Контейнер для умирающей любви. Мама. Часть 1

- Мама. Мама. Ты слышишь меня, мамаааа? – почти шепотом. Голова повернута на бок, и видимый глаз как будто смотрит на меня. Как будто, но ничего не понятно.
- Она не слышит, Саш. Она все.
- Так что же ты сказала, что еще непонятно ничего!
- Я не знала, как сказать тебе. Боялась, ты же за рулем – вдруг что.
Да, я же за рулем! Я же за рулем! Поэтому надо ложной надеждой, как морковкой перед носом?!

Чокнутые! Все чокнутые вокруг!
Сначала, когда три года назад вечером умер папа, меня не хотели тревожить и сообщили уже на следующий день в два часа дня! Теперь вот это. Почему нельзя сказать сразу как есть! Что же я такая тревожная, что взорвусь на месте, как до меня дойдет?
А вдруг все-таки нет и это кома? Откуда я знаю, как выглядит кома? В кино так же. Человек лежит, как труп и проводки к нему, и аппарат пищит сзади. А сам человек вот так и лежит.
- Маааааа-мааааа… Маааа-маааа… Ты меня слышишь? Ну? Слышишь?
Ну и пусть думают, что я дура ненормальная. Но что еще я могу сделать?!
- Мааааааааа… Маааааа… Мама, ну… ты какой-нибудь знак мне подай… Понимаешь?
Глажу ее по голове.
Ну, давай?!
Как нельзя назад? Как же? Всегда можно, а тут нельзя?! Ну, попробуй!

Все – муж, сестра, муж сестры – стоят вокруг, смотрят на меня. А я на коленях у разложенного дивана ползаю.
Блиииииин! Спасать пришла, когда уже поздно совсем. И все знаки кончились. Поздно. Поздно пришла. Мне бы раньше...
Так ожидаемо, ожидаемо, ожидаемо…
Что херово-то так внутри? Ощущение наполненной дерьмом пустоты. До краев. Тяжелое. И аж булькает. Голова кружится.
Почему темно-то так? Господи, темно и душно. Шторы с ночи так и закрыты, чтобы не разбудить? Утро уже давно. Хорошее утро. Солнце, в смысле. А тут, как в склепе совсем.
- Надо шторы открыть хоть немного. А то ничего не понятно в темноте.
- Я немного открою, но так лучше, когда полумрак.
Солнце в щель. Силуэты маминых орхидей за шторами – ее бессменных постояльцев. Спрятались там – боятся, вглядываются сквозь шторы робко в глубь комнаты, в наш душный полумрак: «Как мы теперь?». Не бойтесь, себе заберу. Вряд ли кто-то позарится еще. Это ведь была наша общая идея с орхидеями. Мы же обе цветы не очень. Любые сохли у нас, и только расстраиваться. Мама-то спокойнее. А я прямо с горшками мертвые выбрасывала, чтобы меньше ковыряться и мучиться потом, что уже все. А орхидеи другие - самостоятельные и очень выносливые. Как мама. Не как я, но как она. А я не выносливая. С ней рядом только была выносливая, а сейчас - не знаю. Наверное, нет. Сейчас что-то умирает во мне. Что-то должно умереть.

Мама.
Вот и все, выходит, что ли? Вот и все. Тихо. Без хлопот. Никого не мучая. Хотя не так. Я же не знаю – может она ночью на помощь звала. Просто очень тихо звала. Обессиленная. А никто не пришел.  Теперь не узнаю. Ничего не узнаю. Только догадываться. Но уже не спросить. Она и при жизни таким не делилась – все в себе.
Эти последние дни… Жила ли она эти последние дни? Очень тяжело жить, проснувшись однажды в склепе своего тела. Склеп тела. Холодный, каменный, одни камни, своды и ступени. Ступени – ступни. Холодные ступни. И углы. Это она так похудела. Тело – склеп, остов когда-то красивого корабля. Титаник, только маленький совсем. Лежит на дне здесь под плюшевым любимым пледом. И мы как рыбы вокруг. Или как Кэмерон в батискафе. Остов рассматриваем и видим жизнь, ту, что наполняла. Только почему сейчас? Бабушка вон до ста лет почти дожила, а мама так мало. Болезнь с косой или просто устала тянуть? Устала жить, износилась и болезнь забрала?

Последние дни тело совсем плохо шевелилось. Все как по частям – руки, ноги, голова – у всего была своя автономная жизнь. Даже язык был свой обособленный - никому не понятный. На каком языке она говорила? Из нее выпадали несвязанные между собой слова, она пыталась их собрать, подчинить мозгу, сделать хоть немного понятными, определить им порядок, но ее никто не собирался слушаться. Слова как будто говорили: «Твое время прошло!». Ничего не понятно, снова было ничего непонятно. Совсем неподходящие ни строением, ни хоть каким-то смысловым родством ложные фальшивые слова занимали места нужных, блуждавших где-то внутри и никак не находившихся. Было похоже на какую-то игру с шифром, на невеселую шифровальную игру, в которой мама просто всухую делала нас. Наши попытки предложить свои догадки проваливались одна за другой. Но она не радовалась нашему проигрышу и своей победе, а только трясла головой от отчаяния, что не могла подсказать нам или от нашей тупости и бессилия сделать с этим хоть что-то. Она не хотела выигрывать. Она хотела проиграть, только чтобы связь восстановить с нами. Но ниточки связи внутри продолжали рваться, и оставались только глаза – живые, осмысленные, говорящие. Глаза жили.

Этот пронзительный взгляд.
Последний.
Мам, мне пора.  – Взгляд.
Скоро Аня придет к тебе. Она уже едет. – Взгляд.
Ты поспи пока. – Взгляд.
Хорошо? – Взгляд и едва видимый кивок.
Цепкий взгляд. Говорящий. А что – не разобрать.
Что ты говоришь, мама? Что ты хочешь сказать?
Что? Ты что-то хочешь? Тебе что-то надо?
Потрясла головой – не хочу – бесполезно – ни к чему – не надо - и расслабилась на подушке. Раньше она еще добавляла – не мучай меня.
И я, подождав секунду, ушла.

Я не поняла, что она хотела? Не догадалась? Как же часто она хотела, чтобы я догадывалась без слов, что она хочет. Я могла, но как же меня бесило это, и тогда я притворялась глухой, черствой и пуленепробиваемой.
И сейчас этот ее упертый тяжелый непонятный прожигающий меня взгляд так и говорил: «Догадайся, что хочу. Сама догадайся».
А нет! Я, видишь, не могу. НЕ МО-ГУ. И сейчас, так же, как и всегда это означало: НЕ ХО-ЧУ.
Не хочешь мне сказать – значит все! «Не хочешь – не получишь» - всплыла откуда-то из детства перевернутая фраза.

А она хотела. Чтобы я осталась. Просто осталась рядом. Она поспит, а я бы рядом посидела. Просто посидела. Немного. Чуть-чуть. И я это понимала. Смотрела и понимала. Но она же не сказала! Просто отвернулась к стене, и я сбежала.
Я сбежала от нее. Я ее бросила, как она когда-то меня.
 
А ей страшно было. Как всем, как и мне когда-то будет. Мне очень страшно было остаться рядом с ней. Потому что на самом деле я слабая. Она всегда думала, что я сильная. Всегда. Думала, мне повезло, и я сильная. Аня слабая, а я нет. Надо же – в коем-то веке мне удалось ее обмануть. Думала, что она-то уж точно меня насквозь видит, пусть о чем-то не знает, но всегда догадывается, глядя на меня. Может и в последний день догадывалась, что я испугалась, и поэтому не задержала. Пожалела. Может этот взгляд был: «Ладно, иди, Саша, не бойся». Может она верила до конца, что я справлюсь, а я нет. Я не смогла. У меня силы заканчивались рядом с ней.  И я решила поберечь их. Силы заканчивались и надо было бежать. Куда-нибудь бежать, где жизнь. Где муж. Где сын. Где солнце. Где книги. Где … жизнь! Я так и сказала ей: «Мне надо бежать».

Так разочаровала ее напоследок. А еще была вера эта тупая, когда непонятно почему, вопреки здравому смыслу, веришь - все будет хорошо и она справится, потому что она сильная. Она верила, что сильная я, а я верила – что она. Она же всегда справлялась, особенно, когда я злила и «мучала ее» - вот тогда она сразу горы готова была свернуть. И сейчас должна была. И у меня до конца надежда была, что только я уйду, она встанет и от злости суп себе пойдет варить. Или хотя бы в свое кресло сядет и посмотрит передачу любимую. Человек должен становится сильнее, когда его бросают. Человек взрослый становится сильнее, когда его бросают… Каждый? Становится ли? Или он и так сильный, просто в самый тяжелый момент чувствует себя слабым, потому что просто прижаться хочет? А если он по-честному слабый и беспомощный. И не притворяется, а на самом деле беспомощный, когда без помощи просто совсем никак – как он тогда встанет и пойдет? Я ошиблась. Вера в мою сильную маму выступила против реальности, которая кричала у меня в мозгу, что она не справиться, если ее бросить сейчас. И все. Я запуталась тогда. И сбежала. Сыграла в ку-ку. Ну, мама, поиграй со мной в ку-ку. Я отвернусь, а ты хитро подмигнешь у меня за спиной – «ку-ку»! Выйду, а ты улыбнешься мне в след и: «ку-ку, я тут». А она не сыграла. 
И назло мне взяла и умерла. Бросила меня. А обещала больше никогда.