Семь Я, часть 2

Мама

Пожалуй, самая трудная задача написать о своей Матери, о самом понятии МАМА... Это понятие, явление словами не описать. Как можно охватить то, что попадает под явление и физическое, и нравственное, и духовное...

Известный лингвист,[1] считал, что слово «мама» - это единственное, что способен произнести сосущий младенец и означает на его «языке» - еда. Сжав и разжав губы, у младенца получается звук, схожий на «мама», и произносят они это, когда видят приближающуюся еду, то есть маму или чуют запах молока, то есть запах мамы. И само звучание «мама», на многих языках похоже. К примеру: ирландский – mama;, итальянский – mamma, норвежский – mamma, румынский – mama, валлийский – mam, сербский – mama. Можно продолжать этот список, но вот на грузинском языке, «мама» это папа, а «дэда» это мама. Главное женское божество в большинстве мифологий мира, также звучит, как – МА!

— Ма..., — так ласково и кратко мы обращаемся к близкому и самому родному человеку. Наверное, поэтому отношение к матери есть божеское дело, к отцу – человеческое...

По достижению какого-то возраста, в нашей семье отношение к Маме стало особо почтительным, почти благоговейным. И хотя отношения наши были всегда уважительными, но с Уходом отца, когда ушла одна опора семейная, нами было принято внутреннее бережное, сверхуважительное отношение к ней, к её жизни... Словно прозрели, не сговариваясь...

С какого своего возраста помню её, трудно сказать... Мне кажется, она всегда была и есть, ведь никуда из моей памяти, сердца она не уходит. Значит в каком-то другом измерении, скрытом моему физическому зрению, невидимая она есть. И представляется мне духовными очами, создающими впечатление, что рядом... Да, рядом!..

Из зыбкой давности проступает далёкая картина - купание меня... Это я вижу как бы со стороны... Топится печь, жарко топится, цинковая ванна и руки Мамы заботливые и ласковые намыливают мне спину... Она что-то говорит мне, но из слов помню проговаривание, навроде такого: «Как с гуся вода, с Лёни нашего вся-я-я худоба...» и обливает меня тёплой чистой водою. После становится сразу холодно, но меня закутывают в простынь и досуха вытирают, растирают и одевают. Или другая картинка часто вспоминается: зима, на дворе уже глубокий вечер, в доме тепло, заслонки печи закрыты, но я знаю, что постель, куда мне ложится жутко холодная, почти ледяная. Жду Маму, которая поможет раздеться и уложит под одеяло, потом накроет собою меня. Под её говор согреюсь, и буду ждать её. Она много расскажет мне о себе, о своём детстве...

Думая о ней, всегда вспоминается одно и то же – её голос... Долгими зимними вечерами, под тиканье часов, что рядом висели почти у изголовья, я слушал её голос, неторопливый, тихий, но чёткий, рассказывающий о детстве и своей многочисленной семье. Только и помнятся сейчас отрывки, только и слышится во временном пространстве её голос. «Тогда было мне что-то около шестнадцати, легка была и стремительна, всё поплечу... Отелилась корова на выгоне, что делать? рядом подвода, я подскочила к нему, схватила на руки и подняла быстро так и бегом с телёнком к телеге, подняла и положила... Даже не заметила как... А как уже доезжала к дому, тут-то меня и спеленала боль. Всё хуже и хуже, боль в спине становилась невыносимой. Сорвала видимо поясницу, надорвала. Так меня до деда, что костоправом был в соседней деревне, на телеге, на мягкой траве и повезли. Только он и унял, вправил суставы, да отвара дал. Неделю пролежала, потом расходилась и опять всё нипочём... Что значит, годы молодые!..»

Мама владела даром рассказчика, рассказывала так, словно песню слагала о своей семье, о старшем своём брате, Василии, по рассказам, высоком и статном юноше... Но не внешность была особенностью его. Был он вездесущим, заводилой во всём и, особенно, в работе. Ночуя в степи, в шалашах, когда подходило время жатвы, был он первым, кто вставал до рассвета, и к подъёму остальных у него всё кипело, варилось, и инструмент был отлажен и настроен. Диву давались, когда он успевал ко всему, ведь и ложился на отдых последним. А было ему на то время едва шестнадцать лет...

В рассказах о брате я узнавал её самую. Когда занимался рассвет, она была на ногах, надо было подоить корову и вывести к стаду и остальную живность не забыть досмотреть, накормить, напоить. Кот, собака, дети, все крутились у неё под руками и ногами. И она укладывалась спать последней. Ей надо было всё проверить, довести до ума, закрыты ли засовы, чиста ли посуда, не оставлены ли острые принадлежности на видном месте. Это всегда удивляло меня, почему острые, вроде ножей, а вот повелось из детства. На моё любопытство, а почему? ответила:

— Обеденный стол - это ладонь Бога и негоже в неё ложить нож и оставлять неубранной... Она, «ладонь...» должна быть чистой, в полном порядке и покрыта чистым рушником.

Удивительные традиции нашей древности!.. И под каждой таким унаследованием и достоянием скрывались непростые народные мудрости, что веками складывал народ и укоренял в быту, в жизни...

«Дом наш был большой, пятистенный с большим количеством комнат и вот в одну из них нельзя было входить, почему? моя бабушка иногда брала меня в эту комнату, может из того, что была я всегда смирной и покладистой, не шумной, как сестра Оля... Та была, что вихрь в доме, ох и влетало ей, а всё нипочём, обернётся сизым голубем, как в сказках и за своё, только ветер после неё, а я нет... Так вот входили мы с бабушкой в ту комнату тихо так, почти на цыпочках. Слышно было лишь то, как моя прабабушка, что жила в этой комнате читает молитвы, прадедушка рядом, тоже тихий, спокойный... Дочитает молитвы, поднимет голову и без слов примет то, что принесли, сами к общему столу не выходили. Всегда были одеты во всё чёрное, как монахи... Мы поклонимся им, уйдём также тихо, как входили, а я бабушку потом пытаю шёпотом, вроде как мы там ещё находимся:
— Бабушка, кто это? — не знала ведь, что это её матушка и батюшка, — А почему они не выходят и одеты во всё чёрное?..
Бабушка вздохнёт глубоко, только и произнесёт:
— Придёт время, узнаешь.
Пришло время, узнала... Заточили они себя после горя великого, когда из двадцати двух детей остались в живых только пятеро, в том числе и бабушка моя, а остальных, кого юном, кого в младенчестве схоронили. Так и прожили монахами под старость лет в посте и молитвах, считали себя грешными, а какой у них грех – горе великое...»

Я пишу эти строки и помню часов тиканье, да стужу лютую за окном, когда завывала зимняя вьюга, да стучали дранки[2] о крышу дома. Вся картинка живо складывалась в моей голове, скорой на фантазии и своего рода представления. Полумрак, горят свечи, две тёмные фигурки над молитвенниками и тихий шёпот: «Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец прости ми...». Слова молитвы конечно же я позже узнал и выучил, а Мама знала, читала шёпотом, а мне таинственность и загадочность рисовались в детской голове... Мама прибавит в конце своего рассказа тихо: «Да! Какие поколения Ушли!.. Столпы, опоры веры и нравственности... Это они-то считали себя грешными! А что нам говорить о себе?..». А нам?!

Невзгоды, негоразды тонули в её серо-голубых глазах, в которых всегда светилась забота обо всех. Всем она находила ласковые слова. Сколько помню, все соседи собирались вокруг неё, но странно – она редко к кому ходила. Придут по делу, либо просто для беседы и говорят, говорят – часами, а она сидит и обязательно чем-то занимается, в моей памяти, то шелушит фасолевые стручки, то перья на подушки и перину скубает, то чаем соседушек угощает. Помню соседку украинку, что жила недалеко от нас на Крутом, всё жаловалась Маме, у которой слова русские перемежались со своим наречием и выходила речь колоритной, своеобразной:

— Надя, ты сама посуди, я давеча в огороде заработалась так, что совсем замлела, голова помраком пишла, села на грядку та й думаю, ну и навищо мне так знущатыся над собою?.. Пойду видпочну, а сорняков тьма тьмущая... Да, годы сказываются, на плечах сидять, тиснуть прямо...

На что Надя отвечает, что да! конечно, надо отдыхать, а сама не присядет, не остановится, а потом, под конец дня кряхтит да ойкает, мол «намаялась сёдни»... И такие «сёдни» составляли годы, десятилетия. Дом, благодаря её стараниям, спокойному уравновешенному характеру, рассудительной манере говорить, а самое главное умению слушать других, был центром магического притяжения для соседей, соседки всегда ходили к ней... Многие и многое, люди и живность вокруг неё вьюном вились, приходили без предварительного согласования, без предупреждения, гость в доме - Бог в доме. Это из её детства, когда скитальцы с разных причин, что шли по Руси-матушке, забредали в дом. Вспоминала, рассказывала...

«Зимой у нас всегда проживали чужие люди, до пяти, восьми человек. То были богомольцы, шедшие по монастырям помолиться да приложиться до мощей «святых отец наших», а мой дедушка, тот многое из Библии знал наизусть, соберёт вокруг себя всяких и соседей и тех, кто прибился до тепла и рассказывает им из жизни Спасителя, многое знал, владел даром провидения что-ли. Его спрашивали о жизни, говорил многое, но что конкретно не упомню, малая была... А ещё прибивались к дому нищие, которых зима да морозы заставили искать тепло, уют и хлеб насущный, путники, кого всегда дорога зовёт, и которые не имеют своего пристанища. В общем, странники разных мастей, требующие простого внимания со стороны тех, кто имеет и может поделиться, чем Бог послал... Закон такой!.. А жили мы богато, всегда помню достаток и отец мой в голодные годы помогал голодающим. Знал всех наперечёт живущих вокруг, кто, сколько и что требуется для простого выживания. Но и люди уважали, помнили всегда его внимание к нуждам бедного люда. Наверное, поэтому позже, когда почалась коллективизация, всё имущество сдал в общее хозяйство, а его народ избрал председателем. Добрым был хозяином... И дом наш большой отдал под школу. Тем и сохранил семью свою от высылки. А вот его братья, те нет! Не было доброй воли, отняли всё... Так и отправили их семьи на север Томской губернии, в Нарымский край, многие там и остались, Царствие им Небесное! Много народу в те времена повыслали, страсть господняя...».

О своём дедушке, отце Мамы, по её словам жилистом, кряжистом мужике, который владел огромной силой, что мог коня на скаку останавливать, гнуть подковы, я упоминал в одном из рассказов.
«Дед Павел умер от воспаления лёгких, сгорел в три дня. Объезжая поля угодий,была весна, работа кипела всюду, там и здесь пахались нивы, ему внезапно захотелось самому стать за плуг, был сам жилистый, работящий, ни минуты простоя, всё в деле. Сапоги скинул и босиком стал наворачивать борозды одна за другой... Разгорячённый пахотой, выпластовывая комья земли и обнажая непрогретую землю, не заметил, как простудился... На другой день взлетела высокая температура, три дня метался в бреду и затих вечным сном...»[3]

Мама, бывало, сидит спиною к печке и что-то делает, взгляд убежит куда-то вдаль, застынет на короткое время, а руки делают свою привычную работу... На неё посмотришь, она встретиться взглядом и улыбнётся. Куда убегала её мысль, в детство ли своё, к ушедшим ли детям или к детям, что выросли и улетели из гнезда семьи, чтобы где-то свивать своё - кто знает? Вспоминала ли своих двух деток, что схоронила маленькими, возможно, вспоминала и думала, какими же они выросли бы?.. Какими стали бы?.. Представляла их... Сама первая не заводила о них разговор, только отвечала на мои бесконечные вопросы. Маленький был, задавал такие вопросы, которые отзывались болью в мире Мамы, но она понимала, почему задаю и никогда не случилось, чтобы она резко оборвала меня и не ответила... Не было такого!.. И меня поражало, как спокойно без всяких волнений она рассказывала о ком? об умерших её детях. Я был в недоумении, как можно!?..

Случается, что на какой-нибудь из берёз или другого дерева, ветвь отмирает, покрывается жёлтыми листьями, засыхает. Так и в семьях случается, уходит жизнь, засыхает отросток. Не прижился в этой жизни, появился для чего-то важного, порадовал своих родных и в радости, не познав всех горестей жизни этой, Уходит... Я пишу «в радости» и это так, потому что неомраченная ничем их жизнь не склалась из лишений, горестей и греховных падений... Ушли чистыми ангелами! А для чего приходили? То дела далёкие от людского понимания, если пришли ненадолго, значит, так надо было, такая была их задача!..

Было время, когда ходили чёрные от горя, когда на руках уходил от них сын, мой старший брат Алик, а позже и сестра Галя. Говорил Алик, глядя на Маму своими голубыми глазами: «Мама, а я умру?» Он всё понимал, осознавал в своём недолгом веке... Что ей надо было говорить? «Нет, нет! Конечно, ты будешь жить!..» А что ещё скажешь?.. Все понимали, все знали, но надежда маленькая, далеко внутри всё же теплилась... Ну а вдруг!
«Вдруга» не случилось, задавил в дороге дифтерит, прямо на телеге по пути в больницу скончался.

Девочка совсем крошкой сгорела от воспаления лёгких, но для матери, выносившей и родившей -каково? Ведь невозможно вложить в сознание матери преждевременный Уход её ребёнка, которого она выносила, родила, нянчила, а потом опустила в сыру-землю. Здесь силы нужны немалые, а ещё вера в такое, что покрывает собою все горести, залечивает душевные раны и оставляет впереди надежду на саму жизнь.

Последующие рождённые дети сгладили горе родителей и заставили видеть жизнь, пусть иную, в другом ребёнке, а их писк - «мы здесь!» и элементарные требования к самой жизни принудили переключить тяжёлые думы. Потерь в последующие годы не случилось, оставшиеся дети выросли, завели свои семьи, родились от них уже их дети, и закрутилась, как водится, карусель уже взросления внуков, затем правнуков. Когда я приезжал к Маме, где она жила после Ухода Отца, то неизбежно попадал в настоящий гудящий улей... Одни приходили, гостили, говорили, дети пищали, а на смену им уже двигались другие и так всякий раз, когда я бывал... Но и без меня наблюдалась такая же картина.

— Какая ты счастливая, Надя, — сказала как-то при мне её сестра, когда крутились вокруг неё дети, многочисленные внуки и уже правнуки.

Эх, милые тётушки, если бы вы знали, какими потом и трудами достигалось такое счастье, сколько горя осталось позади, прежде чем наступило оно по вашему разумению такое счастье. А и, правда, было шумное, говорливое, многодетное в своих последующих поколениях счастье. А всё крутилось вокруг неё, основателя и строителя этого счастья! А после её Ухода? Долго по инерции поддерживалось её детьми, моими сёстрами, но и они не вечны...

Не мне одному бывает горько за самого себя, что сейчас, когда пишутся эти строки, осознавать, как мало времени я уделял ей, той, о которой пишу... Многое в молодости бывает плоским, каким-то однобоким и всё тебе кажется правильным в твоих действиях. В немногочисленные свои приезды, я сломя голову летел к друзьям, товарищам, за редким исключением. Там возле них себя видел, а мои родные, они же вечные подождут, никуда не денутся. Это представлялось не доказываемым, как та аксиома – они всегда мои, подождут, а вот там, где друзья, вот там и интересно, и жизненно, но... Открывалось моему сознанию не скоро, через годы... Я начинал видеть то, что раньше было не под силу, что было плоским, приобретало объёмность, что казалось таким себе сереньким, с жизненным опытом расцвечивалось красками. Наверное, так у многих, ведь не сразу младенец начинает ходить, говорить. Так приходит элементарная мудрость с прожитыми годами...

Уже, будучи женатым, не летел я к друзьям, не было такого желания... Сидели вечерами с Мамой, пили чай за разговорами, чай она всегда молоком разбавляла, я вместе с ней, хотя не очень любил... Пили, как в старину, с прихлёбом и часто с кусковым сахаром, который и раскусить нельзя было... Приходилось макать в чай и высасывать из него жидкость до размягчения, только потом получалось отгрызть кусочек. Как говорилось, вприкуску. А она, придавленная годами, всё не сдавалась, хлопотала возле печи, ставила на стол то одно, то другое и всё было вкусно, как давным-давно, далеко. В том краю,где босиком избегалось, исходило детство моё...

Часто, очень часто, в трудные дни, когда щемит всего от жизненных неустройств и здоровья, я соотношу себя с моими родителями и привожу быстро в порядок расшатавшиеся нервы. Вновь и вновь встраиваю себя в канву жизни, сравнивая свои проблемы с труднейшими годами жизни Отца и Мамы. Суровые морщины разглаживаются, я улыбаюсь им, нездешним... И мои невзгоды блекнут на фоне их прожитых лет и горестей... Сейчас знаю, как тогда в юные годы вдали моя Мама думала и молилась за меня, зная, сколько всего подстерегает опасностей от жизни и рядом живущих, так и сейчас творит она свои молитвы за нас ещё живущих на этом свете. Кто знает, возможно, её молитвы спасали меня, отводили не раз от капканов неожиданных случаев.

Мне много раз приходилось уезжать из родного дома, а фигура Мамы, провожающей меня, оставалась у крыльца, ворот до тех пор, пока я не скрывался из виду. Сквозь пробежавшее время и годы до сих пор слышаться Её тихие слова молитвы, благословляющие в дорогу: «Господи, спаси и сохрани... Господи, благослови...».

Только в последнее наше расставание она, не имея сил подняться на ноги, под катящиеся слёзы по морщинистым щекам, всё повторяла и повторяла: «Господи, спаси, сохрани…». Со слезами обнял её худенькую, истощённую старостью и болезнью, я знал и чувствовал, я был уверен, что не увижу её больше... Знала и она... Все сёстры вокруг плакали, все чувствовали, происходил отрыв жизни молодой от жизни уходящей, уход от той, что дала эту жизнь… Уходя, обернулся назад, я видел, как пыталась она повернуть голову в мою сторону и ещё раз увидеть меня, уже в последний раз... Долго, долго стоял ком в горле, а слёзы просились наружу... Вокруг были люди, вагон покачивало, а под ним монотонно отстукивали колёса катящейся дальше жизни и слышались слова молитвы «Господи, спаси и сохрани!..»

Какие слова я бы ей сказал сейчас в своём веке, будь она жива,... Смог бы? Ведь при жизни всё стесняемся, всё громкости боимся... Думаю не смог бы, ведь и они нам мало красивостей говорили, больше делали, чем произносили вслух. Сейчас, когда давно нет её всё же попробую сказать так, как хотелось тогда при её жизни, когда уезжал..., а она, обессиленная оборачивалась на меня, силясь увидеть ещё раз...

Мама, я помню тебя вечно озабоченную, всегда работающую, непоседливую, всюду поспевающую;
Мама, я знаю твои бессонные ночи, когда дети твои метались в бреду и температуре;
Мама, вижу, как долгими ночами ты думала о нас, беспокоилась о нас, задумывалась над нашим будущим, над нашей судьбою;
Мама, я чту слова твои данные в напутствие, когда я покидал родимый дом; Сила слова матери!
Мама, люблю тебя той сыновней любовью, на какую способен, какую ты мне заложила своею любовью.
Мама, я верю, что Там, в Небесной дали, ты нашла и покой, и радость, и чувство выполненного долга, неся крест свой на земле...
За чертою недосягаемой Дальности находится душа твоя, но, Мама, я бесконечно рад тебе такой, какой ты была!

Ах, Мама! Как часто я смотрел на тебя и весь сжимался от страха, что когда-то тебя не будет... Уже тогда я не мог смириться с мыслью, что уходят в Неведомое родители, а дети их остаются в этой жизни... «Как я буду без тебя, Мама?». Мне было непонятно, как же можно было дальше жить, когда не будет рядом тебя. Как?! смогли они смириться с отсутствием их родителей. Не просто было непонятно, а немыслимо... Как?! И вот уже десятки лет, как ты Ушла, а я бегу, бегу, бегу по жизни, остановлюсь, подумаю о Вас, мои дорогие, улыбнусь, без боли, с низким поклоном и благодарностью и опять бегу, бегу... Долго ли мне бежать? Только Бог один и ведает!

И только теперь понимаю, как в тебе, простой женщине, жил такой сильный дух, способный сочетать разные стороны жизни, как могли они уживаться, и хранительницы домашнего очага, и жены и заботливой матери. Ты была нашей основой семьи. Поразительно!.. Я восхищаюсь не потому, что ты, Мама моя, а потому как! ты справлялась со всем тем, что наваливалось на тебя... Даже Отец не справлялся, а ты везла этот воз всяких радостей и горестей. Описать бы о тебе так, как заслуживаешь! но вот приходят слова такие, какие возможны во мне, какие сделали попытку охватить твою суть и характер! Получилось, как хотел? вряд ли! но я попытался...

[1] Роман Якобсон (1896-1982), известный советский и американский лингвист
[2] Дранка – тонкие деревянные пластинки для покрытия крыш.
[3] Из рассказа «ДОМОЙ. Магдагачи»