Захарка

Из цикла "Кубанские зарисовки"

          Я родилась на благодатной Кубанской земле, дарованной запорожским казакам матушкой–Екатериной. Как городской житель, всегда жутко завидовала своим одноклассникам, которые на каникулы уезжали к дедушкам–бабушкам в окрестные станицы. Вернувшись, они взахлёб рассказывали о станичном быте: жарких кузнях, конюшнях с уроками джигитовки, дворовых чудо–печках, где пеклись пирожки с вишнями, варилось малиновое варенье и наваристые кубанские борщи, в которых стояла ложка. А ещё о вечерних посиделках, на которых пожилые бывалые деды–казаки в штанах с лампасами, скрутив толстые цигарки с забористой домашней махоркой, заводили байки о верных боевых шашках, со свистом опускавшихся на головы врагов, о разгорячённой погоне на хрипящих взмыленных конях. С горящими глазами одноклассники живописали картины с пастухами, уводящими табун в «ночное», с купанием коней в многочисленных кубанских речках, с дубовыми сундуками на кованых петлях, обклеенными изнутри старыми фотографиями, где хранились яркие бабушкины юбки и бусы, вышитые рушники и сорочки. Всё это манило к себе многовековым колоритом. Какой самобытный пласт народной культуры. 
            Первый раз попасть в станицу мне довелось лишь на втором курсе университета, когда нас – студентов – отправили на осеннюю сельхоз практику. Мы собирали сахарно–сладкие кубанские помидоры на бескрайних колхозных полях. Это была даже не станица, а хутор. Общежития, впрочем, как и гостиницы, на хуторе не было, поэтому студентов разобрали по домам станичане. Меня взяла к себе на постой Евдокия Григорьевна Кандыба. 
            Евдокия Григорьевна была одинокой ещё достаточно крепкой женщиной. Неизменный тёмный платок, строго сжатые губы, гордая посадка головы и ласковые выцветшие глаза. В её лице явно угадывались былая красота и сильный характер. Как большинство казачек, она была статной и крупной. Легко, по-мужски, управлялась с хозяйством: и травы накосит, и дров нарубит, и кабанчика к «ноябрьским» заколет. И столько было в ней нерастраченной, по причине раннего вдовства и нереализованного материнства, потребности о ком–то заботиться, что я просто утонула в этой заботе. Уж она меня, дитятко, кормила–поила как на убой, охая и ахая над моей худосочной спиной. 
            Телевизора у бабы Дуси не было, только радио. По вечерам мы грызли крупные сладкие семечки, и казачка рассказывала мне про хуторское житьё–бытьё. Вот так в один из вечеров я и услышала историю о Захарке.
            Евдокия Григорьевна вышла замуж аккурат перед войной. Новоиспечённый муж Василий ушёл на фронт и через два месяца пропал без вести, сгинул под Смоленском. Дуся вернулась из мужниного дома в родительский.
           Отец её – Григорий Иванович – очень любил детей. Так случилось, что у них с женою родилась одна только Дуся, хотя окрестные дворы кишели ребятнёй. Вся надежда была на внуков. «Ужо натетешкаюсь!» – говорил он на Дусиной свадьбе. Но и этой надежде не сужено было оправдаться, – внуков отняла война.
            Кандыбы, как и все хуторяне, держали большое хозяйство. Во дворе копошились куры, шипели гадюками крупные серые гуси, корова Зорька отправлялась каждое утро пастись на луг. Ну, и кабанчики в загоне похрюкивали над корытом с отрубями. Только поспевай всех обиходить! А ещё ведь и трудодни в колхозе заработать надо. Чуть свет Дуся отправлялась на ферму к первой дойке. А старики управлялись дома.
           Зимою тысяча девятьсот шестидесятого года Зорька отелилась бычком. Ладненький, голенастый, крутолобый, шоколадного цвета, а на лбу – единственное белое пятнышко звездочкой. Григорий Иванович налюбоваться телёнком не мог. Целыми днями не вылезал из хлева. Даже сапожную «лапку» забросил. А уж как любил он зимними вечерами сапожничать! Ремонтировал обувь почитай всей улице. А тут один свет в окне – телёнок Захарка, так его назвал старик.
            Анна Гавриловна, Дусина мать, даже ревновать мужа к бычку начала. К тому же по натуре она была скандальной и скуповатой.
            – Ты смотри, – возмущалась частенько, – опять пирожки ополовинил. Да когда ж эта коровья прорва насытится?
             А телёнок рос себе и рос. Летом скакал по лугу, смешно взбрыкивая задними ногами. К осени раздался в груди, окреп. Очень любил ловить хозяйскую руку мягкими губами. Знал, что рука эта редко бывает без угощения. А когда угощения не оказывалось, заглядывал в лицо большими влажными глазами в мохнатых длинных ресницах, словно спрашивая: «Где?» И понятливым был, как собака. Григория Ивановича понимал с полуслова. Старик любил его без памяти. За всех несостоявшихся детей–внуков.
            Накануне ноябрьских праздников Анна Гавриловна стала приставать к мужу с вопросом:
            – Гриш, кого колоть будем: кабанчика или телка?
            – Кабанчика.
            – Я бы лучше телятинки хотела к празднику.
            – Не дам!
            – Что так–то? Ведь вон, какой бугай ужо вымахал! Сколько добра в эту прорву ушло! 
            – Сказал, не дам. Довольно с тебя будет и кабанчика.
          Анна Гавриловна спорить не стала. Знала, у мужа характер – кремень, сказал, как отрезал, слова своего не меняет. Только невзлюбила Захарку пуще прежнего. 
          Вот так все дожили благополучно до новой весны, а потом ещё до одной. Захарка превратился в двухгодовалого красавца–бычка, следовавшего за Григорием Ивановичем, словно нить за иголкой: дед Григорий огород полоть, и Захар с ним, сено на лужке косить, и бычок рядом, с удочкой у речки посидеть, и он здесь. Забредёт в воду по колено и дремлет, только хвостом помахивает, отгоняя слепней. 
            В начале апреля затеялся Григорий Иванович огород копать. Жена заела совсем:
          –  Ну, ты ж посмотри, Гриша, ведь все соседи уже картошку посадили, а у нас ещё и огород не копан. Опять придётся втридорога молодую картошечку у Севрюков покупать!
          Вот и отправился дед Кандыба с лопатой наперевес в огород. На Кубани главная задача была – вскопать и бросить в землю семя, а дальше всё росло само: без поливов, рыхления, окучивания и опрыскивания. Такова уж чернозёмная кубанская землица – маслянисто–чёрная, жирная, хоть на хлеб мажь! Кандыба шутил, что «ежели лопату воткнёшь, да и позабудешь, так и она корни пустит и зацветёт». 
          Весь день копал Григорий Иванович, даже обедать не приходил. Жена прислала Дусю позвать отца к обеду, но Кандыба на работу был злой, не любил, не доделав, бросать. А к вечеру едва домой дошёл, – скрутил его сильнейший приступ радикулита. Рухнул на кровать, даже раздеться сам не смог.
          Анна Гавриловна лечила мужа всеми возможными народными средствами, но болезнь отступала медленно. Кандыба аж зубами скрипел от боли и матерно ругался в прокуренные усы. А под окном дедовой комнаты с утра до вечера стоял Захарка, тычась, время от времени, мягкими губами в стекло.
          Уже две недели болел старик, дело шло к майским праздникам. По станицам поехали городские перекупщики скотины. Скупали всё подряд «живым весом»: коров, свиней, овец, птицу. Позже эта живность перепродавалась городским бойням.
          Заглянул покупатель и к Кандыбам. Анна Гавриловна как раз птицу кормила, да бегала к дворовой печурке помешивать свиное пойло. Убегалась совсем. А ещё обед готовить нужно! И картошка не вся посажена. Зло её брало, и усталость одолевала. Да ещё с Гришей поссорилась, невыносимый стал из–за болезни, слова доброго не скажет.  Благо, что заснул! Тут и появился городской перекупщик:
          – Здравствуйте, хозяюшка! 
          – И вам не хворать.
          – Скотинка на продажу имеется?
          Анна Гавриловна задумалась и вдруг сказала решительно:
          – Имеется. Бычок двухгодовалый. Забирай.
          О цене сговорились. Шабай привязал покорного Захарку к багажнику раздолбанного «Москвича» и двинулся по пыльной хуторской улице, подпрыгивая на кочках.
          После обеда проснулся Григорий Иванович и сразу глянул в окно. Захарки не было видно. «Пошёл, видать, весенней травки пощипать. Сено–то за зиму, ох, как надоело», – подумал с нежностью старик. Полежав ещё с полчаса, Кандыба почувствовал лёгкое беспокойство. Осторожно опустив ноги с кровати, он собрался с силами и встал. Ноги держали нормально, только зашумело в голове, застучала в висках толчками кровь. «Залежался!» – подумал старик и, неуверенно ступая, отправился прочь из дома. 
          Во дворе никого. Жену Кандыба нашел в хлеву кормящей борова. Бычка нигде не было видно.
          – Где Захарка? 
          – Только об нём и забота! Нету твоего Захарки, вышел весь!
          – Не дури, старуха, не зли меня.   
          – Избавилась я от нахлебника этого проклятого, продала прорву перекупщику городскому. Вот денежки, гляди! – понесло женщину.
          – Когда? – выдохнул Кандыба. – Говори! – сверкнул он глазами. Так глянул, что кровь в жилах застыла.
          – Да часа два уж будет, – сникла Анна Гавриловна. – Ой, Гришенька, что ж я удумала!
          Но Кандыба уже не слушал её. Он бегом бросился к сараю, где стоял мотоцикл. Прыгнув в седло, старик помчался со двора, во след ему неслись причитания жены. Дуся, вернувшись с фермы, застала мать сидящей в пыли посреди двора и рыдающей в голос.
          Григорий Иванович спешил к ближайшей станице, куда съезжались все заготовители. Там стояли грузовики, на которых скотина отправлялась в районный центр. Старик рассчитывал найти своего любимца там.
          Он метался среди мычащего и блеющего стада, подвод и грузовиков, клеток с курами и утками, и не находил Захарки. Совсем отчаявшись, едва переставляя ноги, Кандыба побрёл к своему мотоциклу мимо прилавков, где станичницы продавали оставшиеся с зимы квашеные огурцы и мочёные яблоки, первую весеннюю зелень.
          Когда уже выходил из ворот, его едва не сшиб облезлый «Москвичок», спешивший к рынку. В облаке пыли за ним бежало несколько привязанных коров. Машина резко затормозила, пыль начала оседать, и Кандыба увидел своего бычка, заваливающегося на бок и оседающего в мягкую дорожную пыль. Старик бросился к нему, но сразу понял, что всё кончено: сбитые в кровь копыта, пена на морде, закатившиеся глаза. Вылезший из машины шабай бегал вокруг и матерно ругался на загнанное животное.
          Анна Гавриловна ждала мужа во дворе и молилась. Когда мотоцикл въехал в ворота, рука женщины, поднятая для крестного знамения, бессильно упала.
          Кандыба, весь серый от горя и дорожной пыли, поднял оглоблю и, не произнеся ни слова, ударил Анну Гавриловну поперёк спины. Потом прошёл в дом, лёг на свою кровать, повернувшись лицом к стене, и умер.
          Выбежавшая из хлева, где она доила Зорьку, заплаканная Дуся бросилась к матери. Анна Гавриловна была без сознания. А когда пришла в себя, то не смогла встать. «Обезножила», как сказала Евдокия Григорьевна.
          Пять лет пролежала Анна Гавриловна в параличе, встречая каждое утро одной и той же фразой: «И сегодня не простил меня Гришенька, не хочет к себе взять!»