Год с барахолки

Первое ее появление, где-то в середине июля, было слишком смазанным и недолгим, чтобы я понял, что именно ворвалось в мою жизнь.
Вокруг гремела музыка, врезались друг в друга разгоряченные танцем и алкоголем тела, было душно и дымно. Кто-то что-то кричал мне прямо в ухо, чьи-то руки всовывали мне стаканы с выпивкой или сигареты. А она просто стояла в стороне от всего этого моря извивающихся потных и пьяных или накуренных тел и с совершенным безразличием наблюдала. Стекла ее очков, слишком больших для миниатюрного личика, радужно мерцали, когда их касался свет разноцветных лампочек. Выступающие вперед ключицы были покрыты мурашками. Поблескивало серебряное колечко на тонком пальце, когда она поднимала руку, чтобы отпить из стакана. В какой-то момент наши глаза встретились, и она еле заметно усмехнулась. Маленькие, почти кукольные губы некрасиво скривились, когда их левый уголок приподнялся в этой брезгливой усмешке. Она повернула голову, переводя взгляд на окно, и тогда я заметил неровный шрам, рассекавший ее правую бровь.
Потом я ее потерял, увлеченный в самую гущу толпы чьими-то холодными цепкими пальцами с длинными острыми ногтями, и в тот вечер уже не смог найти.

***

Она сидела на моей кухне, поджав под себя ноги, когда я вернулся домой как-то в начале сентября.
На ее верхнем переднем зубе я углядел маленький скол, который становился особенно заметным, когда она смеялась. Просторная кофта скрывала фигуру, но на обнаженном плече резко выделялся почти круглый белый шрам. Когда она поднимала руку, чтобы отпить из кружки чаю, рукав кофты падал вниз, открывая ее тонкое запястье со светлыми волосками и множеством едва видных веснушек.
Джим, мой лучший друг и сосед по квартире, сидел напротив нее и что-то увлеченно рассказывал, активно жестикулируя. Она смеялась, и ее темно-красные кудри колебались и непрестанно падали на лицо, а она зачесывала их назад небрежным и привычным движением руки. Солнце, ярко светившее в окно, пронизывало ее волосы насквозь, и тогда казалось, что они светятся кроваво-красным изнутри, как будто на ее голове вдруг начался нестерпимо слепящий пожар. Она щурилась и хмурила брови из-за слишком яркого света, но опустить жалюзи не просила.
Оказалось, они с Джимом учились в одной группе по английскому.
В тот раз она осталась на ночь, потому что поссорилась со своей соседкой по квартире и ей негде было переночевать. Я не мог уснуть и полночи лежал, уставившись в потолок своей комнаты и пытаясь сдержать поток бессвязных мыслей.
Когда я проснулся поздним утром, она уже ушла.

***

Звонок в дверь раздался в самый разгар битвы подушками, разгоревшейся у нас с Джимом незадолго до Нового года.
Мы застыли в нелепых позах, переглянулись, и он побежал открывать дверь. Я остался в комнате, с моими наэлектризованными волосами похожий на потрепанный одуванчик, в одних драных домашних джинсах, с подушкой в руке. Через несколько секунд я услышал ее взволнованный голос в коридоре, а после появилась и она сама.
Ее глаза, из-за огромных очков казавшиеся такими же огромными, были широко раскрыты и сверкали зелеными огоньками. Щеки раскраснелись от холода и возбуждения, шапка крупной вязки сползла набок, а из-под расстегнутой куртки и кое-как намотанного шарфа виднелась поношенная, в пятнах краски серая футболка неопределенных размеров. В руках она держала то, что привело ее в такой восторг, – маленький комок рыже-белой шерсти.
– Гляди! Гляди! – она подбежала, сунула котенка мне в руки и принялась скакать вокруг меня как сумасшедшая, исполняя какой-то лишь ей ведомый первобытный ритуальный танец. Когда она приблизилась, меня обдало колючим холодом и запахом яблок и мокрой шерсти.
В тот раз она тоже осталась у нас.
Тяжесть ее головы, лежащей на моем плече. Ее теплое тело рядом с моим, постоянно ерзающее и ни минуты не находящееся в покое. Робкое прикосновение моих пальцев к изгибу ее спины. Запах яблок от ее волос, щекочущих мою щеку. Маленький мурчащий клубочек шерсти на моей груди, с которым она лениво играла одной рукой. Тихий чуть низковатый для девушки голос, рассказывавший о том, как она заполучила этого котенка. А потом – мерное дыхание обоих и она, прижавшаяся ко мне во сне как к плюшевому мишке.
Я боялся даже пошевелиться, не то что встать и погасить свет или уйти к себе.

***

Она исчезала на день, два, неделю или даже месяц.
А потом неожиданно появлялась с какой-нибудь очередной чудо-зверушкой, рассказом о рок-фестивале, на котором она успела побывать, или внезапным тортом без повода. Могла притащить странную картину, изображавшую какие-то разноцветные пятна, или потрепанную книгу издания тысяча девятьсот лохматого года. Заставляла нас с Джимом мерить какие-то ужасные «винтажные» свитера, утащенные с барахолок, и цитировала чьи-то белые стихи. Я не говорил, да и не хотел говорить ей о том, что творилось внутри меня в те редкие моменты ее появлений на нашем пороге, потому что говорить было не о чем. Но каждый раз я радовался как ребенок этому ненавязчивому аромату яблок, слегка лающему смеху и некрасивой ухмылке, случайному прикосновению ее волос к моему лицу, руке с тонкими светлыми волосками и веснушками, выглянувшей из просторного рукава. Мне нравилось, когда она почесывала меня за ухом и хитро посмеивалась, видя мое довольное лицо. Нравилось засыпать, осторожно обнимая ее.
Мы могли просидеть вместе почти до рассвета, пока она рассказывала свои истории, порой казавшиеся нелепыми выдумками и теплыми сказками. Джим мог спорить с ней о чем-то до пены у рта, но весь его пыл неизменно разбивался о ее мягкую улыбку и спокойное: «Хорошо, твоя правда тоже имеет право на жизнь». Я сам почти всегда молчал и больше слушал, завороженный завихрениями потоков их мыслей и идей. Вообще-то сомневаюсь, что она когда-либо слышала мой голос.
Но потом она исчезала, и после нее оставались лишь еле заметный яблочный шлейф и книга с барахолки, отвратительной зелено-розовой расцветки «винтажный» свитер или недоеденный кусок торта. Однажды остался перекошенный в странной позе фикус. И тогда мне казалось, что ее и нет вовсе, что она дымка или привидение, а может даже – плод моей фантазии. И лишь Джим подтверждал ее существование.

***

Сладковатый привкус ее губ. Руки, ловко расстегивающие пуговицы на моей рубашке.
Как? Когда? Почему?..
Она пришла, когда Джима не было дома, и я вдруг прямо на пороге притянул ее к себе.
Тихий вскрик, и она исчезла из поля моей досягаемости, но уже через мгновение я понял, что она просто упала на постель.
Ее горевшие зеленым пламенем глаза, подслеповато сощурившиеся, когда я снял эти неуклюжие огромные очки. Ее мягкая кожа, покрывавшаяся мурашками от моих прикосновений. Прерывистое дыхание, обжигавшее мне ухо и шею. Тонкие пальцы, скользившие по моей спине. Ее податливое горячее тело. Маленькие губы, пытавшиеся что-то шептать, но голос срывался в тихие стоны, обжигавшие мне сердце. Спутанные волосы, кровавым огнем рассыпавшиеся по простыням. Плавные линии спины и талии, изгибавшиеся еще больше от мучительного наслаждения, и угловатые росчерки плеч и коленей.
Прикосновение за прикосновением, непрерывный танец под мелодию, сотканную из тихих стонов и ритма двух неистовых сердец.

***

Я проснулся от того, что ее не было рядом.
Мне показалось, что мои глаза лопнули, когда я открыл их. Но это был всего лишь яркий солнечный свет, бивший из окна прямо на подушку.
Она сидела на подоконнике с книгой в руках. Кажется, это была одна из тех барахолочных книг, вроде бы сборник Блока. Ее глаза бегали по строчкам, несимметричные из-за шрама брови слегка хмурились. Волосы в лучах утреннего солнца горели алым, а кожа казалась молочно-белой. Ее руки с тонкими светлыми волосками и веснушками, чудилось, были окружены сиянием солнца как нимбом. На шее бронзово блестел не знакомый мне амулет, который я даже не заметил прошлой ночью.
Угловатые изгибы согнутых в коленях ног, на которых лежала книга, видные до самых бедер из-за того, что на ней была лишь моя рубашка. Еле заметные под просвечивающей тканью выпуклости маленькой груди и выдающиеся вперед ключицы. Я мог смотреть вечно.
И вдруг почувствовал сладковатый привкус ее губ на своих.

***

А потом она снова исчезла. Я не знал, когда она придет, и не мог найти ее сам, потому что даже Джим ничего о ней толком не знал. Я не находил себе места.
Высматривая в толпе ее темно-красные кудри и слегка прыгающую походку, я часто смущал и заставал врасплох незнакомок. Стараясь создать иллюзию ее присутствия, я слушал ее любимую музыку и читал ее книги с барахолок. И ее немелодичный смех иногда звучал в моей голове отголоском того дня, когда она исчезла. Я видел в улыбках других ее некрасивую гримаску. И в обычных зеленых глазах других усматривал порой ее ведьминские огоньки. Но ее – целиком – не находил.
А книга, которую она читала в то утро, так и осталась лежать на подоконнике, где она ее оставила, чтобы подойти ко мне и прикоснуться к моим губам. Это действительно был сборник стихов Блока.
И рубашка, что в то утро была на ней, так и осталась висеть на спинке стула, где она ее бросила, чтобы переодеться и исчезнуть.

***

Больше я ее никогда не видел.