Пьяница и блудница

                1. Её семья

             Самой Лали её семья казалась если не идеальной, то уж, во всяком случае, максимально приближённой к идеалу.
               Мой будущий тесть, будучи человеком эмоциональным  и неуравновешенным, хоть и орал порой на свою жену, грозясь разнести в щепки кухонный стол ударами увесистого кулака, на самом деле ничего не решал и заправляла всем там моя будущая тёща, предпочитая оставаться в тени и с показной кротостью снося упрёки мужа. Каждая «ячейка общества» - почти всегда тайна за семью печатями, но даже я, человек в общем-то весьма терпимый к чужим  недостаткам, никак не мог взять в толк, а что, собственно, Лали называет словом «семья»? Её брат, доморощенный философ и вечный студент,  день-деньской лежал на тахте и, фигурально выражаясь, плевал в потолок; моё имя, по причине занятости, он запомнил только после нашего с Лали поспешного бракосочетания. Её сестра, несмотря на свои тридцать лет, разговаривала голоском  и словами маленькой девочки («я не хоцю этот обед, этот обед - бяка») и из функций взрослой женщины освоила только одну - рожать детей, оставляя их на попечение матери. Мой будущий свояк продавал из дому вазы и книги, когда нуждался в деньгах, а проще говоря, когда хотел выпить. «У него такие потребности», - уверяла меня Лали, влюблённая во всё, что она считала своей семьёй. Где  они доставали деньги и на что жили, я не знал. Брать в долг было семейным увлечением, как и бесшабашная трата денег, когда они, по той или иной причине, всё же бывали. Лали вполне могла стать в столь толерантной семье шлюхой: может, у неё такие сексуальные потребности? По счастью, о сексе Лали думала так же часто, как о антиконфуцианских  воззрениях Цинь Шихуанди. Тем не менее, я высказал ей свою мысль - она обиделась, мы не разговаривали два дня, а на третий она повела меня для примирения в церковь Святой Троицы на Вачнадзе и по дороге сказала: «Как же ты плохо знаешь мою семью!».

               2. Моя семья
 
         Свою-то я знал хорошо. Отец мой был шутливым деспотом (или деспотичным шутником - кому как нравится). Мне запрещалось: приводить домой друзей, которые ему не нравились - таких было подавляющее большинство, приходить позже двенадцати, смотреть телевизор, когда отец спит.  Я не очень любил бывать дома. У матери была своя жизнь,  и они с отцом давно уже друг друга не любили, но мать, конечно же, ни за что на свете в этом бы не призналась - показное благополучие прежде всего! Нино была в Германии,  домой,  как  я  уже  сказал,  меня  не  очень  тянуло, и Лали  стала  для  меня  очередным развлечением. Я очень любил эксперименты, будучи уверенным, что никто и никогда  не сможет мне заменить Нино. С Лали же  всё получилось иначе.
               
               

              3. Очередное развлечение

         Деньги в ту пору давались мне легко и  даже не знаю, откуда они брались: то подворачивался  перевод, то ученик, интересующийся историей для поступления в вуз, то статья для журнала «ПИНОП», с которым я сотрудничал по причине духовного родства и общности  университетских воспоминаний с заместителем  главного  редактора, то премия на работе в Институте рукописей, где мы с Лали, собственно, и увидели друг друга в первый раз. Она писала диссертацию о грузинском национальном мышлении, а я, не отрицая непреложных истин материалов, хранящихся в институте, ознакомил её и с собственной национально-индивидуальной концепцией по данному вопросу. Лали предложила продолжить  беседу у неё дома: так я стал довольно частым гостем в её семье.
         В тот короткий исторический отрезок времени, когда коммунисты уже не могли, а остальные ещё не знали, чего хотят, я, пребывая в состоянии лёгкого подпития, завалился домой к Лали с цветами и тремя бутылками шампанского. Дверь мне открыл Лексо, мой собутыльник, художник-пейзажист и, по совместительству, муж Нунуки, сестры Лали, и отец двоих детей.
             -   Ни хрена себе, - заявил он, взглянув на шампанское. - Это мне нравится. Заходи, братишка.
         Лали, ничем особенно не привлекательная девушка (я, кажется, только сейчас это заметил), выглянув из кухни, помахала мне рукой:
             -   Как хорошо, что ты пришёл, Нияз. Поужинаем вместе.
         Я поздоровался с родителями Лали - они всегда смотрели на меня недоверчиво-изучающим взглядом, но я отмёл, как идиотскую, мысль, что они прочат меня в зятья: «невеста» в конце концов была старше «жениха» на восемь лет и это никак не укладывалось в особенности грузинского национального мышления.
         Лексо пригласил меня в свою комнату, где возлежал на тахте Паата, брат Лали, архитектор по образованию, философ по образу мыслей, открытая душа по натуре.
             -   Грядут новые времена, - сказал  он,  приподнимаясь  на  тахте  и  протягивая  мне  руку. - Грузия  уже  через несколько лет станет независимым и сильным государством.
             -   Давайте-ка лучше выпьем, - предложил Лексо.
         Нунука, с которой я почти по-родственному расцеловался, стала накрывать на стол вместе с Лали. Еды было мало, выпивки, как оказалось, тоже. Лексо спустился в магазин за углом,  взяв в долг две бутылки водки и рыбные консервы. Паата ушёл спать, Нунука тоже, а когда Лексо, извиняясь и ссылаясь на то, что ему завтра рано вставать, прикрыл за собою дверь, между мной и Лали произошло то, что обычно происходит и в иных национально-пространственно-временных  сферах между мужчиной и женщиной, когда мужчина пьян, а женщина влюблена и не слишком заботится о последствиях. Дома был скандал, так как я  заявился далеко за полночь, и сигарета, выкуренная на балконе под мерцанье апрельских звёзд помогла мне собраться с мыслями достаточно для того, чтобы уснуть.
         С Лали мы встретились по моей просьбе на следующий день.
             -   Я вчера переспал с тобой, - произнёс я трагическим тоном.
             -   Ну и что? - удивилась Лали. - Мы же любим друг друга!
             -   Да, но мне всего двадцать три года и я не собираюсь пока жениться, - сказал я  на всякий случай.
             -   Зато мне тридцать один, - нервно засмеялась она,  и  добавила: - Никто  и  не  просит тебя брать меня в жёны, не беспокойся.
         Мы поехали к ней домой: всю дорогу в автобусе она сидела, надувшись, и не разговаривала со мной, однако потом мы снова выпили с Лексо и всё встало на свои места. Будущий тесть дал мне денег на такси, будущая тёща поцеловала в лоб, я  очень тепло попрощался со всеми и около одиннадцати сидел на кухне, глядя на тлеющий огонёк сигареты отца. Мать мыла посуду, по радио передавали концерт ансамбля «75».
             -   Тебе не кажется, что ты в последнее время стал часто  пить? - спросил  отец,  насмешливо  глядя  на  меня.  - Скучаешь по Нино?
             -   Нет, - ответил я. - Просто так получается.
             -   У Нино есть муж, - напомнила мать, на секунду отрываясь от посуды.
             -   Вот и ему тоже надо жениться, - вставил отец. - Меньше будет шляться.
             -   Ты   тоже  женился  в  двадцать  два  года,  -  напомнила  ему  мать, - но шляться, как ты выразился, это тебе не помешало. Оставь ребёнка в покое.
             -   Ребёнка? -  усмехнулся отец. - У этого ребёнка скоро свои дети будут.
         Отец как в воду глядел. В середине июня Лали позвонила мне и мы договорились встретиться у метро «Руставели».
             -   Я, кажется, беременна, - сказала она, когда мы проходили мимо здания Академии Наук.
         Я спросил о том, о чём в таких случаях спрашивают все мужчины на свете:
             -   Ты уверена?
             -   Не знаю. Завтра я и Нунука идём к врачу.
             -   Зачем ты ей сказала?
             -   У меня от сестры секретов нет.
             -   И от брата тоже?
             -   При чём здесь мой брат?
             -   Он вчера как-то странно посмотрел на меня, когда мы встретились в редакции «Республики».
             -   Может, ему рассказал Лексо?
             -   Прекрасно! Цепная реакция: у тебя нет секретов  от  сестры, у сестры  нет  секретов  от  мужа, ну  а  у  Лексо какие могут быть секреты от шурина?
             -   Ну и что? - сказала Лали. - Что в этом плохого?
         «Ну и что»,  - это было не только любимой фразой Лали, но и её жизненной позицией: она смотрела на вещи прямо и видела только то, что ей хотелось видеть. Во мне она почему-то хотела видеть мужа и я был очень близок к тому, чтобы осуществить её желание.
         На следующее утро Лали позвонила мне домой.
             -   Да, - сказала она радостно.
             -   Что - «да»? -  не понял я.
             -   Я жду ребёнка, - она явно была на седьмом небе от счастья.
             -   Поздравляю, -  мрачно проговорил я,  вынося телефон из комнаты на кухню. - Что будем делать?
             -   Я не понимаю тебя.
             -   Я был пьян, когда мы зачали ребёнка.
             -   Ну и что? 
             -   Ничего, просто я где-то читал, что этого делать нельзя, у ребёнка могут быть отклонения.
             -   Бог не допустит этого.
             -   И всё же...
             -   Не хочешь же ты сказать, чтобы я сделала аборт? Это - грех.
             -   Решай сама, - мне отчего-то стало всё равно, словно речь шла не о нас с ней, а о ком-то другом.
         Мать и отец восприняли моё решение жениться спокойно и без излишних эмоций, правда, и  особых  восторгов тоже не было. Лали родителям не понравилась, но я и не тешил себя никакими иллюзиями. «Ты бы ещё мою ровесницу привёл бы в жёны», - проворчал отец, хмуро глядя на мать.
         Чем больше проходило времени, тем больше я разочаровывался в Лали: то, что раньше представлялось милым, на поверку оказалось глупым, улыбка превратилась в усмешку, фанатичная вера в Бога - в фарс, забывчивость - в нечистоплотность, рассеянность - в равнодушие.
             -   Некоторым женщинам вовсе не следовало бы выходить замуж, -  бросил как-то в сердцах отец.
             -   О ком это ты? - поинтересовалась мать.
             -   О твоей невестке, - с усмешкой на губах отозвался отец. - Посмотри на Нияза: раньше он хоть газеты читал, политикой интересовался, на митинги ходил, а сейчас у него одно на уме - как бы выпить с друзьями, попозже прийти домой и завалиться спать.
             -   Ты считаешь, что в этом виновата Лали?
             -   Вчера она выходила за хлебом и я попросил купить мне сигарет, она же принесла мне совсем другую марку. Разве это не странно?  Мы живём  в одной семье уже достаточно долго, чтобы запомнить, какие сигареты курю я, да и её муж тоже.
         Мама рассмеялась.
             -   Это не так смешно, как тебе кажется, - заметил отец. - Пусть они  лучше  поживут немного  одни, тем  более, что  есть где.
         Он имел ввиду нашу вазисубанскую квартиру, доставшуюся мне в наследство от бабушки.
             -   Лали  будет  тяжело  одной: и  за  ребёнком  присмотреть, и  помыть, и  постирать, и  обед   приготовить, - возразила мама.
             -   А что она думала? Рожать все горазды, а потом надеются на родителей, как  будто  родители  обязаны,  кроме воспитания  собственных детей, заниматься ещё и внуками.
         Неделю спустя мы переехали в Вазисубани, где с нами стала жить тёща, что меня совсем не устраивало, но Лали  не справлялась с хозяйством и другого выхода не было.
         Дни потянулись вереницей, скучные и обыденные. Меня ничего не радовало, и даже рождение ребёнка было каким-то будничным и серым. Лали вообще обладала удивительной способностью окрашивать всё в серый цвет, не принимая и не замечая то ли из внутреннего упрямства, то ли по причине скупости, праздников и торжеств. «Разве кушать надо только на Новый год?», «День рождения? Ну и что? Завтра тоже будет  вечер, а потом - утро». Я вначале возражал ей, но потом махнул рукой. Праздники мы устраивали себе с друзьями сами, только вот после них наутро болела голова и слегка дрожали руки. Присутствие дома тёщи раздражало меня, Лали стала издёрганной и нервной, в стране разгорелась гражданская война, в общем, всё пошло наперекосяк. К тому же сведения из Германии, которыми делились со мной сердобольные благожелатели, были весьма неблагоприятными для Нино и невыносимыми для меня. «Это правда?», - спросил я у неё, скопив денег на трёхминутный телефонный разговор. «Да», - ответила она и, всхлипывая, повесила трубку.


               4. Мы
   
         Прошло много времени, и в хороводе попоек, безденежья и безысходности как-то утром позвонила  Нино. Мама протянула мне трубку с брезгливым сожалением; я оказался в тот день у родителей совсем случайно -  мы наводили с отцом порядок в подвале и, несмотря на октябрьскую прохладу, пот лился с меня в три ручья.
             -   У меня мало времени, - грустно произнесла  Нино. - Я прилетаю насовсем, обязательно встречай  послезавтра  рейс из Франкфурта.
         Я сел в кресло,  растерянно теребя шнур телефона. Отец язвительно усмехнулся, а мать сказала что-то вроде «жаль девочку, совсем отбилась от рук». У них  сведения о не совсем пристойном поведении подруги моего детства на родине Гёте были из каких-то других источников.
         Ах, Нино, сколько всего было! Сколько встреч, расставаний, скрытых и обманутых чувств и надежд! Мы были знакомы почти всю жизнь, познакомившись в младшей группе детского сада, который размещался в начале большого длинного двора на одной из тихих улочек Сололаки. «Нияз - смешное имя, - заявила она, - но я всё равно буду с тобой дружить». Она была, как мы выяснили позже, на две недели младше меня, однако в графе «дата рождения» у неё стоял 1968 год, а у меня - 1967-ой, так как Нино родилась на православное рождество, а мой день рождения  совпадал с католическим, поэтому впоследствии, когда мы решили никогда не расставаться, наши дни рождения мы часто отмечали под Новый год, «посередине», как говорила Нино, и эти дни бывали очень счастливыми для нас.
         Нино уверяла, что всю жизнь хотела, но не могла избавиться от меня. Именно желанием «избавиться от меня» она объясняла свой неудачный брак, легкомысленную эмиграцию в Германию и столь же легкомысленное поведение там. То, чем занимался в Грузии я считалось поиском любовных приключений и прихотью дон-жуана, а то, что выкидывала в Германии Нино оценивалось как испорченность и разврат. Я, конечно, злился на себя, но по-прежнему был уверен, что, независимо от моего желания, Нино будет сопровождать меня всю жизнь и никуда мне от этого не деться: что-то было в ней такое, что и притягивало, и отпугивало меня одновременно, вызывая целую гамму противоречивых чувств. Все девушки, с которыми я когда-либо встречался, страшно ревновали меня к Нино, с ненавистью рассматривая её фотографию за толстым стеклом книжного шкафа, несмотря на мои заверения, что между нами ничего нет; это на самом деле было правдой, хотя и относительной, если понимать под «ничего нет» только интимные отношения.            
         А началось всё с обычного обеда в детсадовской столовой, где я мужественно съел варёную луковицу с тарелки Нино, обеспечив ей тем самым членство в «Обществе чистых тарелок» и вытекающую из этого прогулку в ботанический сад. Нино взглянула на меня с любовью и на следующий день подарила обгрызенный карандаш, а я нарисовал ей ромашку  на толстом, как картон, синем листе бумаги.
          В школе, если нас и не обзывали женихом и невестой, то только потому, что мы не давали к этому ни малейших поводов: мой портфель с тетрадями и маминым завтраком часто летал по диагонали классной комнаты в отместку за дёрганье косичек, лягушку на парте и прочие мелкие пакости.
          Бабушка Нино считала меня шалопаем, двоечником и вообще подозрительной личностью, что не мешало её внучке каждый год приглашать меня на свои дни рождения, куда я неизменно заявлялся в до неприличия отутюженном костюме и накрахмаленной белой рубашке. Дарил я ей всегда книги - тогда это почему-то считалось самым хорошим подарком - с неизменной надписью: «Нино от Нияза». Только в десятом классе надпись немного изменилась, но об этом чуть позже.
         Не знаю, когда я влюбился в Нино. Может, в седьмом классе, когда мы сидели в кино - в «Руставели»  шёл фильм  «Мой ласковый и нежный зверь» - и я, как бы невзначай, обнял её, а она, чуть наклонив голову вправо, коснулась подбородком моих пальцев? Или позже, летом,  во время «трудового семестра», когда мы опрыскивали виноградную лозу медным купоросом: Нино наклонилась над черенком и я увидел две маленькие грудки под жёлто-коричневой рубашкой? Или во время выпускного банкета, когда мы в первый раз поцеловались? Нет, пожалуй, раньше, на дне рождения  Нино в десятом классе, когда я подарил ей книжку стихов с пророческой, как я  понял задним числом,  надписью: «Amata nolis quantum amabitur nulla» и мы танцевали под «Angie», а она шептала мне: «Я всё знаю, Нияз. Я испытываю то же самое». Кстати, именно в десятом классе я всерьёз заинтересовался историей и по ходу дела изучал латынь - теперь уже бабушка Нино ставила меня в пример другим.
         Выпускной вечер был одним из самых счастливых дней моей жизни. Нино, как всегда, была рядом (после шестого класса мы неизменно сидели за одной партой), тамада говорил проникновенные тосты:  за наш класс,  за Сололаки, за Тбилиси, за Грузию и весь земной шар. Тамада непременно добрался бы и до Вселенной, но кто-то погасил свет и были объявлены танцы.
             -   Давай выйдем, - шепнула мне Нино.
         В детстве у неё были золотистые волосы, превратившиеся позднее в светло-каштановые. Неизменно низкая чёлка над лучистыми тёмными глазами, бледно-матовый цвет лица, рост  выше среднего и очень стройные ноги под сиренево-белым  выпускным платьем: такой  запомнилась мне  Нино в ту самую короткую ночь года.
             -   Мне  так  не  хочется  расставаться  с  тобой,  Нияз, - произнесла она  с  грустью  в  голосе, - но  я,  наверно, скоро уеду к отцу, так мы решили с бабушкой.
         Мать Нино умерла во время родов, отец, получив работу в России, женился там, но о дочери не забывал, часто звонил,  присылал деньги,  в общем, помогал, чем мог.
             -   Отец предлагает мне поступать в техникум, - продолжала она. - Выучусь на зубного врача и вернусь к тебе - у нас ведь вся жизнь впереди.
         Где-то вдали, в конце залитой лунным светом улицы, мерцал одинокий фонарь, ветер мягко поглаживал верхушки клёнов и гасил одну за другой белёсые звёзды на тёмно-синем небе. Мы сели на деревянную скамейку у чьих-то ворот, я обнял её за плечи и поцеловал в мягкие дрожащие губы. «Не сейчас, Нияз, потом...», - шептала она, когда мы зашли в своих ласках слишком далеко. Где-то за клёнами занимался розовый рассвет, а Нино, спрятав свою голову у меня на груди, тихо плакала.

              5. Потом            

         Несмотря на протесты её бабушки и моих родителей, весь месяц до отъезда Нино мы встречались каждый день.
             -   Я устала, я не могу тебя видеть! - кричала она, когда я приходил. - Мне надо заниматься, да и тебе, Нияз, тоже. Почему ты меня так мучишь, господи, когда же, наконец, я от всего этого избавлюсь?
         Наутро Нино звонила ни свет, ни заря:
             -   Я соскучилась. Жду тебя дома. Бабушка ушла на базар.
         Мы снова целовались до исступления, она тёрлась сухими обветренными губами о мою щёку, сжимала мою ладонь, но не сопротивлялась, когда я расстёгивал верхние пуговицы её рубашки и лишь тогда, когда дело доходило до той, самой последней близости, она говорила: «Я не могу, Нияз, извини. Я очень тебя люблю, но я не могу».
         Слово «потом», брошенное ею на предрассветной улочке под кленовыми деревьями, витало над нами, как злой дух.
         Я не мог ни заниматься, ни думать о чём-нибудь другом, кроме Нино, и хотя после её отъезда боль любви казалась мне невыносимой, моё чувство - парадокс! - уже  не мешало, а помогало мне готовиться к вступительным экзаменам. Дни и ночи напролёт я сидел за учебниками в ожидании звонка от неё. В августе я поступил на исторический факультет университета, а Нино - в свой техникум. Зимой она приехала на каникулы: светло-каштановые волосы были собраны сзади в пучок, чёлка ровно подстрижена, глаза грустно улыбались.
             -   Ты изменилась, - сказал я.
         Она поцеловала меня холодно и как-то не по-прежнему:
             -   Спасибо, что заходил к бабушке. Что, ей на самом деле так плохо?
             -   Тебе надо перевестись в Тбилиси.
             -   Да, я уже говорила с ректором, но это возможно только после первого курса.
          Зима была без снега, морозная и колючая. Мы ходили по улицам, рассказывая друг другу о новых друзьях, новых впечатлениях, о новой жизни, которая оказалась вовсе не такой, какой представлялась нам в школе.
             -   Это правда, что у тебя есть девушка? -  неожиданно спросила Нино.
             -   Кто тебе сказал? - удивился я.
             -   Одноклассники постарались. Кто-то видел тебя на Плеханова: вы шли под руку.
             -   Ерунда. Мало ли с кем я хожу под руку?
             -  Ладно,  я тебе верю, но ты тоже постарайся меня понять: эта наша любовь, как  наваждение, как  болезнь - я не могу не думать о тебе, и думать всё время не могу тоже. Я хочу оторваться от тебя хоть на минуту, хоть на мгновение, чтобы собраться с мыслями,  взглянуть на других мужчин - какие они? лучше ли, хуже? Я знаю тебя всю жизнь, я смотрю на всё твоими глазами, мы сплелись, как ветви одного дерева, но есть ведь и другая жизнь, Нияз, где всё по-другому и... может, интереснее, лучше, кто знает?
         Мне её монолог совсем не понравился.
             -   А ты, случайно, ни  с  кем  не  встречаешься? -  спросил  я,  пристально  взглянув  на  неё. -  Можешь  пожить немного чужой жизнью, заглянуть в чужие окна: а вдруг там  действительно говорят слова,  которые ты никогда не слышала, цветут цветы, о которых ты всю жизнь мечтала и любят так, как никогда не будут любить тебя? Я даже помогу тебе и скажу, что наше чувство навсегда осталось в детстве, что девушка, державшая меня под руку на проспекте Плеханова не просто девушка, а моя девушка, и ты свободна в своём выборе: можешь постепенно, шаг за шагом, освобождаться как от меня, так и от всего, что со мной связано.
         Нино молчала. Мы расстались, не глядя друг другу в глаза, словно боялись подсмотреть в них что-то такое, что бы причинило боль нам обоим.
         В марте умерла бабушка Нино. За  те несколько дней, что Нино провела дома, у нас не было возможности, а может, и желания  побыть наедине и поговорить друг с другом.
         Нино позвонила мне осенью, спустя полгода. Это был самый странный разговор за всю историю наших отношений.
             -   Я выхожу замуж, - сказала она, плача в трубку.
             -   За кого? - машинально спросил я.
             -   Его зовут Игорь.
         Она продолжала плакать, а я, не в силах положить трубку, ещё долго бессмысленно  держал в руках холодный телефон.
         Прошли месяцы, годы; Нино иногда наведывалась в Тбилиси, мы встречались, она была ласкова,  утверждала, что никого, кроме меня, не любила и любить не будет, расспрашивала меня обо всём, причём её интересовали даже мельчайшие подробности: как я живу, с кем дружу, с кем  встречаюсь, не собираюсь ли жениться, но я был непреклонен, так ни разу, несмотря на её просьбы, не поцеловав её.
         Странно, но я привык и к таким нашим отношениям, потому что жить совсем без Нино, как уже упоминалось выше, я не мог. Конечно, я встречался с другими, говорил им ласковые слова и,  временами, казалось, забывал о Нино, но она снова звонила, писала письма,  умоляя понять и простить её.
           Когда в Тбилиси горел проспект Руставели и в Грузии закладывались основы цивилизации Калашникова, Нино позвонила и сообщила об отъезде в Германию вместе с оказавшимся поволжским немцем мужем. Через некоторое время я узнал, что она разошлась и живёт с каким-то музыкантом - грузином, потом ещё с кем-то; она звонила довольно регулярно, а я чувствовал себя очень скверно в роли человека, с которым делятся интимными переживаниями. Потом были слова, сказанные со злорадной иронией нашей общей подругой: «Можешь не грустить о своей ненаглядной Нино, если, конечно, у тебя есть самолюбие: она, что называется, пошла по рукам, а если ты мне не веришь, то я познакомлю тебя с Кахой». «Кто такой Каха?» «Как же, разве ты не слышал его песню «Люби меня всеми частями тела»? Это - хит, а  Каха - известный в шоу-бизнесе человек. Он недавно вернулся из Германии и может рассказать тебе кое-что о некой грузинке, зарабатывающей себе на хлеб определёнными телодвижениями». «Это - ложь», - сказал я и ушёл со дня рождения, ни с кем не попрощавшись.
         ... Почему она приезжает? Я поговорил с родителями. Отец усмехнулся:
             -   Если бросить в один котёл всех женщин, что ты любил  - одна нормальная не получится.
             -   Не говори так о Нино!
             -   Ну  уж,  конечно! А  о  Лали,   матери  твоего  ребёнка,  можно? Позорит  тебя  эта  твоя  Нино, а  ты  уши развесил. В мои годы женщин, замеченных в случайных связях, называли потаскухами; не знал, что сейчас это является способом самоутверждения. Правильно говорят, что если человек дурак, то это надолго.
         Мать молчала, но думаю, она была согласно с отцом.
         По дороге в Вазисубани я купил у метро бутылку водки, спрятав её в карман куртки. Пить с друзьями - с теми, кто ещё остался в Грузии - я в последнее время не любил и свой  традиционный тост, который я всё время формулировал по-разному, всегда имея в виду одно и то же, пил про себя, по-пьяному будучи уверенным, что Нино, где бы она ни была, слышит меня, как,  казалось, слышал я иногда её слова и чувствовал на расстоянии её мысли.
         Наш диалог с Лали был обычным и состоял из фраз - штампов:
             -   Ты выпивший?
             -   Ещё нет.
             -   Хлеб принёс?
             -   Да.
             -   Посмотри иногда на себя со стороны.
             -   С какой? С левой или с правой?
             -   С любой. Сам знаешь, что я во всём права. И не говори, что ты только сейчас это понял.
         Водка была не очень хорошей, но всё же лучше, чем разглагольствования Лали.
         Утром я отправился на толкучку, где Лексо продавал свои пейзажи и различную домашнюю утварь: кофейный сервиз,  хрустальную вазу и даже старинный патефон с комплектом пластинок. Я одолжил у него десять долларов и, разменяв их, с любопытством разглядывал новую - вместо купонов - национальную валюту. Самолёт из Франкфурта прилетал ночью и мне необходимо было иметь при себе деньги хотя бы на такси.
         Раньше я иногда встречал Нино в аэропорту, но, пожалуй, ещё никогда так не нервничал. Я ходил по зданию аэровокзала, куря сигарету за сигаретой, и  мне очень хотелось с кем-то поговорить, поделиться. Я вышел на площадь перед аэровокзалом, где лепились один на другой ларьки с напитками, закусками, мороженым, а рядом стояли белые пластиковые столики. Был октябрь, к ночи уже холодало, но несмотря на это и довольно поздний час, за некоторыми из столиков сидели припозднившиеся или, возможно, слишком ранние клиенты. Один из них, который то ли кого-то провожал, то ли встречал - это я так и не выяснил - с удовольствием согласился распить со мной бутылку водки под закуску в виде пирожков с картошкой и куска плохо пропечённого теста, который продавец из ларька назвал хачапури. После первого стакана, выпитого залпом, меня уже не била дрожь и предстоящая встреча начинала обретать реальные очертания, хоть на главный вопрос - почему она всё-таки приезжает? - я себе так и не ответил.
         Самолёт приземлился точно по расписанию и через десять минут пёстрая разноязычная толпа заполнила зал таможенного контроля. Нино я увидел почти сразу: на ней был светло-коричневый плащ и серый свитер. Она смотрела на встречающих, что толпились у заградительного барьера  при входе в терминал паспортного контроля, но меня не замечала.
             -  Нино! - крикнул я и помахал ей рукой.
         Она не обняла меня и даже не протянула руки. Я взял чемодан и сумку и мы пошли к остановке такси,  вереницей стоявших чуть поодаль.
             -   В Сололаки, - сказал я таксисту.
         Нино почти сразу же, едва мы тронулись, положила голову мне на плечо. Я обнял её и всю дорогу до дома мы молчали. Я не хотел говорить. Мне было достаточно того, что она  рядом.
         В первое время после смерти бабушки в сололакском доме поселились  родственники Нино, потом здесь жили какие-то студенты и ещё кто-то, но в последнее время квартира, где я пережил столько счастливых мгновений, пустовала.
             -   Придётся разбудить соседей, - сказала Нино, а я подумал, что все  эти  бессмысленно  прожитые  без  неё годы я мечтал только  об  этом -  о простых словах, что будут сказаны в обыденной ситуации, ведь как  ещё  мы могли дать почувствовать друг другу  после стольких лет разлуки, что хотя многое и изменилось, главное в нас осталось по-прежнему.  -  У них ключ от нашей квартиры.  Посвети мне, пожалуйста,  зажигалкой.
         Нино  долго звонила в дверь, потом долго извинялась и отвечала на расспросы заспанной соседки. («Это Нияз, тётя Нуну, вы его не узнали?.. Да... Всё уже позади. Завтра, конечно же,  поговорим завтра»).
             -   Вот мы и дома, - произнесла она, обходя  квартиру  и  желая  удостовериться, всё  ли  на  месте.  На  кухне перегорела лампочка. В шкафу заклинило дверь. Кто-то переставил трельяж в спальне.
             -   Нияз,  достань, пожалуйста, кофе из сумки: такой коричневый пакетик с зелёной полосой.
         Я вышел в прихожую, принёс сумку на кухню, где Нино полоскала чашки для кофе.
             -   Ах, Нияз,  не церемонься, достань сам, у меня мокрые руки.
         Я не мог избавиться от ощущения, что вижу сон. Мне было приятно каждое прикосновение к вещам, к которым прикасалась она, мне было приятно видеть предметы, на которых она хоть на мгновение останавливала свой взор и я знал точно: наяву так не бывает. Из сказочно-сонного предела до меня донеслись слова:
             -   Нияз... ты не о чём не хочешь меня спросить?
         Я достал из сумки зеленовато-коричневый пакетик с кофе, купленный за три тысячи километров от этой кухни, присел на стул и закурил:
             -   Нет, Нино.
             -   Я не вела там... в общем, скажем так:  я не вела там добропорядочного образа жизни.
             -   С твоим характером наркотики нельзя было даже пробовать на вкус.
             -   Кто тебе это сказал?
             -   Никто, я догадался сам. Мне сообщили лишь о твоём не совсем пристойном  поведении.
             -   Ты меня... простишь?
         Я взглянул на неё: любое слово и любой жест показались бы мне в этой ситуации фальшивыми.
             -   Я видел коньяк в сумке, - Нино тоже смотрела на меня, и я знал, что  она  вот-вот  расплачется. - Ты привезла его в подарок кому-нибудь?
             -   Нет... это для тебя. И зажигалка в чемодане. И ещё...
         Слёзы брызнули у неё из глаз. «Если у тебя есть самолюбие...», - вдруг вспомнил я фразу, сказанную моей доброжелательницей и нашей общей с Нино подругой.
             -   Поговорим потом, - сказал я.
             -   Потом? - всхлипывая, горько усмехнулась она. - Потом, Нияз, никогда ничего не бывает -  это  самое пустое и бесполезное слово на свете. Нельзя отложить на потом ни счастье, ни несчастье, ни чувства: любовь живёт только сегодняшним днём, она не может жить прошлым или будущим... ах, я столько чего хочу тебе рассказать, но теряюсь, путаюсь и не знаю, с чего начать.
             -   У  нас  будет  ещё  много  времени,  -  ответил я,  -  да  и  то, о чём ты  хочешь  рассказать, давно  мне известно, кроме, конечно, некоторых деталей. Тебе повстречался Игорь, который чем-то походил на меня, а тебе было так одиноко на душе в чужом городе, в чужой семье, где отец жил с другой женщиной, которая недолюбливала тебя и, может, даже ревновала к мужу. Ты вначале и не думала о браке с Игорем, просто так уж вышло: иногда такое случается. Игорю предложили хорошо оплачиваемую  работу в Германии, вы уехали, но жизнь с нелюбимым человеком, единственной страстью которого было зарабатывание денег, тебе скоро опротивела и ты стала искать понимания и сочувствия на стороне, тем более желающих помочь и приласкать тебя в богемно-артистической среде грузинской эмиграции было более, чем достаточно.
             -   Откуда ты  всё это знаешь?
             -   А разве ты не знаешь всего обо мне? На  почве  злоупотребления  спиртными  напитками  у  меня  возникла одна смешная теория, о  которой я, конечно же, кроме тебя никому сказать не могу, а именно то, что мы с тобой на   расстоянии слышим и видим друг друга.
         Нино не улыбнулась. Ей, видать, эта теория не показалась смешной.
             -   Ты  прав,  Нияз.  Я  ведь  вернулась  только  из-за  тебя и вернулась потому, что вдруг почувствовала: я могу помочь тебе, а ты можешь... спасти меня. Можно тебя поцеловать? Ты не оттолкнёшь меня? Если бы ты знал, если бы ты только мог знать, как я тебя люблю...
         ... В сущности, жизнь человека - это всего лишь несколько мгновений, которые он уносит с собой в небытие. Сколько бы мы ни говорили о смысле нашего пребывания на земле, сколько бы ни спорили о своём предназначении, по сути, по своей первозданной сути, жизнь чрезвычайно проста, мы же, на протяжении всей человеческой истории часто занимались лишь изобретением новейших средств уничтожения друг друга, хотя смерть от палицы или яда немногим отличается от смерти в результате взрыва атомной бомбы. Мы стремимся к первенству, желая доказать всем, что на многое способны, мы кричим - я живу, смотрите! - ничего этим не меняя, потому что ни один человек, будь он хоть семи пядей во лбу, не может ничего изменить в одиночку.
         Я был первым человеком на Земле, который заглянул в глаза к женщине. До нас ничего не было. После хаоса, который мы считали историей человечества, нам всё предстояло начать сначала.