Samo. Мадо

На фото -- Мадонна


Они вошли в церковь, и ей показалось, что на нее пахнуло запахами вина и свежеиспеченного хлеба, распространявшимися от толпы людей. Они миновали коридор и спустились в другое помещение, где тоже были деревянные скамьи и большой алтарь. На миг ей почудилось, будто она чувствует присутствие всех ангелов, небесных и земных, которые присутствовали в этой церкви когда-то. Такого не бывает, думала она, но в ту же секунду она поняла, в чем дело. Все это происходило на самом деле, а значит, было возможным... или будет, когда минует разочарование от того, как великолепно устроен мир. Люди, приходившие сюда молиться, не могли ничего знать. Но они надеялись. И верили. Надеялись на лучшее. Им нужно было в это верить. Надежда -- это все. Луиза видела это во сне, во тьме, за занавесью своей собственной смерти. Она ощущала это, вдыхая теплый воздух и улыбаясь.
-- Знаешь, -- сказала она Само, -- у меня не очень подходящее для сцены имя...
-- Назови себя иначе. Это просто.
-- А как? -- спросила она.
-- Чем тебе не нравится твое имя? Христиане должны были его придумать, верно? И потом, оно такое красивое. Мадонна! Как тебе? Ну же, улыбнись. Мы еще обязательно что-нибудь придумаем.
Но карнавал проник и сюда. Появились жрецы -- закутанные в шелка белые фигуры, пробиравшиеся к алтарю, точно волки, ворвавшиеся в стадо овец. Чтобы они там ни делали, они хотели застигнуть их врасплох. Они хотели сразить их внезапностью своего появления, и это им почти удалось. В комнате стало темно, потому что жрецы закрыли источник света плотным полотном. Один из жрецов схватил Луизу за руку и повернул ее лицом к себе. Он был стар. Совсем стар и еле стоял на ногах. Другой жрец, напротив, был молод и строен, но так худ, что казалось, он танцует и прыгает на тонкой серебряной нити, натянутой над полом. У них были крылья. Настоящие, человеческие крылья с восковыми перьями, развернутыми веером. Косясь друг на друга, жрецы спрятали острые ножи за черными крыльями и поклонились. Старец прошептал что-то бледному молодому человеку, который прислонился к стене. Юноша не отвечал. Луизе почудилось, будто он спит. Потом он открыл глаза. Сквозь них на нее смотрело множество глаз. Из дверей и прорубленных в стене щелей появились люди в масках. Где-то он видел эти маски. А, вот... Это был тот самый человек, которому дал интервью старый жрец перед тем, как рухнули декорации на площади. Старик указал ему на девушку. Новый друг старика подошел к ней и остановился в шаге от нее, внимательно глядя ей в глаза. В его лице было что-то хищное. Но уже не пугающее. Просто хищник. Рядом с ним девушка казалась беззащитной и маленькой. Она сделала шаг ему навстречу, и юноша положил ладони на ее плечи. Он прошептал ей на ухо имя. Они некоторое время молча глядели друг другу в лицо, словно взвешивая, с какой стороны удобнее напасть.
-- Ты будешь Маской, -- наконец произнес он. -- У нас двести лет не было карнавала!
"Откуда он знает мое имя?" -- мелькнуло в голове у Луизы. Кажется, они были знакомы. Наконец юноша прикоснулся губами к ее уху, а она отступила на шаг назад и махнула рукой. Несколько человек из свиты выхватили ножи. Молодой человек вдруг обмяк и медленно повалился на пол. Лезвие ножа проткнуло ему горло, когда он еще не успел понять, что произошло.
В декабре Майкл Джексон сообщил Луизе о смерти Пегги Гуггенхайм. Луиза была потрясена этой новостью, узнав, что Майкл также собирался встретиться с ней. По словам Луизы, Майклу на пороге двадцатилетия все чаще стала приходить в голову мысль о том, чтобы провести свой последний день в компании с Пегги на необитаемом острове. Она находила это странным, потому что Майкл был центром внимания и мечтал сделать мир хоть немного лучше, а получалось наоборот. Он представлял себе Пегги совершенно иначе -- хрупкой и нежной, причем сам он, конечно же, никогда не был слаб. И, как любила повторять Луиза, "они были предназначены друг для друга в другом мире и другом времени". Именно это и происходило в действительности, но из-за этого, вспоминает она, Майкл все время ловил себя на том "что надевает на Пегги смирительную рубашку".

Он шел по этой тропе кажется уже много лет. Должно быть, так кажется только из-за долгого отсутствия людей, но если хорошенько приглядеться к базальтовым плитам… Порой кажется, что находишься в саду, полном цветов… Однажды ночью он ощутил нечто похожее на улыбку, но быстро отогнал это ощущение -- здесь ничто не принадлежит Вечности. Тут все принадлежит смерти. Да, смерть здесь. Но еще сильнее она там, где жизнь зарождается и умирает, а потом, уже позже, исчезает навсегда. Так и с этими плитами. Жизнь проходит сквозь них постоянно. Но жизнь где-то там не видна и не ощущается. Она есть, но смерть все еще там, откуда пришла. Только смерть отпадает. И все же смерть -- единственная реальность, вокруг которой можно жить, зная, что есть она, и одновременно не находя ее ни здесь, ни там. Здесь же нет места, где ее можно найти. Остается лишь жизнь и смерть, и между ними идут еще две дороги -- к смерти и от смерти. Но какую в любом случае выбрать? Решиться на смерть в самом начале? Это было бы величайшей глупостью. Выбраться отсюда? Все верно, но только на короткий промежуток времени. А что такое этот долгий период? Всего несколько мгновений.
От этих мыслей его чуть не стошнило. Он сел прямо на асфальт и опять закурил. Пить он не стал, опасаясь, что это его добьет. Вдруг сбоку тихо всхлипнули. Само повернулся и увидел тоненькую девочку с изможденным лицом, в линялом платье с пятнами грязи, хлюпающем на коленях. И мальчика, еще меньше ее, почти прозрачного. Она держала в руке раскрытую кожаную сумочку с перетянутой резинкой доской для шахмат. Поймав взгляд Само, девочка сжалась, мелко затрясла головой и, всхлипывая, спряталась за дерево. Поняв, наконец, чего она от него ждет, Само встал и протянул ей свой мокрый пиджак. Девочка робко улыбнулась и приложила к мокрой ткани кармана маленький красный кружочек с буквой "С". "Пожалуйста", -- прошептала она. Дождь не унимался. Они сели на ту же скамейку. Мальчик по-прежнему выглядел неважно, но был еще жив и дышал. По его щекам медленно стекала тоненькая и прозрачная влага. А девочка, несмотря на то, промокла до нитки, казалась совершенно сухой. Прошло несколько минут. Дул холодный ветер, было темно и очень тихо. Но вдруг где-то далеко, за домами, отчаянно и звонко заиграла музыка. Сразу несколько голосов стали петь очень странную песню, где из слов оставалось только "ё-о", и слова этой песни, отчетливые и холодные, бились о мокрые крыши, размазывая слезы по лицам людей, громко голосивших на улицах. Само ощутил, что с каждой нотой песню поет и он сам -- звуки, как ласковые щенки, тыкались ему в душу и заставляли ее ныть и стонать, и мир вокруг начал меняться. Вдруг одна нота отделилась от общего хора и, преодолев преграду в виде реки, унеслась далеко-далеко, на северо-запад, туда, куда на закате уплывает маленькое красное солнце. Это была нота "фа". Она была самой важной в песне, самая любимая. Постепенно ее подхватил хор. Музыка стала другой -- спокойной и печальной, она, казалось, не столько пела, сколько рассказывала то немногое, чему была свидетелем: про весну, про эту ночь, которая никогда не кончается, но все никак не может стать навсегда последней.