллектив, обрасти друзьями. При этом в дневнике у неё неизменно стояли одни пятерки. А недостаток детской дружбы и общения девочка компенсировала чтением и мечтами. 
Только к девятому классу дикарка Лида попала в город Саратов, куда отставной полковник Арсенин привёз свою семью на постоянное, наконец–таки, место жительства.
Жизнь в городе поначалу испугала Лиду, всё детство которой прошло вдали от цивилизации. Ей были привычны дальневосточная тайга, среднеазиатские пески, Кавказские и Алтайские горы. Только летом, и то не каждый год, Арсенины выбирались на пару недель к морю. И вдруг, – шумный трамвай, позвякивающий колокольчиками, словно буддистская пагода, душный выхлоп неуклюжих автобусов, многолюдные воскресные улицы, гудки заводов… Было от чего растеряться белокурой девчонке–отличнице, которая и в свой переходный возраст оставалась тихой, покладистой и домашней.
Шла середина шестидесятых, когда Арсенины осели в Саратове. Именно в это время из всех репродукторов зазвучал волшебный голос итальянского мальчика Робертино Лоретти. Лидочкин отец подключил к радиоточке над Лидиной кроватью армейский наушник, и когда все в доме засыпали, можно было продолжать слушать радио. И Лидочка слушала, затаившись под одеялом в ожидании «О, sole mio»… Вместе с чистым и высоким мальчишеским голосом, её душа взлетала к самому Солнцу! Именно тогда Лида навсегда влюбилась в итальянский язык и далёкую средиземноморскую страну.
В девятый класс Лидочка пошла в очередную школу, где её – невысокую и хрупкую – определили на первую парту рядом с вихрастым мальчиком в круглых очках – Илюшей Глуцкером. Глаза его – смоляные и удивлённые – увеличенные линзами, занимали пол–лица. Лидочка весь первый день чувствовала щекой его взгляд, у неё даже ухо загорелось от этого взгляда! 
– Перестань меня гипнотизировать, – попросила Лида своего соседа по парте на очередной переменке, – ты мне мешаешь.
– Извини, – зарделся лицом Илья.
– Не извиняйся, просто смотри в свою тетрадь. Договорились? – дружелюбно улыбнулась девочка.
– Договорились, – застенчиво улыбнулся в ответ мальчик. 
С этого дня началась их дружба. Илья, как и Лида, был круглым отличником. А ещё он играл на скрипке. И очень любил Робертино Лоретти! Хотя многие их одноклассники уже вовсю слушали Битлов и смотрели свысока на своих «приземлённых» сверстников.
Лида всерьёз решила выучить итальянский язык. Самым сложным было найти самоучитель. В школах преподавали только немецкий или английский, иногда французский, но Лидин отец нашел–таки решение этой проблемы: он «откопал» где–то старушку–аристократку, выпускницу Смольного института благородных девиц, – «смолянку», как она называла себя сама, которая взялась репетиторствовать. 
Амалия Венедиктовна – так величали семидесяти шестилетнюю даму – стала учить Лидочку итальянскому и французскому языкам, о которых она говорила, что они похожи, «как русский с украинским». Попутно мадемуазель Амалия рассказывала о своих путешествиях по Европе, о Париже и Венеции, галерее Уфицци и Колизее, гондолах и гондольерах, кружа девичью голову пуще прежнего. Лидочка окончательно «заболела» Италией, а при слове «Венеция» у неё сладко сжималось сердце, а потом что–то горячее начинало медленно растекаться в груди, словно кусочек сливочного масла по разогретой сковороде.
Лидины успехи радовали старушку, а у отца порождали вопросы относительно планов дочери на будущее:
– Лидушка, через год выпускной, – заводил разговор Викентий Александрович, – подумай, чего ты в этой жизни хочешь.
– Хочу в Венецию! – беспечно отвечала дочь.
В шестидесятые подобные заявления не приветствовались, и отец непроизвольно оглядывался, по старой армейской привычке контролировать каждое сказанное слово. Благо, что в их отдельной трёхкомнатной квартире «лишних» ушей не было.
Грянул выпускной, где Лиде Арсениной торжественно вручили золотую медаль. Мама прижимала платочек к глазам, а отец светился белозубой улыбкой. Такая же медаль была вручена и Лидиному другу Илье. Они кружились в последнем школьном вальсе, счастливые и необыкновенно красивые: хрупкая сероглазая блондинка в бирюзовом платье с многослойной юбкой, белых перчатках и «лодочках» и высокий смуглый брюнет в строгом чёрном костюме.
В конце июля Лидочка стихийно засобиралась в Москву, в Университет дружбы народов имени африканского героя Патриса Лумумбы, на факультет иностранных языков, о чём и сообщила гордо на семейном совете. Викентий Александрович прокомментировал эту новость очень своеобразно:
–  Имени людоедика Лумумбы? Ну да, ну да.
– Почему людоедика, папа?
– Знаешь, дочь, в Африке человеческая жизнь традиционно ценится дешевле гнилого банана. Голодали там всегда и везде, вот и ели друг друга. Лумумба числился революционером, вот у нас его и любили. В пятьдесят восьмом году он поехал делегатом на африканскую конференцию в Аккру, где правитель Ганы – откровенный и официальный людоед Кваме Нкрума, при этом – яростный марксист – собрал тёплую компанию воинствующих чёрных националистов. Лумумба вписался в этот коллектив с первого захода и стал там своим. Наверное, закусили кем–нибудь на брудершафт, это сближает. 
Лидочка уехала с мамой в Москву. На время сдачи вступительных экзаменов её поселили в студенческое общежитие на Юго–Западе Москвы, которое в народе именовалось не иначе, как «Лумумбарий», а мама сняла квартиру по соседству. 
Лида не поступила. Даже с золотой медалью. Так бывает. Её «завалили» на английском языке, который она, и правда, знала не так блестяще, как итальянский с французским. Вернувшись домой, совершенно потерянная, девушка заперлась в своей комнате. Входить к ней позволялось только Илье. К тому времени он уже стал студентом Саратовской консерватории имени Леонида Собинова – одной из старейших российских, – успешно сдав экзамены на скрипичный факультет.
В затворничестве прошёл весь остаток августа. А с сентября у Ильи начались занятия, и он не смог проводить с подругой столько же времени, как раньше. Нужно было что–то решать, за что–то браться. И Лидочка снова взялась за итальянский язык.
Амалия Венедиктовна встретила девушку с распростёртыми объятиями. Разливая по маленьким чашечкам из дореволюционного китайского фарфора крепкий кофе, она приговаривала:
– Не расстраивайтесь, дитя! Всё что ни делается в этой жизни, – всё к лучшему. Мы возобновим наши занятия прямо сегодня. И ещё: нас в Смольном учили очень многому!   
– Чему? Вероятно, все ваши знания, Амалия Венедиктовна, пардон, катастрофически устарели.
–  Есть такие вещи, что не устаревают! – не обиделась старушка.
–  Какие, например?
–  Я прекрасно шью, вышиваю, делаю мережку и многое другое.
–  Мережку? А что это такое?
–  Вы всё скоро узнаете, милая барышня. И даже научитесь делать. Такие навыки не помешали ещё ни одной девушке!
Лидочка стала пропадать у «смолянки» днями. Сколько было испорчено ткани при раскрое, сколько раз игла предательски вонзалась в тонкие девичьи пальчики, а нити из салфеток никак не хотели выдёргиваться и рвались! Но к новому году Лидочка смогла положить под ёлку подарки для родителей, сделанные собственными руками. Как же это было приятно!
  А в мае Лидочка приняла предложение руки и сердца от своего друга Ильи. В августе была сыграна свадьба, на которой Лида–невеста затмила красотою всех иных наречённых: на ней было роскошное кремовое платье с пышными юбками и кружевами ручной работы. 
– Настоящие брабантские! – гордо заявила Амалия Венедиктовна, раскладывая на журнальном столике старинное, цвета слоновой кости, кружевное полотно.   
– Какое чудо! – всплеснула руками Лидочка. – Им же место в музее!
– Им место на вашей прекрасной головке, деточка.   
Молодожёны поселились с Лидочкиными родителями, в её «детской». И как–то сам собою отпал вопрос о поездке в Москву в университет имени африканского людоедика…
Всё время, пока Илья был на занятиях в консерватории, Лида проводила у Амалии Венедиктовны, совершенствуясь в рукодельных изысках и языках. Иной день они говорили только по–итальянски, другой – исключительно по–французски. Лида увлеклась ещё и кружевом, начала осваивать коклюшки. Теперь их квартира радовала глаз нарядными вышитыми занавесками с мережкой, салфетками и покрывалом, связанными крючком.  Круглый стол в центре родительской комнаты покрывала льняная скатерть, отделанная кружевом ручной работы. А какие платья и сарафаны шила Лидочка, какие блузки и юбки! К ней стали приходить с заказами сначала соседки, потом – подруги соседок, за ними – подруги подруг, сослуживицы, родственницы, знакомые… По городу пошла слава о талантливой молодой модистке. Скоро у Лидочки не было отбоя от заказчиц, как и свободного времени. Сидя за швейной машинкой, Лидочка напевала итальянские песенки…
Пробежали–пролетели четыре года. Илья окончил консерваторию и был приглашен в симфонический оркестр Саратовской областной филармонии имени Альфреда Шнитке. Лидочка не пропускала ни одного его концерта.
Концертная деятельность предполагала гастроли. Молодой скрипач стал часто и надолго уезжать из уютного дома с окнами на Волгу. Оркестр гастролировал по Союзу, доезжая до самых, до окраин. А потом случилась и «загранка»… Оркестрантов пригласили выступить в австрийском Бадене – городе термальных источников, купален и музыки, со следами блистательного прошлого на «лице», – ведь городок на протяжении веков был излюбленным местом отдыха коронованных особ. Здесь неоднократно бывал сам Людвиг ван Бетховен. Концерты должны были пройти в Баденском городском театре, в репертуаре которого, к слову, преобладали легкомысленные оперетты…
Илья очень нервничал перед отъездом. Его долго не хотели выпускать, кивая на крупноносый профиль, копну кудрявых волос и фамилию, но потом почему–то дали добро. И он уехал. Как оказалось, навсегда. Молодой и талантливый советский скрипач просто не вернулся в Саратов, сбежав из–под бдительного надзора сопровождающей спецуры. Как ему это удалось, гадали все. Последовали беседы в спецорганах, прослушивание телефона, перлюстрация почты... Но не это угнетало Лидочку. Она была раздавлена предательством Ильи. И когда он, спустя полгода, переслал с оказией письмо, брошенная жена порвала его, не читая.
Когда буря поутихла, Лидочка собрала вещи и уехала в Москву начинать новую жизнь. Развод с «изменником Родины» ей помогли оформить суровые мужчины из компетентных органов.
Москва встретила юную белошвейку неприветливо: шёл частый осенний дождь, сплошной поток машин плевался выхлопными газами и водой из луж, люди озабоченно спешили, толкаясь без всяких извинений. Тяжёлый чемодан норовил разжать усталые пальцы и грохнуться на асфальт.
Лидочка спустилась в метро и поехала в сторону Арбата, где давно мечтала побывать. Но Арбат тоже был серым, мокрым и почти безлюдным. Устав от бесцельного хождения по столице, Лидочка опустила чемодан и присела на него в полном смятении. Что делать, куда податься?  Вечерело. Мимо проехал, позвякивая, трамвай номер 39.
– Девушка, я за вами буду? – услышала она решительный голос. Лида вскочила и уткнулась глазами в синий свитер крупной вязки между полами расстегнутого длинного плаща. Над высоким воротом торчала взлохмаченная голова. Её обладатель был длинным и худым. В глазах за стеклами очков застыл вопрос.
– Куда за мной?
– Ну, вы же за билетами на спектакль?
– Какой спектакль?
– «Принцесса Турандот». С Василием Лановым и Юлией Борисовой…
– Я … нет. А это театр?
Лида повернулась к массивному серому зданию, у резных дверей которого стоял её пудовый чемодан. 
– Это театр имени Вахтангова… Сегодня спектакль, скоро в кассе могут быть билеты, недопроданные… 
–  Я и не знала, что здесь театр, прямо на Арбате!
–  Вы что, никогда не были в театре?
– Ну почему же никогда, в Саратовском всё пересмотрела. Мне нравится театр.
–  А я учусь в «Щуке», на актерском. Здесь, за углом…
–  У какой щуки?
–  В Щукинском театральном училище.
–  Здорово! А я мечтаю работать в театре…
–  Кем?
–  Костюмером. 
Пока они разговаривали, открылась театральная касса. Молодой человек рванулся к окошку и сложился пополам, чтобы заглянуть в него.
–  На сегодня билеты есть? – выдохнул он с надеждой.
–  На сегодня один билет, – отозвался безразличный голос.
–  А двух нет?
–  Я же уже сказала, один!
–   Давайте.
Молодой человек вернулся к Лидочке с театральным билетом в руке.
–   Вот, – сказал он, – Это вам. Вы же хотите посмотреть Турандот?
–   Очень хочу! На каком ряду будем сидеть?
–   Я не иду. Билет был только один…
–  Но мне неловко лишать вас спектакля…
–   Да я его уже раз семь смотрел, или восемь!
–   Ну, тогда ладно. А куда же я чемодан дену?
–   Сдадите в гардероб. Там добрейшие старушки работают, не откажут.
В тот вечер, выйдя после спектакля, Лидочка обнаружила у одной из колон длинную слегка сутулую фигуру студента–театрала, который подхватил Лидин чемодан и повёл её пить чай в небольшое уютное кафе. Они ели московские сосиски и взахлеб обсуждали Турандот. А когда оказалось, что Лидочке совершенно негде ночевать, Павел Голубев, так звали нового знакомого, отвёл девушку в свою «берлогу», которую делил с двумя сокурсниками. 
Будущие актёры снимали комнату в коммуналке в одном из арбатских переулков. Это был очень старый дом. В квартире скрипели половицы и капал кран, а стены были пропитаны запахами всех её многочисленных жильцов.
На следующий день вездесущий Паша привёл Лиду в театр, где её взяли на работу помощником костюмера. Начались сложные и прекрасные театральные будни с шумными премьерами и ежедневным, сложившимся годами репертуаром, с прогонами, генеральными репетициями и пред премьерными показами, с запарками, когда порою и ночевать приходилось в мастерской. Как же пригодились Лидочке навыки, полученные в захламлённой, уютно–изысканной квартирке «смолянки»!
Первое время Лида продолжала жить в коммуналке у Павла, а потом сняла освободившуюся по соседству комнату. Заработки в театре были мизерными, поэтому приходилось подрабатывать шитьём–вязанием. 
Практически ежедневно в гости к ней заглядывал Павел – голодный, нескладный, но жутко интересный и талантливый, как оказалось: его выдающиеся актерские способности обсуждались за кулисами после студенческих спектаклей. Лида подкармливала лицедея домашними вкусностями, а он, наклонившись над тарелкой с густым наваристым борщом и вдыхая его волшебный аромат, изрекал:
–  Я за твой борщ, Лидка, Родину продам!
–  Но не театр, – смеялась Лидочка.
– Театр не–е–е, – отзывался Паша, блаженно щурясь и добавляя в тарелку ещё одну ложку сметаны.
Они привязались друг к другу. Это была дружба–влюблённость, уютность совместного существования, переплетение интересов и тем, одна волна, что несла их по жизни. Им было легко и интересно вдвоем. Но Лида чувствовала, как что–то мешает молодому актеру стать для неё больше, чем просто другом. Но после новогодней ночи, когда вся страна, затаив дыхание, впервые смотрела «Иронию судьбы, или С лёгким паром!», они проснулись в одной постели, и Павел остался в её заваленной выкройками, журналами мод и мотками пряжи комнатке. А через год справили шумную студенческую свадьбу.
Лидины родители подарили дочери однокомнатную кооперативную квартиру, потратив на неё сбережения всей жизни.
– А на что нам эти деньги? – сказала мама. – Нам бы внуков …
– Эт точно, – поддакнул, хватив рюмку водочки, отец. И добавил, – Везёт тебе на очкариков…
Десяток лет пролетел незаметно. С внуками всё никак не получалось. Лида тяжело переживала свою женскую несостоятельность, но успокаивалась тем, что Павел ни разу за все годы их совместной жизни не заговаривал о детях. Он играл в одном из московских театров, снимался в кино, ездил по гастролям. Те недолгие «домашние» недели Павла, что набегали за год, были заполнены шумными посиделками с друзьями–актерами на их крошечной кухне: портвейн, песни под гитару, анекдоты, актерские байки… В один из таких вечеров, случайно открыв дверь в ванную, Лидочка увидела своего мужа страстно целующимся с молоденьким смазливым актёром второго плана Герой. Она сорвала с вешалки пальто, выбежала из дома и всю ночь бродила под лёгким весенним дождем, который мешался на её щеках со слезами. 
Утром, когда Лида вернулась, в её квартире все спали, включая Павла. Он не заметил отсутствия жены. После полудня гости с хозяином уехали на репетицию в театр, а Лида собрала вещи мужа и позвала слесаря сменить замок на входной двери... Расставание с Павлом она пережила почти легко, лишь снова чувствовала себя преданной, – ведь узнала, наконец то, что давно было известно всем, – её муж – бисексуал с уклоном в голубизну...   
Жизнь продолжалась. Лида ушла из театра, поменяла квартиру, перебравшись в район Северного речного вокзала, который давно ей нравился. И работа для неё нашлась довольно легко, – она стала шить у подающего большие надежды модельера Волкова, с которым познакомилась в театре, когда Общесоюзный Дом моделей одежды на Кузнецком мосту создавал театральные костюмы для одного из их спектаклей.
Здесь ритм работы был несколько иной: разработка и пошив сезонных коллекций женской одежды, создание костюмов для кино, телевидения, эстрады, мастеров фигурного катания и художественной гимнастики. Бесконечные показы мод, фотосессии упитанных фигуристых манекенщиц, которые постепенно сменялись всё более худыми, высокими и плоскими.
Окончились сложные восьмидесятые, принесшие, впрочем, веяния Запада и приподнявшие пресловутый «железный занавес». Волков начал выезжать на показы в Европу, и Лидочка, которую он неизменно брал с собой, впервые попала «за кордон». Постепенно Париж стал ей знаком и привычен, как Москва. С отменным знанием французского (спасибо вам, незабвенная Амалия Венедиктовна!), Лида чувствовала себя в Столице мира, как рыба в родном пруду. А вот Италия оставалась мечтой – сладкой и пока несбыточной.
В это время Лида уже несколько лет жила гражданским браком с бухгалтером их уже частного Модельного агентства – Петром Берендеевым. После истории с Пашей Голубевым, Лидочка окончательно решила для себя: «Больше никакой богемы!». С Берендюшей, как она ласково звала мужа, ей было спокойно и надежно.
Родители состарились, так и не дождавшись внуков, наезжали к ней в столицу не часто. Да и она редко бывала в Саратове, но писала и звонила регулярно. Объявился первый муж. Они случайно встретились в Париже на модном показе. Оказалось, Илья живет в Нью–Йорке, играет в филармоническом оркестре, женат на еврейке американского происхождения. Бездетен. «Хоть здесь причина была не во мне», – горько утешилась Лидочка. В Париж Илья прилетел с оркестром, – у них было запланировано несколько концертов во Франции и Австрии. 
  «А ты совсем не изменилась, – сказал Илья, поблёскивая толстыми линзами очков, – ну ни сколечко!» «Чего не скажешь о тебе», – подумала Лида, разглядывая совершенно лысую голову Ильи с идеальной формы черепом, обтянутым смуглой кожей.  А вслух произнесла:
– Ты тоже. Только где же твоя роскошная шевелюра?
Илья развел в ответ руками и застенчиво, как в юности, улыбнулся. Бывшие супруги обменялись координатами и периодически созванивались. Звонил обычно Илья.
Да и с Павлом была раскурена «трубка мира». Лида простила его. Второй муж частенько приглашал её в «их арбатскую кафешку» выпить кофе или зелёного жасминового чая, приносил пригласительные на премьеры в театре. Павел жил с тем самым Герой, который стал с годами весьма тучным. «Совсем обабился», – позлорадствовала Лидочка. 
К середине девяностых один за другим ушли родители. Лидочка оплакала свою, окончательно утраченную с их уходом, связь с детством, продала квартиру в Саратове и с головой ушла в работу, днюя и ночуя в агентстве. Быт полностью взял на себя Берендюша.
А ещё через год модельера Волкова с его коллекцией пригласили к участию в модном показе в Милане на Milano Moda Donna (Миланская неделя женской моды), которая проводится Национальной палатой моды Италии два раза в год – в феврале и сентябре. 
Лидочка, ставшая к тому времени уже Лидией Викентьевной, всеми правдами и неправдами, призвав на помощь всё своё красноречие и всю силу убеждения, добилась, чтобы модельер непременно взял с собой именно её, а не юную помощницу, на которую «положил глаз». Уговоры, многолетняя дружба и Лидины золотые руки убедили мэтра от кутюр не менять «коней на переправе».
Собиралась она в поездку с особой тщательностью: взяла свои лучшие вещи, украшения, некоторые семейные фотографии, три книги… Несколько вечеров просидела за ноутбуком, сортируя архив. Затем ноутбук был также уложен в большой чемодан на колесиках, который она несколько лет назад купила в Париже.
Берендюша, в фартуке и с кухонным полотенцем на плече, наблюдая за действиями жены, спросил:
– Вы что, на год уезжаете?
Лидочка ничего не ответила, а он не стал переспрашивать. Она была последнее время какой–то отрешенно–рассеянной... Постоял в дверях и ушёл на кухню, где жарилась картошка, и тушилось к ужину мясо.
В начале февраля – морозного и ветряного – она прощалась с Берендюшей в Шереметьево–2.
–  Не скучай и не грусти, ладно? – Лида нежно погладила мужа по щеке.
– Звони, пожалуйста, почаще, – попросил он.
– Обязательно позвоню, Берендюша. Ну, давай целоваться.
Муж коснулся губами её холодной щеки, вздохнул и поправил на переносице узкие очки в тонкой золотистой оправе. Лиде вдруг вспомнились слова отца: «Везёт тебе на очкариков…» Да, с этим повезло. 
Неделя миланской моды шла своим чередом. За два дня до её окончания, Лида собрала свои вещи и уехала из отеля. Она отправилась в Венецию…
Поезд отходил с вокзала Milano centrale. Лидочка сидела в вагоне, смотрела на проплывающие за окном итальянские красоты и, в который раз,  повторяла запавшие в память строчки Иосифа Бродского: «.. я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи, то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этаже какого–нибудь палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно, напишу пару элегий, туша сигареты о сырой каменный пол, буду кашлять и пить и на исходе денег вместо билета на поезд куплю маленький браунинг и, не сходя с места, вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин». Через три часа Лида вышла на перрон Venezia St. Lucia, и первое, что услышала, был завораживающий голос Робертино Лоретти, выводящий «Santa Lucia»…
Зимняя Венеция накануне карнавала: с замшелыми знаменитыми каналами, промозглая, продутая навылет солёными морскими ветрами, туманная, озябшая. И прекрасная! Лида катила свой чемодан по булыжной мостовой и не верила, что мечта всей её жизни осуществилась.
Ни в Милан, ни в Москву она больше не вернулась. Денег от продажи родительской квартиры, предусмотрительно переведённых на банковскую карточку, хватило на покупку малюсенькой комнатки в старом сыром доме у одного из многочисленных каналов.  Комнатка была на первом этаже, и волны от проходящих лодок плескали в окно… Лидины золотые руки и чистейший итальянский позволили ей найти своё место в городе её мечты.
Спустя девятнадцать лет, ранней робкой весной, по трём адресам, один из которых был нью–йоркским, а два других – московскими, пришли письма, где адресатам – Илье Глуцкеру, Павлу Голубеву и Петру Берендееву – сообщалось о том, что в Венеции скончалась Арсенина Лидия Викентьевна. Им предлагалось прибыть в Италию для улаживания нотариальных формальностей и выполнения воли усопшей.
Они созвонились и приехали в Венецию, все трое. Хмуро пожали друг другу руки в кабинете у нотариуса. Узнали через переводчика, что упомянуты в завещании синьоры Арсени как наследники её движимого и недвижимого имущества: не много, ни мало – однокомнатная квартира, маленький сувенирный магазинчик, малолитражный «Фиат»… Вступить в наследство можно будет… Они молча кивали, потрясённые и опустошённые.  Далее молодая жгуче–брюнетистая нотариус сообщила, что синьора Арсени не оставила ни каких распоряжений о месте своего захоронения. Тело её уже кремировано, урну с прахом можно будет забрать для устройства обряда по их усмотрению. 
Трое бывших мужей вполне единодушно решили, что Лидочкин прах нужно отвезти в Саратов. Две недели ушло на оформление документов. Наконец им выдали урну и предупредили, что запаивать её нельзя, – границы, сами понимаете…
И вот они стоят на перроне вокзала Venezia St. Lucia в ожидании поезда, который увезёт их из Венеции: Илья – лысый и крупноносый в тяжёлых очках с черепаховой оправой, Павел – с седой львиной гривой и в «ленноновских» окулярах и Пётр – с коротким жёстким «ёжиком» и в стильных узких «хамелеонах». Милые её сердцу «очкарики»…   
Коробку с урной взялся нести Павел. В последнее время, после расставания с Герой, он начал сильно, иногда запойно, пить. Все недели пребывания в Венеции Павел бродил вечерами по безлюдным улицам, ел в местных тратториях жареную рыбу и пиццу, запивая их вином или граппой, а иной раз – и тем, и другим. Стремительно пьянея, он подпирал лохматую голову рукой и сокрушённо бубнил в рюмку: «Эх, Лидка–Лидка, как же так? Мы же собирались вместе сюда приехать, да не собрались…» Круглые ленноновские очки сползали на кончик носа и запотевали от винных паров. Накануне отъезда из Венеции Пашей были выпиты несколько кувшинов граппы в траттории «Маскарон», неподалёку от церкви Санта Мария Формоза. Граппы оказалось слишком много, и поутру его красивые, «говорящие», руки с длинными нервными пальцами, часто мелькающие в крупных экранных планах, заметно дрожали. Когда подошёл поезд, Петр поднял тощую дорожную сумку Голубева, а Павел, перехватив тяжёлую коробку с урной, полез в карман плаща за билетом. Рука его предательски дрогнула, пальцы разжались, и коробка упала на перрон. Урна вывалилась, её металлическая крышка, звякнув, отлетела далеко в сторону. Лёгкий весенний ветерок, свежо и возбуждающе пахнущий морем и водорослями, свежей рыбой и крепким кофе, подхватил просыпавшийся тонкий серый пепел, закружил, увлекая его вверх, к невидимым на утреннем небе звёздам…
Три запрокинутых мужских лица смотрели в небо, куда улетала женщина, которую каждый из них по–настоящему любил. А когда первый шок прошёл, один из троих сказал:
– Лидочка очень любила Венецию…
– Она просто не захотела уезжать, – добавил второй.
А третий кивнул, соглашаясь…
               
2012